Лесков Николай Семенович - Очарованный странник

оего характера пресвободно и исполнил, но только что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу, уже я на земле лежу, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется - белые-пребелые зубы, да так ночью середь черной морды и сверкают.

  "Что это, - говорит, - ты, батрак, делаешь?"

  "А тебе, мол, что до меня за надобность?"

  "Или, - пристает, - тебе жить худо?"

  "Видно, - говорю, - не сахарно".

  "Так чем своей рукой вешаться, пойдем, - говорит, - лучше с нами жить, авось иначе повиснешь".

  "А вы кто такие и чем живете? Вы ведь небось воры?"

  "Воры, - говорит, - мы и воры и мошенники".

  "Да; вот видишь, - говорю, - а при случае, мол, вы, пожалуй, небось и людей режете?"

  "Случается, - говорит, - и это действуем".

  Я подумал-подумал, что тут делать: дома завтра и послезавтра опять все то же самое, стой на дорожке на коленях да тюп да тюп молоточком камешки бей, а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и в ушах одно слышание было, как надо мною все насмехаются, что осудил меня вражий немец за кошкин хвост целую гору камня перемусорить. Смеются все. "А еще, - говорят, - спаситель называешься: господам жизнь спас". Просто терпения моего не стало, и, взгадав все это, что если не удавиться, то опять к тому же надо вернуться, махнул я рукою, заплакал и пошел в разбойники.

4

  - Тут этот хитрый цыган не дал мне опомниться и говорит:

  "Чтоб я, - говорит, - тебе поверил, что ты назад не уйдешь, ты должен мне сейчас из барской конюшни пару коней вывести, да бери коней таких, самых наилучших, чтобы мы на них до утра далеко могли ускакать".

  Я закручинился: страсть как мне не хотелось воровать; однако, видно, назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я, знавши в конюшни все ходы и выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои совсем устали не ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана на шнурочке волчьи зубы и повесил их и одному и другому коню на шеи, и мы с цыганом сели на них и поехали. Лошади, чуя на себе волчью кость, так неслись, что и сказать нельзя, и мы на них к утру стали за сто верст под городом Карачевом. Тут мы этих коней враз продали какому-то дворнику, взяли деньги и пришли к одной речке и стали делиться. За коней мы взяли триста рублей, разумеется по-тогдашнему, на ассигнацию (*16), а цыган мне дает всего один серебряный целковый и говорит:

  "Вот тебе твоя доля".

  Мне это обидно показалось.

  "Как, - говорю, - я же тех лошадей крал и за то больше тебя пострадать мог, а за что же моя доля такая маленькая?"

  "Потому, - отвечает, - что такая выросла".

  "Это, - говорю, - глупости: почему же ты себе много берешь?"

  "А опять, - говорит, - потому, что я мастер, а ты еще ученик".

  "Что, - говорю, - ученик, - ты это все врешь"! Да и пошло у нас с ним слово за слово, и оба мы поругались. А наконец я говорю:

  "Я с тобою не хочу дальше идти, потому что ты подлец".

  А он отвечает:

  "И отстань, брат, Христа ради, потому что ты беспачпортный, еще с тобою спутаешься".

  Так мы и разошлись, и я было пошел к заседателю, чтобы объявиться, что я сбеглый, но только рассказал я эту свою историю его писарю, а тот мне и говорит:

  "Дурак ты, дурак: на что тебе объявляться; есть у тебя десять рублей?"

  "Нет, - говорю, - у меня один целковый есть, а десяти рублей нету".

  "Ну так, может быть, еще что-нибудь есть, может быть, серебряный крест на шее, или вон это что у тебя в ухе: серьга?"

  "Да, - говорю, - это сережка".

  "Серебряная?"

  "Серебряная, и крест, мол, тоже имею от Митрофания (*17) серебряный".

  "Ну, скидавай, - говорит, - их скорее и давай их мне, я тебе отпускной вид напишу, и уходи в Николаев, там много людей нужно, и страсть что туда от нас бродяг бежит".

  Я ему отдал целковый, крест и сережку, а он мне вид написал и заседателеву печать приложил и говорит:

  "Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я так со всех беру, но только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве были. Ступай, - говорит, - и кому еще нужно - ко мне посылай".

  "Ладно, - думаю, - хорош милостивец: крест с шеи снял, да еще и жалеет". Никого я к нему не посылал, а все только шел Христовым именем без грошика медного.

  Прихожу в этот город и стал на торжок, чтобы наниматься. Народу наемного самая малость вышла - всего три человека, и тоже все, должно быть, точно такие, как я, полубродяжки, а нанимать выбежало много людей, и все так нас нарасхват и рвут, тот к себе, а этот на свою сторону. На меня напал один барин, огромный-преогромный, больше меня, и прямо всех от меня отпихнул и схватил меня за обе руки и поволок за собою: сам меня ведет, а сам других во все стороны кулаками расталкивает и преподло бранится, а у самого на глазах слезы. Привел он меня в домишко, невесть из чего наскоро сколоченный, и говорит:

  "Скажи правду: ты ведь беглый?"

  Я говорю:

  "Беглый".

  "Вор, - говорит, - или душегубец, или просто бродяга?"

  Я отвечаю:

  "На что вам это расспрашивать?"

  "А чтобы лучше знать, к какой ты должности годен".

  Я рассказал все, отчего я сбежал, а он вдруг кинулся меня целовать и говорит:

  "Такого мне и надо, такого мне и надо! Ты, - говорит, - верно, если голубят жалел, так ты можешь мое дитя выходить: я тебя в няньки беру".

  Я ужаснулся.

  "Как, - говорю, - в няньки? я к этому обстоятельству совсем не сроден".

  "Нет, это пустяки, - говорит, - пустяки: я вижу, что ты можешь быть нянькой; а то мне беда, потому что у меня жена с ремонтером отсюда с тоски сбежала и оставила мне грудную дочку, а мне ее кормить некогда и нечем, так ты ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в месяц стану жалованья платить".

  "Помилуйте, - отвечаю, - тут не о двух целковых, а как я в этой должности справлюсь?"

  "Пустяки, - говорит, - ведь ты русский человек? Русский человек со всем справится".

  "Да, что же, мол, хоть я и русский, но ведь я мужчина, и чего нужно, чтобы грудное дитя воспитывать, тем не одарен".

  "А я, - говорит, - на этот счет тебе в помощь у жида козу куплю: ты ее дои и тем молочком мою дочку воспитывай".

  Я задумался и говорю:

  "Конечно, мол, с козою отчего дитя не воспитать, но только все бы, - говорю, - кажется, вам женщину к этой должности лучше иметь".

  "Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, - отвечает, - не говори: из-за них-то тут все истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты если мое дитя нянчить не согласишься, так я сейчас казаков позову и велю тебя связать да в полицию, а оттуда по пересылке отправят. Выбирай теперь, что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать или мое дитя воспитывать?"

  Я подумал: нет, уже назад не пойду, и согласился остаться в няньках. В тот же день мы купили у жида белую козу с козленочком. Козленочка я заколол, и мы его с моим барином в лапше съели, а козочку я подоил и ее молочком начал дитя поить. Дитя было маленькое и такое поганое, жалкое: все пищит. Барин мой, отец его, из полячков был чиновник и никогда, прохвостик, дома не сидел, а все бегал по своим товарищам в карты играть, а я один с этой моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я стал к ней привыкать, потому что скука для меня была тут несносная, и я от нечего делать все с ней упражнялся. То положу дитя в корытце да хорошенько ее вымою, а если где на кожечке сыпка зацветет, я ее сейчас мучкой подсыплю; или головенку ей расчесываю, или на коленях качаю ее, либо, если дома очень соскучусь, суну ее за пазуху да пойду на лиман белье полоскать, - и коза-то и та к нам привыкла, бывало, за нами тоже гулять идет. Так я дожил до нового лета, и дитя мое подросло и стало дыбки стоять, но замечаю я, что у нее что-то ножки колесом идут. Я было на это барину показал, но он ничего на то не уважил и сказал только:

  "Я, - говорит, - тут чем причинен? снеси ее лекарю, покажи: пусть посмотрит".

  Я понес, а лекарь говорит:

  "Это аглицкая болезнь, надо ее в песок сажать".

  Я так и начал исполнять: выбрал на бережку лимана такое местечко, где песок есть, и как погожий теплый день, я заберу и козу и девочку и туда с ними удаляюсь. Разгребу руками теплый песочек и закопаю туда девочку по пояс и дам ей палочек играть и камушков, а коза наша вокруг нас ходит, травку щиплет, а я сижу, сижу, руками ноги обхвативши, и засну, и сплю.

  По целым дням таким манером мы втроем одни проводили, и это мне лучше всего было от скуки, потому что скука, опять повторю, была ужасная, и особенно мне тут весною, как я стал девочку в песок закапывать, да над лиманом спать, пошли разные бестолковые сны. Как усну, а лиман рокочет, а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плывет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи, коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то манит: слышу, даже имя кричит: "Иван! Иван! иди, брат Иван!" Встрепенешься, инда вздрогнешь и плюнешь: тьфу, пропасти на вас нет, чего вы меня вскликались! оглянешься кругом: тоска; коза уже отойдет далеко, бродит, травку щипет, да дитя закопано в песке сидит, а больше ничего... Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять в душу лезет и кричит: "Иван! пойдем, брат Иван!" Даже выругаешься, скажешь: "Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?" И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за лиман, и оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь! Ан вдруг вижу: это надо мною стоит тот монах с бабьим лицом, которого я давно, форейтором бывши, кнутом засек. Я говорю: "Тпружи! пошел прочь!" А он этак ласково звенит: "Пойдем, Иван, брат, пойдем! тебе еще много надо терпеть, а потом достигнешь". Я его во сне выругал и говорю: "Куда я с тобой пойду и чего еще достигать буду". А он вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам не знаю что: степь, люди такие дикие, сарацины, как вот бывают при сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках лохматых и с стрелами, на страшных диких конях. И с этим, что вижу, послышались мне и гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь... взмело песок тучею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь как алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и как который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг всего монастыря море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: "Свят!"

  "Ну, - думаю, - опять это мне про монашество пошло!" - и с досадою проснулся и в удивлении вижу, что над моею барышнею кто-то стоит на песку на коленях, самого нежного вида, и река рекой разливается-плачет.

  Я долго на это смотрел, потому что все думал: не длится ли мне это видение, но потом вижу, что оно не исчезает, я и встал и подхожу: вижу - дама девочку мою из песку выкопала, и схватила ее на руки, и целует, и плачет.

  Я спрашиваю ее:

  "Что надо?"

  А она ко мне и бросилась и жмет дитя к груди, а сама шепчет:

  "Это мое дитя, это дочь моя, это дочь моя!"

  Я говорю:

  "Ну так что же в этом такое?"

  "Отдай, - говорит, - мне ее".

  "С чего же ты это, - говорю, - взяла, что я ее тебе отдам?"

  "Разве тебе, - плачет, - ее не жаль? видишь, как она ко мне жмется".

  "Жаться, мол, она глупый ребенок - она тоже и ко мне жмется, а отдать я ее не отдам".

  "Почему?"

  "Потому, мол, что она мне на соблюдение поверена - вон и коза с нами ходит, а я дитя должен отцу приносить".

  Она, эта барынька, начала плакать и руки ломать.

  "Ну, хорошо, - говорит, - ну, не хочешь дитя мне отдать, так, по крайней мере, не сказывай, - говорит, - моему мужу, а твоему господину, что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место с ребенком, чтобы я его еще поласкать могла".

  "Это, мол, другое дело, - это я обещаю и исполню".

  И точно, я ничего про нее своему барину не сказал, а наутро взял козу и ребенка и пошел опять к лиману, а барыня уже ждет. Все в ямочке сидела, а как нас завидела, выскочила, и бегит, и плачет, и смеется, и в обеих ручках дитю игрушечки сует, и даже на козу на нашу колокольчик на красной суконке повесила, а мне трубку, и кисет с табаком, и расческу.

  "Кури, - говорит, - пожалуйста, эту трубочку, а я буду дитя нянчить".

  И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания: барыня все с дитем, а я сплю, а порой она мне начнет рассказывать, что она того... замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана... злою мачехою и того... этого мужа своего она не того... говорит, никак не могла полюбить. А того... этого... другого-то, ремонтера-то... что ли... этого любит и жалуется, что против воли, говорит, своей я ему... предана. Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими... ну, как их?.. с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль. А теперь мы, говорит, с ним сюда приехали и стоим здесь на квартире у одного у его товарища, но я живу под большим опасением, чтобы мой муж не узнал, и мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду.

  "Ну что же, мол, делать: если ты, презрев закон и религию, свой обряд изменила, то должна и пострадать".

  А она начнет плакать, и от одного дня раз от разу больше и жалостнее стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни с того ни с сего стала все мне деньги сулить. И наконец пришла последний раз прощаться и говорит:

  "Послушай, Иван (она уже имя мое знала), послушай, - говорит, - что я тебе скажу: нынче, - говорит, - _он_ сам сюда к нам придет".

  Я спрашиваю:

  "Кто это такой?"

  Она отвечает:

  "Ремонтер".

  Я говорю:

  "Ну так что ж мне за причина?"

  А она повествует, что будто он сею ночью страсть как много денег в карты выиграл и сказал, что хочет ей в удовольствие мне тысячу рублей дать за то, чтобя я то есть ей ее дочку отдал.

  "Ну, уж вот этого, - говорю, - никогда не будет".

  "Отчего же, Иван? отчего же? - пристает. - Неужто тебе меня и ее не жаль, что мы в разлуке?"

  "Ну, мол, жаль или не жаль, а только я себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые, и не продам, а потому все ремонтеровы тысячи пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне".

  Она плакать, а я говорю:

  "Ты лучше не плачь, потому что мне все равно".

  Она говорит:

  "Ты бессердечный, ты каменный".

  А я отвечаю:

  "Совсем, мол, я не каменный, а такой же как все, костяной да жильный, а я человек должностной и верный: взялся хранить дитя, и берегу его".

  Она убеждает, что ведь, посуди, говорит, и самому же дитяти у меня лучше будет!

  "Опять-таки, - отвечаю, - это не мое дело".

  "Неужто же, - вскрикивает она, - неужто же мне опять с дитем моим должно расставаться?"

  "А что же, - говорю, - если ты, презрев закон и религию..."

  Но только не договорил я этого, что хотел сказать, как вижу, к нам по степи легкий улан идет. Тогда полковые еще как должно ходили, с форсом, в настоящей военной форме, не то что как нынешние, вроде писарей. Идет этот улан-ремонтер, такой осанистый, руки в боки, а шинель широко наопашку несет... силы в нем, может быть, и нисколько нет, а форсисто... Гляжу на этого гостя и думаю: "Вот бы мне отлично с ним со скуки поиграть". И решил, что чуть если он ко мне какое слово заговорит, я ему непременно как ни можно хуже согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, бог даст, в свое удовольствие подеремся. Это, восторгаюсь, будет чудесно, и того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька лепечет, уже не слушаю, а только играть хочу.

5

  - Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю: как бы мне лучше этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял я сел, вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер подходит и прямо к той своей барыньке.

  Она ему - та-та-та, та-та: все, значит, о том, что я ей дитя не даю.

  А он ее по головке гладит и говорит:

  "Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас средство найду. Деньги, - говорит, - раскинем, у него глаза разбежатся; а если и это средство не подействует, так мы просто отнимем у него ребенка", - и с этим самым словом подходит ко мне и подает мне пучок ассигнаций, а сам говорит:

  "Вот, - говорит, - тут ровно тысяча рублей, - отдай нам дитя, а деньги бери и ступай куда хочешь".

  А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонечку; потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:

  "Нет, - говорю, - это твое средство, ваше благородие, не подействует", - а сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них да и бросил, говорю:

  "Тубо, - пиль, апорт, подними!"

  Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете видеть мою комплекцыю, - что же мне с форменным офицером долго справляться: я его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля на сторону отогнулася. Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил и говорю:

  "Вот тебе, - говорю, - и храбрость твою под ногой придавлю".

  Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что сабельки ему у меня уже не отнять, так распоясал ее да с кулачонками ко мне борзо кидается... Разумеется, и эдак он от меня ничего, кроме телесного огорчения, для себя не получил, но понравилось мне, как он характером своим был горд и благороден: я не беру его денег, и он их тоже не стал подбирать.

  Как перестали мы драться, я кричу:

  "Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годится!"

  Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя хватается; но, разумеется, он берет дитя за руку, а я сейчас же хвать за другую и говорю:

  "Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется".

  Он кричит:

  "Подлец, подлец, изверг!" - и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает... и вот вижу я и чувствую, как она, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти... А в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит:

  "Держи их, Иван! Держи!"

  "Ну как же, - думаю себе, - так я тебе и стану их держать! Пускай любятся!" - да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:

  "Нате вам этого пострела! Только уже теперь и меня, - говорю, - увозите, а то он меня правосудию сдаст, потому что я по беззаконному паспорту".

  Она говорит:

  "Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить".

  Так мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой увезли, а тому моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.

  Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, "вы" говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит:

  "Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что мне тебя при себе держать нельзя".

  Я говорю:

  "Почему же?"

  "А потому, - отвечает, - что я человек служащий, а у тебя никакого паспорта нет".

  "Нет, у меня был, - говорю, - паспорт, только фальшивый".

  "Ну вот видишь, - отвечает, - а теперь у тебя и такого нет. На же вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с богом куда хочешь".

  А мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от них идти, потому что я то дитя любил; но делать нечего, говорю:

  "Ну, прощайте, - говорю, - покорно вас благодарю на вашем награждении, но только еще вот что".

  "Что, - спрашивает, - такое?"

  "А то, - отвечаю, - что я перед вами виноват, что дрался с вами и грубил".

  Он рассмеялся и говорит:

  "Ну что это, бог с тобой, ты добрый мужик".

  "Нет-с, это, - отвечаю, - мало ли что добрый, это так нельзя, потому что это у меня может на совести остаться: вы защитник отечества, и вам, может быть, сам государь "вы" говорил".

  "Это, - отвечает, - правда: нам, когда чин дают, в бумаге пишут: "Жалуем вас и повелеваем _вас_ почитать и уважать".

  "Ну, позвольте же, - говорю, - я этого никак дальше снесть не могу..."

  "А что же, - говорит, - теперь с этим делать. Что ты меня сильнее и поколотил меня, того назад не вынешь".

  "Вынуть, - говорю, - нельзя, а по крайности, для облегчения моей совести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами ударить", - и взял обе щеки перед ним надул.

  "Да за что же? - говорит, - за что же я тебя стану бить?"

  "Да так, - отвечаю, - для моей совести, чтобы я не без наказания своего государя офицера оскорбил".

  Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.

  Он спрашивает:

  "Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?"

  А я говорю:

  "Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, - говорю, - меня с обеих сторон ударить", - и опять щеки надул; а он вдруг вместо того чтобы меня бить, сорвался с места и ну целовать меня и говорит:

  "Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни разу не ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то они по тебе очень плакать будут".

  "А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать?"

  И хоть не хотелось мне отходить, но делать нечего: так и ушел поскорей, не прощавшись, и вышел за ворота, и стал, и думаю:

  "Куда я теперь пойду?" И взаправду, сколько времени прошло с тех пор, как я от господ бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой не согрею... "Шабаш, - думаю, - пойду в полицию и объявлюсь, но только, - думаю, - опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в полиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие". И вот я пошел на ярмарку в трактир, спросил чаю с кренделями и долго пил, а потом вижу, дольше никак невозможно продолжать, и пошел походить. Выхожу за Суру за реку на степь, где там стоят конские косяки, и при них же тут и татары в кибитках. Все кибитки одинаковые, но одна пестрая-препестрая, а вокруг нее много разных господ занимаются, ездовых коней пробуют. Разные - и штатские, и военные, и помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят, трубки курят, а посереди их на пестрой кошме сидит тонкий, как жердь, длинный степенный татарин в штучном халате и в золотой тюбетейке. Я оглядаюсь и, видя одного человека, который при мне в трактире чай пил, спрашиваю его: что это такой за важный татарин, что он один при всех сидит? А мне тот человек отвечает:

  "Нешто ты, - говорит, - его не знаешь: это хан Джангар".

  "Что, мол, еще за хан Джангар?"

  А тот и говорит:

  "Хан Джангар, - говорит, - первый степной коневод, его табуны ходят от самой Волги до самого Урала во все Рынь-пески, и сам он, этот хан Джангар, в степи все равно что царь".

  "Разве, - говорю, - эта степь не под нами?"

  "Нет, она, - отвечает, - под нами, но только нам ее никак достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять нечего, вот по этой причине, - говорит, - хан Джангар там и царюет, и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а они тому рады повиноваться".

  Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один татарчонок пригонил перед этого хана небольшую белую кобылку и что-то залопотал; а тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо против кобылицыной головы и кнут ей ко лбу вытянул и стоит. Но ведь как, я вам доложу, разбойник стоит? просто статуй великолепный, на которого на самого заглядеться надо, и сейчас по нем видно, что он в коне все нутро соглядает. А как я по этой части сам с детства был наблюдателен, то мне видно, что и сама кобылица-то эта зрит в нем знатока, и сама вся навытяжке перед ним держится: на-де, смотри на меня и любуйся! И таким манером он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел на эту кобылицу и не обходил ее, как делают наши офицеры, что по суетливости все вокруг коня мычутся, а он все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам персты у себя на руке молча поцеловал: дескать, антик! и опять на кошме, склавши накрест ноги, сел, а кобылица сейчас упши запряла, фыркнула и заиграла.

