Лесков Николай Семенович - Полунощники

теке, - говорю, - дело, а в том, что мне была назначена первая ажидация, а ее нет".

  "Чего же вы ее не ухватили - ажидацию-то?"

  "Я бы ухватила, а от полиции порядка не было - вы видели, что мне и подойти было немыслимо, у меня выхватили..."

  "Что у вас выхватили?"

  "Отсунули меня..."

  "А у вас ничего не украдено?"

  "Нет, не украдено, а сделан обман ажидации",

  А он на это рукою махнул.

  "Экая важность! - говорит, - это и часто бывает".

  И больше никакого внимания.

  "Ну вас, - говорит, - совсем, отстаньте".

  Я к Николаю Иванычу, который в карете уселся, и говорю ему:

  "Что же здесь будем стоять, надо за ними резво гнаться и взять хоть со второй ажидации".

  Он отвечает, что ему все равно, а Мирошка сейчас же спорить:

  "Гнаться, - говорит, - нельзя".

  "Да ведь вот еще их видно на мосту. Поезжай за ними, и ты их сейчас догонишь".

  "Мне нельзя гнаться".

  "Отчего это нельзя? Ты ведь всегдашний грубец и искусный ответчик".

  "То-то и есть, - говорит, - что я ответчик: я и буду в ответе; ты будешь в карете сидеть, а меня за это формально с козел снимут да в полиции за клин посадят. Во всею мочь гнать не позволено".

  "Отчего же за ними вон в чьей-то карете как резво едут?"

  "Оттого, что там лошади не такие",

  "Ну, а наши какие? Чем хуже?"

  "Не хуже, а те - аглицкие тарабахи, а наши - тамбовские фетюки: это разница!"

  "Да уж ты известный ответчик, на все ответишь, а просто их кучер лучше умеет править".

  "Отчего же ему не уметь править, когда ему их экономка при всех здесь целый флакон вишневой пунцовки дала выпить, а мне дома даже поклеванник с чаем не дали долить".

  "Ступай и ты так поспешно, как он, тогда и я тебе дома цельную бутылку пунцовки дам".

  "Ну, - говорит, - в таком разе формально садись скорей".

  Села я опять в карету, и погнали. Мирон поспевает:

  куда они на тарабахах, туда и мы на своих фетюках, не отстаем; но чуть я в окно выгляну - все мне кажется, будто все кареты, которые едут, - это все с ажидацией. Семь карет я насчитала, а в восьмой увидала - две дамы сидят, и закричала им:

  "Отстаньте, пожалуйста, - это моя ажидация!"

  А Николай Иванович вдруг рванул меня сзади изо всей силы, чтобы я села" и давленным, злым голосом шипит:

  "Не смейте так орать! мне стыдно!"

  Я говорю:

  "Помилуйте! какой с бесстыжей толпучкой стыд!"

  А он отвечает:

  "Это не толпучка, а моя знакомая блондинка; она мне может через одно лицо самый неприятный постанов вопроса сделать".

  И опять так меня рванул, что платье затрещало, и я его с сердцов по руке, а по дверцам локтем, да и вышибла стекло так, что оно зазвонило вдребезги.

  К нам сейчас подскочил городовой и говорит:

  "Позвольте узнать, что за насилие? О чем эта дама шумят?"

  Николай Иваныч, спасибо, ловко нашелся:

  "Оставь, - говорит, - нас: эта дама не в своем уме, я ее везу в сумасшедший дом на свидетельство".

  Городовой говорит:

  "В таком разе проследуйте!"

  Опять погнались, я о тут как раз впоперек погребальный процесс: как назло, какого-то полкового мертвеца с парадом хоронить везут, - духовенства много выступает - все по парам друг за другом, в линию, архирей позади, а потом гроб везут; солдаты протяжно тащатся, и две пушки всем вслед волокут, точно всей публике хотят расстрел сделать, а потом уж карет и конца нет, и по большей части все пустые. Ну, пока все это перед своими глазами пропустили, он, конечно, - уехал, и тарабахи скрылись.

  Поехали опять, да не знаем, куда ехать; но тут, спасибо, откуда-то взялся человек и говорит:

  "Прикажите мне с кучером на козлы сесть - я сопоследователь и знаю, где первая ажидация".

  Дали ему рубль, он сел и поехал, но куда едем - опять не понимаю. Степеневых дом в Ямской слободе, а мы приехали на хлебную пристань, и тут действительно оказалась толпучка народу, собралась и стоит на ажидации... Смотреть даже ужасти, сколько людей! А самого-то его уже и не видать, как высел, - и говорят, что насилу в дом проводили от ожидателей. Теперь за ним и двери заключили, и два городовых не пущают, а которые загрубят, тех пожмут и отводят.

