Леткова Екатерина Павловна - Оборванная переписка

ъ ей о моихъ замыслахъ, о будущей работѣ, декламировалъ ей Некрасова (изъ котораго она только и признавала, что Волга - "рѣка рабства и тоски"), чуть не пѣлъ отъ довольства. Я и не замѣтилъ, какъ подали "почту". Жена взяла газеты и письма и стала читать одно изъ нихъ. Я случайно взглянулъ на нее: она была необычайно блѣдна и взволнована.

   - Что случилось? - спросилъ я...

   Она старалась быть спокойной и отвѣтила:

   - Ничего... Что это тебѣ показалось?

   Но я видѣлъ ясно, какъ тонк³й син³й листокъ письма трепеталъ въ ея рукѣ.

   - Ради Бога скажи, что случилось?

   Анна вскочила и стала ходить взадъ и впередъ передо мной. Слова не шли съ ея губъ и она ходила нѣсколько минутъ молча. И я молчалъ. Я ждалъ.

   - Опять она со своими истор³ями,- неопредѣленно проговорила Анна.

   - Кто она?

   - Мать... Вызываетъ меня сейчасъ въ Москву.

   - Больна?

   - Н-не знаю! Пишетъ, чтобы сейчасъ выѣзжала...

   И она открыла син³й листокъ и на ходу прочла:

   "Твое присутств³е здѣсь сейчасъ, с³ю минуту - необходимо для опредѣлен³я нашихъ дальнѣйшихъ отношен³й, всей нашей жизни"...

   - Что это значитъ? - недоумѣвалъ я.

   Анна стала объяснять мнѣ довольно спокойно, но путано, что у нея въ Москвѣ есть тетка, которая все, что имѣетъ, оставляетъ ей, а мать хотѣла бы, чтобы она завѣщала все ей - Аннѣ Васильевнѣ съ обязательствомъ оставить все послѣ смерти ей - Аннѣ.

   Истор³я была такая сложная, что я никакъ не могъ разобраться въ ней, а главное, не могъ понять, зачѣмъ Аннѣ нужно было сейчасъ ѣхать за этимъ въ Москву.

   - Тетка давно больна... Мать - по пр³ѣздѣ изъ-за границы застала ее очень плохой... Она хочетъ видѣть меня....

   - Нечего дѣлать! - сказалъ я.- Поѣдемъ въ Москву, хотя здѣсь именно теперь рай.

   - Я поѣду одна,- объявила Анна,

   - Какъ, одна?

   - Да! Мнѣ необходимо ѣхать одной для установлен³я дальнѣйшихъ отношен³й съ матерью... Она до сихъ поръ смотритъ на меня, какъ на ребенка... Мнѣ надоѣло это!

   - Чѣмъ же я мѣшаю въ вашихъ отношен³яхъ?

   - Опять я на помочахъ! Ты пойми: мама не отпускала меня ни на шагъ отъ себя... Теперь - ты... Если я пр³ѣду одна...

   Она говорила долго и горячо и сама вѣрила въ то, что говорила. Этой вѣрой она увлекла и меня. Теперь всѣ ея доводы кажутся мнѣ такими нелѣпыми, что я даже не могу ихъ изложить хоть сколько-нибудь логично. Но тогда мнѣ казалось очень умнымъ то, что она говорила, и мнѣ въ концѣ концовъ стало пр³ятно сознан³е, что я долженъ помочь ей стать на свои ноги. Какъ ни тяжело мнѣ было отпускать ее - я самъ торопилъ ее, помогалъ собираться, самъ свезъ на станц³ю, усадилъ въ вагонъ и перекрестилъ, какъ меня крестила моя мать, когда я уѣзжалъ изъ дому. Анна была особенно мила и ласкова со мной въ этотъ вечеръ. Я никогда не забуду ея добрыхъ глазъ, когда она смотрѣла на меня изъ вагона. Что это было? Благодарность? Жалость? Притворство? Неужели можно такъ лгать?

   Больше я не видалъ этихъ глазъ... Впрочемъ, надо все по порядку. Какъ ни трудно для меня это - я все разскажу вамъ спокойно и обстоятельно.

   Анна поѣхала въ Москву и сказала, что остановится въ Славянскомъ Базарѣ (тоже для самостоятельности). Я вернулся со станц³и, и такая тоска меня охватила, что я сейчасъ же сѣлъ писать ей. Чего только не было въ этомъ письмѣ? И вѣра, и надежда, и любовь! И все это рухнуло отъ клочка синей бумаги...

   Всю ночь я не спалъ отъ какой-то смутной тревоги; безпокоился ли я за Анну, думалъ ли о будущемъ - не знаю. Только помню, что ночь была безконечно длинна и тревожна.

   Я всталъ съ разсвѣтомъ и самѣ поѣхалъ на станц³ю отвозить письмо. Помню это свѣжее утро, свѣтлое, сухое и ясное...

   При мнѣ пришелъ почтовый поѣздъ изъ Москвы, остановился на пять минутъ и помчался дальше. Я дождался, пока разобрали почту, чтобы получить газеты... Син³й конвертикъ на имя жены смутилъ меня, но смутилъ только тѣмъ, что мать могла написать, что поѣздка въ Москву ненужна, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Я безъ всякаго колебзл³я вскрылъ письмо, чтобы тутъ же со станц³и телеграфировать Аннѣ его содержан³е. На тонкомъ синемъ листкѣ было мелко написано: "Не Москва, а Петербургъ. Не Славянск³й Базаръ, а Европейская гостиница".

