Леткова Екатерина Павловна - Оборванная переписка

  

  

   Видите, дорогой мой другъ, я послушался васъ: вы сказали "уѣзжайте!", и въ тотъ-же вечеръ я сидѣлъ въ купэ Николаевской дороги и спрашивалъ себя: куда я ѣду? Я торопился, все бросилъ, ни съ кѣмъ не простился, кинулъ кое-какъ мои книги и работу въ сундукъ и едва-едва попалъ на курьерск³й поѣздъ. Я торопился до лихорадки, точно меня гдѣ то ждало что то очень спѣшное и важное. И только здѣсь я понялъ, что важное, самое важное было тамъ, въ Петербургѣ, и мнѣ надо было бѣжать отъ него... Въ сущности мнѣ давно слѣдовало уѣхать, но не было силы этого сдѣлать, пока вы такъ властно не сказали мнѣ: уѣзжайте. Я и на этотъ разъ послушался васъ. Вѣдь вы нерѣдко говорили мнѣ въ эти два года, что я долженъ не бывать у васъ, не видѣть васъ и успокоиться. Но вы говорили это такъ ласково, такъ добро улыбались при этомъ, что я оставался.

   На этотъ разъ я не видалъ ни ласковыхъ глазъ, ни доброй улыбки и уѣхалъ, или, вѣрнѣе, бѣжалъ отъ нихъ. Останься и хоть на одинъ день - мнѣ-бы не уѣхать!

   И вотъ теперь, сидя здѣсь, въ деревнѣ, одинъ, подъ унылымъ свѣтомъ лампы съ зеленымъ картоннымъ абажуромъ я чувствую - нѣтъ, мало сказать "чувствую" - ощущаю всѣмъ моимъ существомъ безграничную тоску, именно безграничную: я не вижу ей ни конца, ни предѣла. Я лишилъ себя даже возможности видѣться съ вами. А вѣдь послѣдн³й годъ я видѣлъ васъ каждый день и это стало для меня настоящей потребностью. Вы дали мнѣ право приходить къ вамъ каждый день и я съ благодарной радостью принялъ его. Я видалъ васъ и веселую и грустную, и нарядную и домашнюю, видалъ во всѣхъ видахъ и все больше и больше привязывался къ вамъ. Вы часто говорили, что цѣните нашу дружбу,- вы особенно подчеркивали это слово - и я шелъ къ вамъ со всѣмъ, что было у меня на сердцѣ и въ головѣ, и, можетъ быть, иногда надоѣдалъ вамъ. Когда видѣлъ, что надоѣдаю - рѣшалъ уѣхать. И, наконецъ, уѣхалъ! Но, чувствую, что стоитъ вамъ написать мнѣ одно слово и я пр³ѣду. Неужели вы не напишете мнѣ этого слова?

  

   Вы еще не успѣли получить мое письмо, дорогая Варвара Львовна, а когда получите - скажете: сумасшедш³й! Сколько разъ и съ какими разными оттѣнками я слышалъ отъ васъ это слово! Да, я сумасшедш³й! Я написалъ вамъ, просилъ отьѣчать, а не сообразилъ, что вы не знаете, гдѣ я. Дома я сказалъ, что ѣду въ Москву, но сказалъ это только потому, что ѣхалъ на московск³й вокзалъ.

   Я въ Турьихъ Горахъ. Вы не разъ слыхали о нихъ отъ меня. Это наше родовое гнѣздо; здѣсь я росъ, сюда ѣздилъ гимназистомъ и студентомъ, здѣсь похоронилъ всѣхъ моихъ близкихъ и, наконецъ, здѣсь-же провелъ мой медовый мѣсяцъ...

   Въ послѣдн³й разъ я пр³ѣхалъ сюда съ тѣломъ покойной сестры Лели. Съ тѣхъ поръ я не заглядывалъ сюда. И сколько, сколько воспоминан³й, мыслей и мучительныхъ думъ сразу хлынуло на меня. А сверху всѣхъ ихъ - вы, одна вы. О чемъ бы я ни вспоминалъ, по комъ бы ни грустилъ, рядомъ незамѣтно выростаете вы, и грусть становится еще острѣе и больнѣе. Вчера открыли большой домъ (я помѣстился во флигелѣ:- теплѣе), чтобы взять оттуда мебели для меня. Я какъ то сразу наткнулся на портретъ бабушки, висящ³й въ одной изъ ея комнатъ; сталъ смотрѣть на него и такъ и ушелъ изъ дому, не взглянувъ ни на что, кромѣ этого портрета. Онъ написанъ въ 1836-мъ году, какъ говоритъ подпись. И я смотрѣлъ на него и думалъ... Но думалъ не о той доброй старухѣ, у которой я выросъ на рукахъ, а o васъ... Покрой-ли платья, или блѣдный цвѣтъ лица, или прическа - но что-то мнѣ такъ напомнило васъ, что я не могъ оторваться отъ портрета, особенно отъ черныхъ волосъ, раздѣленныхъ посрединѣ тонкимъ проборомъ... Волнистыя пряди надаютъ на уши совсѣмъ какъ у васъ. И взглядъ глубокихъ черныхъ глазъ тоже похожъ на вашъ взглядъ, хотя бабушка была, кажется, грѣшница, а вы - святая.

   Напишите мнѣ, ради Создателя, поскорѣе. Что съ вами? Что вы дѣлаете? О чемъ и о комъ думаете?

   Прилагаю вамъ мой адресъ и жду письма, какъ голодный хлѣба.

   Сумасшедш³й, но все-таки милый Сергѣй Ильичъ!