  Но однако, впрочем, все ожидатели ведут себя хорошо, ждут и о разных его чудесах разговаривают - где что им сделано, а все больше о выигрышах и о вифлиемции; а у меня мой сударь Николай Иваныч вдруг взбеленился.

  "Что мне, - говорит, - тут с вами, ханжами, стоять! У меня вифлиемции нет, а еще, пожалуй, опять за банкрута сочтут! Я не хочу больше здесь с вами тереться и ждать. Оставайся здесь и жди с каретою, а я лучше хоть на простой конке на волю уеду".

  Я уговариваю:

  "У бога, - говорю, - все равны. Ведь эта ажидация для бога. Если хотите что-либо выдающееся сподобиться, то надо терпеливо ждать".

  Кое-как он насилу согласился один час подождать и на часы отметил.

  Час этот, который мы тут проманежились, я весь язык свой отбила, чтобы Николая Иваныча уговаривать, и за этими разговорами не заметила, что уже сделался выход из подъезда, и его опять в ту же самую секунду в другую карету запихнули и помчали на другую ажидацию. Боже мой! второе такое коварство! Как это снесть! Мы опять за ними следом, и опять нам в третий раз та же самая удача, потому что Николай Иваныч с орденами и со всеми своими принадлежностями нейдет на вид, а прячется, а меня в моем простом виде все прочь оттирают.. А в конце концов Николай Иваныч говорит:

  "Ну, уж теперь типун! я не намерен больше позади всех в свите следовать. Ты сиди здесь и езди, а я хочу".

  И с этим все свои принадлежности снимает и в карман прячет.

  Я говорю:

  "Помилуйте, как же я одна останусь?.. Это немыслимо..."

  А он вдруг дерзкий стал и отвечает:

  "А вот ты и размышляй о том, что мыслимо, а что не мыслимо, а я в трактире хоть водки выпью и закушу миногой".

  "Так вот, - говорю, - и подождите же, богу помолитесь натощак, а тогда кушайте; там все уже приготовлено, не только миноги, а и всякая рыба, и потроха выдающиеся, и прочие принадлежности".

  Он меня даже к черту послал.

  "Очень мне нужно! - говорит. - Не видал я, поди, твои потроха выдающиеся!" - и вместо того, чтобы забежать в трактир, сел на извозчика, да и совсем уехал.

  Тут я даже заплакала. Много я в моей жизни низостей от людей видела, но этакой выдающейся подлости, чтобы так и силом оттирать, и обманно чужим именем к себе завлекать, и, запихнувши в карету, увозить этого я еще и не воображала.

  В отчаянии рассказала это другим, как это сделано, а другие и не удивляются, говорят:

  "Вы не огорчайтесь, это с ним так часто делают".

  А как только он вышел, так смотрю - эти же самые, которые так хорошо говорили, сами же в моих глазах, как тигры, рванулись и в четвертый раз подхватили его, запихнули в - карету и повезли.

  Я просто залилась слезами и кричу Мирошке:

  "Мирон, батюшка, да имей же хоть ты бога в сердце своем, бей ты своих фетюков без жалости, чтобы мне хоть на пятую ажидацию шибче всех подскочить, и не давай другим ходу! Я тебе две пунцовки, дам".

  Мирон отвечает: "Хорошо! Формально дам ходу!" И так нахлестал фетюков во всю силу, что они понеслись шибче тарабахов, и в одном месте старушонку с ног сшибли, да скорей в сторону, да боковым переулком - опять догнали, и как передняя карета стала подворачивать, Мирон ей наперерез и что-то враз им и обломал... Так зацепил, что чужая карета набок, а наша только завизжала.

  Кучера стали ругаться.

  Городовые наших лошадей сгребли под уздицы и Миронов адрес стали записывать.

  А он уж опять выходит, но тут я скорей дверцы настежь и прямо к нему.

  "Так и так, - говорю, - что же вы изволили нам обещать к купцам Степеневым... Они люди выдающиеся, и с самого утра у них всеобщая ажидация".

  А он на меня смотрит, как голубок в усталости или в большом изумлении, и говорит:

  "Ну так что ж такое? Ведь я уже сегодня у Степеневых был".

  "Когда же? - говорю, - Помилуйте! Нет, вы еще не были".

  Он вынул книжку, поглядел и удостоверяется:

  "Степеневы?"

  "Да-с".

  "Купцы?"

  "Выдающиеся купцы".

  "Да, вот они... выдающиеся... Они у меня и зачеркнуты... В книжечке их имя зачеркнуто. Значит, я у Степеневых был".

  "Нет, - говорю, - помилуйте. Это немыслимо, Я от вас ни на минуту не отстаю с самого утра".