   Я ничего не понялъ, а какъ-то весь почувствовалъ горе, что-то ужасное, непоправимое. Я бросился домой и... сдѣлалъ несмываемую подлость. Я взломалъ шкатулку Анны, ключъ отъ которой, единственный ея ключъ - она носила всегда на цѣпочкѣ съ часами... Я почему то былъ увѣренъ, что въ этой шкатулкѣ найду разгадку... И, дѣйствительно, тамъ среди футляровъ съ золотыми вещами, лежала связка писемъ. Всего - двѣнадцать писемъ. Всѣ онѣ написаны такимъ же мелкимъ почеркомъ, какъ и на синемъ лисхкѣ... Я искалъ подписи - ея не было. Я хотѣлъ только знать отъ кого они, не думая читать ихъ... Вѣдь до и послѣ этого я никогда и мысли не допускалъ, что можно прочесть чужое письмо. А тутъ я прочелъ всѣ двѣнадцать, одно за другимъ, не думая о томъ, что я дѣлаю. Они были безъ опредѣлен³я времени или мѣста. Въ первыхъ - была только любовь, какая-то особенная, переплетенная мистическими бреднями и цитатами изъ французскихъ поэтовъ. Потомъ - утонченное восхвален³е красоты Анны, но съ такими подробностями, что я сгоралъ, читая ихъ. И, наконецъ (это было девятое или десятое письмо), вотъ, что я прочелъ: "Ты говоришь, что не позволяешь жениху цѣловать тебя... Отчего же отъ тебя такъ пахнетъ табакомъ, когда ты приходишь ко мнѣ отъ него? Пожалѣй же твоего бѣднаго Л., не отнимай отъ него хоть этой радости: ты знаешь, какъ я цѣню тотъ особый тонк³й запахъ, которымъ пропитаны твои вещи, твои волосы, вся ты"...

   Не знаю почему - эта буква Л. уже не допускала во мнѣ сомнѣн³я, что письма были отъ Ломачева. Я запомнилъ, что его звали Леонидомъ. И мнѣ ясно представилось одно утро въ Парижѣ. Это оыло недѣли за двѣ до нашей свадьбы. Анна пришла ко мнѣ часовъ въ одиннадцать сказать, что не можетъ со мной завтракать и что не свободна до обѣда. Она была со мной ласковѣе обыкновеннаго, но держалась далеко отъ меня и даже не позволяла цѣловать руки. Видя мое огорчен³е, она сказала:

   - У меня есть одна слабость: я не выношу запаха табаку... А вы такъ много курите.

   - Если хотите,- я брошу курить.

   - Потомъ я привыкну, но теперь попрошу васъ,- не курите, если можете.

   Я, конечно, согласился съ удовольств³емъ, и былъ радъ когда это доставляло мнѣ лишен³е: я думалъ, что дѣлалъ это для нея!

   Три послѣднихъ письма я уже читалъ спокойно, если только умѣстно здѣсь это слово. Вообще нѣтъ такихъ человѣческихъ словъ, которыя могли бы опредѣлить мое душенное состоян³е причтен³и этихъ писемъ. Ревность, обида, горе, негодован³е, отчаян³е - это все не то, все мало, все ограниченно. Я весь страдалъ, вотъ что я могу сказать про себя, страдалъ и въ прошломъ, и въ настоящемъ, и въ будущемъ...

   Когда я дочиталъ послѣднюю строчку (касающуюся нашего брака), я бросился на диванъ и застоналъ какъ отъ боли. Я метался весь день и всю ночь, едва дождался ближайшаго поѣзда въ Петербургъ и поѣхалъ... У меня не было никакого плана, мнѣ необходимо было дѣйствовать... А какъ "дѣйствовать", сидя въ деревнѣ?..

   Я ѣхалъ точно въ бреду, точно я видѣлъ длинный тяжелый сонъ: Анна вся въ красномъ, Ломачевъ въ сѣромъ пальто, Парижъ съ его суетой и ложью и, наконецъ, этотъ син³й листокъ съ ужасными по своему смыслу словами: "Не Москва, а Петербургъ..." И все это переплетено своеобразно страстными фразами и намеками, изъ тѣхъ двѣнадцати писемъ... Минутами я былъ убѣжденъ, что все это приснилось мнѣ, и вдругъ мнѣ дѣлалась смѣшна моя поѣздка въ Петербургъ, когда жена сидитъ въ Москвѣ при больной матери, и самъ себѣ я казался смѣшонъ до того, что начиналъ смѣяться вслухъ. И я крестился, и молился, чтобы это оказался сонъ...

   Но уже подъѣзжая къ Европейской гостиницѣ, я не сомнѣвался, что все это не сонъ, и безъ колебан³й спросилъ швейцара:

   - Ломачевъ здѣсь?

   - Сейчасъ ихъ нѣтъ дома...

   Я занялъ комнату и засѣлъ ждать... Къ счастью, ждать пришлось недолго. Уже черезъ день въ числѣ пр³ѣзжихъ, поднимающихся по лѣстницѣ,- я увидалъ Анну Дмитр³евну. Она была въ свѣтломъ дорожномъ платьѣ и бодро ступала по ступенькамъ. За ней шелъ Ломачевъ и несъ ея дорожный мѣшокъ. Очевидно, онъ встрѣтилъ ее на вокзалѣ. Они громко говорили по французски и не обращали ни на кого вниман³я. И потому какъ они шли, какъ онъ несъ ея мѣшокъ, какъ она говорила съ нимъ, не оборачиваясь въ его сторону, было ясно, насколько они близки другъ другу. Всяк³й, незнавш³й ихъ, сказалъ бы, что это идутъ супруги, уже привыкш³е одинъ къ другому, мужъ и жена. Все это я не сообразилъ, а увидѣлъ тутъ же, и замеръ на мѣстѣ.

   Я ждалъ ихъ у перилъ лѣстницы во второмъ этажѣ, гдѣ была комната Ломачева. Я не могъ шевельнуться ни взадъ ни впередъ. Я точно умеръ сразу: ни боли, ни горя не было. Я ждалъ...