   Вы такъ поразили меня вашимъ отъѣздомъ, что я чуть не расплакалась, когда получила ваше первое письмо. Хорошо, что вы забыли приложить адресъ, а то я, навѣрное, наглупила-бы. Второе письмо попало уже въ затишье, неизбѣжное послѣ волнен³я, и я спокойно говорю вамъ: вы хорошо сдѣлали, что уѣхали. Вамъ ли - серьезному человѣку - жить такъ, какъ жили вы послѣдн³й годъ? Вамъ ли тратить время на безсмысленные обѣды, на встрѣчи съ неподходящими для васъ людьми, на выслушиван³е разныхъ глупостей и пошлостей? Вы мнѣ всегда говорили, или показывали, что дѣлаете это изъ-за меня. И я чувствовала какую-то отвѣтственность. Какъ часто я вамъ говорила объ этомъ, какъ просила васъ не ѣздить на разные глупые вечера, чтобы только проводить меня оттуда. Но вы ѣздили, и я иногда заставляла васъ сидѣть до двухъ, до трехъ часовъ ночи... Теперь все это кончено и я рада за васъ. Вы должны жить своей, полной жизнью, а не ждать чего то, что никогда не можетъ придти къ вамъ. Простите, что я говорю такъ, но мнѣ искренно хочется, чтобы вы успокоились и сбросили съ себя этотъ самогипнозъ. Иначе я не могу назвать ваше чувство ко мнѣ. Вы, вѣдь, любите не меня, а какую то не существующую женщину съ небывалыми достоинствами; когда вы говорили мнѣ о нихъ, я пыталась открыть вамъ глаза, но, должно быть, недостаточно искренно желала этого; я скорѣе берегла ваши иллюз³и, можетъ быть поддерживала ихъ. Теперь я вижу, что мнѣ было радостно казаться лучше, чѣмъ я есть, и что у меня не хватало смѣлости предстать передъ вами во всей моей правдѣ. Какъ я жалѣю теперь объ этомъ...

   Во всякомъ случаѣ я рада, что вы уѣхали. Это первый шагъ къ успокоен³ю и, можетъ быть, самый трудный.. Пишите мнѣ про себя все, что хотите; вы знаете,- никто не читаетъ моихъ писемъ.

   О себѣ писать мнѣ нечего. Все идетъ по-прежнему: дома - мужъ, дѣти, посѣтители обоего пола и по самымъ разнообразнымъ поводамъ; внѣ дома - мой запой, какъ вы называете мoю школу. Я по-прежнему отдаю ей почти цѣлые дни...

   О мужѣ я не могу писать вамъ; вы, съ вашей искренностъю, не выносите разговоровъ о немъ. Дѣти? Я постоянно помню, что говорить о своихъ дѣтяхъ интересно только для самой себя. Это можно сравнить съ домашней фотограф³ей: вы пр³ѣзжаете къ знакомымъ и вамъ начинаютъ показывать как³е-то бездарные снимки: это наша рѣчка, а это любимая скамейка, а это нашъ сосѣдъ по имѣн³ю... И такъ безъ конца... Надо смотрѣть и восхищаться! Такъ и съ дѣтьми. Но вы - другъ, и, казалось бы, должны были любить то, что я люблю... И къ Вовѣ вы - если не нѣжны, то хоть ласковы; вы какъ-то мнѣ объяснили это: "Онъ похожъ на васъ, не на него". Про моего же бѣднаго Витю вы никогда не хотѣли говорить. А онъ такой забавный, такой милый мальчикъ. Въ восемь лѣтъ онъ пишетъ почти безъ ошибокъ и вмѣстѣ съ этимъ настоящ³й ребенокъ, безъ умничанья и непр³ятной серьезности рано развивающагося мальчика. Вчера онъ гулялъ съ Вовой и Mademoiselle Lucie въ Лѣтнемъ саду и...

   Простите: забыла, что не надо говорить о дѣтяхъ, забыла, что вы не любите слушать о Витѣ.

   Сегодня ровно недѣля, что вы были у меня. Только недѣля! А мнѣ, кажется, я не видала васъ уже мѣсяцъ. Вы такъ разбаловали меня вашими милыми бесѣдами, чтен³емъ вдвоемъ, ласковыми взглядами, заботливой любовью. Можно ли обвинять меня, что я берегла все это и не хотѣла разбивать своими руками? Вѣдь я постоянно окружена людьми и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ одинока! Какъ бы я хотѣла вотъ сейчасъ, с³ю минуту увидать васъ, услышать вашъ тих³й голосъ и неожиданно звонк³й смѣхъ, поговорить съ вами обо всемъ - даже о себѣ! Но, пожалуйста, подольше не балуйте меня, подольше не пр³ѣзжайте въ Петербургъ. Вѣрьте: такъ будетъ лучше.

  

   Наконецъ-то! Наконецъ, знакомый крупный почеркъ, увѣренный, какъ у мужчины, и капризный, какъ у женщины! И ни слова призыва! А я то ждалъ и почти собрался въ Петербургъ...

   Вы довольны, что я уѣхалъ. Я чувствовалъ это и до вашего письма. Вы устали отъ моей ненужной вамъ любви и вамъ теперь спокойнѣе, а главное, свободнѣе. И это мнѣ больно. Я точно стѣснялъ вашу свободу, накладывая на васъ какую-то отвѣтственность, какъ вы говорите; а при вашей любви къ свободѣ это, конечно, было вамъ тяжело. Теперь я совершенно ясно сознаю, какая страшная обуза - постоянно видѣть человѣка, желающаго отдать вамъ всю жизнь, когда вамъ не только его жизни, а даже его присутств³я не надо. Вѣдь это настоящее мучен³е! Вы сидите за ужиномъ, смѣетесь, разговариваете, а сами знаете, что онъ сидитъ тутъ же, за столомъ и тоскуетъ и ждетъ только минуты, когда поѣдетъ проводить васъ и скажетъ вамъ два-три искреннихъ слова... Я только теперь понялъ, какъ я долженъ былъ надоѣдать вамъ. И вы такая добрая и деликатная, не показывали мнѣ этого. Мы, мужчины, не могли бы скрыть раздражен³е. Мы - просто изъ эгоизма не можемъ такъ ломать себя, какъ женщины. Если мужчина ухаживаетъ - онъ, почти всегда, имѣетъ опредѣленную цѣль... А женщина можетъ быть одинаково любезна и мила и съ непр³ятнымъ ей человѣкомъ, и совершенно безцѣльно. Намъ не понять этого: у насъ какъ-то не укладывается въ головѣ, что можно тратить часы и даже дни на бесѣду съ немилыми и ненужными людьми, расточать улыбки и хорош³я слова, когда это не доставляетъ удовольств³я... Вѣдь это - выражаясь вульгарно - себѣ дороже! Только женщина можетъ проводить цѣлые часы съ немилымъ человѣкомъ, а главное, показывать, что это ей очень пр³ятно, когда въ сущности ничего пр³ятнаго нѣтъ,- а мы ловимся на это. Уже разъ я былъ наказанъ за мою наивность, и какъ жестоко наказанъ! Относительно васъ - дѣло другое. Я ни на что не надѣялся, ничего не ждалъ, но я точно считалъ себя въ правѣ пользоваться вашимъ вниман³емъ, брать у васъ время и занимать своей особой слишкомъ большое мѣсто въ вашей жизни. И только теперь, здѣсь, я понялъ, какъ долженъ былъ надоѣдать вамъ съ моей непрошенной любовью и неумѣньемъ скрывать ее и владѣть собой. Вы, такая сдержанная и уравновѣшенная, должны были не мало страдать отъ моей стремительности. Простите меня; я такъ прожилъ до сорока двухъ лѣтъ, такимъ, должно быть, и умру.

   Вы пишете, что я не люблю, когда вы говорите о мужѣ и о дѣтяхъ. Да, каюсь, не люблю! Особенно когда вы говорите о Викторѣ Ивановичѣ! Не только не люблю, но прямо страдаю отъ того, что не могу вамъ отвѣчать такъ, какъ хотѣлъ бы. Когда онъ утонченно-вѣжливо входитъ къ вамъ въ комнату и, попросивъ извинен³я за то, что прервалъ нашу бесѣду, начинаетъ докладывать вамъ, гдѣ онъ былъ, кого видѣлъ, я хочу закричать, что все это ложь и... молчу. Когда вы говорите мнѣ о какихъ-то его рыцарскихъ взглядахъ и поступкахъ, мнѣ до боли трудно удержать себя, чтобы не открыть вамъ глаза... Вотъ и теперь: развѣ хорошо, что я пишу это? Не вычеркиваю только потому, что въ нашей перепискѣ не должно быть ничего неискренняго, и еже писахъ - писахъ. Я знаю, что человѣкъ не можетъ, да и не долженъ говорить всѣмъ правду, но онъ обязанъ не говорить неправду, особенно въ перепискѣ съ такимъ близкимъ человѣкомъ, какъ вы мнѣ. Ложь здѣсь была бы просто грѣхомъ. Вы никогда не лжете. Я тоже не люблю и не умѣю лгать. Презрѣн³е ко лжи - по моему - необходимое услов³е человѣческаго существован³я. И у васъ оно есть; можетъ быть, оттого я такъ и привязался къ вамъ. Вы не лжете и вся ваша душевная красота какъ на ладони. Я убѣжденъ, что люди гораздо лучше, чѣмъ они кажутся,- они просто привыкли казаться не тѣмъ, что они на самомъ дѣлѣ, а тѣмъ, что отъ нихъ требуютъ как³я-то обстоятельства; они точно боятся показать свои личныя свойства, ломаютъ свою индивидуальность, умышленно принижаютъ себя. Особенно женщины! Онѣ еще больше лгутъ, чѣмъ мужчины, потому что въ нихъ больше рабскихъ чувствъ... Не сердитесь на меня,- это такъ. Я не говорю о такихъ прирожденныхъ лгуньяхъ, какъ, напр., ваша знакомая Тягунова, которая органически не можетъ не солгать,- это комическ³й персонажъ, надъ такими смѣются, съ ними не считаются. Нѣтъ, я говорю о другой лжи, той, которая уродуетъ человѣка. Представьте себѣ, что никто никогда бы не лгалъ! Сколько обнаружилось бы нравственной красоты, красоты такой, какую при существующихъ услов³яхъ и представить себѣ трудно: красоты почти божественной. Вѣдь люди и сами не знаютъ, сколько въ нихъ красоты таится и въ чемъ собственно эта красота. И уродуютъ себя ложью, т. е. трусостью, матерью всѣхъ пороковъ, какъ говорила бабушка Марья Ивановна, потому что лгутъ главнымъ образомъ отъ трусости: нѣтъ смѣлости говорить правду и дѣйствовать по правдѣ.

   Такъ давайте: ни одного слова лжи. А если не лгать, то мнѣ нельзя не сказать, что я очень люблю васъ, знаю, что я вамъ не нуженъ, что ваша жизнь полна безъ меня, и все-таки люблю... Вы и представить себѣ не можете, какъ вы завладѣли мной. Когда я сижу за письменнымъ столомъ, заваленнымъ книгами, бумагами, выписками и съ перомъ въ рукѣ - вмѣсто того, чтобы писать - бесѣдую съ вашимъ портретомъ (который вы сняли якобы для меня въ одномъ экземплярѣ, а потомъ, оказалось, дали такой же Баргулину),- я долженъ быть очень смѣшонъ!..

   Больше постараюсь не говорить вамъ объ этомъ. Только, пожалуйста, пишите мнѣ и побольше о себѣ. Вы часто повторяете, что говорить много о себѣ - признакъ дурного воспитан³я. Неужели и въ письмахъ? Бросьте вы, пожалуйста, вашу благовоспитанность и пишите мнѣ о себѣ какъ можно больше, и чаще, и искреннѣе.

  

   Дорогой Сергѣй Ильичъ!

   Я съ радостью принимаю вашъ призывъ: ни одного слова лжи, но не знаю, справлюсь ли! По крайней мѣрѣ, буду слѣдить за собой. Конечно, что можетъ быть привлекательнѣе искренности и правдивости? И я когда-то вѣрила въ силу и красоту правды. Но когда десять лѣтъ (я замужемъ десятый годъ) слышишь отъ самаго близкаго человѣка, что правдивость - синонимъ безтактности, или донкихотства, или невоспитанности - смотря по формѣ, въ какой она проявляется,- то поневолѣ теряешь вкусъ къ правдѣ и требуешь и отъ себя, и отъ людей чего-то иного: умѣнья приспособляться, умѣнья "казаться", умѣнья многое скрывать, или показывать не такъ, какъ есть на самомъ дѣлѣ.

   Вы говорите, что если бы никто не лгалъ, то обнаружилась бы удивительная нравственная красота людей. И я уже не вѣрю этому; напротивъ, мнѣ кажется, что мы увидали бы страшное уродство! Это все равно, что нагота физическая. Я считаю, что изъ ста женщинъ едва ли двѣ могутъ быть не спрятаны платьемъ и всякаго рода приспособлен³ями, чтобы не оскорблять глазъ. Такъ и въ нравственномъ смыслѣ (если еще не хуже!).

   Помнится, въ какомъ-то итальянскомъ разсказѣ является гипнотизеръ, который внушаетъ всѣмъ присутствующимъ на его сеансѣ сказать безъ утайки то, что въ данную минуту волнуетъ его. И обнаружилась совсѣмъ не красота, а злобная зависть, жадность, покупная любовь,- жены узнали, что мужья обманываютъ ихъ, мужья тоже услыхали жесток³я признан³я, гости увидали, какъ они въ тягость хозяину, который лгалъ, что очень радъ видѣть ихъ, вообще открылось гораздо больше низкаго и постыднаго, чѣмъ хорошаго... Мнѣ кажется, что человѣкъ долженъ непремѣнно прихорашивать и одѣвать по возможности красивѣе свои слова, мысли и чувства, чтобы не коробить, не оскорблять своихъ ближнихъ.

   Вы пишете, что моя душевная красота видна оттого, что я не лгу. Мнѣ стыдно читать эти слова. Можетъ быть, вы увидали душевную красоту только потому, что я лгу, и очень искусно лгу. Я надѣваю на себя тотъ душевный нарядъ, который вамъ нравится, все равно, какъ надѣваю - когда знаю, что увижу васъ - одно изъ вашихъ любимыхъ платьевъ. И я - какъ ни больно мнѣ говорить объ этомъ - часто лгала вамъ. Сколько разъ мнѣ хотѣлось разсказать вамъ, какъ много лжи, хитрости, всякой неправды во мнѣ и въ моей счастливой семейной жизни, какъ много мелкихъ увертокъ и сдѣлокъ съ совѣстью,- но я молчала и сознательно поддерживала ваше увлечен³е искренней и чистой женщиной, какую вы видѣли во мнѣ.

   И теперь, я хочу говорить одну правду и боюсь... Въ концѣ концовъ чего боюсь? Боюсь потерять васъ, хотя кажется искренно просила васъ уѣхать и забыть меня. Я сознаю, что должна сойти съ вашей дороги, потому что не могу дать вамъ счастья, и, можетъ быть, вѣрный путь къ этому снять съ себя маску.

   Вы просите писать о себѣ. Не умѣю я этого. Мы, женщины, почти всегда въ письмахъ "дѣлаемъ стиль". Особенно говоря о себѣ, а правда, кажется, не допускаетъ никакихъ прикрасъ и побрякушекъ. Въ письмѣ же всегда хочется быть интересной. Какъ это сочетать съ правдой?

   Въ вашемъ письмѣ есть не хорош³я слова, Сергѣй Ильичъ, и мнѣ хочется говорить о нихъ и больно говорить... Больно...

   Вы пишете, что вамъ бывало до боли трудно не открыть мнѣ глаза... На что? На измѣну мужа? Да, измѣну! Я знаю про нее, и вамъ не зачѣмъ было намекать на это... Вѣрьте: всегда найдутся добрые люди, чтобы "открыть глаза" на горе. Уже черезъ два года послѣ нашей свадьбы мнѣ постарались доказать, что Викторъ обманывалъ меня... Я не вѣрила, не могла вѣрить... Онъ былъ такъ нѣженъ и добръ со мной, такъ ласкалъ появившагося тогда на свѣтъ Витю, что у меня не могло уложиться ни въ головѣ, ни въ сердцѣ, что онъ можетъ лгать. А онъ лгалъ, и какъ виртуозно лгалъ! И я вѣрила ему. Не вѣрила ни своимъ глазамъ, ни своимъ ушамъ, а только словамъ этого близкаго и такъ далекаго мнѣ человѣка. А когда я убѣдилась, что онъ лжетъ (это было ровно черезъ три года послѣ нашего супружества) я сошла съ ума: иначе я не могу назвать мое тогдашнее состоян³е. Я сдѣлала гадость, ужасную гадостъ, но... объ этомъ когда нибудь послѣ. Теперь я не могу еще дойти до такой правды.

   Теперешняя его "истор³я", на которую намекаете вы, идетъ уже пятый годъ. Я узнала о ней - опять-таки случайно - года три тому назадъ и три года живу съ этой мучительной тайной. И никто не подозрѣваетъ, что я знаю о существован³и дѣвицы Кучинской. Вы бывали у меня почти каждый день, заставали меня и грустной, и больной, и разстроенной, но никогда, кажется, я ни однимъ словомъ не выдала моей тайны. Разъ, помню, вы спросили меня:

   - Вы любите мужа?

   Я промолчала.

   - Иногда женщины желаютъ казаться любящими женами.

   На это я отвѣтила вамъ шуткой:

   - Это лучшее противояд³е отъ поклонниковъ.

   Вы поняли, что я не хотѣла вамъ отвѣчать серьезно, и умолкли.

   А я - если бы и хотѣла отвѣчать - не знала, что сказать вамъ. И теперь не знаю. Когда Викторъ Ирановичъ, послѣ обѣда, уѣзжаетъ въ как³я-то засѣдан³я и возвращается оттуда въ три часа ночи - я съ ума схожу отъ отчаян³я, и жду его съ трепетомъ. Когда же онъ пр³ѣзжаетъ - я тушу у себя огонь и примолкаю, чтобы онъ не замѣтилъ моего ожидан³я; я слушаю, какъ онъ тихо ходитъ у себя въ комнатѣ, кашляетъ подавленнымъ кашлемъ, чтобы не разбудить меня и не выдать своего поздняго возвращен³я. Потомъ онъ засыпаетъ, а я все ворочаюсь съ боку на бокъ и мучаюсь отъ обиды и, кажется, отъ презрѣн³я къ этому человѣку.

   Иногда я, сама не зная зачѣмъ, спрашиваю его утромъ:

   - Вчера у васъ долго продолжалось засѣдан³е?

   - Нѣтъ... Не очень... Я въ часъ уже былъ дома.

   И я краснѣю за его ложь и боюсь, чтобы онъ не замѣтилъ моего смущен³я. Я, какъ могу, помогаю ему обманывать меня, облегчаю ему его ложь и ненавижу его и себя за это.

   Вотъ и разсудите вы, умный человѣкъ, люблю ли я мужа, зная, что у него есть тутъ же, въ Петербургѣ, вторая семья (у дѣвицы Кучинской - сынъ), зная, что онъ обманываетъ меня каждую минуту и лжетъ безъ конца. Вы видите, что я и сама лгу вмѣстѣ съ нимъ, скрываю ото всѣхъ мою муку, стараясь казаться счастливой женой. Я лгу дѣтямъ, говоря имъ объ ихъ отцѣ и объ его несуществующихъ достоинствахъ, я лгу себѣ, увѣряя себя, что мнѣ не нужно ни любви, ни ласки, что я счастлива дѣтьми, дѣломъ, дружбой... И все это ложь, ложь и ложь.

   Въ одномъ я не лгу: въ острой боли, которую я испытываю, когда мнѣ говорятъ дурно о Викторѣ. Я совсѣмъ не могу переносить этого. И когда вы, бывало, только намекали на что-то - я была готова сказать вамъ все то, что написала сейчасъ. Но - силъ не хватало. Вы, можетъ быть, стали бы жалѣть меня, а я не хочу сожалѣн³я.

   Теперь, когда я не вижу вашихъ грустныхъ глазъ, жалѣющихъ меня, не слышу вашихъ рѣзкихъ словъ, осуждающихъ Виктора, мнѣ легче вамъ сказать эту ужасную для меня правду: я знаю объ измѣнѣ мужа и прошу никогда не намекать мнѣ на нее, не жалѣть меня, не говорить больше объ этомъ... Еже писахъ - писахъ, а больше не надо. Не надо!

   Дорогой Сергѣй Ильичъ!

   Что съ вами? Почему молчите? Здоровы ли? Вчера и сегодня цѣлые дни ждала отвѣта отъ васъ и - ни слова. Что это значитъ?

  

   Я страшно виноватъ передъ вами и искренно прошу у васъ прощен³я за мое послѣднее письмо, за которое уже такъ больно досталось мнѣ. Знаю, что заслужилъ, чувствую, что тамъ не все было какъ слѣдуетъ, какъ принято. Да вѣдь это все отъ того же... И вы прекрасно все это понимаете. Вы же мнѣ и объяснили какъ-то причину моихъ выходокъ.

   Разъ я былъ у васъ вечеромъ и мы читали. В. И-ча, по обыкновен³ю, не было дома. Кто-то позвонилъ; вы съ досадой сказали:

   - Это, должно быть, Сапѣгинъ.

   Вошелъ Викторъ Ивановичъ. Вы такъ обрадовались, что вскочили съ дивана, бросились къ нему и поцѣловали... Я не помню, какъ ушелъ отъ васъ. Я сознавалъ, что не долженъ былъ такъ дѣлать, но не могъ совладать съ собой. Я чувствовалъ, что былъ смѣшонъ для Виктора Ивановича и жалокъ для васъ, и это меня доводило до неистовой злобы. Когда, черезъ нѣсколько дней, я пришелъ къ вамъ, вы въ разговорѣ сказали чью-то фразу:

   - La jalousie est la soeur de l'amour, comme le diable est le frère des anges.

   Я понялъ, куда клонился разговоръ, и сталъ защищать ревность. Вы начали спорить и сказали:

   - Въ концѣ концовъ въ ревности говоритъ оскорбленное чувство собственности и заявлен³е своихъ правъ.

   Мнѣ показалось, что вы повторяете слова Виктора Ивановича, и я почувствовалъ себя ужасно, несчастнымъ. И я все высказалъ вамъ. Но какъ тогда, такъ и теперь во мнѣ нѣтъ и тѣни сознан³я какихъ-бы то ни было правъ на васъ. О чувствѣ собственности и говорить нечего! Я знаю, что вы принадлежите другому, знаю, какъ строго вы относитесь къ своему долгу, а главное, знаю, что вы не любите меня, а любите мужа... И все-таки я ревную и ревновалъ васъ и не только къ мужу, а ко всѣмъ и ко всему, и къ людямъ, и къ книгамъ, и къ вашему дѣлу, которому вы отдаете такъ много души, и къ дѣтямъ, и даже къ вашей несносной Бьюти, вѣчно торчащей у вашихъ ногъ. Я постоянно чувствовалъ, какъ я смѣшонъ и глупъ, и уже давно рѣшилъ все бросить и уѣхать.

   И теперь, въ перепискѣ, когда для меня существуете одна вы, когда мы одни во всемъ свѣтѣ, я могу сознаться вамъ въ этомъ. Да, я ревновалъ васъ и страдалъ безъ конца. И ваше предпослѣднее письмо дало мнѣ не мало муки. Я получилъ его 4-го декабря, въ день вашихъ именинъ; съ утра я думалъ о васъ, представлялъ васъ себѣ нарядную, веселую, окруженную цвѣтами. Всѣ приходятъ, поздравляютъ васъ, каждый имѣетъ право поцѣловать вашу руку (отвратительная мода!), а я далеко отъ васъ и не могу придти и не могу сказать, какъ вы дороги мнѣ! И вспомнилось мнѣ 4-го декабря прошлаго года, какъ я провожалъ васъ изъ театра и какъ вы слушали меня... Вы только слушали, но уже одно разрѣшен³е говорить то, что такъ мучительно-ярко горѣло во мнѣ - было для меня счастьемъ. Для сорокалѣтняго человѣка это какъ будто и смѣшно, но я былъ счастливъ. И теперь - черезъ годъ - я вспоминаю этотъ вечеръ съ благодарностью, доходящей до умилен³я. Я весь день ждалъ почты, какъ ребенокъ елки. И когда я увидалъ вашъ большой конвертъ съ крупнымъ адресомъ - я весь задрожалъ отъ веселья. Но...

   Другъ мой! Вы пишете, что не знаете, любите ли мужа. Конечно, любите, если "сходите съума отъ отчаян³я", когда его долго нѣгъ дома, если страдаете невыносимо отъ каждаго намека на его измѣну, если лжете вмѣстѣ съ нимъ и за него, лжете - вы, такая чистая и правдивая.

   И любите! Вѣдь, говорятъ, счастье не въ томъ, что васъ любятъ, а въ томъ, что вы любите. Женщины еще умѣютъ находить счастье въ прощен³и, въ подставлен³и лѣвой щеки, когда бьютъ въ правую, умѣютъ цѣловать руку, бьющую ихъ. А тѣмъ-то, кто не имѣетъ этихъ христ³анскихъ добродѣтелей - что имъ, несчастнымъ, дѣлать?

  

   Вчера я послалъ вамъ, мой добрый другъ, нелѣпое письмо. Началъ за здрав³е, кончилъ за упокой, разозлился и наговорилъ глупостей. Не сердитесь на меня, дорогая. Не будетъ больше ничего такого, не должно быть... Если бы вы только чувствовали, какой стыдъ гложетъ меня - вы повѣрили бы, что больше не будетъ того, что было... т. е. не будетъ ни непрошенныхъ изл³ян³й, ни вторжен³я въ вашу душу... Не надо этого, не надо! Я это чувствую теперь всѣмъ существомъ моимъ и прошу у васъ простить и забыть...

   Вчера, послѣ того, какъ я отправилъ вамъ мое письмо, я, весь разбушевавш³йся, пошелъ бродить куда глаза глядятъ... Кругомъ все, аршина на три высотою, засыпано снѣгомъ и только двѣ - три сѣренькихъ тропинки еще говорятъ о комъ-то живомъ... Я пошелъ по одной изъ нихъ и не замѣтилъ, какъ она привела меня черезъ паркъ на кладбище, къ могиламъ моихъ родныхъ. Очевидно, моя управительница, Агафья Власьевна, часто ходитъ сюда: снѣгъ между могилами утоптанъ, скамейка обметена, и на всемъ видна заботливая рука преданнаго человѣка.

   Я сѣлъ на скамью и вдругъ сообразилъ, что я въ первый разъ, и то совершенно случайно, пришелъ сюда, точно я забылъ, что здѣсь лежатъ и отецъ, и мать, и сестра Леля, и бабушка, и оба дѣда... Я былъ такъ поглощенъ моимъ ненужнымъ вамъ чувствомъ, такъ весь отдался моей тоскѣ, что и не вспомнилъ ни о комъ изъ тѣхъ, кто нашелъ покой здѣсь, подъ этими плитами, заметенными снѣгомъ... Только на двухъ изъ нихъ видны надписи; на могилѣ мамы отчетливо выдѣляются крупныя буквы:

   "Марья Ѳедоровна Ряполовская, рожденная Лужина. Род. въ 1834 г. Сконч. въ 1888". А внизу мелко, но также ясно высѣчено: "До свиданья".

   Это приписала бабушка. Она доживала жизнь здѣсь вдвоемъ съ мамой и, конечно, не думала, что переживетъ ее. Въ этой припискѣ было точно извиненье, точно утѣшен³е... И, дѣйствительно, она пережила дочь только на годъ и умерла совсѣмъ одинокая... Власьевна телеграфировала мнѣ въ Парижъ; я приказалъ поставить такую же плиту, какъ у мамы. Власьевна спросила меня: подписывать ли "до свиданья"? Помню, какимъ нелѣпымъ показался мнѣ этотъ вопросъ. Я былъ тогда женихомъ и мысль о смерти была такъ чужда, такъ непонятна мнѣ.

   На плитѣ бабушки, маленькой и скривившейся, я точно въ первый разъ прочелъ: "Марья Ивановна Лужина, рожд. Козловская. Род. въ 1816 г. Сконч. въ 1889".

   Моя маленькая старушка съ тысячами маленькихъ заботъ вспомнилась мнѣ: какъ она суетилась всю жизнь, какъ волновалась съ утра до вечера и не давала себѣ никогда покоя... И вдругъ въ памяти мелькнулъ ея портретъ съ черными глазами и причесанными на уши черными волосами, послышался сдержанный, коротк³й смѣхъ, какимъ смѣетесь вы, блеснули слезы... Вы смотрите на меня влажными глазами, и я знаю, что слезы на нихъ отъ того, что вашъ мужъ ушелъ, не простясь съ вами, ушелъ къ той, а вы готовы разрыдаться и стараетесь скрытъ ваше горе отъ меня...

   Я старался вспоминать о бабушкѣ, но вы властно заслоняли ее собою; я спрашивалъ себя, неужели этотъ покрививш³йся холмикъ, приплюснутый плитой, все, что осталось отъ такъ любившей меня старушки; а рядомъ вставали воспоминан³я о моей тревожной любви къ вамъ и безсильной ненависти къ вашему мужу... И я уже не боролся съ этими воспоминан³ями. Напротивъ: я въ первый разъ отнесся къ нимъ точно со стороны... Я смотрѣлъ на себя, какъ чужой, и съ какимъ-то страннымъ спокойств³емъ припоминалъ всѣ мельчайш³я подробности моего унижен³я...

   Кругомъ меня были покрививш³еся кресты, прикрытые деревянными кровельками, могилы, закутанныя теплыми пушистыми покровами, бѣлизна безъ тѣней, тишина безъ малѣйшаго звука... Ни печали, ни воздыхан³я... Вѣчный покой. Громадное безцвѣтное небо ушло куда-то далеко, далеко... И вдругъ все то, что было внутри меня, тоже ушло, я показался себѣ такимъ маленькимъ, такимъ ничтожнымъ съ моими ничтожными волнен³ями, съ моей ничтожной тоской... И вы мнѣ показались маленькой, маленькой...

   Я просидѣлъ на кладбищѣ часа полтора и, когда пришелъ домой, хотѣлъ сейчасъ же написать вамъ. Взялъ перо, но всѣ слова, которыя просились на бумагу, казались слишкомъ грубыми или плоскими для тѣхъ чувствъ, какими я былъ наполненъ вчера.

   Сегодня меня опять потянуло на кладбище, на могилы, на покой. Ночью была мятель и все покрыла бѣлымъ ватнымъ покровомъ. Изъ всѣхъ надписей на плитахъ почему-то сталось видно только одно слово: до свиданья.

   Да, до свиданья! Черезъ день, черезъ годъ, черезъ нѣсколько лѣтъ - въ сущности не все ли равно? Важно это неизбѣжное: до свиданья.

  

   Простите же мнѣ мое вчерашнее письмо и пишите все про себя, безъ прихорашиван³я себя, безъ боязни огорчить меня, безъ одного слова неправдиваго.

  

   Дорогой Сергѣй Ильичъ!

   Ваше душевное затишье радуетъ меня. Ваше "до свиданья" - огорчаетъ. Я такъ не люблю смерть, такъ боюсь о ней думать, что для меня совершенно чуждо это ваше "до свиданья".

   Вы пишете о деревенскомъ кладбищѣ, и у меня сейчасъ же въ головѣ и на языкѣ появляются чьи-то слова:

  

   "Кровелькой красной уютно прикрытъ,

   Крестъ деревяный надъ каждымъ стоитъ,

   Надписей нѣтъ, о чинахъ ни полслова:

   Насыпь да крестъ и гробница готова!"

  

   Это ужасно быть до какой степени начиненной чужими словами! Они постоянно являются вмѣсто своихъ словъ и заслоняютъ свои мысли. Помню, разъ вы, полушутя, полусерьезно, сказали мнѣ:

   - Вы такъ сидите въ вашихъ книжкахъ, безъ природы, безъ настоящей жизни, что у васъ скоро не будетъ ни своихъ словъ, ни своихъ мыслей. Будутъ мысли и слова Рёскина, Толстого, но не ваши - Варвары Львовны.

   Тогда я разсердилась на васъ, а теперь мнѣ все чаще и чаще приходятъ въ голову ваши слова. И я не только не сержусь на васъ, но безусловно соглашаюсь съ вами. Мы всѣ живемъ не своимъ умомъ, а взятымъ на прокатъ изъ книжки или - еще чаще - изъ газеты. И я - первая!

   Прежде, можетъ быть, я не призналась бы въ этомъ даже вамъ. Я помню, какъ я искренно обидѣлась, когда вы - увидя, что я получаю Mercure, сказали мнѣ:

   - Зачѣмъ вамъ этотъ журнальчикъ? Все это франтовство новыми фасонами мысли и искусства.

   - Вы не можете меня подозрѣвать въ неискренности, отвѣтила я. Вы не можете думать, что я напускаю на себя искусственныя увлечен³я для того, чтобы быть dans le train.

   И въ этомъ я была права. Я ничего не напускаю на себя. Я люблю и Толстого, и д'Аннунц³о, и Ярошенко, и Бёрнъ-Джонса. И все это совершенно искренно. Я люблю красоту и вожусь чуть не цѣлыми днями съ моими уродливыми дѣвочками. И мнѣ кажется, я не лгу во всемъ этомъ...

   Но теперь наша переписка заставляетъ меня постоянно провѣрять себя. И я съ ужасомъ вижу, до чего я пропитана чужимя словами. Мнѣ сейчасъ вспомнилось, какъ мы поѣхали разъ весной съ вами и съ дѣтьми за городъ. Вы восхищались уголкомъ сосноваго бора съ вывороченной громадной сосной. Я невольно сказала:

   - Это Шишкинъ!

   Вы засмѣялись надо мной.

   - Природа для васъ повторяетъ картины художниковъ, а не наоборотъ...

   И вы тогда разсказали про какого-то вашего пр³ятеля - петербуржца, пр³ѣхавшаго къ вамъ въ деревню: каждая старая измученная лошадь казалась ему Холстомѣромъ, прудъ при извѣстномъ освѣщен³и былъ для него типичнымъ Коро, и т. д. въ этомъ родѣ.

   Мы всѣ тогда смѣялись надъ вашимъ знакомымъ, но въ сущности это не такъ смѣшно. Неужели мы всѣ такъ начинены искусственными впечатлѣн³ями, что живая жизнь совершенно заслонилась ими? Вы мнѣ пишете про себя, меня волнуетъ какой-то переломъ въ васъ, а изъ памяти встаютъ чуж³я слова, заученныя много лѣтъ назадъ и давно, казалось бы, заброшенныя въ какой-то темный уголокъ въ мозгу. Я сержусь на себя, но уже не во власти отдѣлаться отъ этихъ чужихъ словъ. Гдѣ же тутъ "я", "мое", то, что должно одѣться моими словами, можетъ быть, неуклюжими и темными, но моими собственными?

   И развѣ я одна такъ? Всѣ или почти всѣ, кругомъ, живутъ въ чужомъ нарядѣ, съ чужими словами, и прячутъ куда-то далеко свои мысли, а часто даже не разберутся, гдѣ кончается свое и начинается чужое... Нужна постоянная работа головы, а можетъ быть, и сердца, чтобы разобраться въ этомъ.

   Вотъ вы пишете: безъ одного слова неправдиваго! И меня это смущаетъ. Презрѣн³е ко лжи - привилег³я сильныхъ людей; намъ, слабымъ, оно не подъ силу. Я помню, вы увидѣли у меня на брелокѣ надпись: "Le mépris de l'argent, le mépris du mensonge, le mépris de la mort"; какъ горячо вы сказали тогда:

   - Эти слова не на балаболкахъ носить надо, а дѣтямъ ихъ втолковывать: презирайте деньги, презирайте ложь, презирайте смерть - тогда вы будете людьми.

   - Развѣ этому научишь? - возразила я. А наслѣдственность? А среда? А тысячи разныхъ житейскихъ услов³й разной важности и значен³я?

   - А сами родители, лгущ³е на каждомъ шагу? - прибавили вы, въ моемъ же тонѣ.

   Мнѣ показалось, что вы намекаете на Виктора, и я сейчасъ же прервала разговоръ. Я знаю, что онъ лжетъ каждую минуту. А зачѣмъ? Чего онъ боится? Что я уйду отъ него? Но если онъ меня не любитъ, то чего же бояться потерять меня? Не знаю. Только вижу, какъ онъ лжетъ, хитритъ, всячески изворачивается, чтобы не открылась правда. И мнѣ иногда кажется, что Витя видить это, и когда я уличаю его во лжи (что очень часто случается!), я жду, что въ скажетъ мнѣ:

   - А папа?! А ты сама, развѣ ты не лжешь каждую минуту?

