Леткова Екатерина Павловна - Оборванная переписка

меня своими широко-раскрытыми глазами и точно спрашивала о чемъ-то... Ротъ, съ полными яркими губами, полуоткрытъ и если смотрѣть долго - точно чуть-чуть улыбается. Я смотрѣлъ и не могъ оторваться... И она, какъ вы, жила, волновалась, ждала и... дождалась... Очевидно, и ее мучило вѣчное: "жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана"? Я смотрѣлъ на ея гладк³й бѣлый лобъ, точно такой, какъ у васъ, и мнѣ пришло въ голову: "Зналъ ли кто-нибудь, что кипѣло подъ нимъ, когда она думала одно, а говорила другое?" Навѣрное, и она не всегда была правдива... Я смотрѣлъ на ея глаза и почему-то мнѣ читалась въ нихъ ложь...

   И я вспомнилъ бабушку - такою, какой я зналъ ее: маленькой старушкой, въ бѣломъ чепцѣ на желтовато-сѣдыхъ волосахъ; мягк³й носъ нависъ надъ губами, сморщенными и синеватыми; тусклые глаза въ морщинистыхъ вѣкахъ смотрятъ устало и скорбно.

   Что общаго между этой красавицей и сгорбленнымъ существомъ, ворчащимъ и озабоченнымъ всякими житейскими заботами? Она до самого конца дней своихъ была очень бодра и постоянно волновалась... Ея дрожащ³й голосъ хрипѣлъ то въ дѣвичьей, то на крыльцѣ, куда она призывала на расправу провинившихся, то у себя въ комнатѣ. Мы - маленьк³е - привыкли къ ея "разносамъ", и намъ казалось, что иначе и нельзя. Это - бабушка. Она должна волноваться, если опоздали посолить огурцы и они "пожолкли", какъ она говорила, должна руководить рубкой капусты и кричать на насъ, если мы таскаемъ "кочерыжки", должна быть недовольной всѣми, а насъ, дѣтей, баловать и кормить какими-то смоквами и домашними пастилами. На то она бабушка. И мнѣ, кажется, никогда не приходило въ голову, что у нея могла быть иная жизнь, что ее могли волновать иныя чувства.

   Позже я зналъ, что ее еще волнуетъ политика, и то больше внѣшняя. Война была для нея занимательнѣе всего на свѣтѣ. Она выросла на разсказахъ о "французѣ"; въ имѣн³и ея отца показывали погребъ, гдѣ заморозили троихъ плѣнныхъ, показывали мѣсто, гдѣ французск³е солдаты, переходя рѣку, проваливались въ проруби, выскакивали и замерзали. Бабушка разсказывала все это съ мельчайшими подробностями и вѣрила, что сама это видѣла: такъ въ ея дѣтскомъ мозгу ярко запечатлѣлись эти разсказы.

   Затѣмъ она вышла замужъ за военнаго. Во время "Севастополя" она была уже вдовой, но братъ ея мужа, тотъ, что похороненъ рядомъ съ ней, былъ раненъ въ этой войнѣ и умеръ здѣсь, въ имѣн³и, на рукахъ бабушки. Она любила разсказывать не про него, а про ополчен³е, и мы, дѣти, привыкли понимать, что ополченецъ - герой, потому что дѣдъ Сергѣй былъ ополченецъ и умеръ за родину. Мы выпросили у бабушки его шапку ополченца - съ мѣднымъ георг³евскимъ крестомъ на околышѣ и съ подобострастнымъ уважен³емъ держали ее у себя въ дѣтской. Потомъ стали, играя, надѣвать ее, а послѣ, черезъ много лѣтъ, я видѣлъ ее на нашемъ подпаскѣ...

   Во время франко-прусской войны бабушка не выпускала газеты изъ рукъ и прочитывала о войнѣ "отъ доски до доски". Она перепутывала имена, долго думала, что Седанъ французск³й полководецъ, и волновалась "за Седана", ненавидѣла нѣмцевъ и при малѣйшей ихъ неудачѣ радовалась, какъ ребенокъ. Читала она газеты всегда громкимъ шопотомъ, и мы съ Лелей старались ловить движен³я ея губъ и слѣдить за ея лицомъ, какъ оно то расплывалось въ улыбку, то дѣлалось грустнымъ и сумрачнымъ. По этимъ признакамъ мы узнавали политическ³я новости,- на чьей сторонѣ побѣда, р вмѣстѣ съ бабушкой были всецѣло за французовъ.

   Въ этотъ-же годъ меня увезли изъ Турьихъ Горъ и отдали въ гимназ³ю; я видалъ бабушку только на каникулахъ. Она продолжала баловать меня, какъ ребенка, но ее смущали мои демократическ³е взгляды, и она постоянно спорила со мной, хотя - какъ мнѣ было извѣстно - она задолго до освобожден³я отпустила своихъ крестьянъ на оброкъ. Когда я разъ напомнилъ ей это, она сказала:

   - А все-таки изъ хама не будетъ пана!

   Не одобряла она и моего поступлен³я въ университетъ; она признавала настоящими людьми только военныхъ, хотя въ послѣдн³е годы жизни и говаривала:

   - Вѣдь это теперь въ военную службу всѣ идутъ: и ужъ, и жаба! Въ наше время не такъ было.

   А когда я объявилъ ей, что оставленъ при университетѣ, она поздравила меня грустно и, вздохнувъ, сказала:

   - А все-таки не дворянское это дѣло...

   Сестру Лелю она тоже не хотѣла отпускать въ гимназ³ю, находила неумѣстнымъ сидѣть ей рядомъ съ поповнами и мѣщанками, но сама Леля настояла на этомъ, да и мать не препятствовала: она не отходила отъ больного отца и ей некогда было заниматься дочерью.

   На каникулы мы съ сестрой пр³ѣзжали вмѣстѣ и бабушка никогда не переставала относиться къ ней, какъ къ маленькой. Леля платила ей тѣмъ же; она никогда не спорила съ ней, жалѣла огорчать ее и скрывала отъ нея многое, чего не скрывала отъ матери, съ которой она была жестка и сурова.