   Помню, съ какимъ ужасомъ взглянула она на меня, какъ визгливо вскрикнула и, вся съежившись, бросилась мимо меня... Точно боялась нападен³я. Помню великолѣпный жестъ г. Ломачева и его плоск³й голосъ съ банальными словами:

   - Я къ вашимъ услугамъ!

   До сихъ поръ не могу я отдѣлаться отъ впечатлѣн³я пошлости, которой онъ окатилъ меня. Именно пошлости... Точно облилъ меня чѣмъ-то грязнымъ и липкимъ... Послѣ всего того, что я пережилъ и перечувствовалъ, послѣ всѣхъ моихъ мукъ и слезъ - этотъ возгласъ оскорбилъ меня именно своего пошлостью...

   Цѣлые сутки провелъ я у себя въ комнатѣ. Ко мнѣ стучались, лакей приносилъ мнѣ что-то,- я ничего не видѣлъ и не слышалъ... То липкое и грязное, во что я окунулся, не давало мнѣ покоя и наполняло меня только однимъ желан³емъ: бѣжать! Бѣжать сейчасъ же отъ Анны, отъ Ломачева, отъ всей этой лжи, пошлости и грязи... Я не могъ себѣ простить, какъ я допустилъ себя до того, что добровольно могъ оказаться въ такомъ положен³и. Мнѣ уже казалось, что можно перенести всякое горе, но это перенести нельзя, что можно все забыть, но ощущен³е этой грязи на душѣ останется на всю жизнь. Объяснен³е съ женой или Ломачевымъ, дуэль... Мнѣ было невыносимо противно думать объ этомъ. Только бы отойти отъ нихъ какъ можно дальше, не слышать, не видѣть ничего...

   На другой день я послалъ въ номеръ Ломачева отдѣльный видъ Аннѣ Дмитр³евнѣ Ряполовской и больше никогда не видалъ ее.

   Вотъ вамъ моя "истор³я". Не знаю, что вамъ говорили о ней въ петербургскихъ салонахъ. Вѣроятно, тоже, что уже не разъ передавали мнѣ: что я отказался отъ дуэли и показалъ себя трусомъ и человѣкомъ "не общества". Я знаю, что мног³е не могутъ простить мнѣ этого. Но вы знаете мой взглядъ на дуэлъ вообще, а въ данномъ случаѣ еще поймете, какъ я былъ далекъ ото всего, что связано съ Ломачевыми, ихъ м³ровоззрѣн³емъ и моралью... Можетъ быть, вы слышали разсказъ, какъ я бросился съ кулаками на беззащитную женщину, и только "случайное" присутств³е Ломачева спасло ее. Эта верс³я усиленно распространяется матерью Анны Дмитр³евны. Но мнѣ даже совѣстно опровергать ее.

   Я все разсказалъ вамъ, ничего не преувеличивая, но ничего и не преуменьшая... Мнѣ уже давно хотѣлось, чтобы вы знали всю правду, и меня мучила мысль, что вы не желаете знать ее. Почему? Неужели вы вѣрили сплетнямъ, идущимъ отъ озлобленныхъ женщинъ? Неужели вамъ было все равно, кто любитъ васъ?

  

   Сейчасъ придетъ Новый годъ. Почему-то принято поздравлять съ наступлен³емъ его... И мнѣ хочется послать вамъ привѣтъ,- одной вамъ въ цѣломъ м³рѣ...

   Сегодня утромъ я отправилъ вамъ безконечно-длинное письмо о собственной особѣ... Теперь сижу одинъ въ громадной комнатѣ, въ громадномъ домѣ, подъ оглушительной тишиной зимней ночи, когда все кругомъ покрыто пухлымъ снѣгомъ, и все спитъ крѣпкимъ сномъ: и земля, и деревья, и все живое... Въ такой тишинѣ только слышишь себя, свое сердце, свои мысли... Вотъ почему въ такой тишинѣ всегда страшно и стыдно...

   Стыдъ и страхъ... Вотъ что мучаетъ меня и теперь... Стыдъ за все то, что я написалъ вамъ въ послѣднемъ письмѣ: такъ это все мелко, ненужно, ничтожно... Страхъ передъ жизнью, передъ ея тайной...

   Бьютъ часы... Двѣнадцать... Новый годъ смѣнилъ старый... Что-то онъ принесетъ вамъ?

  

   Дорогой мой Сергѣй Ильичъ!

   Сегодня утромъ получила два вашихъ письма, одно длинное, другое привѣтъ на Новый годъ. Какъ различно мы встрѣтили его! Вы - въ оглушительной тишинѣ со своими мыслями, я - въ оглушительномъ шумѣ съ чужими словами... Насъ за столомъ было человѣкъ сорокъ, старые и молодые, женщины и мужчины, всѣ на видъ веселые, всѣ оживленные, шумные... И всѣ говорили чуж³я слова, и жили чужими мыслями... Повторяли тѣ фразы, поздравлен³я, пожелан³я, которыя нужно говорить въ данныхъ случаяхъ, повторяли ихъ, можетъ быть, искренно, а у каждаго тамъ, за веселой маской кипѣла или тлѣла своя жизнь съ ея горемъ...

   Я сама была на видъ не скучнѣе другихъ, а внутри меня все время больно ныла печаль: Викторъ не обѣдалъ дома и до одиннадцати часовъ сидѣлъ у своей "барышни", пр³ѣхалъ домой, надѣлъ фракъ, и мы отправились къ сестрѣ встрѣчать Новый годъ. Въ каретѣ онъ старался шутить со мной, и хохоталъ особенно громко. И этотъ смѣхъ дѣлалъ его жалкимъ...

