бе никакого
стеснения не делал.
- И теперь вы уже совсем от него избавились?
- Совершенно-с.
- И он вам вовсе не является?
- В соблазнительном женском образе никогда-с больше не приходит, а если
порою еще иногда покажется где-нибудь в уголке в келье, но уже в самом
жалостном виде: визжит, как будто поросеночек издыхает. Я его, негодяя,
теперь даже и не мучу, а только раз перекрещу и положу поклон, он и
перестанет хрюкать.
- Ну и слава богу, что вы со всем этим так справились.
- Да-с; я соблазны большого беса осилил, но, доложу вам, - хоть это
против правила, - а мне мелких бесенят пакости больше этого надокучили.
- А бесенята разве к вам тоже приставали?
- Как же-с; положим, что хотя они по чину и самые ничтожные, но зато
постоянно лезут...
- Что же такое они вам делают?
- Да ведь ребятишки, и притом их там, в аду, очень много, а дела им при
готовых харчах никакого нет, вот они и просятся на землю поучиться
смущать, и балуются, и чем человек хочет быть в своем звании солиднее, тем
они ему больше досаждают.
- Что же такое они, например... чем могут досаждать?
- Подставят, например, вам что-нибудь такое или подсунут, а опрокинешь
или расшибешь и кого-нибудь тем смутишь и разгневаешь, а им это первое
удовольствие, весело: в ладоши хлопают и бежат к своему старшому: дескать,
и мы смутили, дан нам теперь за то грошик. Ведь вот из чего бьются...
Дети.
- Чем же именно им, например, удавалось вас смутить?
- Да вот, например, у нас такой случай был, что один жид в лесу около
монастыря удавился, и стали все послушники говорить, что это Иуда и что он
по ночам по обители ходит и вздыхает, и многие были о том свидетели. А я
об нем и не сокрушался, потому что думал: разве мало у нас, что ли, жидов
осталось; но только раз ночью сплю в конюшне и вдруг слышу, кто-то подошел
и морду в дверь через поперечную перекладину всунул и вздыхает. Я сотворил
молитву, - нет, все-таки стоит. Я перекрестил: все стоит и опять вздохнул.
"Ну что, мол, я тебе сделаю: молиться мне за тебя нельзя, потому что ты
жид, да хоть бы и не жид, так я благодати не имею за самоубийц молить, а
пошел ты от меня прочь в лес или в пустыню". Положил на него этакое
заклятие, он и отошел, а я опять заснул, но на другую ночь он, мерзавец,
опять приходит и опять вздыхает... мешает спать, да и все тут. Как ни
терпел, просто сил нет! Тьфу ты, невежа, думаю, мало ему в лесу или на
паперти места, чтобы еще непременно сюда в конюшню ко мне ломиться? Ну,
нечего делать, видно, надо против тебя хорошее средство изобретать: взял и
на другой день на двери чистым углем большой крест написал, и как пришла
ночь, я и лег спокойно, думаю себе: уж теперь не придет, да только что с
этим заснул, а он и вот он, опять стоит и опять вздыхает! Тьфу ты,
каторжный, ничего с ним не поделаешь! Всю как есть эту ночь он меня этак
пугал, а утром, чуть ударили в первый колокол к заутрене, я поскорее
вскочил и бегу, чтоб пожаловаться настоятелю, а меня встречает звонарь,
брат Диомид, и говорит:
"Чего ты такой пужаный?"
Я говорю:
"Так и так, такое мне во всю ночь было беспокойство, и я иду к
настоятелю".
А брат Диомид отвечает:
"Брось, - говорит, - и не ходи, настоятель вчера себе в нос пиявку
ставил и теперь _пресердитый_ и ничего тебе в этом деле не поможет, а я
тебе, если хочешь, гораздо лучше его могу помогать".
Я говорю:
"А мне совершенно все равно; только сделай милость, помоги, - я тебе за
это старые теплые рукавицы подарю, тебе в них зимою звонить будет очень
способно".
"Ладно", - отвечает.
И я ему рукавицы дал, а он мне с колокольни старую церковную дверь
принес, на коей Петр-апостол написан, и в руке у него ключи от царства
небесного.
"Вот это-то, - говорит, - и самое важное есть ключи: ты этою дверью
только заставься, так уже через нее никто не пройдет".