   Въ послѣдн³й разъ я помню бабушку съ Лелей, когда сестрѣ было уже лѣтъ девятнадцать. Странно было видѣть семидесятилѣтнюю сѣдую старуху, ласкающую, какъ безпомощнаго ребенка, эту самостоятельную и непримиримую дѣвушку, и Лелю, разговаривающую съ ней кротко, какъ съ маленькой.

   Мы долго скрывали правду объ участи Лели отъ бабушки и говорили ей, что она уѣхала за границу учиться и скоро вернется. Бабушка все ждала ее. Мать была очень огорчена, но злобно огорчена, она считала себя опозоренной дочерью и не могла простить Лелѣ, что она будто-бы убила отца. Эта злоба помогла ей перенести горе и скрывать его.

   Но разъ, въ спорѣ со мной, она дошла до крайняго раздражен³я и бросила мнѣ:

   - И въ кого вы так³е? И ты за сестрой пойдешь...

   Бабушка навострила уши, но ничего не спросила.

   На другой день она пришла ко мнѣ въ комнату, чего уже никогда не дѣлала, сѣла, помолчала, почмокала губами - какъ всегда при большомъ волнен³и - и сказала:

   - Сережа! грѣшно обманывать старуху... Скажи мнѣ правду: гдѣ Леля?

   Я сказалъ ей.

   - Это гдѣ же? за границей?

   Я коротко разсказалъ ей всю правду. Она слушала, нахмурившись, и озабоченно качала головой. А когда я окончилъ, она со страннымъ добродуш³емъ сказала:

   - Съ чѣмъ въ колыбельку - съ тѣмъ и въ могилку... Какъ съ рожден³я буянкой была - такъ буянкой и осталась!

   Точно она говорила про нашалившаго ребенка, точно не уясняла себѣ всей правды.

   И все эте съ необыкновенной ясностью вспомнилось мнѣ вчера. Вспомнились и самые послѣдн³е годы ея жизни, когда онѣ, вдвоемъ съ мамой, были погружены съ головой въ мелочи жизни, только въ однѣ мелочи... Вспомнилъ я и то, какъ она осталась здѣсь одинокая и сирая, похоронивъ дочь... И я тогда не пр³ѣхалъ къ ней... Она угасла медленно и спокойно, ни о комъ не вспоминая, не жалѣя о жизни, не ожидая ничего отъ смерти...

   Агафья Власьевна закрыла ей глаза, похоронила ее и положила по моему распоряжен³ю плиту.

   Вотъ конецъ этой жизни, которая якобы для жизни была дана ей. А можетъ быть у нея и была эта жизнь? Вѣдь какъ легко просмотрѣть ее у близкаго человѣка. И чѣмъ ближе - тѣмъ легче просмотрѣть.

   Сегодня мнѣ не работалось. Как³я-то странныя мысли лѣзли въ голову. Я бросилъ перо и пошелъ на кладбище. Черноглазая красавица, изображенная на портретѣ, не давала мнѣ покоя, и я пошелъ на могилу бабушки, точно я ждалъ найти тамъ какое-то объяснен³е...

   Тяжелая плита однимъ бокомъ вросла въ землю и плотно придавила то, что было закопано подъ ней...

   И вдругъ мнѣ захотѣлось видѣть васъ. Я не могу вамъ объяснить этой психолог³и, а вы можете, вы вѣрите въ какое-то мистическое сочетан³е любви и смерти и не разъ говорили мнѣ объ этомъ. И въ томъ вашемъ письмѣ у васъ, можетъ быть, помимо вашего желан³я, явилось это сочетан³е: когда вы рѣшили умереть - любовь М. побѣдила васъ...

   Я не понимаю этого и ничего не могу объяснить... Но сидя на кладбищѣ - я думалъ о васъ...

   Пришелъ и написалъ вотъ это письмо. Я знаю, какъ васъ интересуетъ каждое разумное созданье, какъ въ каждомъ вы видите человѣка, какъ вы рядомъ съ вашими Роденбахами постоянно читаете живыя страницы книги жизни. О себѣ писать не буду, да и достаточно занималъ я васъ собою. "Я", "я", "я" - это скучно и - по вашимъ словамъ - первый признакъ дурного воспитан³я. Вы имѣете полное основан³е сказать, что я слишкомъ поздно вспомнилъ объ этомъ. Но иногда лучше поздно, чѣмъ никогда, хотя въ большинствѣ случаевъ лучше никогда, чѣмъ поздно.

   Что можетъ быть ужаснѣе слова "поздно"?

  

   Нѣтъ, пишите и о себѣ, дорогой другъ. Пишите обо всемъ, что у васъ въ головѣ и на сердцѣ, но только пишите искренно. Как³е могутъ быть между нами вопросы о воспитан³и? Пишите почаще и такъ же много, какъ въ послѣдн³й разъ.

   Неужели вы не приведете въ порядокъ записокъ бабушки? Неужели вамъ не горько не знать души той красавицы, которая смотритъ на васъ вопрошающе, а вы сводите все ея существован³е къ соленью огурцовь и ворчанью на прислугу?..

   Я убѣждена,что каждая женщина - Янусъ. У нея всегда два лица: одно для всѣхъ, другое для себя, и, конечно, гораздо болѣе сложное, чѣмъ первое. Оно видно чаще всего въ дневникѣ, въ письмахъ... А вамъ не хочется знать, чѣмъ жила, чѣмъ волновалась ваша бабушка. Можетъ быть, настоящая ея жизнь была совсѣмъ не та видимая для всѣхъ жизнь, а другая, внутренняя, свидѣтели которой остались на пожелтѣвшихъ клочкахъ бумаги. Лучше сожгите ихъ скорѣе, но не оставляйте ихъ такъ валяться, вѣдь это все клочки женской души, женскаго сердца...

   Что же съ Егорушкой? Какое можетъ быть осложнен³е послѣ тифа? Отчего вы такъ неохотно отвѣчаете? Вы отдали ему ваши комнаты - значитъ не оттолкнули его отъ себя. Но неужели же этимъ можетъ ограничиться забота о ребенкѣ у такого человѣка, какъ вы? Не вѣрю, не хочу вѣрить.