   За ужиномъ онъ нѣсколько разъ взглянулъ на меня съ безпокойствомъ и грустью, и это наполнило меня какимъ то особенно-тяжелымъ чувствомъ жалости или сожалѣн³я, я не могла разобратъ: кругомъ, со всѣхъ сторонъ, такъ громко влетали въ уши чуж³я слова, что невозможно было прислушаться ни къ своимъ мыслямъ, ни къ своему сердцу.

  

  

   О вашей истор³и съ женой я въ послѣдн³й годъ слышала не мало некрасиваго. Мои друзья не могли простить мнѣ дружбы съ вами и старались представить васъ "въ надлежащемъ свѣтѣ". Но я ничему не вѣрила; я понимала, въ чемъ ваша главная вина: вы, живя съ волками, не захотѣли выть по волчьи, вы поступили такъ, какъ поступать "не принято", и вамъ не могутъ простить этого. Я, конечно, не виню васъ за это, а виню совсѣмъ за другое. Какъ вы, умный человѣкъ, не поняли, что вы совсѣмъ чужой этой женщинѣ и что она чужая вамъ? Вы не подумали: можетъ ли она любить васъ? за что? Почему она выходитъ за васъ? Нѣтъ ли у нея въ жизни чего-нибудь поважнѣе распрей съ матерью? Вамъ она понравилось своей молодостью, своей красотой, вамъ стало жаль ее, вы захотѣли связать себя съ нею на всю жизнь... Она согласилась, а вы повѣрили,- безъ колебан³я повѣрили, что она выбрала васъ изъ всѣхъ тѣхъ людей, которыхъ встрѣчала на своемъ пути, выбрала затѣмъ, чтобы дать вамъ право на ея тѣло и душу... Вы приняли это какъ должное, потому что пишете, что были счастливы... И въ этомъ вашемъ счастьѣ не было мѣста для малѣйшаго вниман³я къ ея душѣ, къ ея сердцу... Иначе вы не проглядѣли бы ея любви къ Ломачеву... Вы самоувѣренно рѣшаете заняться ея воспитан³емъ, хотя ей уже двадцать три года, она опредѣленная величина (отрицательная или положительная, это другой вопросъ)... и совсѣмъ не просила васъ являться ея руководителемъ...

   Я обыкновенно злорадствую, когда вижу, какъ женщина мститъ мужчинѣ за его самоувѣренность и властность... Въ вашемъ случаѣ я радоваться не могу. Вы - лучш³й изъ людей, какихъ я видала - вы поплатились за другихъ, и это несправедливо...

   Простите мнѣ это морализирован³е. Но мы рѣшили съ вами писать совершенно искренно, и я не хочу - хотя могла бы - написать вамъ иначе. Я не защищаю Анну Дмитр³евну, я ненавижу ее, но не могу оправдать и васъ,- вы все время смотрѣли въ себя и на себя, какъ всѣ мужчины... И тяжело расплатились за это...

   Простите, дорогой... Вамъ и безъ того больно, а я еще такъ рѣзко касаюсь этого больного мѣста.

  

   Конечно, вы правы, мой дорогой другъ. И я не буду ни объяснять, ни оправдываться. Да, я думалъ только о себѣ, когла поцѣловалъ эту чужую и чуждую мнѣ дѣвушку, когда предложилъ ей быть моей женой, когда привезъ ее сюда, въ мой родной уголъ, въ мою обстановку, въ мою жизнь... Мнѣ было хорошо, и я думалъ, что и ей будетъ хорошо...

   И я принимаю ваши упреки, какъ принялъ и искуплен³е - съ полной покорностью. Точно также покорно счищаю я съ себя тѣ комья грязи, которые летятъ въ меня изъ вашего "общества". Я знаю, что нельзя безнаказанно жить въ немъ, знаться съ нимъ: или долженъ заговорить извѣстными словами, взять готовыя фразы и отпечатанную мораль, или уйти отъ него навсегда, но уйти съ позорнымъ клеймомъ. Я предпочелъ второе, т. е. вѣрнѣе - не могъ поступить иначе...

   И теперь, сидя въ моей глуши, глядя навсе это издали - я удивляюсь, какъ я могъ жить такъ, какъ я жилъ послѣдн³е года? Знакомство съ вами, желан³е видѣть васъ какъ можно больше и чаще незамѣтно втянуло меня въ этотъ м³ръ лицемѣр³я, мелочности, равнодушнаго презрѣн³я ко всему, что не онъ, и жестокости къ тѣмъ, кто не хочетъ принять его символовъ вѣры. Да и символы ли это? Не общ³я ли правила, которыя всяк³й обходитъ втихомолку, чтобы не попасться? Ни смѣлости, ни оригинальности, ни ширины чувствъ или мыслей... Все мелко, эгоистично, мѣщански - прилично... Вотъ почему я много разъ говорилъ вамъ, повторяю и теперь:

   - Не отдавайте вы вашего времени, вашихъ мыслей, вашего сердца этимъ празднымъ людямъ, которые ходятъ къ вамъ отъ нечего дѣлать, берутъ у васъ цѣлые часы вашей жизни, выматываютъ вашу душу и неизбѣжно заражаютъ васъ своей тревожной суетностью, своими вкусами и требован³ями. Вы называете это "съ волками жить - по волчьи выть". Зачѣмъ? Вы только уясните себѣ разъ навсегда "зачѣмъ" и тогда все развалится само собою, и вы сами увидите сколько ненужнаго и маленькаго въ вашей жизни. Помните, вы разъ сказали мнѣ словами M-me де- Сталь:

   - Все понять - все простить...

   Я тутъ отвѣтилъ вамъ:

   - Вы, должно быть, очень много понимаете, потому что очень много прощаете.

   И вы мнѣ отвѣтили въ томъ же тонѣ:

   - А вы очень многаго не понимаете и оттого такъ нетерпимы...

