Лесков Николай Семенович - Полунощники, Страница 5 - Книги

ьма доставать. Так его и увезли, а наши служащие в доме все ужасно были обижены, потому что все это вышло не так, как ждали, и потом все, оказалось, слышали, как Клавдия сама, хозяйская дочь и наследница, при всех просила: "пренебрегите нами"... Чего еще надо! Он и вправду, я думаю, этого никогда еще ни от кого не слыхивал. Все его только просят и молят со слезами, чтобы он осчастливил, чтобы пожаловал, а она как будто гонит: "Нами пренебрегите и ступайте к бедственным". Молва поднялась самая всенародная. Кучер Мирон, как всегдашний грубиян, да еще две пунцовки выпивши, вывел на двор своих фетюков, чтобы их петой водой попрыскать, а фетюки его сытые - храпят, кидаются и грызутся, а Мирон старается их словами унять, а в конюшню - назад ни за что вести не хочет.

"Я, - говорит, - слава те, господи! Я формально знаю, как и что велит закон и религия: всегда перво-наперво хозяев прыскают, а потом на тот же манер и скотов".

Насилу у него лошадей отняли и спать его уложили, как вдруг Николай Иваныч приезжает, и в самом выдающемся градусе.

- Скверный мужчина! - отозвалась Аичка.

- Преподлец! - поддержала Марья Мартыновна и продолжала: - С этим опять до тех пор беспокоились, что без всех сил сделались, и как пали в сумерки, где кто достиг по дива-нам, так там и уснули. Но мне и во сне все это снилося, как Клавдинька отличилась с своим бесстыдством... Николай Иваныч на весь дом храпит, и Ефросинья тоже ничком дышит, а мне даже не спится, будто как что меня поднимает, - и недаром. Прислушиваюсь и слышу, что Маргарита Михайловна тоже не спит... ходит...

И так это она меня, моя Маргарита, заинтересовала, что я лежу и присапливаю, будто сплю, а о сне и не думаю, а все на нее одним глазком гляжу и слушаю, куда она пойдет.

А она неслышной стопою тихонечко по всем комнатам, у жердинверки остановилась, с цветков будто сухие листики обирает в руку, потом канарейке сахарок в клетке поправила, лоскуточек какой-то маленький с полу подняла, а сама, вижу, все слушает, все ли мы спим крепко, и потом воровски, потихонечку - топ-топ и вышла.

Я сейчас же вскочила на диван и уши навострила... Слышу, она кружным путем через зал к Клавдинькиной комнате пошлепала.

Так во мне сердце и заколотилось... Что у них будет?

Горошком я с дивана спрыгнула, туфли сбросила да под мышку их и в одних чулках через другой круг обежала и в гардеробную, - оттуда тоже в Клавдинькину комнату над дверью воловье око есть. Опять там тихонечко все взмостила, поставила на стол стул и стала на него и гляжу.

В комнате полтемно. Лампа горит, но колпак так сноровлен, что только в одно место свет отбивает, где она руками лепит... Все это она сама себе всегда и зажигает, и гасит, и на канфорке воду греет - все без прислуги.

И теперь так - весь дом в покое отдыхает, а она, завистная работница, как ни в чем не бывало, опять уже все свои принадлежности расправила.

Мнет, да приставляет, да черт знает что вылепливает, и я даже на фигуру ее посмотрела, что она сама на себя высказала, но нет еще, ничего не заметно, - вся высокая и стройная.

Мать вошла, а она не видит, а у меня сердце ток-ток-ток! - так и толчется... Что будет? - прибьет ее старуха, что ли, и как та - с покорностью ли это выдержит, или, помилуй бог, забудется, да и сама на мать руку поднимет? Тогда я тут и нужна окажусь, потому что по крайней мере я вскочу да схвачу ее за руки и подержу - пусть мать ее хорошенько поучит".

XIII

Все дыхание я в себе затаила.

Маргарита Михайловна постояла в полутемноте и ближе к ней подходит...

Тогда госпожа Клавдинька вздрогнула и глину свою уронила.

"Мамочка! - говорит, - вы не спите! как вы меня испугали!" -

Маргарита удерживает себя и отвечает:

"Отчего же это тебе мать страшна сделалась?"

"Зачем вы, мама, так говорите: вы мне вовсе не страшны! Я вам рада, но я занялась и ничего не слыхала... Садитесь у меня, милая мама!"

А та вдруг обеими руками, ладонями, ее голову обхватила и всхлипнула:

"Ах, Клавдичка моя! дитя ты мое, дочка моя, сокровище!"

"Что вы, что вы, мама!.. Успокойтесь".

А старуха ее голову крепко зацеловала, зацеловала и вдруг сама ей в ноги сползла на колени и завопила:

"Прости меня, ангел мой, прости, моя кроткая! я тебя обидела!"

