Крашевский Иосиф Игнатий - Маслав

шебора по плечу, сказал новый князь. - Ты останешься у меня, а больше я знать никого не хочу.

   Вшебор промолчал и не настаивал больше. Ссылка на брата была только лазейкой, которую он оставил себе для того, чтобы иметь предлог уйти от Маслава. Но он все же надеялся с помощью Собка уйти тем или иным способом. Маслав, как бы не доверяя ему, продолжал пытливо поглядывать на него, но выражение его лица прояснилось.

   - Это мне будет очень кстати, - сказал он, - мне как раз надо устроить себе двор. Я назначу тебя охмистром. Эти мои мужички во всем хороши, но беда в том, что они не знают панских и королевских обычаев. У меня должен быть свой двор, как у всех королей и князей. Вот ты мне подберешь людей и обучишь их. Я хочу, чтобы у меня были такие же порядки, как при дворе старого Мешка и Болька.

   Вшебор, делая вид, что он вполне разделяет эту мысль и, не обнаруживая отвращения, с готовностью подхватил:

   - Вот и отлично! Но пока я научу людей, пройдет не мало времени.

   - Пустое! - нахмурив брови, возразил Маслав. - Я умею скоро учить. Надо построже, - тогда все пойдет хорошо.

   И снова похлопал его по плечу.

   - Я беру тебя, - повторил он, - но помни, я - добр и щедр, но и грозен в то же время.

   На этом разговор окончился. Маслав обернулся к своей свите, стоявшей поодаль, и крикнул:

   - Пустить сокольничьих псов! Если что-нибудь попадется - спустить соколов!

   Он дал знак и сам медленно пошел к своим людям, сопровождаемый Вшебором. Услышав за собой его шаги, князь как будто одумался.

   - Подождите здесь при ладьях, - вернетесь вместе со мной!

   Долива послушно остановился, а псы, соколы, мальчики, слуги и Маслав со своим двором потянулись вдоль берега реки. Долива вернулся к Собку, который стоял в стороне с конями.

   Иначе невозможно было спасать свою голову и присматриваться к Маславу, как только принять то предложение, которое милостиво сделал ему Маслав.

   Охотники удалились, а Вшебор подошел к Собку, который заглядывал ему в глаза, стараясь отгадать, какие вести он принес с собой.

   - Едем ко двору, - тихо проговорил Долива. - Я приехал в добрый час, если голова моя осталась еще на плечах. Мы пробудем здесь некоторое время, но вы и кони должны быть каждую минуту готовы к отъезду, когда настанет время.

   Собек качал головой.

   - Вырваться отсюда не так уж трудно, - отвечал он. Они не очень-то берегутся, видно, не боятся никого. - Удалой пан! Удалой! - тихо прибавил он.

   Они присели отдохнуть, а коней пустили попастись на траве.

   Но Маслав недолго забавлялся охотой, приказав людям пройтись с соколами, он сам вернулся, ища глазами Вшебора.

   Тот встал и подошел к нему.

   Казалось, новому повелителю приятно было поговорить о себе с каким-нибудь свежим человеком, - переряженная чернь, окружавшая его, не удовлетворяла его, и его тянуло к Вшебору.

   Подойдя к нему он указал на город, расположенный на холме.

   - Это будет моя Познань! - сказал он, смеясь. - Ты понимаешь? Отсюда я буду владеть обоими берегами Вислы!

   И вытянув руку, обвел ею вокруг.

   - Пруссаки и литовцы пойдут со мной. Чехов погоним вон и поколотим, немцам не позволим подойти к Лабе. Вырежем их, и дальше. Все, кто ненавидит христиан, пойдут со мной. - Он все время оглядывался на Вшебора, как будто ожидал от него похвалы и одобрения.

   - Ну, что ты скажешь на это?

   - Что ж, - только бы у вас было войско!

   - Есть войско и еще будет, и я сам обучу их, - быстро заговорил Маслав. - Я хоть вырос при дворе, но в душе всегда был и остался воином. Пруссаки предприимчивый народ. Эти те самые, что убили Войташка, которого Болько выкупил и похоронил в Гнезне, а теперь чехи взяли его оттуда! Те самые, что сдались старому Болько. - Ну, а я им брат и сват!

   Он засмеялся, с довольным потирая руки.

   - Ну, что же ты ничего не говоришь? Маслав не глуп, правда?

   - Увидишь сегодня сам, от них придут ко мне послы. А знаешь, почему так случилось? Потому что я сделался язычником и повыдергивал кресты. Весь народ со мной.

   Должно быть, молчание Вшебора было ему неприятно: несколько раз спросил его, - что же ты об этом думаешь?

   - Вы очень счастливы в жизни, это все знают! - пробормотал Долива.

   - В Полоцке, в замке, были отцы бенедиктинцы - теперь от них осталось и следа. Из костела я устроил языческий храм так же, как и они из храмов делали костелы. Гусляры хлопали в ладоши и кланялись мне в ноги от радости: люди выкопали старых богов, прикрепили их к древкам и повтыкали в землю, крича перед ними: Ладно! - Вот где моя сила! - Ну, - что же вы все молчите? - смеясь, повторил он.

   - Удивляюсь всему этому, - не спеша, выговорил Долива, - но советую вам хорошенько посчитать свои силы в борьбе с христианами. Вас много, но и тех не мало. Я не хочу вам льстить. На Руси водружены кресты, чехи - крещены, венгры и немцы тоже христиане. А их всех вместе соберется много. Маслав утвердительно кивнул головой, потом остановился осмотрелся вокруг и, подойдя ближе к Вшебору, - зашептал, близко глядя ему в лицо.

   - Ты ничего не понимаешь. Чей Бог окажется сильнее, тому я и поклонюсь. Мне что? Теперь взяла верх старая вера, а что будет завтра - почем я знаю? Князья и короли все крестятся, когда приходит время. И я буду таким, каким захочу быть, чтобы получить власть, а теперь хорошо и так, как есть.

   Долой кресты и долой немцев, которые их принесли. Понял?

   Он засмеялся, не раскрыв рта и блестя глазами. Но ему не понравилось в новом слуге, что тот не удивлялся, не льстил ему, и даже не соглашался с ним.

   - Эх ты, человече, - возвысив голос, заговорил Маслав. - Ты, может быть, думаешь, что мне приснилась моя сила? Ну, так я покажу ее тебе воочию. Увидишь и сам поверишь.

   Он взглянул вдаль, где стояли люди с собаками и соколами. Две собаки выслеживали дичь в болоте, но осенний день не благоприятствовал охоте, - до сих пор не встретилось ни одной цапли и ни одной птицы. Маслав подозвал к себе ближайшего слугу.

   - Гей, Дидко, выпустите соколов проветриться и потом возвращайтесь с ними. Губа поедет со мной, здесь больше нечего делать.

   И он указал рукой на ладьи, к которым и направился.

   Вшебор глазами дал знак Собку, чтобы он не тревожился о нем, сам Долива пошел вслед за князем. - Маслав, как бы торопясь вернуться, поспешно спустился к ладьям, вскочил в одну из них и приказал забрать коня для него самого и Губы.

   Взгляд его упал на бедно одетого Вшебора, стоявшего перед ним в ожидании приказаний.

   - Ты не можешь ехать со мной в этой Сермяге, - сказал он, - останешься пока в ладье, а потом пойдешь пешком в замок. Когда мы вернемся, Губа прикажет выдать тебе одежду из моей гардеробной, и ты будешь одет, как пристало моему охмистру. Не бойся, - со смехом прибавил он, - будет тебе и цепь, и все прочее! У меня всего этого вдоволь. Я хочу, чтобы люди восхищались моим двором, а не смеялись над ним.

   Он подозвал Губу и шепнул ему что-то на ухо, указывая на Вшебора. Между тем ладьи, в которых сидели на веслах и стояли с баграми несколько мазуров, стали быстро переезжать реку. В глубоких местах все брались за весла, а на мели отталкивались баграми. Люди работали живо, подгоняя друг друга, как будто чувствовали, что пан их не любит ждать!

   Маслав, стоя в ладье, уже не говорил ничего, хотя слушателей было достаточно, он только несколько раз указал Вшебору рукой на замок, видимо, гордясь и чванясь тем, что он им владел.

   Действительно, замок, расположенный на возвышенном берегу реки, имел очень величественный вид, а на валах виднелся народ, видимо, поджидавший своего господина. Когда ладья причалила к борогу, и из нее вывели коней, Маслав наклонением головы простился с Доливой, сел на своего великолепно убранного коня и в сопровождении Губы поехал в замок, высоко подняв голову и приняв вид грозного владыки... Снизу было видно, как раздвигались люди наверху при его приближении, а через минуту на валах раздались громкие крики многочисленной толпы, приветствовавшей Маслава.

   Вшебор, задумчивый и угнетенный, поплелся вслед за ним к замку. Быть может, он вспомнил то время, когда видал Маслава маленьким и жалким перед королевой, которая относилась к нему с презрением.