   - Я думаю, что именно надо понимать, чтобы не прощать... Вы не хотѣли согласиться со мной. Не согласитесь и теперь... Всепрощен³е - большой грѣхъ. Надо знать, что прощать, а не оправдывать "пониман³емъ" всяк³я гадости, низости, гонен³я, повальное холопство одновременно съ холопскимъ деспотизмомъ.

   Вы любите изречен³я, и я приведу вамъ одно изъ нихъ: русское общество представляетъ изъ себя восходящую лѣстницу господъ, если смотрѣть снизу, и нисходящую лѣстницу холоповъ, если смотрѣть сверху. Развѣ это не правда? И какая радость изъять себя изъ этой лѣстницы, жить особнякомъ со своими думами и безъ навязанныхъ кѣмъ-то мыслей и поступковъ.

   Вы, конечно, возмутитесь! Такое существован³е - эгоистично, нужно прежде всего принести себя на пользу ближняго, а уже потомъ заботиться о своемъ душевномъ комфортѣ. Да! Вы отчасти правы. Но если то, что считаемъ нужнымъ дѣлать - дѣлать нельзя, а то, что разрѣшается - дѣлать не можешь?.. Счастливъ, кто можетъ совмѣстить это,- я не могу...

   Вотъ чего я наболталъ вамъ. Можетъ быть, и не все вамъ по сердцу придется. Ну - не сердитесь. Если бы не ставилъ васъ очень высоко - не говорилъ бы такъ.

   Спасибо вамъ за аттестатъ лучшаго изъ людей. Это - конечно, не вѣрно. Человѣкъ я не дурной, но гадостей въ жизни дѣлалъ много, настоящихъ гадостей, и одна изъ нихъ безъ сомнѣн³я - моя женитьба.

   Сегодня я не спалъ всю ночь и совершенно выбитъ изъ того равновѣс³я, которое нашло на меня здѣсь. А не спалъ я ночь, во-первыхъ, оттого, что ваше письмо принесло мнѣ такъ много правды, а во-вторыхъ, потому, что вчера я узналъ про одно свое скверное дѣло... Но объ этомъ или все, или ничего...

   До свидан³я, дорогой мой, хорош³й другъ. Пишите мнѣ почаще.

  

   А помните нашъ уговоръ: писать все, что придетъ въ голову и безъ утайки. Что значитъ это "все или ничего". Пишите все. Мнѣ необходимо знать - какъ вы говорите - чѣмъ ваша душа живетъ.

  

   Какъ мнѣ трудно писать вамъ объ этомъ, дорогая!.. Но, вы вѣрно говорите, и уговоръ - есть уговоръ. Никакой утайки. Я разскажу вамъ, что произошло въ тотъ донь, послѣ котораго я не спалъ всю ночь, а уже вы сами дѣлайте выводъ.

   Моимъ имѣн³емъ, т. е. собственно усадьбой (вся земля въ арендѣ у крестьянъ) управляетъ старуха Агасья Власьевна, или Власьевна, какъ ее тутъ всѣ зовутъ. Она дочь старшей горничной бабушки, родилась въ домѣ у насъ, въ домѣ и выросла и дожила здѣсь до шестидесяти двухъ лѣтъ; на видъ ей нельзя дать больше пятидесяти, не смотря на как³я-то болѣзни, отъ которыхъ она лѣчится необыкновенно пахучей мазью.

   Эта Власьевна - полная хозяйка здѣсь, она все помнитъ, все знаетъ и весь день хлопочетъ и заботится о чемъ-нибудь или о комъ-нибудь: о курахъ, о лошадяхъ, о коровахъ, о деревенскихъ ребятишкахъ, о новорожденномъ теленкѣ, обо мнѣ. Все для нея одинаково важно и достойно вниман³я.

   Ко мнѣ она относится немного покровительственно, хотя и съ почтен³емъ. Она постоянно пытается ввести меня въ хозяйство, втянуть въ свои интересы, но до сихъ поръ это ей не удалось. Я слушаю ее терпѣливо и только и жду, когда она окончить свой нескончаемый докладъ... Слишкомъ долго я жилъ внѣ деревни, слишкомъ много у меня своихъ думъ и интересовъ, чтобы сразу переродиться, жить другой жизнью и волноваться иными волнен³ями...

   Агасья Власьевна входитъ ко мнѣ безъ доклада и говоритъ обо всѣхъ новостяхъ нашей жизни. Теперь я уже привыкъ къ этому, а раньше меня немного раздражало это непрошенное вторжен³е въ мои мысли.

   На другой день послѣ моего перехода на житье въ большой домъ, утромъ, когда я занимался у себя въ кабинетѣ, вошла Власьевна. Я раньше почувствовалъ запахъ мази, а потомъ уже увидѣлъ ее. Она вошла особенно тихо и смущенно сказала мнѣ:

   - Баринъ!.. Хотѣла я вамъ сказать... У насъ тутъ мальчикъ есть, Егорка...

   Мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я, не оборачиваясь спросилъ:

   - Ну что же?..

   Она еще смущеннѣе отвѣтила:

   - Дозвольте ему здѣсь, въ домѣ, жить со мной...

   - Пожалуйста, Агасья Власьевна,- сказалъ я, довольный тѣмъ, что наша бесѣда такъ скоро можетъ окончиться.

   - Онъ сирота... Ему некуда дѣться...- продолжала она.

   Я уже принялся за работу.

   - Мать умерла въ Москвѣ, въ больницѣ... Куда-жъ теперь мальчику дѣться?

   Я молчалъ, потому что уже думалъ о своемъ.

   - Въ чужихъ-то людяхъ не больно сладко... Привезли холоднаго, голоднаго, всего изодраннаго... Валенки всѣ провалились...