Вот, думаю, так оборот! Она же к ней пришла и не строгостью ее пристрастить, а еще сама же у нее прощения просит.

Клавдинька ее сейчас подняла, в кресло посадила, а сама перед нею на колени стала и руки целует.

"Я, - говорит, - милая мама, ничего и не помню, что вы мне, осердясь, сказали. Вы меня всегда любили, я весь век мой была у вас счастливая, вы мне учиться позволили..."

"Да, да, друг мой, дура я была, я тебе учиться позволила, и вот что из этого ученья вышло-то!"

"Ничего, мамочка, дурного не вышло".

"Как же "ничего"?.. Что теперь о нас люди скажут?"

"Что, мама?.. Впрочем, пусть что хотят говорят... Люди, мама, ведь редко умное говорят, а гораздо чаще глупое".

"То-то "все глупое". Нет, уж если это случилось, то я согласна, чтобы скорее твой грех скрыть: выходи за него замуж, я согласна".

Клавдия изумилась.

"Мама! милая! вы ли это говорите?.."

"Разумеется, я говорю; мне твое счастье дорого, только не уходи от меня из дома, - тоска мне без тебя будет".

"Да никогда мы не уйдем от вас..."

"Не уйдешь?" Он тебя от меня не уведет?"

"Да ни за что, мама!"

Старуха так и заклохотала:

"Вот, вот! вот, - говорит, - опять ты всегда такая добрая... А он добрый ли?"

"Он гораздо меня добрее, мама!"

"Почему же так?"

"Он смерти не боится".

"Ну... для чего же так... Пусть живет",

"Вам жаль его?"

А та заморгала и сквозь слезы говорит:

"Да!"

И опять обнялись, и обе заплакали.

Веришь, что даже мне, и то стало трогательно!

Аичка поддержала:

- Да и очень просто - растрогают!

- А Клавдинька-то и пошла тут матери не спеша и спокойно рассказывать: какой у него брат был добрейшей души, и этот тоже - ко всем идет, ни с кем не ссорится, ничего для себя не ищет и всем все прощает, и никого не боится, и ничего ему и не надобно.

"Кроме тебя?"

А она законфузилась и отвечает:

"Мама!.. я его так уважаю... он меня научил жить... научил чувствовать все, что людям больно... научил любить людей и их отца... и... и вот я... вот я... счастлива навеки!"

"Ну, и пусть уж так... пусть. А только все-таки... зачем... ты так себя допустила?"

"До чего, мама?"

"Да уж не будем лучше говорить. Пусть только будет ваша свадьба скорей - я тогда опять успокоюсь... Я ведь тебе все простить готова... Это меня с тобою только... люди расстраивают, сестра... да эта мать-переносица Мартыниха".

"Бог с ней, мама: не сердитесь на нее - она несчастная".

"Нет, она мерзкая выдумщица... по всем домам бегает и новости затевает... я ее выгоню..."

"Что вы, что вы, мама! Как можно кого-нибудь выгонять! Она бесприютная. Вы лучше дайте ей дело какое-нибудь, чтобы она занятие имела, и не слушайте, что она о ком-нибудь пересуживает. Она ведь не понимает, какое она зло делает".

"Нет, понимает; они приступили ко мне с сестрой, что ты странная, и так мне надоели, что и мне ты стала казаться странною. Что же делать, если я такая слабая... Я поверила и послала ее приглашать, и от этой общей ажидации сама еще хуже расстроилась".

"Все пройдет, мама".

"Ах, нет, мой друг... уж это, что с тобою сделалось, так это... не пройдет".

Клавдинька на нее недоуменно смотрит.

"Я вас, - говорит, - не понимаю".

"Да я и не стану говорить, если тебе это неприятно, но я и о том думаю: как же это он провидец, а его обманом в чужую карету - обмануть можно?"

"Ах, не станем, мама, спорить об этом!"

"Я ему хотела пятьсот рублей послать, а теперь пошлю завтра за неприятность - тысячу".

"Посылайте больше, мама, - мне жаль его".

"Чего же его-то жаль?"

"Как же, мама... какое значение на себя взять: какая роль!.. Люди видят его и теряют смысл... бегут и давят друг друга, как звери, и просят: денег.. денег!! Не ужасно ли это?"

"Ну, это мне все равно... только нехорошо, что теперь сплетни пойдут; а я не люблю, кто о тебе дурно говорит. И зато вот я деверя Николая Иваныча, какой он ни есть, и кутила и бабеляр, а я его уважаю, потому что он сам с тобою в глаза спорится, а за глаза о тебе никому ничего позволить не хочет. "Сейчас, говорит, прибью за нее!"

"Дядя добряк, мне жаль его, - он во тьме!"