Я ему мало в ноги от радости не поклонился и думаю: чем мне этою дверью
заставляться да потом ее отставлять, я ее лучше фундаментально прилажу,
чтобы она мне всегда была ограждением, и взял и учинил ее на самых
надежных плотных петлях, а для безопаски еще к ней самый тяжелый блок
приснастил из булыжного камня, и все это исправил в тишине в один день до
вечера и, как пришла ночная пора, лег в свое время и сплю. Но только, что
же вы изволите думать: слышу - опять дышит! просто ушам своим не верю, что
это можно, ан нет: дышит, да и только! да еще мало этого, что дышит, а
прет дверь... При старой двери у меня изнутри замок был, а в этой, как я
более на святость ее располагался, замка не приладил, потому что и времени
не было, то он ее так и пихает, и все раз от разу смелее, и, наконец,
вижу, как будто морда просунулась, но только дверь размахнулась на блоке и
его как свистнет со всей силы назад... А он отскочил, видно, почесался,
да, мало обождавши, еще смелее, и опять морда, а блок ее еще жестче
щелк... Больно, должно быть, ему показалось, и он усмирел и больше не
лезет, я и опять заснул, но только прошло мало времени, а он, гляжу,
подлец, опять за свое взялся, да еще с новым искусством. Уже нет того,
чтобы бодать и прямо лезть, а полегонечку рогами дверь отодвинул, и как я
был с головою полушубком закрыт, так он вдруг дерзко полушубок с меня
долой сорвал да как лизнет меня в ухо... Я больше этой наглости уже не
вытерпел: спустил руку под кровать и схватил топор да как тресну его,
слышу - замычал и так и бякнул на месте. "Ну, - думаю, - так тебе и надо"
- а вместо того, утром, гляжу, никакого жида нет, а это они, подлецы, эти
бесенята, мне вместо его корову нашу монастырскую подставили.
- И вы ее поранили?
- Так и прорубил топором-с! Смущение ужасное было в монастыре.
- И вы, чай, неприятности какие-нибудь за это имели?
- Получил-с; отец игумен сказали, что это все оттого мне представилось,
что я в церковь мало хожу, и благословили, чтобы я, убравшись с лошадьми,
всегда напереди у решетки для возжигания свеч стоял, а они тут, эти
пакостные бесенята, еще лучше со мною подстроили и окончательно подвели.
На самого на мокрого спаса, на всенощной, во время благословения хлебов,
как надо по чину, отец игумен и иеромонах стоят посреди храма, а одна
богомолочка старенькая подает мне свечечку и говорит:
"Поставь, батюшка, празднику".
Я подошел к аналою, где положена икона "Спас на водах", и стал эту
свечечку лепить, да другую уронил. Нагнулся, эту поднял, стал
прилепливать, - две уронил. Стал их вправлять, ан, гляжу, - четыре уронил.
Я только головой качнул, ну, думаю, это опять непременно мне пострелята
досаждают и из рук рвут... Нагнулся и поспешно с упавшими свечами
поднимаюсь да как затылком махну под низ об подсвечник... а свечи так и
посыпались. Ну, тут я рассердился да взял и все остальные свечи рукой
посбивал. "Что же, - думаю, - если этакая наглость пошла, так лучше же я
сам поскорее все это опрокину".
- И что же с вами за это было?
- Под суд меня за это хотели было отдать, да схимник, слепенький старец
Сысой, в земляном затворе у нас живет, так он за меня заступился.
"За что, - говорит, - вы его будете судить, когда это его сатанины
служители" смутили".
Отец игумен его послушались и благословили меня без суда в пустой
погреб опустить.
- Надолго же вас в погреб посадили?
- А отец игумен не благословили, на сколько именно времени, а так
сказали только, что "посадить", я все лето до самых до заморозков тут и
сидел.
- Ведь это, надо полагать, скука и мучение в погребе, не хуже, чем в
степи?
- Ну нет-с: как же можно сравнить? здесь и церковный звон слышно, и
товарищи навещали. Придут, сверху над ямой станут, и поговорим, а отец
казначей жернов мне на веревке велели спустить, чтобы я соль для поварни
молол. Какое же сравнение со степью или с другим местом.
- А потом когда же вас вынули? верно, при морозах, потому что холодно
стало?
- Нет-с, это не потому, совсем не для холода, а для другой причины, так
как я стал пророчествовать.
- Пророчествовать?!
- Да-с, я в погребу наконец в раздумье впал, что какой у меня
самоничтожный дух и сколько я через него претерпеваю, а ничего не
усовершаюсь, и послал я одного послушника к одному учительному старцу
спросить: можно ли мне у бога просить, чтобы другой более соответственный
дух получить? А старец наказал мне сказать, что "пусть, - говорит, -
помолится, как должно, и тогда, чего нельзя ожидать, ожидает".
Я так и сделал: три ночи все на этом инструменте, на коленях, стоял в
своей яме, а духом на небо молился и стал ожидать себе иного в душе
совершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и
разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз читать житие
преподобного Тихона Задонского (*34), и когда, случалось, мимо моей ямы
идет, всегда, бывало, возьмет да мне из-под ряски газету кинет.
"Читай, - говорит, - и усматривай полезное: во рву это тебе будет
развлечение".
Я, в ожидании невозможного исполнения моей молитвы, стал покамест этим
чтением заниматься: как всю соль, что мне на урок назначено перемолоть,
перемелю и начинаю читать, и начитал я сначала у преподобного Тихона, как
посетили его в келий пресвятая владычица и святые апостолы Петр и Павел.
Писано, что угодник божий Тихон стал тогда просить богородицу о продлении
мира на земле, а апостол Павел ему громко ответил знамение, когда не
станет мира, такими словами: "Егда, - говорит, - все рекут мир и
утверждение, тогда нападает на них внезапу всегубительство". И стал я над
этими апостольскими словами долго думать и все вначале никак этого не мог
понять: к чему было святому от апостола в таких словах откровение? На
конец того начитываю в газетах, что постоянно и у нас, и в чужих краях
неумолчными усты везде утверждается повсеместный мир. И тут-то исполнилось
мое прошение, и стал я вдруг понимать, что сближается реченное: "Егда
рекут мир, нападает внезапу всегубительство", и я исполнился страха за
народ свой русский и начал молиться и всех других, кто ко мне к яме
придет, стал со слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении под нозе
царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство.
И даны были мне слезы, дивно обильные!.. все я о родине плакал. Отцу
игумену и доложили, что, говорят, наш Измаил в погребе стал очень плакать
и войну пророчествовать. Отец игумен и благословили меня за это в пустую
избу на огород перевесть и поставить мне образ "_Благое молчание_",
пишется Спас с крылами тихими, в виде ангела, но в Саваофовых чинах
заместо венца, а ручки у груди смирно сложены. И приказано мне было, чтобы
я перед этим образом всякий день поклоны клал, пока во мне провещающий дух
умолкнет. Так меня с этим образом и заперли, и я так до весны взаперти там
и пребывал в этой избе и все "_Благому молчанию_" молился, но чуть
человека увижу, опять во мне дух поднимается, и я говорю. На ту пору
игумен лекаря ко мне прислали посмотреть: в рассудке я не поврежден ли?
Лекарь со мною долго в избе сидел, вот этак же, подобно вам, всю мою
повесть слушал и плюнул:
"Экий, - говорит, - ты, братец, барабан: били тебя, били, и все никак
еще не добьют".
Я говорю:
"Что же делать? Верно, так нужно".
А он, все выслушавши, игумену сказал:
"Я, - говорит, - его не могу разобрать, что он такое: так просто
добряк, или помешался, или взаправду предсказатель. Это, - говорит, - по
вашей части, а я в этом несведущ, мнение же мое такое: прогоните, -
говорит, - его куда-нибудь подальше пробегаться, может быть, он засиделся
на месте".
Вот меня и отпустили, и я теперь на богомоление в Соловки к Зосиме и
Савватию благословился и пробираюсь. Везде был, а их не видал и хочу им
перед смертью поклониться.
- Отчего же "перед смертью"? Разве вы больны?
- Нет-с, не болен; а все по тому же случаю, что скоро надо будет
воевать.
- Позвольте: как же это вы опять про войну говорите?
- Да-с.
- Стало быть, вам "_Благое молчание_" не помогло?
- Не могу знать-с: усиливаюсь, молчу, а дух одолевает.
- Что же он?
- Все свое внушает: "ополчайся".
- Разве вы и сами собираетесь идти воевать?
- А как же-с? Непременно-с: мне за парод очень помереть хочется.
- Как же вы: в клобуке и в рясе пойдете воевать?
- Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену.
Проговорив это, очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие
вещательного духа и впал в тихую сосредоточенность, которой никто из
собеседников не позволил себе прервать ни одним новым вопросом. Да и о чем
было его еще больше расспрашивать? повествования своего минувшего он
исповедал со всею откровенностью своей простой души, а провещания его
остаются до времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и
только иногда открывающего их младенцам.
Первоначальное название "Черноземный Телемак".
Сопоставляя героя "Очарованного странника" с Телемаком, Дон Кихотом и
Чичиковым, Лесков отвергал идею чисто приключенческого сюжета, которую
пытались ему навязать. "Почему же лицо самого героя должно непременно
стушевываться?.. - пишет он в январе 1874 года. - А Дон Кихот? А Телемак?
А Чичиков? Почему не идти рядом и среде и герою?" (т.10, с.360).
Жанр этого произведения Лесков определял как рассказ. Большинство
советских литературоведов считают его повестью.
Лесков не видел резких границ между жанрами. Повести и рассказы свои он
часто называл очерками. Для него главнейшим принципом являлась
художественность ("искусность"). Защищая свою повесть от несправедливой
критики, он писал: "...нельзя от картин требовать того, что Вы требуете.
Это жанр, а жанр надо брать на одну мерку: искусен он или нет. Какие же
тут проводить направления? Этак оно обратится в ярмо для искусства и
удавит его, как быка давит веревка, привязанная к колесу" (т.10, с.360).
1. Валаам - остров на Ладожском озере, где в начале XIV века был
построен мужской монастырь.
2. Чухонский - финский.
3. Филарет (1782-1876) - московский митрополит.
4. Преподобный Сергий - причисленный к лику святых известный деятель
русской церкви XIV века Сергий Радонежский (1314-1392), основатель
Троице-Сергиева монастыря и ряда других обителей.
5. Страстопедарх - начальник военного лагеря.
6. Духов день - праздник сошествия святого духа; воскресный день -
троица, понедельник - духов день.
7. Кантонисты - потомственные солдаты, дети военных, обязанные по
своему происхождению служить в армии.
8. Рарей Джон (1827-1866) - американский дрессировщик лошадей.
9. Всеволод Мстиславич (Гавриил) - Новгородский князь, причисленный к
лику святых. Умер в 1137 году.
10. Муравный - покрытый глазурью, стекловидной оболочкой.
11. Граф К. - Имеется в виду С.М.Каменский (1771-1835), известный своим
деспотизмом помещик.
12. Ворок (ворки) - загон, скотный двор.
13. Денежная бумажная купюра пятирублевого достоинства.
14. Предположительно Предтечева пустынь (монастырь) в Орловской
губернии.
15. Речь идет о "мощах" первого воронежского епископа Митрофания,
"открытие" которых произошло в 1832 году.
16. То есть на бумажные деньги, которые оценивались в 30-40-х годах XIX
века двадцать семь копеек серебром за один рубль ассигнацией.
17. Крест, полученный в воронежском Митрофаниевском монастыре.
18. Курохтан - буро-серая степная птица типа горленки.
19. Сабур - алоэ. Калганный корень - растение, употреблявшееся как
пряность и лекарство.
20. Чилизник (чилига) - степная полынь.
21. Хлупь (хлуп) - кончик крестца у птицы.
22. Керемети - согласно чувашским поверьям, добрые духи, которые живут
в лесах.
23. Согласно одной из библейских легенд, бог, чтобы испытать веру Нова,
поразил его проказой, и Иов должен был уйти из города и сидеть в пепле и
навозе.
24. Лонтрыга (лантрига) - мот, гуляка.
25. Четминей (Четьи-Минеи) - книга житий святых, расположенных в
порядке празднования их памяти.
26. Ассигнации различались по цвету: "синие синицы" - пять рублей,
"серые утицы" - десять рублей, "красные косачи" - двадцать пять рублей,
"белые лебеди" - сто и двести рублей.
27. "Челнок" - песня на слова Д.Давыдова "И моя звездочка".
28. Коник - ларь, сундук с подъемной крышкой.
29. Обельма - множество, куча.
30. Авария - бывшее Аварское ханство. С 1864 года - Аварский округ
(современный Дагестан).
31. Страстная неделя - последняя неделя великого поста.
32. Малый постриг - обряд посвящения в духовное звание младшего чина
без наложения строгих правил.
33. Старший постриг - обряд посвящения в монахи пожизненно с наложением
строгих правил.
34. Тихон Задонский - воронежский епископ, "чудотворец", "Житие"
которого было издано в 1862 году.