   - Пожалуйста, купите ему все, что нужно, Агасья Власьевна... Сейчасъ же купите... Закажите все, или тамъ... готовое... Нельзя такъ оставлять ребенка... Ему сколько лѣтъ?

   - Восемь!

   Она проговорила это особенно серьезно, но я опятъ не придалъ ея словамъ никакого значен³я и спокойно принялся за работу. Я не слышалъ, какъ Власьевна ушла; она, кажется, еще долго стояла за моей спиной.

   Я совсѣмъ и забылъ объ этомъ разговорѣ и очень былъ удивленъ, когда черезъ нѣсколько дней услыхалъ какой-то шумъ въ большой залѣ. Я пошелъ посмотрѣть и увидалъ мальчика. Онъ бѣгалъ передъ кошкой и дразнилъ ее веревочкой, накоторой былъ навязанъ клочокъ бумаги... Онъ такъ испугался, увидя меня, что и я смутился, и не сказалъ ему ни слова. Потомъ не разъ я наталкивался на него, но - чтобы не смущать его - дѣлалъ видъ, что не вижу его.

   Власьевна какъ то спросила меня:

   - Не мѣшаетъ вамъ, баринъ, Егорка-то?

   - Нисколько... Чѣмъ же?

   - Да вотъ шумитъ... Бѣгаетъ по комнатамъ...

   - Напротивъ, я радъ...

   Я сказалъ эта совершенно искренно: домъ громадный, я живу въ спальнѣ и кабинетѣ отца, остальныя комнаты полупустыя, заброшенныя, совсѣмъ мертвыя. Мальчикъ бѣгаетъ по нимъ и домъ оживаетъ.

   Скоро Власьевна опять заговорила объ Егоркѣ. Она пришла ко мнѣ въ кабинетъ, долго шарила что-то, ходила по комнатѣ точно искала чего-то. Я уже привыкъ къ этому, я, знаю, что ей кажется, будто я скучаю въ моемъ одиночествѣ, и она старается развлечь меня.

   - Баринъ! - сказала она.- Егоркѣ учиться страсть какъ хочется...

   - Отлично!.. Пусть ходитъ въ школу...

   - Въ какую?

   - Въ нашу... Вѣдь у надъ на селѣ есть шкода.

   - Ну какая эта школа! Придетъ батюшка - ладно, а не придетъ - такъ и нѣтъ урока... Баловство одно...

   - Такъ вы хотите отдать его куда-нибудь?

   - Куда жъ его отдашь, сироту?

   Я не понималъ, чего она хочетъ отъ меня.

   - Вамъ, конечно, некогда, скучно... Такъ вы хоть книжечекъ какихъ-нибудь... Онъ читать знаетъ вполнѣ... Только уму-разуму его учить надо.

   Я пообѣщалъ ей выписать книжки изъ Петербурга и забылъ...

   Разъ она привела мальчика ко мнѣ въ кабинетъ достать изъ-подъ комода закатившуюся монету. Я дописывалъ главу, мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я съ нетерпѣн³емъ ждалъ, когда они оба уйдутъ изъ моей комнаты.

   Въ тотъ день, о которомъ я писалъ вамъ, Власьевна пришла ко мнѣ въ комнату очень взволнованная и торжественная.

   - У насъ Егорка боленъ...

   - Что съ нимъ?

   - Взгляните сами, баринъ... Горитъ какъ въ огнѣ....

   Я ничего не понимаю въ медицинѣ и не считаю себя въ правѣ давать совѣты, особенно въ дѣтскихъ болѣзняхъ.

   - Пошлите скорѣе за докторомъ.

   - Да вы сами то посмотрите... Спитъ онъ - не спитъ, а лопочетъ что-то нескладное.

   У мальчика, дѣйствительно, оказался сильный жаръ: онъ былъ безъ сознан³я и бредилъ громко и страшно. Я распорядился, чтобы скорѣе привезли доктора.

   И вотъ, пока мы съ Власьевной ждали этого доктора, я и узналъ то, что такъ перевернуло всего меня.

   - Чей онъ? - спросилъ я, чтобы показать участ³е къ печали старухи.

   - Насти,- строго отвѣтила Власьевна и пытливо посмотрѣла на меня.

   Мнѣ этотъ взглядъ не понравился. Вы знаете, какъ я не люблю недомолвокъ и подозрѣн³й. Я сразу и не сообразилъ, что она говорить.

   - Какой Насти?

   - А при покойницѣ то мамашѣ вашей въ дѣвушкахъ служила... Настя! Неужто забыли?

   И она опять такъ посмотрѣла на меня, что мнѣ стало тревожно.

   Власьевна закашлялась и вышла изъ комнаты.

   Настя? Да,- была Настя! Я едва вспомнилъ... Этому прошло лѣтъ девять... Все лѣто ко мнѣ ходила втихомолку Ариша, дочь мельника, красивая и бойкая дѣвушка... Эту я помню хорошо... Осенью она уѣхала куда-то; я остался съ больной матерью; за ней ухаживала блѣдная, худенькая дѣвущиа... Я ее и не замѣчалъ все лѣто... А тутъ - длинные осенн³е вечера, нескончаемый дождь, жалобы матери на жизнь, на болѣзнь, на дѣтей... Старая, постоянно въ мелкихъ хлопотахъ, бабушка... Я совсѣмъ не помню Настю среди всего этого, не помню не только счастья, но и малѣйшей радости... Просто была скука...

   Впрочемъ - развѣ можно писать объ этомъ послѣ "Воскресенья"? Тоже самое съ небольшими вар³ац³ями. Тоже, что можетъ быть, пережили почти всѣ мы, въ той или иной формѣ...