  "Да я у самых первых у Степеневых был. И семейство помню: старушка такая в темном платочке меня к ним возила".

  Я догадалась, кто эта старушка! Это та, перед которой я о выдающейся фамилии Степеневых говорила.

  "Это, - говорю, - обман подведен; она не от Степеневых, Степеневы совсем не там и живут, где вы были",

  Он только плечом воздвигнул и говорит:

  "Ну что ж теперь делать! Теперь еще подождите ;я здесь справлюсь и с вами поеду",

  Я опять осталась ждать на шестую ажидацию, и тут я только поняла, какие бывают на свете народы, как эти басомпьеры! Их совокупившись целая артель и со старостой, который надо мною про семь спящих дев-то ухмылялся, - это он -и есть, аплетического сложения, с выдающимся носом. Бродяжки они, гольтепа, работать не охотники, и нашли такое занятие, что подсматривают... и вдруг скучатся толпучкой, и никому сквозь их не пролезть... Если им дашь - они к той карете так его и насунут, а не дашь - станут отодвигать... и..

  - Типун! - пошутила Аичка.

  - Типун. Мне уж после старушка одна рассказала:

  "Полно тебе, говорит, дурочкой-то вослед ездить. Неужли не видишь - в ком сила! Подзови мужчину в зеленой чуйке да дай ему за труды - он его к тебе враз натиснет. Они ведь с этого только кормятся",

  Я подманила этого промыслителя и дала ему гривенник, но он малый смирный - недоволен моей гривной, а просит рубль. Дала рубль - он к нашей карете ход и открыл, понапер, понапер и впихнул его в самые дверцы и крикнул:

  "С богом!"

  Получила и везу.

IX

  Я было хотела отдельно от него ехать, как недостойная, но он, препростой такой, сам пригласил:

  "Садитесь, - говорит, - вместе, ничего". Простой-препростой, а лицо выдающееся. Слушательница Марьи Мартыновны перебила ее и спросила:

  - Чем же его лицо выдающееся? И мне, признаться, очень любопытно было это услышать, но рассказчица уклонилась от ответа и сказала:

  - Вот завтра сама увидишь, - и затем продолжала: - Я села на переднем сиденье и смотрю на него. Вижу, устал совершенно. Зевает голубчик и все из кармана письма достает. Много, премного у него в кармане писем, и он их все вынимает и раскладывает себе на колени, а деньги сомнет этак, как видно, что они ему ничего не стоящие, и равнодушно в карман спущает и не считает, потому что он ведь из них ничего себе не берет.

  - Почем вы это знаете? - протянула Аичка.

  - Ах, мой друг, да в этом даже и сомневаться грешно, за это и бог накажет.

  - Я и не сомневаюсь, а только я любопытствую - у него, говорят, крали - кто ж это знает?

  - Не думаю... не слышала.

  - А -я слышала.

  - Что же, он, верно, свои доложил.

  - То-то.

  - Да ведь это видно. Его и не занимает... Распечатает, прочитает, а деньги в карман опустит и карандашом отметит, и опять новое письмо распечатает, а между тем и шутит препросто.

  - О чем же, например, шутит?

  - Да вот, например, спрашивает меня: "Что же это значит? я у Степеневых, значит, еще не был?" "Наверно, - говорю, - не были". Он головой покачал, улыбнулся и смеется:

  "А может быть, вы меня туда во второй раз везете?" "Помилуйте, - говорю, - это немыслимо". "С вами, - отвечает, - все мыслимо". Потом опять читал, читал и опять говорит:

  "А у кого ..же это, однако, я был вместо Степеневых? Вот я теперь через это замешательство не знаю, кого мне теперь в своей книжке и вычеркнуть".

  Я понимаю, что ему досадно, но не знаю, что и сказать.

  Аичка перебила:

  - Как же он такой святой, а ничего не видит, что с ним делают!

  - Ну, видишь, он полагал так, что Степеневы - это те первые, у которых он был по обману, и они его о сыне просили, что сын у них ужасный грубиян - познакомился с легкомысленною женщиной и жениться хочет, а о других невестах хорошего рода и слышать не хочет.

  - Отчего же, так? - спросила Аичка.

  - Долг, видишь, обязанность чувствует воздержать ее в степенной жизни.

  - Просто небось в красоту влюбился.

  - Разумеется... Что-нибудь выдающееся . Но я опять к своему обороту; говорю, что у настоящих Степеневых сына выдающегося нет...

  "А невыдающийся что же такое делает?"

  Я отвечаю, что у них и невыдающегося тоже нет.

  "Значит, совсем нет сына?"

  "Совсем нет".

  "Так зачем же вы путаете: "выдающегося", "невыдающегося"?"