"И для чего это все необыкновенное затеяли! У нас все было весь век по обыкновенному: свой, бывало, придет и попоет, и закусит, и в карты поиграет, и на все скажет: "господь простит".

"Простое, мама, во всех случаях всегда самое лучшее".

"Да, он тебя и крестил, он пусть и перевенчает. А Мартыниха пусть к нам и не приходит, чтобы никаких выдающихся затей от нее больше не было".

Вот что было выходило мне за мои хлопоты, но дело решилось иначе, и совсем неожиданно.

- Кто же его решил? - спросила Аичка.

- Кошка, да я немножко, - продолжала Марья Мартыновна.

Но Клавдинька, к чести ее приписать, и в конце опять за меня заступилась, стала просить, чтобы меня какою-нибудь выдающеюся прислугою в доме оставили.

Старуха ей отвечает:

"Изволь, и хотя мне это неприятно, но для тебя я ее оставлю".

Но во мне уж сердце закипело.

"Нет уж, - думаю я, - голубушки, я и без вас проживу: я птичка-невеличка, но горда, как самый горделивый зверь, и у меня кроме вас по городу много знакомства есть, - я в услужение лакейкой никуда не пойду..." И честное тебе слово даю, что я в ту же минуту хотела потихоньку от них, не прощаясь, со двора сойти, потому что я, ей-богу, как зверь, горда; но вообрази же ты себе, что это не вышло. Ко всему этому случаю подпал еще другой, который и задержал. Пока я стояла на стуле и, на столе взгромоздившись, слушала их советы, жирный кот разыгрался, подхватил мои войлочные туфли, которые я на полу оставила, и начал, мерзавец, швырять их лапой по всему полу.

От этакого пустяка меня просто ужас обхватил: заденет, думаю, мерзавец, туфлею за какое-нибудь легкое стуло или табуретку и загремит, и они тогда сейчас сюда взойдут, и какова я им покажусь на своей каланче? куда мне тогда и глаза девать и что выдумать и сказать: зачем я это в здешнем месте, вскочивши на стол, случилась?

Снялась я с великим страхом, чтоб не упасть, и стала кругом на полу ползать - туфли свои искать. Ползла, ползла, весь пол выползла, а туфлей не нашла. А между тем страх боюсь, что теперь мать с дочерью совсем поладили и сейчас выйдут и увидят, что меня нет на том диване, где я спала. И как тогда мне при них да через Николая Иваныча комнаты идти? Что подумать могут? Бросилась я без туфлей бежать и вернулась на свое место благополучно. Николай Иваныч без воротничков спит, и не храпит, и не ворочается; а я в одних чулках легла на диван и только что притворилась, что будто сплю, как Маргарита с дочерью и взаправду входят.

XIV

Маргарита Михайловна спокойным голосом с прохладою велит, чтобы все лампы зажечь и чай подавать, и стала всех будить к чаю, а как ко мне подошла, я говорю:

"Я сейчас сама встану", и начинаю туфли искать.

А она, как на грех, спрашивает:

"Что ты ищешь?"

"Туфли ищу".

"Где же ты их приставила?"

"На мне они были, на нотах".

"Куда же они с ног могли деться?"

"И сама не знаю".

"Жених, что ли, приходил тебя разувать, - так ведь

это только на святках бывает".

"Нет, - я говорю, - женихи ко мне не ходят, а это,

быть может, надсмешка".

"Ну, вот еще! Кто будет надсмехаться? Ищите, пожалуйста, все Мартыновнины туфли!"

И что это ей за неотступная забота припала искать - уж и не понимаю. А в это самое время, как на грех, вдруг Николай Иваныч выбегает в трех волнениях из своих комнат и, должно быть, еще не проспавшись или в испуге,

кричит:

"У-е-ля хам? У-е-ля хам?"

Золовки ему отвечают:

"Что ты, батюшка! что ты!.. Какой Хам?"

А он даже трясется от злости и отвечает: "Хам - значит женщина!"

Маргарита Михайловна его перекрестила и говорит:

"Какая женщина?"

"Которая мне гадость сделала".

"Что сделала? какую гадость? Небось сказать нельзя?"

А он, как козел, головой замотал и в самом повелительном наклонении:

"Я, - говорит, - всем такой постанов вопроса даю: какая это фибза меня разбудила и на постели у меня вот эту свою туфлю оставила?"

И показывает в руке мою туфель...

Ну, разумеется, всем смешно стало.

А я отвечаю:

"Это туфля моя, но надо знать, как она туда попала".

А он и не слушает.

"Это всякому, - говорит, - известно, как попадает".

А тут мальчишка Егорка, истопник, весь бледный, бежит и кричит:

"У нас в ванной кто-то чем-то с печки швыряется",

Пошли туда, а там в ванной в воде другая моя туфля плавает, а на печке на краю проклятый кот сидит.

"Господи! - воскликнула я, - что же это! если все меня выживают, то мне лучше самой уйти".

А Николай Иваныч поспешает:

"И сделай свою милость, уйди! У нас без тебя согласней будет", - и с тем повернул меня лицом к зеркалу и говорит:

"Ведь ты только посмотрись на себя и сделай постанов вопроса: пристойно ли тебе своими туфлями заигрывать!"

То есть, черт его знает, что он такое в своей пьяной беспамятности понимал, а те дуры такое ко мне приложение приложили, что будто я и у него в комнате и в ванной везде его преследую.

- А может быть, и в самом деле? - протянула Аичка.

- Полно, пожалуйста! Будто же я этак могла сделать, что вдруг одна моя нога в комнате, а другая в ванной!.. Ведь это же и немыслимо так растерзать себя! Но представь себе, что ведь старая дура обиделась и начала шептать:

"Я, - говорит, - никого не осуждаю, но для чего же это... непременно в моем доме... и после посещения..."

Я и не вытерпела и с своей стороны фехтовальное жало ей в грудь вонзила.

"Полно, - говорю, - пожалуйста, что такое ваш дом, да еще после посещения!.. Проводили этакого посетителя так, что чуть его не выгнали", - и рассказала, как Клавдия его просила их домом пренебречь, а опешить к людям бедственным.

А Николаю Ивановичу это и за любо стало.

"Так, - говорит, - и следовало: чего он взаправду все здесь? Ему надо к неурожайным полям ехать и большой урожай вымолить, для умножения хлебов. С нашей сытостью ему взаправду и возиться бы стыдно".

Я отвечаю.

"Что же вы все мне - говорите про стыдное! Не я делаю что-то стыдное в вашем доме... а поищите стыдного при себе ближе..."

А Николай Иваныч, как всегда, любит срывать свое зло на ком попало, и вдруг кинулся на меня, как ястреб на цыпленка, и начал душить меня...

- Ах, боже мой! - пожалела Аичка.

- Да, да, да, - продолжала Марья Мартыновна. - Золовки у него меня даже отнять не могли. Задушил бы, но Клавдия вошла и сказала: "Дядя, прочь!" Совершенно как на пуделя крикнула. Он и оставил. Тогда Маргарита выносит из спальни пятьсот рублей и говорит мне:

"Вот тут, Марья Мартыновна, пятьсот рублей от меня вам награждения, и как вам угодно - хоть эти деньги за свою обиду примите, хоть на Николая Иваныча жалуйтесь, но я, бог с вами, на вас не сержусь, и, если хотите проститься с нами по-хорошему, я вам еще дам, но уходите".

"Я, - говорю, - жаловаться не пойду, потому что я православная ".

А Николай Иваныч зарычал:

"Не потому, а ты знаешь, что, пожаловавшись, ты меньше получишь".

"Можете, - говорю, - располагать как хотите, а я не желаю, чтобы на суде произносили священный тип личности наравне с госпожи Клавдии девичьими секретами".

Но тут он опять как сорвется... а Клавдия его схватила и вывела, и сама вышла, а Маргарита подает мне еще триста рублей и говорит:

- "Друг сердечный, на, возьми это скорей себе и уходи. Хорошего ждать теперь нечего".

- "Я, - говорю, - и не жду".

- А деньги взяли? - спросила Аичка.

- Неужли же им их оставила?

- То-то! А то Клавдинька их своим "бедственным" сволокла бы!

- Разумеется! Помолчали.

- Так-то вы и называете, что простились "по-хорошему"? - спросила Дичка.

- Да, уложила свои вещи, и все забрала, а им сказала, ошибкою, вместо "покойной ночи" - "упокой вас господи", да и уехала.

- И не жалеете, что так вышло?

- И не жалею, да и жалеть-то грех: они сами себя на все осудили. Каков от них был прием святой ажидации, таково же и им от бога наклонение. Был дом выдающийся в великолепии, а теперь одна катастрофия за другою следует, и жительство их спускается до самого обыкновенного положения. И все через Клавдии Родионовны рояльное воспитание; и никто этого не останавливает - так всех она в свои прелюзии и привлекает.

- Неужли все стали лепить принадлежности? - спросила Аичка.

- Нет, это она одна лепит, и ей теперь даже заказы бюстров заказывают, а она своих семьян привела гораздо в худшие последствия.

~ Что же такое, например, с ними сделалось?

- А, например, вот что сделалось: начать с того, что Николай Иваныч, возвратившись раз из своего маскатерства, забыл, про что он позабыл.

- Ну!

- А это оказалось впоследствии, что он позабыл у себя в кармане депеш о том, что к нему завтрашний день сын его Петруша из кругосвета возвращается. Он и возвратился и приехал утром на извозчике, когда его никто не ждал, и отец тогда только вспомнил про депеш и принял сына как нельзя хуже и даже совсем не желал было его видеть.

"Мне, - говорит, - никакой заатлантический дурак не нужен".

Но Клавдия этого Петрушу обласкала, а дяде только левою рукою одним пальцем погрозила, а потом и начала Петинькой руководствовать и привела его к тому, что он вдруг, сам бесприютный, да стал еще просить у отца позволения жениться на той самой Крутильдиной племяннице, за которую его отец выслал. Отец об этом, разумеется, и слышать не хотел, да и немыслимо было это допустить, потому что у той в это время еще один проступок был, - и вот чего мы все об этом не знали, а Клавдия Родионовна знала, потому что она, как оказалось, за этою особой следила и отыскала ее в напасти и содерживала у той старушки, куда я ее проследовала, и там ее от всех бед укрывала и навещала, и навела-таки своего двоюродного брата на то, что "вот ты пред ней виноват, потому что через то - что ты ее покинул, она еще раз пала, и ты должен это загладить, и ее взять, и никогда ни в чем ее не укорять, потому, что ты сам всем ее бедам виновник". И все опять ему из евангелия, и что он будто ни на ком другой, кроме этой, жениться не смеет, и тем кончила, что сбила его на свое - Петька согласился. И тогда она явилась просить за них дядю и стала ему доказывать, что та очень хорошего сердца, а проступок ее был именно чрез то, что она - была брошена.

Старик говорит:

"Стало быть, постанов вопроса такой, что это, по-твоему, хорошо?"

"Не хорошо, - отвечает Клавдия, - но это такое, что вы должны простить, потому что все это произошло через вас; оттого, что кто беспомощную бросает - тот и виноват за нее".

"Где же это писано?"

А она сейчас было за евангелие, но он ее за руку:

"Оставь, - говорит".

"Нет, не оставлю, и если вы будете жестоки и потребуете, чтобы еще раз так же ее оставить, то с нею может быть худшее".

"Что же, - спрашивает, - худшее?"

Она говорит:

"Вы это лучше знаете, что ожидает тех, кого вы сбиваете с честного пути, а потом бросаете. Но вы знайте, что ваш сын теперь не в ваших руках".

"А в чьих же?"

"В тех руках, с кем вы не смеете спорить: Петя послушает не вас, а того, кто не дозволил пускать соблазн в мир".

- "Так ты его бунтуешь?"

"Я не бунтую, - говорит Клавдия, - а я говорю, что - друг друга бросать нельзя! От этого - страданье и грех. После этого Петруше нельзя будет жить с чистой совестью, и я его убедила и еще буду убеждать, чтобы он почитал волю небесного отца выше воли отца земного. А вы если не хотите слушать, что я вам говорю о вечной жизни, то вы умрете вечной смертью".

И заговорила, заговорила, и так его пристрастила и умаяла, что он, как рыба на удочке, рот раскрыл и отвечать не умеет.

А тут и Петруша стал за ней то же самое повторять, что его совесть три года во всех местах мучила и теперь покою не дает и что он эту преступной девушки вину на своей совести почитает и желает ее и свою жизнь исправить.

Тут Николай Иваныч стал губы кусать и вдруг говорит:

"А это ведь точно, пожалуй, можно и умереть, мы действительно все грешные: зришь на молодую мамзель и сейчас свое исполняешь, как бы ее так обратить, чтобы она завтра была уже не мамзель, а гут морген. Это - подлость всей нашей увертюры; а Клавдя прямо идет! - и благословил сыну подзакониться и вдруг даже мальчика их, своего внучка, очень любить стал и без стеснения всем рекомендовать начал: "Вот это сын мой - европей, а это мой внук подъевропник". Но Крутильда свою гордость выдержала и этого не перенесла, взяла и за своего Альконса замуж вышла, а на Николая Иваныча векселя подала, чтобы его в тюремное содержание.

- Вот эта хороший типун сделала, - отозвалась, засмеясь, Аичка.

- Да. Но Клавдинька дядю в тюрьму не допустила, - у матери уйму денег выпросила: "Это, сказала, будет мне за приданое", и та за него заплатила, и дом продали, а сами стали жить круглый год на фабрике. Так и теперь все круглый год живут в этой щели, и Клавдиньке это очень нравится.

- И красота ее, стало быть, так там и вянет? - спросила Аичка.

- Разумеется, так у дуры все и завянет, но, однако, до сих пор еще очень хороша, злодейка.

- А как же ее Ферштет?

- Ах, с ним оборот так еще всего чище!

- Вышла она за него или не вышла?

- Ничего не вышла!..

- Спятился?..

- Нет, он не спятился, а они оба себя один в другом превзошли, и потом она его на тот свет и отправила.

- Каким же это, манером?

- Да никаким!

- Что же, однако, было?

- Да ничего и не было. "Мы, говорит, нашли, что нам не нужно на себя никаких обязательств и иметь семью тоже не надобно". Решили остаться друзьями по своей вере, и довольно с них.

- Что за уроды!

- Оглашенные!

- А как же она его уморила?

- Ничего никто не знал. Вдруг она приходит домой бледная и ничего не рассказывает, а потом оказалось, что он умер.

- Вот и раз!

- Да. Дитя какое-то бедное такую заразность в горле получило, что никто его в доме лечить не хотел, а он по примеру брата пошел и для других все о болезни списал, а сам заразился и умер.

- Очень она убивалась?

- Не знаю, как сказать, - точно каменная. Мать говорила: "Что же, все твой грех знают: если ты бога не стыдилась, так уж людей и стыдиться не стоит, - иди простись с ним, поцелуй его во гробе. Тебе легче будет". А она тут только зарыдала и на плечи матери вскинулась и говорит: "Мамочка! Я с ним уже простилась..."

- Призналась?

- Да; "когда, говорит, он уходил туда, я его живого поцеловала; прости мне это".

- Значит, всего-навсего и было, что раз один поцеловала?

- Так она сказала.

- Ну, а это - то... про что она раньше-то еще сознавалась?

- Что такое?

- Ну вот, что вы рассказывали...

- Ах, это про родительный в неопределенном наклонении?

- Да.

- А это так и осталось в неопределенном наклонении.

- Как же это так вышло?

- Так, совсем ничего не вышло.

- Значит, вы тогда на нее все наврали?

- И вовсе не то значит, а значит только то, что я ожидала правильно, чего следует по сложению всех вероятностей, а у них все верченое, и "новую жизнь" она в себе, оказывается, нашла по божеству, как будто Христос их соединяет в одних вечных мыслях. Подумай только, как сметь этакое выдумать и такую святость себе приписывать!

Аичка не скоро процедила в ответ:

- Нет, это пустяки, - а откудова только у них берется терпение, чтобы этак жить!

- Ужасть! ужасть!.. Ничем, ничем их из себя не выведешь... Какое хочешь огорчение и обиду - они все снесут, как будто горе земное до них совершенно и не касающее!..

- Донимать их, я думаю, как следует не умеют.

- Это может быть.

- Нет, наверно!

- А ты что бы им хотела?

- На сковородку бы их босыми ножками да пожаривать.

- Вот, вот, вот! Ну, так, говорят, будто это жестокости.

Аичка ничем не отозвалась. Или она засыпала, или, может быть, стала думать о чем-то "в сторону".

XV

Марья Мартыновна встала, куда-то прошлась и опять села на место.

В это время Аичка вздохнула и, по-видимому как будто ни к тому ни к сему, промолвила:

- Словесницы бесплодные!

Марья Мартыновна поняла, к чему это, и подхватила:

- Да, уж именно! Другая какая-нибудь... этакая простой души - живет, и втихомолочку чего только она ни делает, и потихоньку во всем на духу покается, и никто ничего не знает, а эти - что ступят, то стукнут, а потом вдруг лишатся всякого счастья и впоследствии коротают век не для себя, а сами остаются в неопределенном наклонении... Нет, ты мне этот постанов вопроса реши: что с ними делать, чтобы их вывести?

Но Аичка снова молчала, и Марья Мартыновна опять сама заговорила:

- Ну, пускай так, как ты говоришь, что не знают, что с ними делать, я с этим с тобою согласна; но отчего же они такие особенные, что ни слез у них нет, ни моленья и жалобы, а принимают все, что над ними учинится, как будто это так и надобно?

- Притворяются.

- И я то же думаю! Где же, скажи на милость, только что вышла такая катастрофа, жених умер, а она в тот же день, как его схоронили, села работать и завела еще школу, чтобы даром бедных детей учить. Но только одно хорошо, что хоть ты и говоришь, что с ними не знают, что делать, но и им тоже повадки заводить что хотят не дают: ей школу скоро прикончили. И заметь, она и тут тоже опять ничего не томилась и не жаловалась.

- Они закоренелые.

- То-то и есть! Что же с ними поделаешь, когда они такие беспечальные? Ей школу прикрыли, а сна теперь всем людям чем только может услуживает, и книжки детям раздает, и сама с ними садится где попало читать.

- И этого не надо позволять.

- И было непозволение, становой и из-за книжек приезжал, чтобы всем ее книжкам повальный обыск сделать, но посмотрел книжечки и все ей оставил, да еще начал и извиняться.

"Я, - говорит, - приказание исполнил, а мне самому совестно".

- Вон тебе как!

- Да еще что! Как она ему ответила, что не обижается, и руку свою подала, так он у нее и руку поцеловал и говорит:

"Простите меня, вы праведница".

- А замуж она, стало быть, так уж и не пойдет?