   Когда я черезъ годъ или два пр³ѣхалъ въ Турьи Горы, мнѣ кто-то сказалъ, что Настя служитъ горничной въ Москвѣ... Меня это не удивило, мать была такъ раздражительна, что мѣняла горничныхъ чуть не каждый мѣсяцъ.

   Едва ли я потомъ вспоминалъ о Настѣ... И теперь она не сразу пришла мнѣ на память... Но вдругъ мальчикъ повернулся ко мнѣ и странно посмотрѣлъ на меня... И мнѣ сразу ясно вспомнились черные, живые глазки и приподнятыя брови... Вспомнились почему то особенно ея грубыя, жестк³я руки...

   Когда Власьевна вернулась, я спросилъ ее:

   - Сколько лѣтъ Егоркѣ?

   - Съ Петрова дня пошелъ девятый...

   Я весь вечеръ мѣста себѣ не находилъ... хотѣлось все забыть, не знать, не существовать... Когда принесли почту и я увидалъ вашъ конвертъ - я уже зналъ, что въ немъ кроется для меня... И я не ошибся...

   Вотъ отчего я, можетъ быть, слишкомъ рѣзко написалъ вамъ, слишкомъ грубо говорилъ о людяхъ близкихъ вамъ и читалъ непрошенныя наставлен³я. И какъ смѣю я морализировать, когда у меня самого въ жизни такъ много грязи? И не смыть ее ничѣмъ.

   Другъ мой!

   Вы на опасной дорогѣ... Это отъ одиночества. Оно почти всегда ведетъ къ самоанализу, самоугрызен³ю и, слѣдовательно, къ отчаян³ю. Въ одиночествѣ, какъ въ той тишинѣ, о которой вы писали мнѣ: "слышишь себя, свое сердце, свои мысли"... Вотъ почему въ одиночествѣ всегда страшно. Да, именно страшно... Я боюсь одиночества больше всего и бѣгу отъ него. Въ Петербургѣ это очень легко. Злободневная волна бьетъ такъ властно и громко, что заглушаетъ тонк³е переливы вопросовъ совѣсти, сомнѣн³й и не даетъ прислушиваться къ себѣ...

   Пр³ѣзжайте, пожалуйста, скорѣе сюда. Мы здѣсь вамъ не позволимъ такъ самоуглубляться и вы увидите, какъ черезъ недѣлю - двѣ всѣ эти Насти и Егорки покажутся вамъ просто грустными деталями мужской жизни. Пр³ѣзжайте скорѣе.

   P. S. Вы могли бы еще оказать большую услугу вашимъ пр³ѣздомъ - прочесть лекц³ю въ пользу моей школы; дѣло мое все расширяется, а средствъ мало. Ваша лекц³я могла бы дать большой сборъ и очень помогла бы намъ. Пр³ѣзжайте!

  

   Простите, дорогая Варвара Львовна, что не отвѣтилъ вамъ тотчасъ же: не писалось.

   Спасибо за приглашен³е, но я не пр³ѣду, т. е. сейчасъ не пр³ѣду. Лекц³и мнѣ читать нельзя, значитъ полезнымъ вамъ и вашему дѣлу я быть не могу. А удовольств³я мой пр³ѣздъ доставить не можетъ,- въ слишкомъ рѣзкомъ диссонансѣ мое мрачное и тихое настроен³е съ вашимъ бодрымъ и дѣловымъ... Только тоску наведу на васъ. Вы меня не поймете, я - васъ.

   Я рѣшилъ не ѣхать въ Петербургъ до полнаго окончан³я работы; теперь срокъ моей добровольной высылки еще отдалился, такъ какъ все это время я не работалъ. А не работалось мнѣ но очень сложнымъ внутреннимъ причинамъ и по одной внѣшней. У Егорушки была очень тяжелая форма тифа и Власьевна буквально вырвала его отъ смерти; но для этого весь домъ былъ поставленъ верхъ дномъ. Докторъ - земск³й врачъ не могъ постоянно наблюдать за больнымъ и прислалъ къ намъ фельдшерицу. Она поселилась у насъ, и я отдалъ мои комнаты, такъ какъ онѣ самыя теплыя въ домѣ. Самъ я переселился въ половину бабушки, но работать не могъ.

   Власьевна суетилась, бѣгала, молилась. Одна фельдшерица - Евген³я Ивановна - была спокойна и дѣлала свое дѣло увѣренно, аккуратно и почти весело. Она вносила въ домъ успокоен³е и философское отношен³е къ жизни и смерти. Когда пр³ѣзжалъ докторъ, онався преображалась и ея вѣра въ него передавалась и намъ, и мы начинали вѣрить, что онъ спасетъ мальчика.

   И сколько разъ, сидя у постели этого больного ребенка, слушая его стоны и глядя на страдан³я этого маленькаго человѣка - я вдругъ вспоминалъ ваши слова: "грустныя детали"... И вы дѣлались для меня такая далекая, такая чужая. Я увѣрялъ себя, что вы хотѣли пошутить, чтобы развеселить меня - но такая шутка не вяжется съ вами - серьезнымъ и чуткимъ человѣкомъ. И мнѣ становилось больно за васъ и за себя... Неужели я совсѣмъ не знаю васъ? Неужели вы не такая, какой я себѣ васъ представляю? Не можетъ этого быть! Не хочу я этому вѣрить.