  "Это, извините, у меня такая поговорка. А у Степеневых не сын, а дочь, и вот с ней горе".

  Он головой, уставши, покачал и спросил:

  "А какое горе?"

  "А такое горе, что она всему капиталу наследница, и молодая и очень красивая, но ни за что как следует жить не хочет".

  Он вдруг вслушался и что-то вспомнил.

  "Степеневы... - говорит. - Позвольте, ведь это именно их брат Ступин?"

  Я не поняла, и он затруднился.

  "Ведь мы это теперь к Ступиным?"

  "Нет, к Степеневым: Ступины - это особливые, а Степеневы - особливые; вот их и дом и на воротах сигнал: "купцов Степеневых".

  Он остро посмотрел, как будто от забытья прокинулся, и спрашивает:

  "Для чего сигнал?"

  "Надпись, чей дом обозначено".

  "Ах да, вижу, надпись".

  И вдруг все остальные нераспечатанные конверты собрал и в нутреной карман сунул и стал выходить у подъезда.

  А народу на ажидацию у нашего подъезда собралось видимо и невидимо. Всю улицу запрудили толпучкой, и еще за нами следом четыре кареты подъехали с ажидацией.

  Мы за ним двери в подъезде сильно захлопнули, и тут случилась большая досада: одной офицерше, которая в дом насильно пролезть хотела, молодец два пальца на руке так прищемил, что с ней даже сделалось вроде обморока.

  А только что это уладили, полицейский звонится, чтобы Мирона за задавление старухи и за полом чужого экипажа в участок брать протокол писать. Мы скорей спрятали Мирона в буфетную комнату, и я ему свое обещанье - пунцовку - дала, а внутри в доме ожидало еще больше выдающееся.

X

  Он вошел, разумеется, чудесно, как честь честью, и сказал: "Мир всем", и всех благословил, и хозяйку Маргариту Михайловну, и сестру ее Ефросинью Михайловну, и слуг старших, а как коснулось до Николая Иваныча, то оказывается, что его, милостивейшего государя, и дома нет. Тогда маменька с тетенькой бросились к Клавдичке, а Клавдичка хоть и дома, но, изволите видеть, к службе выходить не намерена.

  Он спрашивает:

  "Дочка ваша где?"

  А бедная Маргарита Михайловна, вся в стыде, отвечает:

  "Она дома, она сейчас!"

  А чего "сейчас", когда та и не думает выходить!

  Раньше этого была с матерью ласкова и обнимала ее и ни слова не сказала, что не выйдет, а тут, когда мы уже приехали и мать к ней вне себя вскочила и стала говорить:

  "Едет, едет!"

  Клавдичка ей преспокойно отвечает:

  "Ну вот, мама, и прекрасно; я за вас теперь рада, что вам удовольствие".

  "Так выйди же его встречать и подойди к нему!"

  Но она тихую улыбку сделала, а этого исполнить не захотела.

  Мать говорит:

  "Значит, ты хочешь сделать мне неприятность?"

  "Вовсе нет, мама, я очень рада за вас, что вы хотели его видеть и это ваше удовольствие исполняется",

  "А тебе, стало быть, это не удовольствие?"

  "Мне, мамочка, все равно".

  "А как же ты говорила, что и ты в бога веришь?"

  "Конечно, мама, верю, и мне, кроме его, никого и не надобно".

  "А исполнять по вере, стало быть, тебе ничего и не надобно?".

  "Я, мамочка, исполняю".

  "Что же ты исполняешь?"

  "Всем поведенное: есть хлеб свой в поте лица и никому зла не делать".

  "Ах, вот в чем теперь твоя вера? Так знай же, что ты мне большое зло делаешь".

  "Какое? Что вы, мама!.. Ну, простите меня".

  "Нет, нет! Ты меня срамишь на весь наш род и на весь город. В малярихи или в прачки ты, что ли, себя готовишь? Что ты это на себя напустила?"

  А та стоит да глинку мнет.

  "Брось сейчас твое лепленье!"

  "Да зачем это вам, мама?"

  "Брось! сейчас брось! и сними свой фартук и выйди со мною, а то я с тебя насильно фартук сорву и всю твою эту глиномятную антиллерию на пол сброшу и ногами растопчу!" "

  "Мамочка, - отвечает, - все, что вам угодно, но выходить я не могу",

  "Отчего?"

  "Оттого, что я почитаю, что все это не следует",

  Тут мать уже не выдержала и - чего у них никогда не было - бранным словом ее назвала:

  "Сволочь!.. гадина!"

  А дочь ей с ласковым укором отвечает:

  "Мамочка! мама!.. вы после жалеть будете".

  "Выходи сейчас!"

  "Не могу".

  "Не можешь?"

  "Не могу, мама";

  А та - хлоп ее фигуру на пол и начала ее каблуками топтать. А как дочь ее захотела было обнять и успокоить, то Маргарита-то Михайловна до того вспылила, что прямо ее в лицо и ударила.

  - Эту статую? - спросила Аичка.

  - Нет, друг мой, саму Клавдиньку. "Не превозносись!" Клавдинька-то так и ахнула и обеими руками за свое лицо схватилась и зашаталась.

  - За руки бы ее! - заметила Аичка.

  - Нет, она этого не сделала, а стала просить только:

  - "Мамочка! Пожалейте себя! Это ужасно, ведь вы женщина! Вы никогда еще такой не были".

  А Маргарита Михайловна задыхается и говорит:

  "Да, я никогда такой не была, а теперь вышла. Это ты меня довела... до этого. И с этой поры... ты мне не дочь: я тебя проклинаю и в комиссию прошение пошлю, чтобы тебя в неисправимое заведение отдать".

  И вот в этаком-то положении, в таком-то расстройстве, сейчас после такого представления - к нему на встречу!.. и можешь ли ты себе это вообразить, какое выдающееся стенание!

  Он, кажется, ничего не заметил, что к нему не все вышли, и стал перед образами молебен читать, - он ведь не поет, а все от себя прочитывает, - но мы никто и не молимся, а только переглядываемся. Мать взглянет на сестру и вид дает, чтобы та еще пошла и Клавдиньку вывела, а Ефросинья сходит да обратный вид подает, что "не идет".

  И во второй раз Ефросинья Михайловна пошла, а мать опять все за ней на дверь смотрит. И во второй раз дверь отворяется, и опять Ефросинья Михайловна входит одна и опять подает мину, что "не идет".

  А мать мину делает: отчего?

  Маргарита Михайловна мне мину дает: иди, дескать, ты уговори.

  Я - мину, что это немыслимо!

  А она глазами: "пожалуйста", и на свое платье показывает: дескать, платье подарю.

  Я пошла.

  " Вхожу, а Клавдинька собирает глиняные оскребки своего статуя, которого мать сшибла.

  Я говорю:

  "Клавдия Родионовна, бросьте свои трелюзии - утешьте мамашу-то, выйдите, пожалуйста".

  А она мне это же мое последнее слово и отвечает:

  "Выйдите, пожалуйста!"

  Я говорю:

  "Жестокое в вас сердце какое! Чужих вам жаль, а мать ничего не стоит утешить, и вы не можете. Ведь это же можно сделать и без всякой без веры",

  - Разумеется, - поддержала Аичка.

  - Ну, конечно! Господи, - ведь не во все же веришь, о чем утверждают духовные, но не препятствуешь им, чтобы другие им верили.

  Но только что я ей эту назидацию провела, она мне повелевает:

  "Выйдите!"

  "А за что?"

  "За то, говорит, что вы - воплощенная ложь и учите меня лгать и притворяться. Я не могу вас выносить: вы мне гадкое говорите".

  Я вернулась и как только начала объяснять миною все, что было, то и не заметила, что он уже читать перестал и подошел к жардинверке, сломал с одного цветка веточку и этой веточкой стал водой брызгать. И сам всех благодарит и поздравляет, а ничего не поет. Все у него как-то особенно выдающееся.

  "Благодарю вас, - говорит, - что вы со мной помолились. Но где же ваши прочие семейные?"

  Вот и опять лгать надо о Николае Ивановиче, и солгали, сказали, что его к графу в комиссию потребовали.

  "А дочь ваша, где она?"

  Ну, тут уже Маргарита Михайловна не выдержала и молча заплакала.

  Он понял, и ее, как ангел, обласкал, и говорит:

  "Не огорчайтесь, не огорчайтесь! В молодости много необдуманного случается, но потом увидят свою пользу и оставят".

  Старуха говорит:

  "Дай бог! Дай бог!"

  А он успокаивает ее:

  "Молитесь, верьте и надейтесь, и она будет такая ж, как все".

  А та опять:

  "Дай бог".

  "И даст бог! По вере вашей и будет вам. А теперь, если сна не хочет к нам выйти, то не могу ли я к ней взойти?"

  Маргарита Михайловна, услыхав это, от благодарности ему даже в ноги упала, а он ее поднимает и говорит:

  "Что вы, что вы!.. Поклоняться одному богу прилично, а я человек".

  А я и Ефросинья Михайловна тою минутою бросились обе в Клавдинькину комнату и говорим:

  "Скорее, скорее!.. ты не хотела к нему выйти, так он теперь сам к тебе желает прийти".

  "Ну так что же такое?" - отвечает спокойно.

  "Он тебя спрашивает, согласна ли ты его принять?"

  Клавдинька отвечает:

  "Это дом мамашин; в ее доме всякий может идти, куда ей угодно".

  Я бегу и говорю:

  "Пожалуйте".

  А он мне ласково на ответ улыбнулся, а Маргарите Михайловне говорит:

  "Я вам говорю, не сокрушайтесь; я чудес не творю, но если чудо нужно, то всегда чудеса были, и есть, и будут. Проводите меня к ней и на минуту нас оставьте, мы с ней должны говорить в одном вездеприсутствии божием".

  "Конечно, боже мой! разве мы этого не понимаем! Только помоги, господи!"

  - Ну, я бы не вытерпела, - сказала Аичка, - я бы подслушала.

  - А ты погоди, не забегай.

XI

  Мы его в Клавдинькину дверь впустили, а сами скорее обежали вокруг через столовую, откуда к ней в комнату окно есть над дверью, и вдвоем с Ефросиньей Михайловной на стол влезли, а Маргарита Михайловна, как грузная, на стол лезть побоялась, а только к дверному створу ухо присунула слушать.

  Он, как вошел, сейчас же положил ей свою руку на темя и сказал по-духовному:

  "Здравствуй, дочь моя!"

  А она его руку своею рукою взяла да тихонько с головы и свела и просто пожала, и отвечает ему:

  "Здравствуйте".

  Он не обиделся и начал с ней дальше хладнокровно на "вы" говорить.

  "Могу ли я у вас сесть и побеседовать?"

  Она отвечает:

  "Если вам это угодно, садитесь, только не запачкайтесь: на вас одежда шелковая, а здесь есть глина",

  Он посмотрел на стул и сел, и не заметил, как рукавом это ее маленькое евангельице нечаянно столкнул, а без всякого множественного разговора прямо спросил ее:

  "Вы леплением занимаетесь?"

  Она отвечает:

  "Да, леплю",

  "Конечно, вы это делаете не по нужде, а по желанию?"

  "Да, и по желанию и по нужде".

  Он на нее посмотрел выразительно.

  "По какой же нужде?"

  "Всякий человек имеет нужду трудиться; это его назначение, и в этом для него польза".

  "Да, если это не для моды, то хорошо".

  А она отвечает:

  "Если кто и для моды стал заниматься трудом вместо того, что прежде ничего не делал, то и это тоже не плохо".

  Понимаешь, вдруг сделала такой оборот, как будто не он, а она ему будет давать назиданию. Но он ее стал строже спрашивать:

  "Мне кажется, вы слабы и нездоровы?"

  "Нет, - говорит она, - я совершенно здорова".

  "Вы, говорят, мясо не едите?"

  "Да, не ем""

  "А отчего?"

  "Мне не нравится".

  "Вам вкус не нравится?"

  "И вкус, и просто я не люблю видеть перед собою трупы".

  Он и удивился.

  "Какие, - спрашивает, - трупы?"

  Она отвечает:

  "Трупы птиц и животных. Кушанья, которые ставят на стол, ведь это все из их трупов".

  "Как! это жаркое или соус - это трупы! Какое пустомыслие! И вы дали обет соблюдать это во всю жизнь?"

  "Я не даю никаких обетов".

  "Животных, - говорит, - показано употреблять в пищу".

  А она отвечает:

  "Это до меня не касается".

  Он говорит:

  "Стало быть, вы и больному не дадите мяса?"

  "Отчего же, если ему это нужно, я ему дам".

  "Так что же?"

  "Ничего".

  "А кто вас этому научил?"

  "Никто".

  "Однако как же вам это пришло в голову?"

  "Вас это разве, интересует?"

  "Очень! потому что эта глупость теперь у многих распространяется, и мы ее должны знать".

  "В таком разе я вам скажу, как ко мне пришла эта глупость".

  "Пожалуйста!"

  "Мы жили в деревне с няней, и некому было зарезать цыплят, и мы их не зарезали, и жили, и цыплята жили, и я их кормила, и я увидала, что можно жить, никого не резавши, и мне это понравилось".

  "А если б в это время к вам приехал больной человек, для которого надо зарезать цыпленка?"

  "Я думаю, что для больного человека я бы цыпленка зарезала".

  "Даже сама!"

  "Да - даже сама".

  "Своими, вот этими, нежными руками!"

  "Да - этими руками".

  Он воздвиг плечами и говорит:

  "Это ужас, какая у вас непоследовательность!"

  А она отвечает, что для спасения человека можно сделать и непоследовательность.

  "Просто мракобесие! Вы, может быть, и собственности не хотите иметь?"

  "При каких обстоятельствах?"

  "Это все равно".