  Господа, которые тут стояли, и пошли на нее вперебой торговаться: один дает сто рублей, а другой полтораста и так далее, все большую друг против друга цену нагоняют. Кобылица-была, точно, дивная, ростом не великонька, в подобье арабской, но стройненькая, головка маленькая, глазок полный, яблочком, ушки сторожкие; бочка самые звонкие, воздушные, спинка как стрелка, а ножки легкие, точеные, самые уносистые. Я как подобной красоты был любитель, то никак глаз от этой кобылицы не отвлеку. А хан Джангар видит, что на всех от нее зорость пришла и господа на нее как оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на лебедушку, да и ну ее гонить, - сидит, знаете, по-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица летит и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так она так вместе с песком в один вихорь и воскурится. "Ах ты, змея! - думаю себе, - ах ты, стрепет степной, аспидский! где ты только могла такая зародиться?" И чувствую, что рванулась моя душа к ней, к этой лошади, родной страстию. Пригонил ее татартище назад, она пыхнула сразу в обе ноздри, выдулась и всю усталь сбросила и больше ни дыхнет и ни сапнет. "Ах ты, - думаю, - милушка; ах ты, милушка!" Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожалел, - но где было о том и думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг, тут еще торг не был кончен и никому она не досталась, как видим, из-за Суры, от Селиксы, гонит на вороном коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет, и подлетел, соскочил, коня бросил и прямо к той к белой кобылице, и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и говорит:

  "Моя кобылица".

  А хан отвечает:

  "Как не твоя: господа мне за нее пятьсот монетов дают".

  А тот всадник, татарчище этакий огромный и пузатый, морда загорела и вся облупилась, словно кожа с нее сорвана, а глаза малые, точно щелки, и орет сразу:

  "Сто монетов больше всех даю!"

  Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище гонит на гривастом коне, на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул с коня, и как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей, и говорит:

  "Всем отвечаю: хочу, чтобы моя была кобылица!"

  Я и спрашиваю соседа: в чем тут у них дело зависит. А он отвечает:

  "Это, - говорит, - дело зависит от очень большого хана Джангарова понятия. Он, - говорит, - не один раз, а чуть не всякую ярмарку тут такую штуку подводит, что прежде всех своих обыкновенных коней, коих пригонит сюда, распродаст, а потом в последний день, михорь его знает откуда, как из-за пазухи выймет такого коня или двух, что конэсеры не знать что делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги за то получает. Эту его привычку знавши, все уже так этого последыша от него и ожидают, и вот оно так и теперь вышло: все думали, хан ноне уедет, и он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел..."

  "Диво, - говорю, - какая лошадь!"

  "Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он казал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?"

  "А что, мол, такое: из-за чего нам биться?"

  "А из-за того, - отвечает, - что тут страсть что сейчас почнется: и все господа непременно спятятся, а лошадь который-нибудь вот из этих двух азиатов возьмет".

  "Что же они, - спрашиваю, - очень, что ли, богаты?"

  "И богатые, - отвечает, - и озорные охотники: они свои большие косяки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь не уступят. Их все знают: этот брюхастый, что вся морда облуплена, это называется Бакшей Отучев, а худищий, что одни кости ходят, Чепкун Емгурчеев, - оба злые охотники, и ты только смотри, что они за потеху сделают".

  Я замолчал и смотрю: господа, которые за кобылицу торговались, уже отступилися от нее и только глядят, а те два татарина друг дружку отпихивают и все хана Джангара по рукам хлопают, а сами за кобылицу держатся и все трясутся да кричат; один кричит:

  "Я даю за нее, кроме монетов, еще пять голов" (значить пять лошадей), - а другой вопит:

  "Врет твоя мордам, я даю десять".

  Бакшей Отучев кричит:

  "Я даю пятнадцать голов".

  А Чепкун Емгурчеев:

  "Двадцать".

  Бакшей:

  "Двадцать пять".

  А Чепкун:

  "Тридцать".

  А больше ни у того, ни у другого, видно, уже нет... Чепкун крикнул тридцать, а Бакшей дает тоже только тридцать, а больше нет; но зато Чепкун еще в придачу седло сулит, а Бакшей седло и халат, и Чепкун халат скидает, больше опять друг друга им нечем одолевать. Чепкун крикнул: "Слушай меня, хан Джангар: я домой приеду, я к тебе свою дочь пригоню", - и Бакшей тоже дочь сулит, а больше опять друг друга нечем пересилить. Тут вдруг вся татарва, кои тут это торговище зрели, заорали, загалдели по-своему; их разнимают, чтобы до разорения друг друга не довели, тормошат их, Чепкуна и Бакшея, в разные стороны, в бока их тычут, уговаривают.

  Я спрашиваю у соседа:

  "Скажи, пожалуйста, что это такое у них теперь пошло?"

  "А вот видишь, - говорит, - этим князьям, которые их разнимают, им Чепкуна с Бакшеем жалко, что они очень заторговались, так вот они их разлучают, чтобы опомнились и как-нибудь друг дружке честью кобылицу уступили".

  "Как же, - спрашиваю, - можно ли, чтобы они друг дружке ее уступили, когда она обоим им так нравится? Этого быть не может".

  "Отчего же, - отвечает, - азиаты народ рассудительный и степенный: они рассудят, что зачем напрасно имение терять, и хану Джангару дадут, сколько он просит, а кому коня взять, с общего согласия наперепор пустят".

  Я любопытствую:

  "Что же, мол, такое это значит: "наперепор".

  А тот мне отвечает:

  "Нечего спрашивать, смотри, это видеть надо, а оно сейчас начинается".

  Смотрю я и вижу, что и Бакшей Отучев и Чепкун Емгурчеев оба будто стишали и у тех своих татар-мировщиков вырываются и оба друг к другу бросились, подбежали и по рукам бьют.

  "Сгода!" - дескать, поладили.

  И тот то же самое отвечает:

  "Сгода: поладили!"

  И оба враз с себя и халаты долой, и бешметы, и чевяки сбросили, ситцевые рубахи сняли, и с одних широких полосатых портищах остались, и плюх один против другого, сели на землю, как курохтаны (*18) степные, и сидят.

  В первый раз мне этакое диво видеть доводилось, и я смотрю, что дальше будет? А они друг дружке левые руки подали и крепко их держат, ноги растопырили и ими друг дружке следами в следы уперлись и кричат: "Подавай!"

  Что такое они себе требуют "подавать", я не предвижу, но те, татарва-то, из кучки отвечают:

  "Сейчас, бачка, сейчас".

  И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой, и держит в руках две здоровые нагайки и сравнял их в руках и кажет всей публике и Чепкуну с Бакшеем: "Глядите, - говорит, - обе штуки ровные".

  "Ровные, - кричат татарва, - все мы видим, что благородно сделаны, плети ровные! Пусть садятся и начинают".

  А Бакшей и Чепкун так и рвутся, за нагайки хватаются.

  Степенный татарин и говорит им: "Подождите", - и сам им эти нагайки подал: одну Чепкуну, а другую Бакшею, да ладошками хлопает тихо, раз, два и три... И только что он в третье хлопнул, как Бакшей стегнет изо всей силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине, а Чепкун таким самым манером на ответ его. Да и пошли эдак один другого потчевать: в глаза друг другу глядят, ноги в ноги следками упираются и левые руки крепко жмут, а правыми с нагайками порются... Ух, как они знатно поролись! Один хорошо черкнет, а другой еще лучше. Глаза-то у обоих даже выстолбенели и левые руки замерли, а ни тот, ни другой не сдается.

  Я спрашиваю у моего знакомца:

  "Что же это, мол, у них, стало быть, вроде как господа на дуэль, что ли, выходят?"

  "Да, - отвечает, - тоже такой поединок, только это, - говорит, - не насчет чести, а чтобы не расходоваться".

  "И что же, - говорю, - они эдак могут друг друга долго сечь?"

  "А сколько им, - говорит, - похочется и сколько силы станет".

  А те все хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни говорят: "Чепкун Бакшея перепорет", - а другие спорят: "Бакшей Чепкуна перебьет", - и кому хочется, об заклад держат - те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто на кого больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и в зубы, и на спины посмотрят, и по каким-то приметам понимают, кто надежнее, за того и держат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже из зрителей опытных был и стал сначала за Бакшея держать, а потом говорит:

  "Ах, квит, пропал мой двугривенный: Чепкун Бакшея собьет".

  А я говорю:

  "Почему то знать? Еще, мол, ничего не можно утвердить: оба еще ровно сидят".

  А тот мне отвечает:

  "Сидят-то, - говорит, - они еще оба ровно, да не одна в них повадка".

  "Что же, - говорю, - по моему мнению, Бакшей еще ярче стегает".

  "А вот то, - отвечает, - и плохо. Нет, пропал за него мой двугривенный: Чепкун его запорет".

  "Что это, - думаю, - такое за диковина: как он непонятно, этот мой знакомец, рассуждает? А ведь он же, - размышляю, - должно быть, в этом деле хорошо понимает практику, когда об заклад бьется!"

  И стало мне, знаете, очень любопытно, и я к этому знакомцу пристаю.

  "Скажи, - говорю, - милый человек, отчего ты теперь за Бакшея опасаешься?"

  А он говорит:

  "Экой ты пригородник глупый! ты гляди, - говорит, - какая у Бакшея спина".

  Я гляжу: ничего, спина этакая хорошая, мужественная, большая и пухлая, как подушка.

  "А видишь, - говорит, - как он бьет?"

  Гляжу, и вижу тоже, что бьет яростно, даже глаза на лоб выпялил, и так его как ударит, так сразу до крови и режет.

  "Ну, а теперь сообрази, как он нутрем действует?"

  "Что же, мол, такое нутрем?" - я вижу одно, что сидит он прямо, и весь рот открыл, и воздух в себя шибко забирает.

  А мой знакомец и говорит:

  "Вот это-то и худо: спина велика, по ней весь удар просторно ложится; шибко бьет, запыхается, а в открытый рот дышит, он у себя воздухом все нутро пережжет".

  "Что же, - спрашиваю, - стало быть, Чепкун надежней?"

  "Непременно, - отвечает, - надежнее: видишь, он весь сухой, кости в одной коже держатся, а спиночка у него как лопата коробленая, по ней ни за что по всей удар не падет, а только местечками, а сам он, зри, как Бакшея спрохвала поливает, не частит, а с повадочкой, и плеть сразу не отхватывает, а под нею коже напухать дает. Вон она от этого, спина-то, у Бакшея вся и вздулась и как котел посинела, а крови нет, и вся боль у него теперь в теле стоит, а у Чепкуна на худой спине кожичка как на жареном поросенке трещит, прорывается, и оттого у него вся боль кровью сойдет, и он Бакшея запорет. Понимаешь ты это теперь?"

  "Теперь, - говорю, - понимаю, - и точно, тут я всю эту азиатскую практику сразу понял и сильно ею заинтересовался: как в таком случае надо полезнее действовать?"

  "А еще самое главное, - указует мой знакомец, - замечай, - говорит, - как этот проклятый Чепкун хорошо мордой такту соблюдает; видишь: стегнет и на ответ сам вытерпит и соразмерно глазами хлопнет, - это легче, чем пялить глаза, как Бакшей пялит, и Чепкун зубы стиснул и губы прикусил, это тоже легче, оттого что в нем через эту замкнутость излишнего горения внутри нет".

  Я все эти его любопытные приметы на ум взял и сам вглядываюсь и в Чепкуна и в Бакшея, и все мне стало и самому понятно, что Бакшей непременно свалится, потому что у него уже и глазища совсем обостолопели и губы веревочкой собрались и весь оскал открыли... И точно, глядим, Бакшей еще раз двадцать Чепкуна стеганул, и все раз от разу слабее, да вдруг бряк назад и левую Чепкунову руку выпустил, а своею правою все еще двигает, как будто бьет, но уже без памяти, совсем в обмороке. Ну, тот мой знакомый говорит: "Шабаш: пропал мой двугривенный". Тут все и татары заговорили, поздравляют Чепкуна, кричат:

  "Ай, башка Чепкун Емгурчеев, ай, умнай башка - совсем пересек Бакшея, садись - теперь твоя кобыла".

  И сам хан Джангар встал с кошмы и похаживает, а сам губами шлепает и тоже говорит:

  "Твоя, твоя, Чепкун, кобылица: садись, гони, на ней отдыхай".

  Чепкун и встал: кровь струит по спине, а ничего виду болезни не дает, положил кобылице на спину свой халат и бешмет, а сам на нее брюхом вскинулся и таким манером поехал, и мне опять скучно стало.

  "Вот, - думаю, - все это уже и окончилось, и мне опять про свое положение в голову полезет", - а мне страх как не хотелось про это думать.

  Но только, спасибо, мой тот знакомый человек говорит мне:

  "Подожди, не уходи, тут непременно что-то еще будет".

  Я говорю:

  "Чему же еще быть? все кончено".

  "Нет, - говорит, - не кончено, ты смотри, - говорит, - как хан Джангар трубку жжет. Видишь, палит: это он непременно еще про себя что-нибудь думает, самое азиатское".

  Ну, а я себе думаю: "Ах, если еще что будет в этом самом роде, то уже было бы только кому за меня заложиться, а уже я не спущу!"

6

  - И что же вы изволите полагать? Все точно так и вышло, как мне желалось: хан Джангар трубку палит, а на него из чищобы гонит еще татарчонок, и уже этот не на такой кобылице, какую Чепкун с мировой у Бакшея взял, а караковый жеребенок, какого и описать нельзя. Если вы видали когда-нибудь, как по меже в хлебах птичка коростель бежит, - по-нашему, по-орловски, дергач зовется: крыла он растопырит, а зад у него не как у прочих птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит и ноги книзу пустит, точно они ему не надобны, - настоящее, выходит, будто он едет по воздуху. Вот и этот новый конь, на эту птицу подобно, точно не своей силой несся.

  Истинно не солгу скажу, что он даже не летел, а только земли за ним сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду не видал и не знал, как сего конька и ценить, на какие сокровища, и кому его обречь, какому королевичу, а уже тем паче никогда того не думал, чтобы этот конь мой стал.

&nbs