  

   Да, дорогой Сергѣй Ильичъ, конечно, я не то, что вы представляете себѣ, и вы, конечно, не знаете меня. Я думаю, никто никогда никого не знаетъ. Мы всѣ другъ для друга - загадки. Вы разгадали меня по своему, вы наградили меня тѣми достоинствами, которыя вы искали во мнѣ... Сколько разъ - когда вы говорили мнѣ о моей серьезности и глубинѣ - мнѣ хотѣлось сказать вамъ, что это все не такъ, не такъ и не такъ... Но мнѣ было жаль... не васъ, а себя: такъ радостно видѣть, что кажешься лучше, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ, такъ страшно снять съ себя маску, такъ жалко разбить иллюз³и... Но это надо сдѣлать. Вы должны видѣть во мнѣ настоящаго, а не созданнаго вами, человѣка. И я скоро пришлю вамъ свой нравственный портретъ во весь ростъ... Разскажу вамъ всю мою жизнь, мою грустную жизнь, разскажу вамъ про себя всю правду. Теперь не могу еще рѣшиться, не могу... Скажу пока только то, что я очень цѣню васъ, что вы очень дороги мнѣ.

  

   Моя дорогая! Добрая! Бросьте вы относительно меня всякую улиточную замкнутость, всякое недовѣр³е. Пишите совсѣмъ, совсѣмъ по душѣ. Неужели не ясно, что я люблю васъ по настоящему и этимъ заслуживаю хоть простоты, хоть безусловной искренности отношен³й? Что это за намеки и недомолвки? За это мы и въ Петербургѣ ссорились постоянно, а въ письмахъ это еще острѣе выходитъ. Какую правду разскажете вы мнѣ про себя? И почему надо "рѣшиться" разсказать ее. Что это за ужасная правда? Не клевещите вы на себя, а напишите поскорѣе все, какъ есть. Помните, что я каждый день ѣзжу на станц³ю къ почтовому поѣзду!!. И сколько разъ я проѣду даромъ, раньше, чѣмъ получу большой конвертъ съ большими ясными буквами, которыя мнѣ напоминаютъ больш³е ясные глаза. А въ этомъ большомъ конвертѣ, кромѣ большихъ недомолвокъ - ничего. Неужели это хорошо?

   Пожалуйста, напишите поскорѣе и побольше.

  

   Три раза принималась я писать вамъ, дорогой Сергѣй Ильичъ, и все не могла. Не могу я побѣдитъ въ себѣ желан³е казаться привлекательнѣе, чище, добрѣе и, вообще, лучше, чѣмъ я въ дѣйствительности. И, пожалуйста, не требуйте отъ меня правды, дайте мнѣ еще пожить въ той лжи, которой я такъ дорожу. Я думаю, что ваша любовь по "настоящему" не очень мучительна для васъ, и мнѣ жалко убивать ее.

   Помните, разъ - одинъ изъ многихъ разовъ - мы говорили съ вами о любви. Я сказала, что никто собственными руками не убьетъ любовь къ себѣ, что быть любимой - громадное счастье.

   Вы тогда замѣтили:

   - Это чисто по-женски... Мужчина говоритъ: "я люблю любить", а женщина - "я люблю быть любимой"...

   Я возстала противъ этого и сказала вамъ:

   - Въ любви нѣтъ такого дѣлен³я: чисто по-женски или чисто по-мужски... Но я думаю, что скорѣе женщина пойметъ радость любви безъ отвѣта, будетъ жить ею и дорожить самымъ страдан³емъ своимъ... Всю свою жизнь отдастъ и ничего не потребуетъ взамѣнъ...

   Вы долго молчали и, наконецъ, сказали:

   - Какъ вы его любите! И какъ счастливы этой любовью...

   Мы разстались оба грустные и недовольные другъ другомъ. Помните?

   А я опять повторю: быть любимой - громадное счастье.

   Особенно если эта любовь не мѣшаетъ ни жить, ни работать, ни заботиться о больныхъ дѣтяхъ, вообще ничѣмъ не нарушаетъ спокойную, дѣловую жизнь. Зачѣмъ же я собственными руками буду разрушать такую любовь?

   Это все шутка, мой дорогой, добрый другъ. Мнѣ просто не хочется писать о томъ, о чемъ вы просите писать. Я вѣрю, что вы меня любите и хорошо любите; я дорожу этой любовью и благодарна за нее.

   Мнѣ очень тяжело живется все это время. На дняхъ, ко мнѣ пришелъ Викторъ и объявилъ:

   - Я ѣду заграницу.

   - Зачѣмъ?

   - По дѣламъ...

   Онъ такъ сказалъ это, что я поняла, что онъ не хочетъ никакихъ объяснен³й. Я испугалась: не боленъ ли онъ?

   - Ты, можетъ быть, скрываешь отъ меня... Ты нездоровъ?

   - А зачѣмъ бы мнѣ скрывать отъ тебя? - спросилъ онъ, искренно недоумѣвая.

   - Ты боишься огорчить, испугать меня...

   - Ну это что-то слишкомъ тонко! - со смѣхомъ отвѣтилъ онъ.

   Викторъ сказалъ мнѣ, что ѣдетъ въ Парижъ, а вчера объявилъ одной знакомой, что ѣдетъ въ Итал³ю отдохнуть отъ работы. Это противорѣч³е, какъ можемъ, рѣзнуло меня.бА онъ точно подчеркнулъ свою ложь, точно хотѣлъ этой ложью дать понять мнѣ правду. И я поняла ее...

   Когда эта знакомая обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:

   - А вы отчего не поѣдете на солнце, въ тепло?

   Я, по привычкѣ, отвѣтила ей какой-то шуткой, но мои слова, мой собственный голосъ показались мнѣ чужими. Я говорила еще что-то, должно быть, казалась спокойна, но внутри у меня билось и болѣло горе. За обѣдомъ Вася спросилъ отца:

   - Папа! О чемъ ты все думаешь?

   Викторъ ничего не отвѣтилъ ему, только поблѣднѣлъ. Мальчикъ повторилъ вопросъ. Викторъ прижалъ его къ себѣ и сталъ нѣжно цѣловать его въ голову, въ щеки, въ глаза. Я чувствовала, что еще секунда и я не выдержу. Вдругъ Викторъ совершенно спокойно сказалъ: