Лесков Николай Семенович - Очарованный странник

лигии, а без этого на степи страшно. А он, бестолковый, кричит:

  "Садись, - кричит, - веселей, двое будем ехать".

  Я говорю:

  "А кто ты: может быть, у тебя бога нет?"

  "Как, - говорит, - нет: это у татарина бока нет, он кобылу ест, а у меня есть бок".

  "Кто же, - говорю, - твой бог?"

  "А у меня, - говорит, - все бок: и солнце бок, и месяц бок, и звезды бок... все бок. Как у меня нет бок?"

  "Все!.. гм... все, мол, у тебя бог, а Иисус Христос, - говорю, - стало быть, тебе не бог?"

  "Нет, - говорит, - и он бок, и богородица бок, и Николач бок..."

  "Какой, - говорю, - Николач?"

  "А что один на зиму, один на лето живет".

  Я его похвалил, что он русского Николая Чудотворца уважает.

  "Всегда, - говорю, - его почитай, потому что он русский", - и уже совсем было его веру одобрил и совсем с ним ехать хотел, а он, спасибо, разболтался и выказался.

  "Как же, - говорит, - я Николача почитаю: я ему на зиму пущай хоть не кланяюсь, а на лето ему двугривенный даю, чтоб он мне хорошенько коровок берег, да! Да еще на него одного не надеюсь, так Керемети (*22) бычка жертвую".

  Я и рассердился.

  "Как же, - говорю, - ты смеешь на Николая Чудотворца не надеяться и ему, русскому, всего двугривенный, а своей мордовской Керемети поганой целого бычка! Пошел прочь, - говорю, - не хочу я с тобою... я с тобою не поеду, если ты так Николая Чудотворца не уважаешь".

  И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру третьего дня вода завиднелась и люди. Я лег для опаски в траву и высматриваю: что за народ такой? Потому что боюсь, чтобы опять еще в худший плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят... Должно быть, думаю, христиане... Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, - ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли и говорят:

  "Пей водку!"

  Я отвечаю:

  "Я, братцы мои, от нее. с татарвой живучи, совсем отвык".

  "Ну, ничего, - говорят, - здесь своя нацыя, опять привыкнешь: пей!"

  Я налил себе стаканчик и думаю:

  "Ну-ка, господи благослови, за свое возвращение!" - и выпил, а ватажники пристают, добрые ребята.

  "Пей еще! - говорят, - ишь ты без нее как зачичкался".

  Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им рассказал: откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя, рассказывал и водку пил, и все мне так радостно было, что я опять на святой Руси, но только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто слушал, заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне:

  "А паспорт же у тебя есть?"

  Я говорю:

  "Нет, нема".

  "А если, - говорит, - нема, так тебе здесь будет тюрьма".

  "Ну так я, - говорю, - я от вас не пойду; а у вас небось тут можно жить и без паспорта?"

  А он отвечает:

  "Жить, - говорит, - у нас без паспорта можно, но помирать нельзя".

  Я говорю:

  "Это отчего?"

  "А как же, - говорит, - тебя поп запишет, если ты без паспорта?"

  "Так как же, мол, мне на такой случай быть?"

  "В воду, - говорит, - тебя тогда бросим на рыбное пропитание".

  "Без попа?"

  "Без попа".

  Я, в легком подпитии будучи, ужасно этого испугался и стал плакать и жалиться, а рыбак смеется.

  "Я, - говорит, - над тобою шутил: помирай смело, мы тебя в родную землю зароем".

  Но я уже очень огорчился и говорю:

  "Хороша, мол, шутка. Если вы этак станете надо мною часто шутить, так я и до другой весны не доживу".

  И чуть этот последний товарищ заснул, я поскорее поднялся и пошел прочь, и пришел в Астрахань, заработал на поденщине рубль и с того часу столь усердно запил, что не помню, как очутился в ином городе, и сижу уже я в остроге, а оттуда меня по пересылке в свою губернию послали. Привели меня в наш город, высекли в полиции и в свое имение доставили. Графиня, которая меня за кошкин хвост сечь приказывала, уже померла, а один граф остался, но тоже очень состарился, и богомольный стал, и конскую охоту оставил. Доложили ему, что я пришел, он меня вспомнил и велел меня еще раз дома высечь и чтобы я к батюшке, к отцу Илье, на дух шел. Ну, высекли меня по-старинному, в разрядной избе, и я прихожу к отцу Илье, а он стал меня исповедовать и на три года не разрешает мне причастия...

  Я говорю:

  "Как же так, батюшка, я было... столько лет не причащамшись... ждал..."

  "Ну, мало ли, - говорит, - что; ты ждал, а зачем ты, - говорит, - татарок при себе вместо жен держал... Ты знаешь ли, - говорит, - что я еще милостиво делаю, что тебя только от причастия отлучаю, а если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, - говорит, - этого не бойся, потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется".

  "Ну что же, - думаю, - делать: останусь хоть так, без причастия, дома поживу, отдохну после плена", - но граф этого не захотели. Изволили сказать:

  "Я, - говорят, - не хочу вблизи себя отлученного от причастия терпеть".

  И приказали управителю еще раз меня высечь с оглашением для всеобщего примера и потом на оброк пустить. Так и сделалось: выпороли меня в этот раз по-новому, на крыльце, перед конторою, при всех людях, и дали паспорт. Отрадно я себя тут-то почувствовал, через столько лет совершенно свободным человеком, с законною бумагою, и пошел. Намерениев у меня никаких определительных не было, но на мою долю бог послал практику.

  - Какую же?

  - Да опять все по той же, по конской части. Я пошел с самого малого ничтожества, без гроша, а вскоре очень достаточного положения достиг и еще бы лучше мог распорядиться, если бы не один предмет.

  - Что же это такое, если можно спросить?

  - Одержимости большой подпал от разных духов и страстей и еще одной неподобной вещи.

  - Что же это такое за неподобная вещь вас обдержала?

  - Магнетизм-с.

  - Как! магнетизм?!

  - Да-с, магнетическое влияние от одной особы.

  - Как же вы чувствовали над собой ее влияние?

  - Чужая воля во мне действовала, и я чужую судьбу исполнял.

  - Вот тут, значит, к вам и пришла ваша собственная погибель, после которой вы нашли, что вам должно исполнить матушкино обещание, и пошли в монастырь?

  - Нет-с, это еще после пришло, а до того со мною много иных разных приключений было, прежде чем я получил настоящее убеждение.

  - Вы можете рассказать и эти приключения?

  - Отчего же-с; с большим моим удовольствием.

  - Так пожалуйста.

10

  - Взявши я паспорт, пошел без всякого о: себе намерения, и пришел на ярмарку, и вижу, там цыган мужику лошадь меняет и безбожно его обманывает; стал ее силу пробовать, и своего конишку в просяной воз заложил, а мужикову лошадь в яблочный. Тяга в них, разумеется, хоть и равная, а мужикова лошадь преет, потому что ее яблочный дух обморачивает, так как коню этот дух страшно неприятен, а у цыгановой лошади, кроме того, я вижу, еще и обморок бывает, и это сейчас понять можно, потому что у нее на лбу есть знак, как был огонь ставлен, а цыган говорит: "Это бородавка". А мне мужика, разумеется, жаль, потому ему на оморочной лошади нельзя будет работать, так как она кувырнет, да и все тут, а к тому же я цыганов тогда смерть ненавидел через то, что от первых от них имел соблазн бродить, и впереди, вероятно, еще иное предчувствовал, как и оправдалось. Я эту фальшь в лошади мужичку и открыл, а как цыган стал со мною спорить, что не огонь жжен на лбу, а бородавка, я в доказательство моей справедливости ткнул коня шильцем в почку, он сейчас и шлеп на землю и закрутился. Взял я и мужикам хорошую лошадь по своим познаниям выбрал, а они мне за это вина, и угощенья, и две гривны денег, и очень мы тут погуляли. С того и пошло: и капитал расти и усердное пьянство, и месяца не прошло, как я вижу, что это хорошо: обвешался весь бляхами и коновальскою сбруею и начал ходить с ярмарки на ярмарку и везде бедных людей руководствую и собираю себе достаток и все магарычи пью; а между тем стал я для всех барышников-цыганов вез равно что божия гроза, и узнал стороною, что они собираются меня бить. Я от этого стал уклоняться, потому что их много, а я один, и они меня ни разу не могли попасть одного и вдоволь отколотить, а при мужиках не смели, потому что те за мою добродетель всегда стояли за меня. Тут они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и не своею силою в твари толк знаю, но, разумеется, все это было пустяки: к коню я, как вам докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но только что, главное дело, это никому в пользу не послужит.

  - Отчего же это не послужит в пользу?

  - Не поймет-с никто, потому что на это надо не иначе как иметь дар природный, и у меня уже не раз такой опыт был, что я преподавал, но все втуне осталось; но позвольте, об этом после.

  Когда моя слава по ярмаркам прогремела, что я насквозь коня вижу, то один ремонтер, князь, мне сто рублей давал:

  "Открой, - говорит, - братец, твой секрет насчет понимания. Мне это дорого стоит".

  А я отвечаю:

  "Никакого у меня секрета нет, а у меня на это природное дарование".

  Ну, а он пристает:

  "Открой же мне, однако, как ты об этом понимаешь? А чтобы ты не думал, что я хочу как-нибудь, - вот тебе сто рублей".

  Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги в тряпицу и говорю: извольте, мол, я, что знаю, стану сказывать, а вы извольте тому учиться и слушать; а если не выучитесь и нисколько вам от того пользы не будет, за это я не отвечаю.

  Он, однако, был и этим доволен и говорит: "Ну уж это не твоя беда, сколько я научусь, а ты только сказывай".

  "Первое самое дело, - говорю, - если кто насчет лошади хочет знать, что она в себе заключает, тот должен иметь хорошее расположение в осмотре и от того никогда не отдаляться. С первого взгляда надо глядеть умно на голову и потом всю лошадь окидывать до хвоста, а не латошить, как офицеры делают. Тронет за зашеину, за челку, за храпок, за обрез и за грудной соколок или еще за что попало, а все без толку. От этого барышники кавалерийских офицеров за эту латошливость страсть любят. Барышник как этакую военную латОху увидал, сейчас начнет перед ним конем крутить, вертеть, во все стороны поворачивать, а которую часть не хочет показать, той ни за что не покажет, а там-то и фальшь, а фальшей этих бездна: конь вислоух - ему кожицы на вершок в затылке вырежут, стянут, и зашьют, и замажут, и он оттого ушки подберет, но ненадолго: кожа ослабнет, и уши развиснут. Если уши велики, - их обрезывают, - а чтобы ушки прямо стояли, в них рожки суют. Если кто паристых лошадей подбирает и если, например, один конь во лбу с звездочкой, - барышники уже так и зрят, чтобы такую звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают или горячую репу печеную приложат где надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но только всячески если хорошо смотреть, то таким манером ращенная шерстка всегда против настоящей немножко длиннее и пупится, как будто бородочка. Еще больше барышники обижают публику глазами: у иной лошади западинки ввалившись над глазом, и некрасиво, но барышник проколет кожицу булавкой, а потом приляжет губами и все в это место дует, и надует так, что кожа подымется и глаз освежеет, и красиво станет. Это легко делать, потому что если лошади на глаз дышать, ей это приятно, от теплого дыхания, и она стоит не шелохнется, но воздух выйдет, и у нее опять ямы над глазами будут. Против этого одно средство: около кости щупать, не ходит ли воздух. Но еще того смешнее, как слепых лошадей продают. Это точно комедия бывает. Офицерик, например, крадется к глазу коня с соломинкой, чтобы испытать, видит ли конь соломинку, а сам того не видит, что барышник в это время, когда лошади надо головой мотнуть, кулаком ее под брюхо или под бок толкает. А иной хоть и тихо гладит, но у него в перчатке гвоздик, и он будто гладит, а сам кольнет". И я своему ремонтеру против того, что здесь сейчас упомянул, вдесятеро более объяснил, но ничего ему это в пользу не послужило: назавтра, гляжу, он накупил коней таких, что кляча клячи хуже, и еще зовет меня посмотреть и говорит:

  "Ну-ка, брат, полюбуйся, как я наловчился коней понимать".

  Я взглянул, рассмеялся и отвечаю, что, мол, и смотреть нечего:

  "У этой плечи мясисты, - будет землю ногами цеплять; эта ложится - копыто под брюхо кладет и много что чрез годок себе килу намнет; а эта, когда овес ест, передней ногою топает и колено об ясли бьет", - и так всю покупку раскритиковал, и все правильно на мое вышло.

  Князь на другой день и говорит:

  "Нет, Иван, мне, точно, твоего дарования не понять, а лучше служи ты сам у меня конэсером и выбирай ты, а я только буду деньги платить".

  Я согласился и жил отлично целые три года, не как раб и наемник, а больше как друг и помощник, и если бы не выходы меня одолели, так я мог бы даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению, какой заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного человека подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сторону задобрить, потому что заводчики знают, что вся настоящая сила не в ремонтере, а в том, если который имеет при себе настоящего конэсера. Я же был, как докладывал вам, природный конэсер и этот долг природы исполнял совестно: ни за что я того, кому служу, обмануть не мог. И мой князь это чувствовал и высоко меня уважал, и мы жили с ним во всем в полной откровенности. Он, бывало, если проиграется где-нибудь ночью, сейчас утром как встанет, идет в архалучке ко мне в конюшню и говорит:

  "Ну что, почти полупочтеннейший мой Иван Северьяныч! Каковы ваши дела?" - Он все этак шутил, звал меня _почти полупочтенный_, но почитал, как увидите, вполне.

  А я знал, что это обозначает, если он с такой шуткой идет, и отвечу, бывало:

  "Ничего, мол: мои дела, слава богу, хороши, а не знаю, как ваше сиятельство, каковы ваши обстоятельства?"

  "Мои, - говорит, - так довольно гадки, что даже хуже требовать не надо".

  "Что же это такое, мол, верно, опять вчера продулись по-анамеднешнему?"

  "Вы, - отвечает, - изволили отгадать, мой полупочтеннейший, продулся я-с, продулся".

  "А на сколько, - спрашиваю, - вашу милость облегчило?"

  Он сейчас же и ответит, сколько тысяч проиграл, а я покачаю головою да говорю:

  "Продрать бы ваше сиятельство хорошо, да некому".

  Он рассмеется и говорит:

  "То и есть, что некому".

  "А вот ложитесь, мол, на мою кроватку, я вам чистенький кулечек в голову положу, а сам вас постегаю".

  Он, разумеется, и начнет подъезжать, чтобы я ему на реванж денег дал.

  "Нет, ты, - говорит, - лучше меня не пори, а дай-ка мне из расходных денег на реванжик: я пойду отыграюсь и всех обыграю".

  "Ну уж это, - отвечаю, - покорно вас благодарю, нет уже, играйте, да не отыгрывайтесь".

  "Как, благодаришь! - начнет смехом, а там уже пойдет сердиться: - Ну, пожалуйста, - говорит, - не забывайся, прекрати надо мною свою опеку и подай деньги".

  Мы спросили Ивана Северьяныча, давал ли он своему князю на реванж?

  - Никогда, - отвечал он. - Я его, бывало, либо обману: скажу, что все деньги на овес роздал, либо просто со двора сбегу.

  - Ведь он на вас небось за это сердился?

  - Сердился-с; сейчас, бывало, объявляет: "Кончено-с; вы у меня, полупочтеннейший, более не служите".

  Я отвечаю:

  "Ну и что же такое, и прекрасно. Пожалуйте мой паспорт".

  "Хорошо-с, - говорит, - извольте собираться: завтра получите ваш паспорт".

  Но только назавтра у нас уже никогда об этом никакого разговору больше не было. Не более как через какой-нибудь час он, бывало, приходит ко мне совсем в другом расположении и говорит:

  "Благодарю вас, мой премного-малозначащий, что вы имели характер и мне на реванж денег не дали".

  И так он это всегда после чувствовал, что если и со мною что-нибудь на моих выходах случалось, так он тоже как брат ко мне снисходил.

  - А с вами что же случалось?

  - Я же вам объяснял, что выходы у меня бывали.

  - А что это значит _выходы_?

  - Гулять со двора выходил-с. Обучась пить вино, я его всякий день пить избегал и в умеренности никогда не употреблял, но если, бывало, что меня растревожит, ужасное тогда к питью усердие получаю и сейчас сделаю выход на несколько дней и пропадаю. А брало это меня и не заметишь отчего; например, когда, бывало, отпущаем коней, кажется, и не братья они тебе, а соскучаешь по них и запьешь. Особенно если отдалишь от себя такого коня, который очень красив, то так он, подлец, у тебя в глазах и мечется, до того, что как от наваждения какого от него скрываешься, и сделаешь выход.

  - Это значит - запьете?

  - Да-с; выйду и запью.

  - И надолго?

  - М... н... н... это не равно-с, какой выход задастся: иногда пьешь, пока все пропьешь, и либо кто-нибудь тебя отколотит, либо сам кого побьешь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь или в канаве выспишься, и доволен, и отойдет. В таковых случаях я уже наблюдал правило и, как, бывало, чувствую, что должен сделать выход, прихожу к князю и говорю:

  "Так и так, ваше сиятельство, извольте принять от меня деньги, а я пропаду".

  Он уже и не спорит, а принимает деньги или только спросит, бывало:

  "Надолго ли, ваша милость, вздумали зарядить?"

  Ну, я отвечаю, судя по тому, какое усердие чувствую: на большой ли выход или на коротенький.

  И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждет меня, пока кончится выход, и все шло хорошо; но только ужасно мне эта моя слабость надоела, и вздумал я вдруг от нее избавиться; тут-то и сделал такой последний выход, что даже теперь вспомнить страшно.

11

  Мы, разумеется, подговорились, чтобы Иван Северьяныч довершил свою любезность, досказав этот новый злополучный эпизод в своей жизни, а он, по доброте своей, всеконечно от этого не отказался и поведал о своем "последнем выходе" следующее:

  - У нас была куплена с завода кобылица Дидона, молодая, золото-гнедая, для офицерского седла. Дивная была красавица: головка хорошенькая, глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие, как хочет, так и дышит; гривка легкая; грудь меж плеч ловко, как кораблик, сидит, а в поясу гибкая, и ножки в белых чулочках легкие, и она их мечет, как играет... Одним словом, кто охотник и в красоте имеет понятие, тот от наглядения на этакого животного задуматься может. Мне же она так по вкусу пришла, что я даже из конюшни от нее не выходил и все ласкал ее от радости. Бывало, сам ее вычищу и оботру ее всю как есть белым платочком, чтобы пылинки у нее в шерстке нигде не было, даже и поцелую ее в самый лобик, в завиточек, откуда шерсточка ее золотая расходилась... В эту пору у нас разом шли две ярмарки; одна в Л., другая в К., и мы с князем разделились: на одной я действую, а на другую он поехал. И вдруг я получаю от него письмо, что пишет "прислать, говорит, ко мне сюда таких-то и таких-то лошадей и Дидону". Мне неизвестно было, зачем он эту мою красавицу потребовал, на которую мой охотницкий глаз радовался. Но думал я, конечно, что кому-нибудь он ее, голубушку, променял, или продал, или, еще того вернее, проиграл в карты... И вот я отпустил с конюхами Дидону и ужасно растосковался и возжелал выход сделать. А положение мое в эту пору было совсем необыкновенное: я вам докладывал, что у меня всегда было такое заведение, что если нападет на меня усердие к выходу, то я, бывало, появляюсь к князю, отдаю ему все деньги, кои всегда были у меня на руках в большой сумме, и говорю: "Я на столько-то или на столько-то дней пропаду". Ну, а тут как мне это устроить, когда моего князя при мне нет? И вот я думаю себе: "Нет, однако, я больше не стану пить, потому что князя моего нет и выхода мне в порядке сделать невозможно, потому что денег отдать некому, а при мне сумма знатная, более как до пяти тысяч". Решил я так, что этого нельзя, и твердо этого решения и держусь, и усердия своего, чтобы сделать выход и хорошенько пропасть, не попущаю, но ослабления к этому желанию все-таки не чувствую, а, напротив того, больше и больше стремлюсь сделать выход. И наконец стал я исполняться одной мысли: как бы мне так устроить, чтобы и свое усердие к выходу исполнить, и княжеские деньги соблюсти? И начал я их с этою целию прятать и все по самым невероятным местам их прятал, где ни одному человеку на мысль не придет деньги положить... Думаю: "Что делать? видно, с собою не совладаешь, устрою, думаю, ненадежнее деньги, чтобы они были сохранны, и тогда отбуду свое усердие, сделаю выход". Но только напало на меня смущение: где я эти проклятые деньги спрячу? Куда я их ни положу, чуть прочь от того места отойду, сейчас мне входит в голову мысль, что их кто-то крадет. Иду и опять поскорее возьму и опять перепрятываю... Измучился просто я, их прятавши и по сеновалам, и по погребам, и по застрехам, и по другим таким неподобным местам для хранения, а чуть отойду, сейчас все кажется, что кто-нибудь видел, как я их хоронил, и непременно их отыщет, и я опять вернусь, и опять их достану, и ношу их с собою, а сам опять думаю: "Нет, уже бас та, видно мне не судьба в этот раз свое усердие исполнить". И вдруг мне пришла божественная мысль: ведь это, мол, меня бес томит этой страстью, пойду же я его, мерзавца, от себя святыней отгоню! И пошел я к ранней обедне, помолился, вынул из себя часточку и, выходя из церкви, вижу, что на стене Страшный суд нарисован и там в углу дьявола в геенне ангелы цепью бьют. Я остановился, посмотрел и помолился поусерднее святым ангелам, а дьяволу взял да, послюнивши, кулак в морду и сунул:

  "На-ка, мол, тебе кукиш, на него что хочешь, то и купишь", - а сам после этого вдруг совершенно успокоился и, распорядившись дома чем надобно, пошел в трактир чай пить... А там, в трактире, вижу, стоит между гостей какой-то проходимец. Самый препустейший-пустой человек. Я его и прежде, этого человека, видал и почитал его не больше как за какого-нибудь шарлатана или паяца, потому что он все, бывало, по ярмаркам таскается и у господ по-французски пособия себе просит. Из благородных он будто бы был и в военной службе служил, но все свое промотал и в карты проиграл и ходит по миру... Тут его, в этом трактире, куда я пришел, услужающие молодцы выгоняют вон, а он не соглашается уходить и стоит да говорит:

  "Вы еще знаете ли, кто я такой? Ведь я вам вовсе не ровня, у меня свои крепостные люди были, и я очень много таких молодцов, как вы, на конюшне для одной своей прихоти сек, а что я всего лишился, так на это была особая божия воля, и на мне печать гнева есть, а потому меня никто тронуть не смеет".

  Те ему не верят и смеются, а он сказывает, как он жил, и в каретах ездил, и из публичного сада всех штатских господ вон прогонял, и один раз к губернаторше голый приехал, "а ныне, - говорит, - я за свои своеволия проклят и вся моя натура окаменела, и я ее должен постоянно размачивать, а потому подай мне водки! - я за нее денег платить не имею, но зато со стеклом съем".

  Один гость и велел ему подать, чтобы посмотреть, как он будет стекло есть. Он сейчас водку на лоб хватил и как обещал, так честно и начал стеклянную рюмку зубами хрустать и перед всеми ее и съел, и все этому с восторгом дивились и хохотали. А мне его стало жалко, что благородный он человек, а вот за свое усердие к вину даже утробою жертвует. Думаю: надо ему дать хоть кишки от этого стекла прополоснуть, и велел ему на свой счет другую рюмку подать, но стекла есть не понуждал. Сказал: не надо, не ешь. Он это восчувствовал и руку мне подает.

  "Верно, - говорит, - ты происхождения из господских людей?"

  "Да, - говорю, - из господских".

  "Сейчас, - говорит, - и видно, что ты не то, что эти свиньи. Гран-мерси [большое спасибо (франц.)], - говорит, - тебе за это".

  Я говорю:

  "Ничего, иди с богом".

  "Нет, - отвечает, - я очень рад с тобою поговорить. Подвинься-ка, я возле тебя сяду".

  "Ну, мол, пожалуй, садись".

  Он возле меня и сел и начал сказывать, какой он именитой фамилии и важного воспитания, и опять говорит:

  "Что это... ты чай пьешь?"

  "Да, мол, чай. Хочешь, и ты со мною пей".

  "Спасибо, - отвечает, - только я чаю пить не могу".

  "Отчего?"

  "А оттого, - говорит, - что у меня голова не чайная, а у меня голова отчаянная: вели мне лучше еще рюмку вина подать!.." - И этак он и раз, и два, и три у меня вина выпросил и стал уже очень мне этим докучать. А еще больше противно мне стало, что он очень мало правды сказывает, а все-то куражится и невесть что о себе соплетет, а то вдруг беднится, плачет, и все о суете.

  "Подумай, - говорит, - ты, какой я человек? Я - говорит, - самим богом в один год с императором создан и ему ровесник".

  "Ну так что же, мол, такое?"

  "А то, что какое же мое, несмотря на все это, положение? Несмотря на все это, я, - говорит, - нисколько не взыскан и вышел ничтожество, и, как ты сейчас видел, я ото всех презираем". - И с этими словами опять водки потребовал, но на сей раз уже велел целый графин подать, а сам завел мне преогромную историю, как над ним по трактирам купцы насмехаются, и в конце говорит:

  "Они, - говорит, - необразованные люди, думают, что это легко такую обязанность несть, чтобы вечно пить и рюмкою закусывать? Это очень трудное, братец, призвание, и для многих даже совсем невозможное: по я свою натуру приучил, потому что вижу, что свое надо отбыть, и несу".

  "Зачем же, - рассуждаю, - этой привычке так уже очень усердствовать? Ты ее брось".

  "Бросить? - отвечает. - А-га, нет, братец, мне этого бросить невозможно".

  "Почему же, - говорю, - нельзя?"

  "А нельзя, - отвечает, - по двум причинам: во-первых, потому, что я, не напившись вина, никак в кровать не попаду, а все буду ходить; а во-вторых, самое главное, что мне этого мои христианские чувства не позволяют".

  "Что же, мол, это такое? Что ты в кровать не попадешь, это понятно, потому что все пить ищешь; но чтобы христианские чувства тебе не позволяли этаку вредную пакость бросить, этому я верить не хочу".

  "Да, вот ты, - отвечает, - не хочешь этому верить... Так и все говорят... А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет или нет?"

  "Спаси, мол, господи! Нет, я думаю, не обрадуется".

  "А-га! - говорит. - Вот то-то и есть, а если уже это так надо, чтобы я страдал, так вы уважайте же меня, по крайней мере, за это, и вели мне еще графин водки подать!"

  Я постучал еще графинчик, и сижу, и слушаю, потому что мне это стало казаться занятно, а он продолжает таковые слова:

  "Оно, - говорит, - это так и надлежит, чтобы это мучение на мне кончилось, чем еще другому достанется, потому что я, - говорит, - хорошего рода и настоящее воспитание получил, так что даже я еще самым маленьким по-французски богу молился, но я был немилостивый и людей мучил, в карты своих крепостных проигрывал; матерей с детьми разлучал; жену за себя богатую взял и со света ее сжил, и наконец, будучи во всем сам виноват, еще на бога возроптал: зачем у меня такой характер? Он меня и наказал: дал мне другой характер, что нет во мне ни малейшей гордости, хоть в глаза наплюй, по щекам отдуй, только бы пьяным быть, про себя забыть".

  "И что же, - спрашиваю, - теперь ты уже на этот характер не ропщешь?"

  "Не ропщу, - отвечает, - потому что оно хотя хуже, но зато лучше".

  "Как это, мол, так: я что-то не понимаю, как это: хуже, но лучше?"

  "А так, - отвечает, - что теперь я только одно знаю, что себя гублю, а зато уже других губить не могу, ибо от меня все отвращаются. Я, - говорит, - теперь все равно что Иов на гноище (*23), и в этом, - говорит, - все мое счастье и спасение", - и сам опять водку допил, и еще графин спрашивает, и молвит:

  "А ты знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем не пренебрегай, потому что никто не может знать, за что кто какой страстью мучим и страдает. Мы, одержимые, страждем, а другим зато легче. И сам ты если какую скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно ее не бросай, чтобы другой человек не поднял ее и не мучился; а ищи такого человека, который бы добровольно с тебя эту слабость взял".

  "Ну, где же, - говорю, - возможно такого человека найти! Никто на это не согласится".

  - "Отчего так? - отвечает, - да тебе даже нечего далеко ходить: такой человек перед тобою, я сам и есть такой человек".

  Я говорю:

  "Ты шутишь?"

  Но он вдруг вскакивает и говорит:

  "Нет, не шучу, а если не веришь, так испытай".

  "Ну как, - говорю, - я могу это испытывать?"

  "А очень просто: ты желаешь знать, каково мое дарование? У меня ведь, брат, большое дарование: я вот, видишь, - я сейчас пьян... Так или нет: пьян я?"

  Я посмотрел на него и вижу, что он совсем сизый, и весь осоловевши, и на ногах покачивается, и говорю:

  "Да разумеется, что ты пьян".

  А он отвечает:

  "Ну, теперь отвернись на минуту на образ и прочитай в уме "Отче наш".

  Я отвернулся и действительно, только "Отче наш", глядя на образ, в уме прочитал, а этот пьяный баринок уже опять мне командует:

  "А ну-ка погляди теперь на меня? пьян я теперь или нет?"

  Обернулся я и вижу, что он, точно ни в одном глазу у него ничего не было, и стоит, улыбается.

  Я говорю:

  "Что же это значит: какой это секрет?"