   По пути к замку Вшебор внимательно присматривался со всему, что окружало Маслава. Народу везде было много, и хоть он уже был собран в сотни и полки, но всем своим видом и одеждой более напоминал полудиких людей, чем воинов. И вооружены они были не одинаково. Начальников трудно было отличить от простых солдат. Все они сидели и ходили в полном беспорядке, кричали и ссорились между собой.

   Во дворах замка стояли бочки и кадки с пивом; часть людей, сидя на земле, ели и беседовали, другие, лежа, отдыхали.

   Около прежнего бенедиктинского костела стояла толпа гусляров, колдунов, старых баб и черни, вышедшей из лесов.

   Внутри открытого храма горел уже огонь, около которого двигались женщины в белых одеждах. Перед вывороченными дверьми костела стояли длинные древки, вбитые в землю с изображение богов, сделанных наспех, грубыми и безобразными.

   Между ними стоял выкопанный из земли каменный чурбан, который должен был изображать божество в трех шапках, с заложенными на груди руками, в которых он держал меч и каравай.

   Гусляры, рассевшись на земле под ним, бренчали на гуслях и подпевали, а народ окруживший их, внимательно слушал.

   У дверей вновь отстроенного деревянного замка стояла толпа народа, и суетились слуги нового князя в нелепых пестрых одеждах.

   Очевидно, старались одеть их попышнее, но не умели этого сделать, и каждый, выбрав, что ему нравилось, напялил на себя, заботясь только о том, чтобы било в глаза. Все это имело дикий вид. Только на некоторых было полунемецкое платье, видимо, награбленное из королевского замка.

   Важнейшие граждане, - несмотря на свои дорогие платья и жупаны, цепи и позолоченные пояса, - несмотря на то, что были и умыты, и причесаны, все же выглядели простыми пастухами. Видно, на этом дворе, собранном наспех и кое-как одетом не было никакого порядка. Там и сям в этой толпе вспыхивали ссоры, завязывались драки, и слышались удары дубинок и шум борьбы. Толкали друг друга и дрались до тех пор, пока дубинка одного из старших не прекращала ссоры.

   Визг и вой собак, ржание коней и отдаленный шум воинского лагеря сливались в один смешанный гул, в котором трудно было разговаривать, не повысив голоса, чтобы быть услышанным, - и эти приподнятые голоса еще увеличивали общую шумиху.

   Вшебор без труда пробрался сквозь толпу; - никто даже не взглянул на него, все только толкали его, и он не знал бы, куда идти, если бы не вышел в это время из замка Губа и не повел его за собой.

   По знаку Губы приблизился старик, которому Губа и передал Вшебора. В сенях замка тоже толпилось много народа. Пройдя через какие-то темные закоулки, переходы и коридоры, по которым сновала челядь, Вшебор с своим проводником вошел в полутемную избу. Ее маленькие окошечки, задвинутые изнутри ставнями, едва пропускали свет сквозь щели. Это был, должно быть, какой-нибудь склад или гардеробная владельца замка, вся заваленная одеждой, оружием и всевозможными, очевидно, награбленными вещами, которые лежали на полу и висели по стенам. Все, что доставляла война, было захвачено и сложено здесь Маславом. Целыми кучами свалены были вещи, собранные из разных замков, от разных владельцев, со всех концов страны, различной ценности и самого разнообразного вида. Те, что сложили их здесь, не умели даже отличить более ценных вещей от менее ценных. Дорогое и дешевое, хорошее и плохое все было свалено вместе в одну кучу, как рожь или сено, свезенные в амбар.

   - Эй, вы, - крикнул старик, отворить дверь. - Берите, что хотите. Так приказал пан! Не стесняйтесь! - и он указал на кучи одежды и полки, нагроможденные всяким добром.

   - Выбирайте: чего душа пожелает! Вы видите, у нас есть что выбрать! - и, поглаживая голову, старик усмехнулся. На одной из полок лежали отдельной кучкой золотые и позолоченные цепи. Старик подошел и, выбрав несколько, взвесил их на руке, остановился на самой тяжелой цепи и хотел уже подать ее Вшебору, но вдруг заметил на ней следы засохшей крови, пробурчал что-то себе под нос и пошел к дверям, где стоял чан с водой. Выполоскав в нем цепь, он начал вытирать ее полой своей одежды.

   Вшебор с отвращением стал одеваться, - отказаться было невозможно. Старик с готовностью помогал ему и все время советовал выбрать все самое лучшее, но не тратить даром времени. У него была только одна забота - выполнить, как можно лучше, приказание пана.