   Мужъ опять уѣхалъ. Получилъ какую-то телеграмму и, сейчасъ-же уѣхалъ. И я одна со своими думами, дѣтьми и... дѣломъ. Я цѣлые часы провожу въ городѣ, въ духотѣ и пыли, потому что къ августу вся школа должна быть готова, и постоянно мучусь сомнѣн³емъ: нужно-ли кому-нибудь это? Часы, дни, мѣсяцы уходятъ у меня на какое-то грошовое дѣло... Вы говорили, что личная работа всегда грошовая и получаетъ цѣну только, когда вдвинута въ общую работу многихъ. Вотъ и важно чувствовать, что она вдвинута въ эту общую работу... А вѣдь мы всѣ - сами по себѣ... И постоянно убѣждаешься, что никто никому не нуженъ... Исчезнетъ - это мѣсто затянется сейчасъ же, все равно какъ послѣ камня, брошеннаго въ воду:- нѣсколько круговъ, которые торопятся отойти отъ него подальше и - точно не было его... Въ дѣлѣ это еще виднѣе, чѣмъ въ семьѣ. И, когда я думаю объ этомъ, у меня опускаются руки, дѣло мое мнѣ кажется мертвымъ и я сама себѣ кажусь мертвой.

   Вы скажете, что я въ такомъ настроен³и оттого, что мужъ уѣхалъ, и я его ревную. Нѣтъ, къ моему горю - нѣтъ... Я уже не ревную его. Нельзя ревновать чужого человѣка, а онъ сталъ совсѣмъ чужой мнѣ. Я не знаю, о чемъ онъ думаетъ, чѣмъ озабоченъ, о чемъ плачетъ? Между нами мало по малу выросла высокая стѣна и эта стѣна ужаснѣе всѣхъ мукъ ревности.

   А тутъ еще вы - съ вашей правдой. Я сдѣлала страшное насил³е надъ собой, цинично написала вамъ всю правду и убила что-то мнѣ очень дорогое. И зачѣмъ я измѣнила себѣ, измѣнила лжи? Я чую изъ вашего письма - что вы уже не прежн³й, я предчувствую, что потеряю васъ... Вы говорите, что я сопоставляю смерть и любовь. Да,- между ними несомнѣнная связь и - когда мы говорили съ вами объ этомъ, я приводила много примѣровъ, какъ уб³йцы послѣ преступлен³я бѣгутъ къ своимъ возлюбленнымъ, какая потребность любви у тѣхъ, кто видитъ часто смерть... Но у васъ не то. Ваше воспоминан³е обо мнѣ на кладбищѣ - сознан³е, что "все въ м³рѣ тлѣнъ, все въ людяхъ ложь..."

   И это такъ.

  

   Дорогой мой другъ!

   Ваше настроен³е пугаетъ и огорчаетъ меня. Но я вспоминаю, что когда мы познакомились съ вами - вы точно такъ же извѣрились тогда во все, находили себя лишней и топили вашу тоску въ милл³онахъ заботъ и всякого рода хлопотъ. Вы просто не находили покоя вашей душѣ. Вы сами не сознавали тогда, что вся причина была въ томъ, что вы ревновали мужа, вы страдали, но изъ самолюб³я даже себѣ не признавались въ этомъ. Почти въ первый же нашъ разговоръ вы - какъ будто вѣря сами себѣ - говорили мнѣ, что какъ тяжело вамъ жить безъ такого дѣла, которому можно было бы отдать всѣ свои силы, и называли вашу работу грошовой.

   Кажется, тогда я и сказалъ вамъ о грошовыхъ дѣлахъ то, что вы приводите въ вашемъ письмѣ. И это - мое убѣжден³е. Нужно работать одному, но для всѣхъ. И съ этимъ не страшно ни разочарован³е, ни неудавшаяся личная жизнь. Нужно идти своей дорогой, свободному и... одинокому. Въ одиночествѣ - свобода и сила. И кто дойдетъ до него сознательно и спокойно - тотъ побѣдитъ.

   И я не думаю, какъ думаетъ большинство мужчинъ, что альфа и омега счастья женщины въ любви къ мужчинѣ. Если бы это было такъ - счастье было бы очень достижимо. Нѣтъ. У женщины почти всегда слишкомъ большая душа и ей тѣсно въ ея рамкахъ, и она мечется и расходуется на мелочи и часто презираетъ себя. Въ мужчинѣ почти нѣтъ этой муки презрѣн³я.

   Въ тотъ вечеръ, когда я получилъ ваше письмо - я почему-то не могъ заниматься. Я долго стоялъ у бюро съ перомъ въ рукахъ, но не работалось. И я почти машинально поднялъ крышку и сталъ перебирать бумаги бабушки. Мнѣ хотѣлось привести ихъ хоть во внѣшн³й порядокъ.... Я сначала старался не читать ихъ. Какое-то безсознательное чувство деликатности мѣшало мнѣ... Жутко было лѣзть въ чужую душу, а письма, дневники, замѣтки, конечно, душа человѣка,, похороненная въ нихъ...

   Случалось вамъ разбираться въ старыхъ письмахъ? Вѣдь это - могилы, оттого и перечитывать ихъ всегда грустно.

   Въ какой-нибудь запискѣ вся душа живого существа, отдающая себя другой душѣ; въ нѣсколькихъ строкахъ - вся жизнь. И любовь, и счастье, и притворство, и злоба, и радость, и горе, и слезы, и улыбки - все то, что составляетъ душу человѣка - все погребено здѣсь... И все это лежитъ гдѣ-нибудь мертвое, пыльное, никому ненужное.

   Я все время чувствовалъ это, когда разбирался въ бабушкинихъ запискахъ. И не могъ оторваться отъ нихъ.