  А он отвечает:

  "Это, - говорит, - не секрет, а это называется магнетизм".

  "Не понимаю, мол, что это такое?"

  "Такая воля, - говорит, - особенная в человеке помещается, и ее нельзя ни пропить, ни проспать, потому что она дарована. Я, - говорит, - это тебе показал для того, чтобы ты понимал, что я, если захочу, сейчас могу остановиться и никогда не стану пить, но я этого не хочу, чтобы другой кто-нибудь за меня не запил, а я, поправившись, чтобы про бога не позабыл. Но с другого человека со всякого я готов и могу запойную страсть в одну минуту свести".

  "Так сведи, - говорю, - сделай милость, с меня!"

  "А ты, - говорит, - разве пьешь?"

  "Пью, - говорю, - и временем даже очень усердно пью".

  "Ну так не робей же, - говорит, - это все дело моих рук, и я тебя за твое угощение отблагодарю: все с тебя сниму".

  "Ах, сделай милость, прошу, сними!"

  "Изволь, - говорит, - любезный, изволь: я тебе это за твое угощение сделаю; сниму и на себя возьму", - и с этим крикнул опять вина и две рюмки.

  Я говорю:

  "На что тебе две рюмки?"

  "Одна, - говорит, - для меня, другая - для тебя!"

  "Я, мол, пить не стану".

  А он вдруг как бы осерчал и говорит:

  "Тссс! силянс! [молчание (франц.)] молчать! Ты теперь кто? - больной".

  "Ну, мол, ладно, будь по-твоему: я больной".

  "А я, - говорит, - лекарь, и ты должен мои приказания исполнять и принимать лекарство", - и с этим налил и мне и себе по рюмке и начал над моей рюмкой в воздухе, вроде как архиерейский регент, руками махать.

  Помахал, помахал и приказывает:

  "Пей!"

  Я было усумнился, но как, по правде сказать, и самому мне винца попробовать очень хотелось и он приказывает: "Дай, - думаю, - ни для чего иного, а для любопытства выпью!" - и выпил.

  "Хороша ли, - спрашивает, - вкусна ли, или горька?"

  "Не знаю, мол, как тебе сказать".

  "А это значит, - говорит, - что ты мало принял", - и налил вторую рюмку и давай опять над нею руками мотать. Помотает-помотает и отряхнет, и опять заставил меня и эту, другую, рюмку выпить и вопрошает: "Эта какова?"

  Я пошутил, говорю:

  "Эта что-то тяжела показалась".

  Он кивнул головой, и сейчас намахал третью, и опять командует: "Пей!" Я выпил и говорю:

  "Эта легче, - и затем уже сам в графин стучу, и его потчую, и себе наливаю, да и пошел пить. Он мне в этом не препятствует, но только ни одной рюмки так просто, не намаханной, не позволяет выпить, а чуть я возьмусь рукой, он сейчас ее из моих рук выймет и говорит:

  "Шу, силянс... атанде" [подождите (франц.)], - и прежде над нею руками помашет, а потом и говорит:

  "Теперь готово, можешь _принимать, как сказано_".

  И лечился я таким образом с этим баринком тут в трактире до самого вечера, и все был очень спокоен, потому что знаю, что я пью не для баловства, а для того, чтобы перестать. Попробую за пазухою деньги, и чувствую, что они все, как должно, на своем месте целы лежат, и продолжаю.

  Барин мне тут, пивши со мною, про все рассказывал, как он в свою жизнь кутил и гулял, и особенно про любовь, и впоследи всего стал ссориться, что я любви не понимаю.

  Я говорю:

  "Что же с тем делать, когда я к этим пустякам не привлечен? Будет с тебя того, что ты все понимаешь и зато вон какой лонтрыгой (*24) ходишь".

  А он говорит:

  "Шу, силянс! любовь - наша святыня!"

  "Пустяки, мол".

  "Мужик, - говорит, - ты и подлец, если ты смеешь над священным сердца чувством смеяться и его пустяками называть".

  "Да, пустяки, мол, оно и есть".

  "Да ты понимаешь ли, - говорит, - что такое "краса, природы совершенство"?

  "Да, - говорю, - я в лошади красоту понимаю".

  А он как вскочит и хотел меня в ухо ударить.

  "Разве лошадь, - говорит, - краса, природы совершенство?"

  Но как время было довольно поздно, то ничего этого он мне доказать не мог, а буфетчик видит, что мы оба пьяны, моргнул на нас молодцам, а те подскочили человек шесть и сами просят... "пожалуйте вон", а сами подхватили нас обоих под ручки, и за порог выставили, и дверь за нами наглухо на ночь заперли.

  Вот тут и началось такое наваждение, что хотя этому делу уже много-много лет прошло, но я и по сие время не могу себе понять, что тут произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но только таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни в одном житии в Четминеях (*25) нет.