- Мать ее спрашивала: не дала ли она обет, чтобы после смерти первого жениха ни за какого другого не выходить? Она отвечала, что "обета не давала". По-ихнему ведь тоже и обет давать будто не следует. Старуха добивалась, что, может быть, она в разговорах покойнику обещалась ни за кого не выходить? И этого, говорит, нет.

"Ну так, может быть, еще обрадуешь меня, выйдешь замуж?"

И на это тот же ответ:

"Не знаю, мама, но только не думаю".

"Отчего же?"

"Со мной, мама, жить очень трудно".

Сама так и созналась, что с нею жить - ад. А потом в день именин матери такой дар поднесла, что говорит:

"Мамочка! я ваша! я сегодня, в ваш дань, решилась и подарила себя служить вам и бедным людям. Я замуж не пойду"...

Так и остается и так и живет теперь вековушею. Вместо того, чтобы народить своих детей да их в ласке нежить и им свой остаток капитала передать, она собрала спять беспортошную детвору, да одевает их, да поет им про лягушку на дорожке.

XVI

Собеседницы умолкли, - Марья Мартыновна, вероятно, наслаждалась удовольствием, что довела до конца сказание, в котором ее главный враг, Клавдинька, была опозорена; а Аичка не отзывалась - может быть, потому, что опять куда-то перенеслась и о чем-то думала.

Это и подтвердилось.

После довольно продолжительной паузы она вздохнула и сказала:

- Как мне это все-таки, однако, удивительно!

- Что такое?

- Представьте, что я у себя точно такого же дурака знаю.

- Мужчину?

- Да, и очень интересный, а вот и в нем сидит точно такая же глупость.

- Что же, как он в своем поле уродует?

- То же самое, как и эта: ничего ему не нужно - ни вкусно есть, ни носить красивое платье, и ничто на свете.

- И любовь женская не нужна?

- Представьте - тоже не нужна!

- Этого никогда быть не может! Это при каком хочешь положении из моды не выходит!

- Нет, то-то и есть, что выходит!

- Ни за что не поверю!

- Да как же вы не верите, когда я вас уверяю!

- А я, моя дорогая, не верю. Мужчину женской фигурой всегда соблазнить можно.

- А я вам, моя дешевая, говорю, что и не соблазните. Марья Мартыновна как будто поперхнулась, но оправилась и договорила:

- Разумеется, мое время прошло.

- Хоть бы ваше и время не прошло и хоть бы в вас иголки не было, а ничего не убедите...

- Отчего же это?

- Оттого, что у них все нечеловеческое - они красоту совсем не обожают, а ищут все себе чего-то по мысли, и петому если из них кого полюбить, то с ними выйдет только одно неудовольствие.

- А он тебе очень нравится?

- Почему вы знаете?

- Неужли же не видно! Ты тем все и портишь, что свои чувства ему оказала.

- Ничего я не порчу, а я ему просто противна.

- Как нищему гривна?

- Нет, совсем противна.

- Как же этакая молодая, богатая - и противна? Что же это за дурак выдающийся!

- Не дурак, а вот в этом же самом роде, как ваша Клавдинька: все тоже смотрит в евангелие и все чтоб ему жить просто да чтоб работать и о гольтепе думать, - и в этом все, его пустое удовольствие.

- И будто уж нельзя его всем твоим капиталом привлечь?

- Ах, да на что ему капитал, когда ему больше того, что есть, ничего не надобно! Ему вкусный кусок положите, а он отвечает: "Не надо, я уже насытился"; за здоровье попросите выпить, а он отвечает: "Зачем же пить? - я не жажду"!

- Ну, что это взаправду за уродство!

- Да, я так жить ни за что не хочу.

- Разумеется; пусть он себе берет такую и жену, к их фасону подходящую.

Но Раичка, услыхав это, вскрикнула:

- Что-о-о! - И сейчас же резко добавила, что она этого никогда не позволит.

- Лучше на столе под полотном его увижу, чем с другою!

- Что же, и это можно, - успокоила ее мирным тоном Мартыниха.

Раичка понизила голос:

- То есть что же... разве вы это можете?

- Под полотно положить?

- Да... но ведь за это отвечать можно.

- Стоит только ему рубашку выстирать да на ночь дать одеть... вот и все.

- Ишь какая вы вредная!

- Да ведь я это для тебя же! - сконфуженно остановила ее Мартыниха.

- Нет, а как вы смели для меня это подумать! Рубашку вымыть!

- Ну, оставь, пожалуйста: видишь, чай, что я пошутила!

- Пошутила!.. Нет, вы думали, что уж влюбленную дуру нашли, и я вам дам такое поручение, что в ваших руках буду! Я не дура!

- Да кто ж тебе говорит, моя дорогая, что ты дура!

- То-то и есть, моя дешевая!

- Фу ты господи!