   Онѣ написаны неровнымъ, круглымъ почеркомъ и съ множествомъ чернильныхъ пятенъ. Я вспомнилъ, что она до самой смерти писала гусиными перьями и засыпала кляксы пескомъ... Ни года, ни числа нѣтъ ни на одной страницѣ, точно это листки разодранныхъ тетрадей или альбомовъ, и порядокъ ихъ совершенно перепутанъ.

   Первое, что мнѣ бросилось въ глаза, были строки, написанныя совершенно вкось и особенно взволнованнымъ неровнымъ, почеркомъ:

   "Сегодня Marie объявила, что къ ней присватался капитанъ Ряполовск³й. Она отдала ему руку. Безъ моего вѣдома. Вспоминаю, какъ покойникъ-отецъ объявилъ мнѣ: Машенька! Къ обѣду пр³ѣдетъ твой женихъ, нашъ сосѣдъ Лужинъ. Я сговорился съ нимъ; за тобой пойдетъ сельцо Дмитровка, да триста душъ, да денегъ двадцать тысячъ ассигнац³ями. Развѣ я могла перечить ему? А нынче какъ?!"

   Потомъ на этой же страницѣ добавлено, но уже мельче и спокойнѣе:

   "Спросилъ-ли кто у меня: хочу-ли я замужъ за Ѳедора Илар³оновича? А что можетъ быть страшнѣе для женщины, какъ отдавать себя одному, когда мечтаешь о другомъ?.."

   Послѣдняя фраза взволновала меня... Черезъ нѣсколько страницъ я наткнулся на слѣдующее:

   "Скончалась Eudoxie Бутылина. Упокой Господи душу ея! Богъ тамъ разсудитъ, можно или нѣтъ любить того, кого любить не должно..."

   Мря сгорбленная старушка предстала сразу передо мной со своей страдающей душой и какой-то тайной. Я лихорадочно перебиралъ бумаги и боялся останавливаться на нихъ и останавливался каждую минуту. Хозяйственныя записи перемѣшивались съ изл³ян³ями, слухи съ разными мелкими фактами. Я узналъ, между прочимъ, почему у насъ въ Турьихъ Горахъ два барскихъ дома, точно двѣ отдѣльныхъ усадьбы. Оказывается, что Турьи Горы принадлежали дѣду Ѳедору Илар³оновичу пополамъ съ братомъ. Когда дѣдъ женился, они жили втроемъ, но отношен³я братьевъ, очевидно, были очень тяжелыя, потому что у бабушки много записей въ такомъ родѣ:

   "Всѣ знаютъ, что Гаральдъ съ норовомъ. Зачѣмъ же Ѳедя приказалъ засѣдлать его подъ Сержа. Хорошо, что погибъ конь, а не сѣдокъ..."

   "Сержъ сегодня рѣшилъ мѣсто для новаго дома: по ту сторону погоста, на опушкѣ рощи, а ее раздѣлать въ паркъ..."

   "Вчера новоселье... Ѳедя молчаливъ. Сержъ грустенъ... У насъ опустѣло..."

   "Сергѣй Иллар³оновичъ прислалъ казачка сказать не ждать его къ ужину. Опять Ѳедя!.."

   "Сколь различны эти два человѣка! Одинъ чувствителенъ и великодушенъ, другой - грубъ и ничтоженъ. Одинъ любитъ стихи и сочинителей считаетъ отъ Бога, другой говоритъ, что всѣ они дармоѣды и пишутъ только любовныя выдумки."

   И, наконецъ, такая замѣтка:

   "Лѣвый домъ стоитъ заколоченный. Не несутся оттуда ни звуки цитры, ни пѣсни... Наша дорожка какъ-будто заросла травою... А Ѳедоръ веселый и свиститъ на весь домъ!.."

   "Отъ Сержа - ни словца... Гдѣ же онъ?"

   На другомъ листкѣ написано очень мелко, такъ, что едва можно прочесть:

   "Что бы тамъ ни было - онъ будетъ всегда ближайш³й къ моему сердцу."

   "Кто можетъ быть несчастнѣе человѣка неспящаго? Съ самого Ильина дня я глазъ не сомкнула. Какую ролю играетъ мой мужъ?"

   "Сегодня на крыльцѣ Ѳедя распекалъ повара Илюшку. Я подошла. Онъ не видалъ. Два раза въ ухо. Пошла кровь. Я не стерпѣла, высказала все. Сержъ не допустилъ бы."

   Жалобы на безсоницу повторяются много разъ, иногда прямо:

   "Опять не спала всю ночь напролетъ..." Или: "Не спала. Плакала. Молилась..."

   На одной страницѣ неразборчиво написано:

   "Мука! мука! Кажется, брошусь при всѣхъ передъ Господомъ и закричу: Прибери Ты меня, несчастную, одинокую! Одно мнѣ остается - петля!"

   Могъ-ли я подозрѣвать, что бабушка переживала так³я страдан³я? Никогда ни однимъ словомъ она въ концѣ жизни не вспомнила о нихъ!.. Я бросалъ листокъ за листкомъ, жадно прочитывая ихъ. Встрѣчалось очень много стиховъ и прямо отрывочныхъ фразъ: "Я въ величайшемъ безпокойствѣ..." "Неужели такъ будетъ вѣчно?.." "Что лучше: тысячи булавочныхъ уколовъ или одинъ ударъ кинжала?.."

   Наконецъ, одна страница бросилась мнѣ въ глаза яснымъ, крупнымъ почеркомъ:

   "Сергѣй Илар³оновичъ прислалъ письмо, чтобы ждать его. Согласенъ крестить Любочку..."

   Люба была вторая дочь бабушки. Она умерла двухъ лѣтъ; бабушка любила разсказывать, какой она была необыкновенный ребенокъ. И ея ясный почеркъ въ послѣдней записи можно было бы объяснить счастьемъ матери. Но дальнѣйшая приписка опять смутила меня.

   "Ахъ, зачѣмъ все такъ случилось? Опять одни мученья!"

   Больше я не нашелъ листковъ такого формата. Очевидно, часть альбома, отъ котораго они уцѣлѣли, была уничтожена.