  "Нет, не равно; если у меня два платья, когда у другой нет ни одного, то я тогда не хочу иметь два платья в моей собственности".

  "Вот как!"

  "Да ведь это так же и следует, это так и указано!"

  И с этим ручку изволит протягивать к тому месту, где у нее всегда ее маленькое евангельице лежит, а его тут и нет, потому что он его нечаянно смахнул, и теперь он ее сам остановил, - говорит:

  "Напрасно будем об этом говорить".

  "Отчего же?"

  "Оттого, что вы только к тому все и клоните, чтобы доказывать, что прямое криво".

  "А мне кажется, как будто вы все только хотите доказать, что кривое прямо!"

  "Это, - говорит, - все мракобесие в вас, оттого что вы не несете в семействе своих обязанностей. Отчего вы до сих пор еще девушка?"

  "Оттого, что я не замужем".

  "А почему?"

  Она на него воззрилась:

  "Как это почему? Потому что у меня нет мужа".

  "Но вы, быть может, и брак отвергаете?"

  "Нет, не отвергаю".

  "Вы признаете, что самое главное призвание женщины жить для своей семьи?"

  Она отвечает:

  "Нет, я иного мнения".

  "Какое же ваше мнение?"

  "Я думаю, что выйти замуж за достойного человека - очень хорошо, а остаться девушкою и жить для блага других - еще лучше, чем выйти замуж".

  "Почему же это?"

  "Для чего же вы меня об этом спрашиваете? Вы, наверно, сами это знаете: кто женится, тот будет нести заботы, чтобы угодить семье, а кто один, тот может иметь заботы шире и выше, чем о своей семье".

  "Ведь это фраза".

  "Как, - говорит, - фраза!" - и опять руку к столику, а он ее опять остановил и говорит:

  "Не трудитесь доказывать: я знаю, где что сказано, но все же надо уметь понимать: род человеческий должен умножаться для исполнения своего назначения".

  "Ну, так что же такое?"

  "И должны рождаться дети".

  "И рождаются дети".

  "И надо, чтобы их кто-нибудь любил и воспитывал".

  "Вот, вот! это необходимо!"

  "А любить дитя и пещись о его благе дано одному только сердцу матери",

  "Совсем нет".

  "А кому же?"

  "Всякому сердцу, в котором есть любовь божия",

  "Вы заблуждаетесь: никакое стороннее сердце не может заменить ребенку сердце матери".

  "Совсем нет; это очень трудно, но это возможно".

  "Но ведь заботиться об общем благе можно и в браке".

  "Да, но это еще труднее, чем не вступать в брак".

  "Итак, у вас нет ничего жизнерадостного",

  "Нет, есть".

  "Что же такое?"

  "Приучиться жить не для себя".

  "В таком случае вам всего лучше идти в монастырь",

  "Для чего же это?"

  "Там уж это все приноровлено к тому, чтобы жить не для себя".

  "Я совсем не нахожу, чтобы там это так было приноровлено".

  "А вы разве знаете, как живут в монастырях?"

  "Знаю".

  "Где же вы наблюдали монастырскую жизнь?"

  А она уже его перебивает и говорит:

  "Извините меня... разве не довольно, что я вам отвечаю на все, о чем вы меня допрашиваете обо мне самой, но я не имею обыкновения ничего рассказывать ни о ком другом", - и сама берется при нем мять свою глину, как бы его тут и не было.

  - Ишь какая, однако же, она шустрая! - заметила Аичка.

  - Да чем, мой друг?

  - Ну все, однако, как хотите - этак отвечать может, и он ее не срежет.

  - Ну, нет... он ее срезал, и очень срезал!

  - Как же именно?

  - Он ей сказал: "Неужто вы так обольщены, что вам кажется, будто вы лучше всех понимаете о боге?" А она на это отвечать не могла и созналась, что: "я, говорит, о боге очень слабо понимаю и верую только в то, что мне нужно".

  "А что вам нужно?"

  "То, что есть бог, что воля его в том, чтобы мы делали добро и не думали, что здесь наша настоящая жизнь, а готовились к вечности. И вот, пока я об этом одном помню, то я тогда знаю, чего во всякую минуту бог от меня требует и что я должна сделать; а когда я начну припоминать: как кому положено верить? где бог и какой он? - тогда у меня все путается, и позвольте мне не продолжать этого разговора: мы с вами не сойдемся".

  Он говорит:

  "Да, мы не сойдемся, и я вам скажу - счастье ваше, что вы живете в наше слабое время, а то вам бы пришлось покоптиться в костре".

  А она отвечает:

  "И вы бы меня, может быть, проводили?" И сама улыбнулась, и он улыбнулся и ласково ей говорит:

  "Послушайте, дитя мое! вашу мать так сокрушает, что вы не устроены, а долг детей свою мать жалеть".