- Да, да, да.

- Так как же ты жить хочешь?

- Чтобы он был мой муж и жил, как я хочу, и больше ничего.

- Так ты бы ему лучше прямо так и изъяснила, что: "люблю и женись!"

- И вот, представьте же себе, что я уже до этой низости дошла, что и изъяснилась.

- И что же он - возвеличился?

- Нимало, а только пожал мне руку и говорит:

"Раиса Игнатьевна, вы на этот счет ошибаетесь!" Меня даже в истерику и в слезы бросило, и я говорю: "Нет, я вас люблю и весь капитал вам отдам". А он...

Аичка вдруг всхлипнула и заплакала.

- Полно, полно, приятненькая, убиваться! - попросила ее Марья Мартыновна.

- Не гладьте меня, я не люблю! - скапризничала Аичка.

- Ну, хорошо, хорошо, я не буду. Что же он тебе сказал?

- Не верит, дурак.

Послышались опять слезы.

- Ну, значит, он или бесчувственный, или беспонятный, - решила Марья Мартыновна.

- Нет, он не бесчувственный и даже очень понятный; а он говорят: "Вы в ваших чувствах ошибаетесь - это вы мою презренную плоть любите и хотите со мною своих свиней попасти, а самого меня вы не любите и не можете меня полюбить, потому что мы с вами несогласных мыслей и на разных хозяев работаем; а я хочу работать своему хозяину, а свиней с вами пасти не желаю".

- Что же это такое?.. И к чему это?.. Каких свиней пасти и на каких разных хозяев работать? - протянула недоуменно Марья Мартыновна.

- А вот в том и дело, что если не понимаете, то и не спорьте! - дрожащим от гнева голосом откликнулась Аичка и через минуту еще сердитее добавила: - По-ихнему, любовью утешаться - это значит "свиней пасти".

- Тьфу!

Мартыновна громко плюнула и вскрикнула:

- Свиньи! Ей-богу, они сами свиньи!

- Да, - отвечала Аичка, - и он еще хуже говорил... Он ответит...

- За что, приятная, за что? Что он еще... чем тебя оскорбил?

- Он меня ужасно оскорбил... он сказал, что я не христианка, что со мною христианину жить нельзя и нельзя детей в христианстве воспитывать...

- Ах, за это ответит!

- Да, я ему это и сказала: "Я говею и сообщаюсь, а вы никогда... Кто, из нас - христианин?"

- Он ответит.

- А я своего характера не переломлю!

- И не ломай! Что их еще: баловать!

- Я ему сказала, что я ожесточусь, и лучше кому захочу, тому все богатство и отдам, но только я по-своему отдам, а не по-ихнему.

- Вот я теперь тебя и поняла... зачем ты сюда приехала! Конечно, тебя тут на руках носить будут!

- Очень мне нужно их ношенье! Но только вы ничего и не поняли!

- Нет, ты теперь проговорилась.

- Ни капли я не проговорилась. Я просто буду пробовать: верно ли это, что здесь можно умолить, чтоб в нем сердце затомилось и все стало - как я хочу.

Но Марья Мартыновна на этом Аичку перебила.

- Ангел мой! - воскликнула она живо, - здесь умолить можно все; здешнее место - все равно что гора Фавор, но только должно тебе знать, что бог ведь - на зло молящему не помогает!

Аичка совсем рассердилась.

- Что вы за глупости говорите! - вскричала она, - какое же здесь "на зло молящее", когда я хочу его от бессемейного одиночества в закон брака привесть и потом так сделать, чтобы он любил непременно все то, что все люди любят.

- Да, то есть чтобы он не косоротился бы к простоте, а искал бы себе прямо не одно душеполезное, но и телополезное?

- Вот и только!

- Да, если только в этом, то это, конечно, благословенный закон супружества, и в таком случае бог тебе наверно поможет!

- Да, а вы, пожалуйста, теперь уж дальше замолчите, потому что скоро будет рассвет, и я очень расстроилась и буду бледная.

Шехерезада умолила. Соседки больше ничего не говорили и, может быть, уснули; последовав их благоразумному примеру, заснул перед утром немножко и я, - но потом вскоре снова проснулся, оставил на столе деньги за свою "ажидацию" и уехал из Рима, не видав самого папы...

А поездка эта все-таки принесла мне пользу: мне стало веселее. Я как будто побогател впечатлениями, - и теперь, когда мне случается возвращаться ночью по купеческим улицам и видеть теплящиеся в их домах разноцветные лампады, я уже не воображаю себе там одних бесстыжих притворщиц или робких и безнадежных плакс "темного царства", а мне сдается, будто там уже дышит бодрый дух Клавдиньки, дающий ресурс к жизни во всяком положении, в котором высшей воле угодно усовершать в борьбе со тьмою все рожденное от света.