   Вчера утромъ, когда я вышла къ кофе, мужа за столомъ еще не было. Дѣти встаютъ раньше, но Витя обыкновенно присутствуетъ за моимъ кофе. У прибора Виктора лежали два письма. Витя повертѣлъ ихъ и сказалъ:

   - Какъ этотъ конвертъ вкусно пахнетъ!

   Я понюхала и мнѣ показалось, что и знаю эти духи. Только поэтому я спросила Виктора, когда онъ прочиталъ оба письма:

   - Отъ кого это, маленькое?

   - Дѣловое! Тоска!

   И я увидѣла, что онъ солгалъ. Въ томъ, какъ онъ старался придать себѣ скучающ³й видъ, какъ дѣланно-спокойно положилъ письмо въ карманъ - видна была сплошная ложь. Я взглянула на Витю. Онъ смотрѣлъ бѣгающими глазами то на отца, то на меня. И вдругъ мнѣ захотѣлось крикнуть:

   - Неправда! Это письмо не дѣловое! Отдай намъ его!

   Въ это время въ столовую вбѣжалъ Вовикъ со слезами и началъ, на своемъ дѣтскомъ волапюкѣ, жаловаться на няню. Оказалось, что онъ разставилъ въ залѣ стулья "какъ будто" деревья, а посрединѣ сдѣлалъ дорожку.

   - Я говорю... я говорю,- разсказывалъ онъ сквозь слезы и захлебываясь отъ волненья,- я говорю: няничка, пойдемъ гулять... Это какъ будто деревья, а это дорожка... А она говоритъ: не деревья!..

   И бѣдный Вовикъ, громко плача, продолжалъ:

   - Не деревья!.. Стулья, говоритъ!..

   Я разсердилась на няню и стала увѣрять Вову, что это настоящ³я деревья, и пошла съ нимъ гулять между ними. И какъ я была счастлива, что у меня не вырвались тѣ ужасныя слова о письмѣ! Что бы я стала дѣлать съ правдой, которую узнала бы изъ него? Вѣдь правда жизни всегда безпощадна и жестока. И лучше не знать ее!

   Какъ то я была въ псих³атрической лѣчебницѣ. Среди душевно больныхъ мнѣ показали одну, и расказали, какъ ее привезъ сюда ея мужъ - провинц³альный учитель гимназ³и какъ онъ плакалъ, разставаясь съ нею, цѣловалъ ея руки, обливая ихъ горькими слезамя. А она блаженно улыбалась и смотрѣла куда то вдаль, точно видѣла тамъ что то. И меня поразило счастливое выражен³е ея лица. Высокая, гибкая, блѣдная, точно мадонна Перуджино - она вся была устремлена куда-то и съ радостной улыбкой слѣдила за кѣмъ-то.

   - Она воображаетъ себя средневѣковой принцессой,- сказалъ мнѣ докторъ,- и иногда рыцари даютъ въ ея честь турниръ. Обыкновенно эти турниры вызываются приходомъ посѣтителей. Очевидно, всякое новое лицо даетъ толчокъ ея больному воображен³ю, она видитъ передъ собою цѣлыя картины... Видите, она точно взяла что то... это вѣнокъ... Вотъ она коронуетъ рыцаря-побѣдителя...

   И докторъ, обратясь къ больной, спросилъ:

   - Анна Петровна! Кто-же побѣдилъ сегодня?

   - Опять онъ! Все мой вѣрный валетъ бубенъ!

   Нѣкоторые изъ больныхъ громко разомѣялись; усмѣхнулся и докторъ. А она сидѣла такая счастливая и просвѣтленная, такъ безмятежно радостно улыбалась чему то или кому то, что мнѣ невольно пришла въ голову такая мысль: вылѣчать ее и вернется она въ семью; и пойдетъ ея прежняя жизнь - бѣготня по лавкамъ, страдан³е изъ-за каждой копѣйки, усчитыванье кухарки, ссоры съ мужемъ - учителемъ, служащимъ изъ-за хлѣба, болѣзни и крики дѣтей, ежесекундная борьба изъ-за мелочей, изъ пустяковъ... И такъ изо дня въ день, до самой смерти. Что же ей замѣнитъ тѣ неземносчастливыя минуты, которыя она переживаетъ здѣсь? И я невольно сказала доктору:

   - Зачѣмъ вы лѣчите ее?

   Онъ ничего не отвѣтилъ. Очевидно, принялъ мои слова за шутку.

   Но я не шутила. Я видѣла предъ собою счастливую женщину (чего еще никогда не видала) и мнѣ жалко было, что прилагаются всѣ усил³я для излѣчен³я ея отъ этого счастья...

   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я видѣла на сценѣ одну изъ пъесъ д'Аннунц³о. Красавица актриса играла сумасшедшую. Она была одѣта въ свѣтло-зеленое платье и ходила по сценѣ съ ясной, блуждающей улыбкой. Сначала публика ничего не понимала. Потомъ выяснилось, что эта сумасшедшая въ своемъ зеленомъ платьѣ бродитъ по лѣсу, ложится подъ деревья, сливается съ травой и слушаетъ ея тайны... Она слышитъ серебристый звонъ... Это тысячи колокольчиковъ ландышей звенятъ отъ малѣйшаго дуновен³я вѣтерка и она счастлива, что слышитъ ихъ...

   И когда ея близк³е говорятъ о ней, какъ о несчастной, докторъ отвѣчаетъ имъ:

   "Кто знаетъ? Можетъ быть, она живетъ и болѣе глубокой и болѣе широкой жизнью, чѣмъ наша - маленькая, ограниченная жизнь... Мы не знаемъ, какимъ законамъ подчинена ея жизнь...

   И когда его спросили:

   - А если она прозрѣетъ?

   Докторъ отвѣтилъ:

   - Можетъ быть, ей будетъ тогда невозможно существовать дальше. Можетъ быть,жизнь станетъ невыносимой для нея.

   Прозрѣть! Что можетъ быть ужаснѣе этого? Видѣть постоянно передъ собой осколки своего счастья, своей вѣры... Не радоваться ни вниман³ю, ни участью любимаго человѣка, не вѣрить ничему тому, чему та