   Я разобралъ дальше листки по формату. Одна тетрадь въ четвертушку сѣрой бумаги почти вся сохранилась нетронутою, изъ другой такой же были вырваны страницы и оторванъ весь конецъ. Въ первой тетради почти сплошь записи хозяйственныя: о посѣвахъ, объ умолотѣ, о переводѣ во дворъ какой-нибудь дѣвки или семьи, объ отпускѣ на оброкъ.

   Бабушка овдовѣла въ 1849 году и, очевидно, какъ большинство русскихъ вдовъ, сейчасъ же стала "личностью", самостоятельной и дѣятельной, какъ мужчина. И почеркъ сталъ яной: увѣренный и ровный. Я читалъ эти записки, и бабушка опять явилась предо мной въ новомъ свѣтѣ:

   "Поваръ Софронъ валяется въ ногахъ, проситъ отдать за него вышивальщицу Таню. Она не желаетъ. Я отказала. Это не при Ѳедорѣ Илар³оновичѣ".

   "Никто съ нашего села не хочетъ идти съ барщины на оброкъ. Не понимаютъ или не вѣрятъ? Сегодня сама пойду на сходъ разговаривать съ ними..."

   Очень часто записи идутъ не отъ одной бабушки и начинаются словомъ "мы".

   "Мы рѣшили отпустить столяра Семена въ Москву... Пусть поработаетъ на волѣ..."

   "Мы дали вольную Ильѣ Ерофѣеву съ женою... Довольно натерпѣлся онъ отъ покойника..."

   "Вчера вернулся нашъ бѣглый Яшка... Покаялся, что бѣгалъ въ Соловки, говоритъ - душа просила. Мы его простили".

   Кто эти "мы"? Я недоумѣвалъ... Очевидно, кто-то руководилъ бабушкой, и всѣ эти оброки и выкупы шли отъ кого-то, кому бабушка довѣряла. Я думалъ, что это какой нибудь управляющ³й имѣн³емъ, но вдругъ наткнулся на слѣдующее:

   "Онъ говоритъ, кто самъ живетъ, долженъ и другимъ жить давать"...

   И тутъ же прибавлено:

   "С. такъ добръ и великодушенъ, что радъ всѣмъ вольную дать. А моя дочь? Я передъ ней отвѣчать должна..."

   Я вспомнилъ тогда, что дѣдъ Сергѣй пр³ѣхалъ послѣ смерти отца изъ-за границы для раздѣла имѣн³я. Никакого раздѣла не произошло, онъ отказался отъ своей части въ пользу моей матери и теперь все цѣликомъ перешло мнѣ. Очевидно, "мы" - это бабушка и beau frère, Сергѣй Илар³оновичъ. Онъ конецъ сороковыхъ годовъ провелъ за границей и должно быть привезъ въ Турьи Горы новые взгляды, новыя убѣжден³я. И въ записяхъ бабушки это видно на каждомъ шагу. Мысль о дарован³и свободы крестьянамъ постоянно борется въ ней съ привычками и практическими соображен³ями. Рядомъ съ этимъ встрѣчаются и так³я фразы:

   "Вчера я читала въ старой книжкѣ "Сѣверныхъ Цвѣтовъ" повѣсть "Трактирная лѣстница" Н. Бестужева. С. взялъ отъ меня книгу и сталъ читать вслухъ Монтаня, сказавъ: "Вотъ наука житейской мудрости".

   "С. подарилъ мнѣ французск³й экземпляръ Монтаня въ роскошномъ переплетѣ..."

   (Сколько разъ держалъ я въ рукахъ эту книжку Essais de Montaigne и не зналъ, какъ она попала въ нашу бѣдную библ³отеку!).

   Потомъ идутъ опять разныя хозяйственныя соображен³я, но чѣмъ дальше, тѣмъ чаще они перебиваются другими замѣчан³ями:

   "Какъ борьба духа съ матер³ей истомляетъ человѣка..."

   "Его любимые писатели: философъ Емерсонъ и Карлейль. Онъ говоритъ, что они аристократы по возвышенности своего духа и демократы по любви къ человѣчеству, по желан³ю блага всѣмъ. Какъ увлекательно С. говоритъ объ этомъ..."

   Но бабушка, очевидно, не увлекалась этимъ. Она выписываетъ цѣлые страницы изъ Жуковскаго, нѣсколько разъ цитируетъ Монтэня въ плохомъ русскомъ переводѣ, но все это безъ своихъ замѣчан³й или дополнен³й. Гораздо горячѣе она относится къ житейскимъ фактамъ:

   "Сегодня ночью выгорѣла Рябовка. С. опять работалъ, какъ левъ, бросался прямо въ огонь, откуда и спасъ Mapтыниху съ внукой. Герой!!!"

   "Уѣхалъ. Плакалъ много... Онъ мнѣ кумъ и своякъ... Даже помыселъ - большой грѣхъ... Дочь - невѣста... Умолила уѣхать... Одинъ Богъ знаетъ, какъ я..."

   На этомъ страница кончается и всѣ дальнѣйш³я уничтожены. Я припомнилъ, что дѣдъ Сергѣй нѣсколько разъ пр³ѣзжалъ изъ-за границы, но, очевидно, бабушка (или кто-нибудь другой) порвала все, что относилось къ этому времени. И я безъ колебан³я рѣшилъ, что бабушка...

  

   Не окончилъ это письмо вчера, дорогая Варвара Львовна, потому что ко мнѣ въ комнату вошла Власьевна. Записки бабушки лежали передо мной. Я смутился, точно она поймала меня въ воровствѣ, и, желая скрыть мое смущен³е, сказалъ ей:

   - Мнѣ нужно бы освободить этотъ ящикъ, а онъ наполненъ вотъ этими бумажками... Что это такое?

   - Это покойница Марья Ивановна передъ смертью своей все читали, да рвали... А это осталось въ столѣ, возлѣ ихъ кровати... Послѣ ихъ смерти кто-то изъ людей все и свалилъ сюда... Кому они нужны?

   - Надо ихъ сжечь,- сказалъ я, точно оправдываясь.

   - Можно... Да чего тутъ жечьто? И сотой доли не осталось... Вы бы посмотрѣли, как³е вороха рваной бумаги мы выносили. Какъ ваша маменька Марья Ѳедрровна скончались - бабушка шибко затосковала и все читала письма как³я-то, да альбомы, да тетради перебирала... Плакала она надъ ними такъ, какъ только надъ дочерью своей покойной плакала... А потомъ, ужъ какъ имъ умереть,- рвать бумагу стали и приказывали жечь... И все со слезами...

   - И вы жгли?

   - Вынесешь корзину, поставишь.. Которыя сожгли, которыя ребятишки растаскали... Куда ихъ?

   Я оставилъ начатое вамъ письмо и сталъ разспрашивать Агафью Власьевну.

   Она съ рожденья у насъ въ домѣ и помнитъ даже смерть дѣдушки. Ей было тогда лѣтъ десять, но она ясно помнитъ и его наружность: старую и надутую, какъ говоритъ она, и его болѣзнь, тяжелую для всѣхъ домашнихъ. Дѣдъ лежалъ послѣдн³е два года жизни разбитый параличемъ и бабушка была его невольной сдѣлкой. Дочери (моей матери) было тогда тринадцать лѣтъ, и бабушка сдала ее на руки гувернанткѣ, а сама сидѣла около больного мужа и плакала.

   - Отъ скуки онѣ плакали, что ли? Не знаю. Думаю: себя жаль было... Молодыя так³я, да красивыя... А баринъ-покойникъ все ругался, да плевалъ...

   - А гдѣ же дѣдъ Сергѣй былъ въ это время? - спросилъ я.

   Власьевна замялась немного, а потомъ, точно нехотя, отвѣтила:

   - Маленькая я тогда была... Не понимала ничего. Говорили: братья поссорились между собою, и Сергѣй Илар³оновичъ въ чуж³я земли уѣхалъ... Очень далеко куда-то... Когда старый баринъ умерли - такъ Сергѣй-то Илар³оновичъ чуть не черезъ годъ доѣхали сюда.

   Она опять замолчала. Мнѣ неловко было разспрашивать, а вмѣстѣ съ тѣмъ неудержимо хотѣлось узнать, чѣмъ такъ мучилась бабушка.

   - И остался здѣсь навсегда?

   - Какое!... Пожили немного и опять уѣхали...

   - Почему?

   - Говорили, что Ѳедоръ Иллар³оновичъ передъ смертью приказали, чтобы не пускать сюда брата... Да вѣдь никто этого не слыхалъ!.. Говорили, что бабушка сами такъ распорядились... Сергѣй Илар³оновичъ ото всего имѣн³я отказались, а ихъ же и выгнали...

   Вотъ какъ толковалось поведен³е бабушки!

   - Онъ, кажется, былъ очень добрый? - опять спросилъ я.

   - Да ужъ такой хорош³й, такой добрый, что и сказать нельзя. Какъ пр³ѣхалъ, сейчасъ всѣхъ своихъ дворовыхъ отпустилъ на волю... Крестьянъ перевелъ на оброкъ; при выкупѣ вездѣ уступалъ пятую часть... За него и сейчасъ молятся здѣсь... И за что такого человѣка погубили!!.

   - Кто погубилъ? - рѣшительно спросилъ я.

   Власьевна, точно не слыша меня,- продолжала:

   - Нашей сестрѣ негодяя надо... Хорошихъ мы не любимъ... Когда онъ передъ войной-то пр³ѣхалъ сюда, я ужъ совсѣмъ большая была, все понимала... Видѣла, какъ онъ убивался... Не съ радости въ ополченье пошелъ... Ружья въ руки не бралъ никогда и вдругъ на войну! Не съ радости... А какой красавецъ-то былъ!... Вы изволили видѣть портретъ ихъ... Здѣсь онъ гдѣ-то у бабушки заложенъ былъ...

   И Власьевна съ дѣланно равнодушнымъ видомъ выдвинула одинъ изъ многихъ ящичковъ бюро и достала оттуда плоск³й футляръ... Власьевна очень ловко нажала пружинку и открыла крышку. На выцвѣтшемъ малиновомъ бархатѣ лежалъ вдѣланный въ овальную бронзовую рамку дагеротипный портретъ. Дѣдъ Сергѣй изображенъ на немъ красавцемъ блондиномъ, съ большими пушистыми усами и ясными, смѣлыми глазами. На немъ черный бархатный пиджакъ и широк³й свѣтлый галстухъ, завязанный большимъ бантомъ. Довольно длинные волосы зачесаны назадъ.

   - Когда это сдѣлано? - спросилъ я.

   - Не знаю-съ, - все съ тѣмъ же дѣланнымъ равнодуш³емъ проговорила Власьевна.- Тамъ что-то подписано.

   И она вынула портретъ изъ овальнаго углублен³я футляра. Подъ нимъ нимъ лежала затрепаная желтая бумажка, сложенная въ нѣсколько разъ и сплюснутая портретомъ. Власьевна точно не видала ее, а указала мнѣ на надпись на обратной сторонѣ дагеротипа. По серизовому атласу было написано чернилами: "Годъ 1853. Ма³я 12-го дня. Переживетъ ли это ничтожное изображен³е нашу дружбу?"

   Дагеротипъ выцвѣлъ, поблѣднѣлъ, но изъ рамки смотрятъ все еще живые, полные мысли глаза, и все лицо свѣтится радостью жизни... А что осталось отъ этого лица тамъ, подъ камнемъ у церкви? А дружба? Гдѣ она? Въ чемъ ея слѣды или присутств³е? Я такъ былъ взволнованъ, что захлопнулъ крышку бюро, отпустилъ Агафью Власьевну и хотѣлъ пойти побродить... Но мысль о бабушкѣ не давала мнѣ покоя. И я вернулся, вынулъ сложенную бумажку изъ портрета и прочелъ тамъ:

   "Я убила тебя... Любила только тебя одного всю жизнь и убила... Грѣхъ было любить и я солгала тебѣ... И теперь не знаю: какой грѣхъ тяжче: преступная любовь или добродѣтель, сгубившая тебя?"

   Всю ночь я не спалъ. Жизнь, съ ея быстро несущимися днями и ночами, съ ея мимолетными радостями и печалями, опять показалась мнѣ такой маленькой и вмѣстѣ съ тѣмъ такой загадочной...

  

   Я не люблю, когда говорятъ о чьей нибудь любовной истор³и, потому что это всегда имѣетъ характеръ сплетни, осужден³я, залѣзан³я въ чужую душу, обыска чужого сердца. Въ вашемъ разсказѣ о бабушкѣ ничего этого нѣтъ. Она ушла навсегда и внѣ всякихъ осужден³й и сплетенъ. И ея несчастная любовь не выходитъ у меня изъ головы. А главное, меня мучитъ мысль: неужели то, что называютъ "жизнью", т. е. день за днемъ, съ маленькими житейскими заботами и мелочами, можетъ вытравить въ человѣкѣ все, кромѣ думъ о матер³альныхъ благахъ? Нѣтъ, не можетъ быть! Я назвала бы вамъ очень много стариковъ, которые до самой смерти сохраняютъ полетъ мысли и ясность ума, какому могутъ позавидовать и молодые. Я не говорю о Гладстонѣ, о Дарвинѣ, о такихъ великанахъ; нѣтъ, среди окружающихъ меня я могу назвать вамъ много именъ... Неужели это удѣлъ женщины? Гдѣ же та "большая душа", о которой вы говорили? И вы помимо того, что бабушка просто заинтересовала меня, попали мнѣ въ больное мѣсто. Мнѣ постоянно больно видѣть, какъ женщина (въ большинствѣ случаевъ съ помощью мужчины) ограничиваетъ свое существован³е, какъ она, по собственному желан³ю, низводитъ себя на низк³й уровень и тратится на мелочи. Молодыя женщины, а чаще всего дѣвушки, рвутся къ свѣту, къ знан³ю, къ свободѣ; у нихъ кипятъ идеи, стремлен³я... У большинства пожилыхъ женщинъ все это исчезло куда-то, матер³альный комфортъ и душевное спокойств³е - вотъ ихъ идеалъ. Идей никакихъ, однѣ домашн³я заботы. Я часто увѣряла себя, что это мое заблужден³е или придирки. Я смотрѣла, напримѣръ, на сестру моего мужа, желала въ ней найти что-нибудь, кромѣ хищническихъ инстинктовъ и самого откровеннаго себялюб³я. И когда она начинала говорить съ озлоблен³емъ "о передовыхъ женщинахъ", о дѣятельницахъ, о томъ, что женщинѣ не нужно ни особеннаго образован³я, ни дѣла, а только семья - мнѣ становилось жаль ее; думалось, что навѣрное въ молодости волновало ее что-нибудь повыше того, въ чемъ она живетъ теперь... И я умолкала, а она считала меня побѣжденной.

   Очень часто, когда я говорю о томъ, что не о хлѣбѣ единомъ живъ человѣкъ - мнѣ говорятъ:

   - Когда мужъ даетъ вамъ больш³я средства, конечно, о хлѣбѣ заботиться нечего.

   Кругомъ меня женщины живутъ только вещами и въ вещахъ, волнуются матер³альными волнен³ями, радуются только житейскимъ благамъ. И когда я вижу женщину, исповѣдующую друг³я заповѣди и охраняющую своя святая святыхъ, вижу, какъ она до старости пронесла свои идеи и и не разроняла ихъ по дорогѣ - я примиряюсь и съ жизньго, и со старостью. Вашъ разсказъ о бабушкѣ. заставитъ меня еще чаще смотрѣть въ себя, а не на себя. Мнѣ никогда не забыть его. Я вѣрю вамъ, что въ ней и слѣда не осталось ни Монтэня, ни Карлейля - ничего, чѣмъ она волновалась и жила когда-то. Неужели, если прошла любовь - то прошли и лучш³я стремлен³я. Нѣтъ! Такъ невозможно жить.

   Изъ вашего письма я уяснила себѣ, что дѣдъ Сергѣй жилъ въ Турьихъ Горахъ нѣсколько лѣтъ.и потомъ, послѣ смерти брата, опять пр³ѣзжалъ нѣсколько разъ. И все время жила любовь ихъ! А бабушка осталась вѣрна покойному и нелюбимому мужу! Теперь бы этому не повѣрили или осмѣяли.

   Недавно въ обществѣ одинъ пожилой человѣкъ сказалъ:

   - Иногда вѣрность въ женщинѣ просто привычка.

   А молодой прибавилъ:

   - И дурная привычка... Это жажда спокойной, ватной жизни: признакъ мѣщанской натуры, или духовной и, главное, физ³ологической нищеты...

   - А вы не допускаете вѣрности по убѣжден³ю, по нравственной чистоплотности? - спросила я.

   Всѣ засмѣялись, и женщины и мужчины. И если бы я отдала имъ на судъ послѣднюю записку бабушки, найденную вами подъ портретомъ - я знаю, какой былъ бы приговоръ.

   Мужа все нѣтъ, но я не жду его, какъ прежде. И въ этомъ - тоска жизни. И я мечусь и бѣгу отъ этой тоски, но пока плохо справляюсь съ собой.

   Иногда я стараюсь увѣрить себя, что ничего не случилось, что мужъ уѣхалъ за границу по дѣлу, что я по-прежнему люблю его... И мнѣ на мгновен³е дѣлается радостно жить. Но я сейчасъ же прозрѣваю и опять мнѣ становится тяжко... Правда жизни придавила меня. Но я не сдамся ей. Вы увидите, что она не сломитъ меня.

   Какъ бы мнѣ хотѣлось видѣть васъ! Неужели вы не пр³ѣдете въ Петербургъ? Неужели васъ не тянетъ видѣть вашаго несчастнаго, одинокаго друга?

  

   Милая Варвара Львовна! - зачѣмъ я пр³ѣду въ Петербургъ? Я такъ ушелъ отъ вашей жизни, отъ вашихъ волнен³й и печалей, что мнѣ уже трудно понять васъ, и вамъ было бы тяжело со мной. Я опять сталъ бы говорить вамъ непрошенную правду, и вы опять велѣли бы мнѣ уѣхать. Лучше останемся каждый у себя и будемъ переписываться

   У меня никогда не было друга, и я дорожу дружбой съ вами, дорожу тѣмъ, что могу писать вамъ все и обо всемъ, потому что когда пишу вамъ - вы одна передо мной, безъ вашей рамки... И вы въ письмахъ становитесь искреннѣе и правдивѣе. Не сердитесь, дорогая, что говорю такъ. Вы не повѣрите, какъ я настрадался отъ сознан³я, что вы такъ могли лгать мнѣ. Я стараюсь не думать о томъ письмѣ, но иногда оно какъ льдомъ обкладываетъ мнѣ сердце, и вы становитесь мнѣ чужою, почти ненавистною. Иногда я просыпаюсь весь въ слезахъ, потому что вижу во снѣ васъ и вспоминаю про М., про все, что вы пережили, а главное про тѣ два года, которые я бывалъ у васъ.

   Иногда я злюсь на себя, злюсь на то, что могъ повѣрить святости петербургской дамы (простите меня!), злюсь, что до сѣдыхъ волосъ не научился понимать людей, злюсь на васъ и увѣряю себя, что такихъ М. было много...

   И я бросаю все и иду на мою любимую скамейку на кладбищѣ. Чисто, ясно и тихо кругомъ. Здѣсь, только здѣсь я могу освободиться отъ всѣхъ моихъ внутреннихъ мукъ. Я изучилъ все кладбище и уже не замѣчаю ни именъ, ни надписей. Я знаю, что тамъ, у входа, на покривившемся крестѣ написано:

   "О мертвыхъ не грусти! Они оправились отъ боли и свободны"...

   У самой церкви, надъ могилой жены священника, на чугунномъ памятникѣ вылиты слѣдующ³я строки:

   "Не вѣчно ничто подъ луною:

   Сегодня весел³я часъ,

   А завтра лежимъ подъ землею

   И завтра не вспомнятъ объ насъ"...

  

   А у моихъ ногъ - имена самыхъ мнѣ близкихъ людей Только имена, нѣсколько буквъ, представляющихъ и внѣшность и душу - всего человѣка. Прямо у ногъ - могила моего дѣда - отца моей матери съ надписью: "Подъ симъ камнемъ покоится прахъ гвард³и полковника и кавалера Ѳедора Илар³оновича Лужина. Род. въ 1802-мъ году, сконч. въ 1849. Жит³я его было 47 лѣтъ и три мѣсяца". Рядомъ - могила его брата, того дѣда Сергѣя, о которомъ я писалъ вамъ. На плитѣ едва можно прочесть: "Потомственный дворянинъ Сергѣй Илар³оновичъ Лужинъ. Род. въ 1814 г. Сконч. въ 1857 г." А внизу мелкими буквами высѣчено: "И смерть ему едва ли скажетъ, зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ"...

   Могила отца пришлась немного въ сторонѣ: "Илья Дмитр³евичъ Ряполовск³й. Ма³оръ въ отставкѣ. Род. въ 1821 г. Сконч. въ 1882 г." Рядомъ - могилы бабушки и матери, а сбоку полуразлѣзш³йся холмикъ, подъ которымъ нашла покой безпокойная Леля...

   Всѣ они жили, страдали, боролись... У каждаго изъ нихъ были свои сомнѣн³я, муки, слезы... Сколько ихъ пролито - если собрать всѣ вмѣстѣ? Сколько думъ передумано, ночей не проспано, страдан³й всякихъ и физическихъ, и нравственныхъ выстрадано... И теперь - гдѣ все это? Къ чему? Зачѣмъ?

   И опять передо мной ясно встала вся мимолетность быт³я... Я и прежде часто думалъ о ней... Но здѣсь эта мысль постоянно со мной и особенно близка она мнѣ, когда я прихожу къ моимъ могиламъ... И какъ прежде - она приводила меня въ отчаян³е, такъ здѣсь она меня успокоиваетъ и освобождаетъ...

   Да, здѣсь, на погостѣ, я вдругъ чувствую себя свободнымъ, не тяготитъ ни досада, ни злоба, ни любовь. Вселичное уходитъ куда-то вдаль, сидишь и смотришь на себя со стороны, точно чужими глазами. Я могу представить себѣ, напримѣръ, что дѣдъ Сергѣй глядитъ на меня изъ-подъ своего тяжелаго камня и думаетъ:

   "Тебѣ сорокъ два года, а развѣ ты живешь? развѣ ты жилъ? Юность ушла на безплодное негодован³е, молодость на неудачную дѣятельность, неудачную любовь... Вся жизнь - сплошная неудача. Точно надо ждать всего извнѣ: удастся - хорошо, не удастся - вся жизнь зачеркнута".

   Если бы я разговаривалъ съ дѣдомъ, я, конечно, сказалъ бы ему, что виноватъ не я, а русская дѣйствительность, исторически-сложивш³яся обстоятельства и т. д. и т. д. Но такъ какъ я знаю, что онъ меня не услышитъ, то я молчу и слушаю его:

   "Я въ восемнадцать лѣтъ окончилъ московск³й университетъ, плясалъ на балахъ, читалъ, влюблялся, обожалъ поэз³ю и преклонялся передъ писателями. Когда мнѣ показали Лермонтова - я чуть не бросился ему въ ноги. А мнѣ тогда было уже двадцать пять лѣтъ... Всѣ сороковые года прожилъ я за границей, гдѣ жизнь кипѣла ключемъ, жизнь политическая, научная, идейная... И я не бѣжалъ отъ нея, не боялся ея... А потомъ - пр³ѣздъ на родину, подготовительныя работы къ освобожден³ю крестьянъ, котораго мнѣ не пришлось дождаться, устройство моихъ крѣпостныхъ, оброки, выкупъ... И поверхъ всего этого: любовь, яркая, чистая, все пронизавшая собой и такая сильная, что побѣдила смерть... Я уѣхалъ на в