12

  - Первым делом, как я за дверь вылетел, сейчас же руку за пазуху и удостоверился, здесь ли мой бумажник? Оказалось, что он при мне. "Теперь, - думаю, - вся забота, как бы их благополучно домой донести". А ночь была самая темная, какую только можете себе вообразить. В лете, знаете, у нас около Курска бывают такие темные ночи, но претеплейшие и премягкие: по небу звезды как лампады навешаны, а понизу темнота такая густая, что словно в ней кто-то тебя шарит и трогает... А на ярмарке всякого дурного народа бездна бывает, и достаточно случаев, что иных грабят и убивают. Я же хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я пьян, а во-вторых, что если десять или более человек на меня нападут, то и с большою силою ничего с ними не сделаешь, и оберут, а я хоть и был в кураже, но помнил, что когда я, не раз вставая и опять садясь, расплачивался, то мой компаньон, баринок этот, видел, что у меня с собою денег тучная сила. И потому вдруг мне, знаете, впало в голову: нет ли с его стороны ко вреду моему какого-нибудь предательства? Где он взаправду? вместе нас вон выставили, а куда же он так спешно делся?

  Стою я и потихоньку оглядываюсь и, имени его не зная, потихоньку зову так:

  "Слышишь, ты? - говорю, - магнетизер, где ты?"

  А он вдруг, словно бес какой, прямо у меня перед глазами вырастает и говорит:

  "Я вот он".

  А мне показалось, что будто это не тот голос, да и впотьмах даже и рожа не его представляется.

  "Подойди-ка, - говорю, - еще поближе". И как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу узнать, кто он такой? как только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю память отшибло. Слышу только, что он что-то по-французски лопочет: "ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе", а я в том ничего не понимаю.

  "Что ты такое, - говорю, - лопочешь?"

  А он опять по-французски:

  "Ди-ка-ти-ли-ка-типе".

  "Да перестань, - говорю, - дура, отвечай мне по-русски, кто ты такой, потому что я тебя позабыл".

  Отвечает:

  "Ди-ка-ти-ли-ка-типе: я магнетизер".

  "Тьфу, мол, ты, пострел этакой! - и на минутку будто вспомню, что это он, но стану в него всматриваться, и вижу у него два носа!.. Два носа, да и только! А раздумаюсь об этом - позабуду, кто он такой...

  "Ах ты, будь ты проклят, - думаю, - и откуда ты, шельма, на меня навязался?" - и опять его спрашиваю:

  "Кто ты такой?"

  Он опять говорит:

  "Магнетизер".

  "Провались же, - говорю, - ты от меня: может быть, ты черт?"

  "Не совсем, - говорит, - так, а около того".

  Я его в лоб и стукнул, а он обиделся и говорит:

  "За что же ты меня ударил? я тебе добродетельствую и от усердного пьянства тебя освобождаю, а ты меня бьешь?"

  А я, хоть что хочешь, опять его не помню и говорю:

  "Да кто же ты, мол, такой?"

  Он говорит:

  "Я твой довечный друг".

  "Ну, хорошо, мол, а если ты мой друг, так ты, может быть, мне повредить можешь?"

  "Нет, - говорит, - я тебе такое пти-ком-пе представлю, что ты себя иным человеком ощутишь.

  "Ну, перестань, - говорю, - пожалуйста, врать".

  "Истинно, - говорит, - истинно: такое пти-ком-пе..."

  "Да не болтай ты, - говорю, - черт, со мною по-французски: я не понимаю, что то за пти-ком-пе!"

  "Я, - отвечает, - тебе в жизни новое понятие дам".

  "Ну, вот это, мол, так, но только какое же такое ты можешь мне дать новое понятие?"

  "А такое, - говорит, - что ты постигнешь красу, природы совершенство".

  "Отчего же я, мол, вдруг так ее и постигну?"

  "А вот пойдем, - говорит, - сейчас увидишь".

  "Хорошо, мол, пойдем".

  И пошли. Идем оба, шатаемся, но все идем, а я не знаю куда, и только вдруг вспомню, что кто же это такой со мною, и опять говорю:

  "Стой! говори мне, кто ты? иначе я не пойду".

  Он скажет, и я на минутку как будто вспомню, и спрашиваю:

  "Отчего же это я позабываю, кто ты такой?"

  А он отвечает:

  "Это, - говорит, - и есть действие от моего магнетизма; но только ты этого не пугайся, это сейчас пройдет, только вот дай-я в тебя сразу побольше магнетизму пущу".

  И вдруг повернул меня к себе спиною и ну у меня в затылке, в волосах пальцами перебирать... Так чудно: копается там, точно хочет мне взлезть в голову.

  Я говорю:

  "Послушай, ты... кто ты такой! что ты там роешься?"

  "Погоди, - отвечает, - стой: я в тебя свою силу магнетизм перепущаю".

  "Хорошо, - говорю, - что ты силу перепущаешь, а может, ты меня обокрасть хочешь?"

  Он отпирается.

  "Ну так постой, мол, я деньги попробую".

  Попробовал - деньги целы.

  "Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор", - а кто он такой - опять позабыл, но только уже не помню, как про то и спросить, а занят тем, что чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно как стекла.

  "Вот, - думаю, - штуку он со мной сделал!"

  "А где же теперь, - спрашиваю, - мое зрение?"

  "А твоего, - говорит, - теперь уж