  Ее всю будто вдруг погнуло, и на глазах слезы выступили.

  "Умилосердитесь, - говорит, - неужто вы думаете, что я, проживши двадцать лет с моею матерью, понимаю ее и жалею меньше, чем вы, приехавши к нам сейчас по ее приглашению!"

  А он говорит:

  "Ну, и хорошо, и если вы такая добрая дочь, так изберите же себе достойного жениха".

  "Я его уже избрала".

  "Но этот выбор не одобряет ваша мать".

  "Мама его не хочет узнать".

  "Да что ж ей его и узнавать, когда он иноверец!"

  "Он христианин!"

  "Полноте! отчего вам не уступить матери и не выбрать себе мужа из своих людей, обстоятельных и известных ей и вашему дяде?"

  "Чем же не обстоятелен тот, кого я выбрала?"

  "Иноверец".

  "Он христианин, он любит всех людей и не различает их породы и веры".

  "А вот и прекрасно: если ему все равно, то пусть и примет нашу веру".

  "Для чего же это?"

  "Чтобы еще теснее соединиться во всем с вами".

  "Мы и так соединены тесно".

  "Но отчего же не сделать еще теснее?"

  "Оттого, что теснее того, чем мы соединены, нас ничто - больше соединить не может".

  Он посмотрел на нее внимательно и говорит:

  "А если вы ошибаетесь?"

  А она вдруг порывисто отвечает:

  "Извините, я совершеннолетняя, и я себя чувствую и понимаю; я знаю, что я была до известной поры и чем я стала теперь, когда во мне зародилась новая жизнь, н я не променяю моего теперешнего состояния на прежнее. Я люблю и почитаю мою мать, но... вы, верно, знаете, что "тот, кто в нас, тот больше всех", и я принадлежу ему, и не отдам этого никому, ни даже матери".

  Сказала это и даже задохнулась и покраснела.

  "Извините, - добавила, - я вам, кажется, ответила резко, но зато я больше уже ничего не могу дополнить", - и двинула стул, чтобы встать.

  И он тоже двинулся и ответил:

  "Нет, отчего же, если вы уж так соединены... чувствуете новую жизнь..."

  А она встала и строго на него посмотрела и говорит:

  "Да, мы так соединены, что нас нельзя разъединить. Кажется, больше говорить не о чем!"

  Он от нее даже откачнулся и тихо сказал:

  "Мне кажется, вы на себя... наговариваете!"

  А она ему преспокойно:

  "Нет! все, что я говорю, все то и есть!"

  А Маргарита" Михайловна в это же самое мгновение - "ах!" - да и с ног долой в обморок, а я, как самая глупая овца, забыла, что стою на конце гладильной доски, и спрыгнула, чтоб помочь Маргарите, а гладильная доска перетянулась да Ефросинью Михайловну сронила и меня другим концом пониже поясницы, и все трое ниспроверглись и лежим. Грохот этакой на весь дом сделался. И он это услыхал, и встал, и весь в волнении сказал Клавдиньке:

  "Какие ужасные волнения!.. И все это через вас!.."

  Она ему ни словечка.

  Тогда он вздохнул и говорит:

  "Ну, я не могу терять больше времени и ухожу".

  А Клавдинька ему тихо в ответ:

  "Прощайте".

  "Прощайте - и ничего более? Прощаясь со мною, вы не имеете сказать мне от души ни одного слова?"

  И она, - вообрази, - вдруг сдобрилась и подала ему обе руки, - и он рад, и взял ее за руки, и говорит ей:

  "Говорите! говорите!"

  А она с ласкою ему отвечает:

  "Пренебрегите нами, у нас всего есть больше, чем нужно; спешите скорее к людям бедственным".

  Даже из себя его вывела, и он, как будто задыхаясь, ей ответил:

  "Благодарю вас-с, благодарю!" - и попросил, чтобы она и провожать его не смела.

XII

  А когда он из дому на вид показался, Клавдинька вернулась и прямо пришла в темную, где мы лежали повержены, двери распахнула и кинулась к матери, а что мы с Ефросиньей никак подняться не можем - это ей хоть бы что! Ефросинье Михайловне девятое ребро за ребро заскочило, а мне как будто самый сидельный хвостик переломился, а кроме того, и досадно и смех разрывает.

  "Хорошо, - думаю, - девушка! объяснилась... и уж сама не скрывает..."

  Так в этаком-то неслыханном постыдном беспорядке все и кончилось. Мы и не видали, как он сел и вся ажидация рассеялась, и опять обман был, опять он в чужую карету сел и не заметил - стал пис