   - Только поторопитесь, - говорил он. - Его милость не любит ждать и желает, чтобы вы были при нем за столом... А давно уже пора... - Из разных углов он вытащил: пояс с мечем, меховую шапку, богатое верхнее платье и все, что было нужно для того, чтобы Вшебор угодил новому пану. Сверх всего этого старик накинул ему на шею золотую цепь и, с улыбкой осмотрев его, повел к выходу.

   Из гардеробной в столовую снова пришлось идти темными коридорами и переходами... Уже издали Вшебор услышал доносившиеся из нее громкие голоса. Старый плоцкий замок не отличался большим великолепием внутреннего убранства: он был закопчен от дыма, а все убранство горниц составляли самые простые деревянные столы и лавки. Каким он был с незапамятных времен, таким остался и теперь - со столами из толстых досок, с огромными лавками, устланными теперь кожами и сукном. В других горницах не было даже полов, а только сглаженная земля, насыпанная листьями, а зимой - соломой и вереском.

   В горнице, игравшей роль столовой, было много разряженных, как на празднике, гостей. Для князя было устроено сидение на небольшом возвышении, прикрытое черным сукном. Около него занимали места сразу бросавшаяся в глаза своей непохожей на остальных внешностью, - пруссаки с зверскими лицами, вооруженные топорами, дротиками, луками и кремневым оружием.

   Главою их был кунигас, относившейся к Маславу совершенно запросто, а тот - волей неволей должен был принимать доказательства его расположения. Это был человек среднего роста, широкоплечий, толстый с заплывшими от жира глазами, едва видневшимися из-под бровей, в обхождении решительный и не обращавший никакого внимания на торжественность обстановки, какую усиливался поддержать Маслав. Он считал себя совершенно равным ему и отвечал ему гордо и высокомерно. Новый князь, должно быть, нуждался в нем, потому что, хотя лицо его часто выражало неудовольствие и гнев, он все же терпеливо переносил такое обхождение гостя.

   Иногда он обводил взглядом своих придворных, ему хотелось, чтобы двор его произвел на пруссаков впечатление настоящего княжеского, и потому-то все были разряжены, как на праздник, и вооружены.

   По старому обычаю, в горнице не было женщин.

   Заняв место в конце стола, Маслав посадил около себя кунигаса, приказав подостлать ему на сиденье красное сукно. Перед ними были поставлены серебряные блюда, а так как для других уже не хватало серебра, то остальные удовольствовались глиняной и деревянной посудой.

   Вшебору Маслав указал место за другим столом, приказав ему распоряжаться там.

   За исключением пруссаков, которые нисколько не стеснялись, и громко разговаривая, сейчас же принялись есть и пить, все остальные, сидевшие за столом, придворные Маслава, вероятно, соблюдая приказание самого пана, хранили боязливое молчание. Но так как они к этому не были приучены, то от времени до времени и среди них вырывался у кого-нибудь громкий возглас или взрыв смеха, который сейчас же затихал под грозным взглядом повелителя. Слуги прислуживали неумело; сталкиваясь друг с другом, а за дверями слышались угрозы, брань и жалобные крики; но все же пир окончился бы вполне благопристойно, если бы не кубки, стоявшие перед гостями и постоянно пополнявшиеся. Мед развязал язык этим людям, не привыкшим сдерживать вспышки гнева и веселья. К концу пиршества ничто уже не могло остановить шума и криков, хотя выражение лица князя становилось все угрюмее. А тут еще явилась целая стая своих и чужих псов, бросившихся глодать брошенные под стол кости и своим лаем и визгом еще более усиливших общий гомон.

   В конце трапезы, по старому обычаю, все гусляры и певцы, сидевшие около храма, собрались в обеденную горницу. Они ворвались целой толпой, торопясь занять места на лавках около стены, а те, кто не нашел места, расселись на земле; зазвучали гусли, и раздались крикливые напевы.

   Но Маслав и с этими должен был считаться, - ведь за ним шел весь народ; перед ними поставили пиво и мед, слушали их пение и игру, а некоторые из сидевших за столом, подогретые вином, стали вторить им и хлопать в ладоши.

   Все это мало напоминало пир в княжеском доме, - но, видно, иначе и не могло быть.

   Пруссаки этим не смущались: они с удовольствием попивали мед, подставляя для этого рог, который носили у поясов, и похваливали угощенье. Уж трапеза близилась к концу, - все угощенье понемногу исчезло со столов, и остались только жбаны, - как вдруг двери из внутренних покоев замка с шумом отворились, и в горницу вбежала какая-то странная фигура. При виде ее пруссаки в испуге повскакивали с лавок, а Маслав побледнел, как мертвец.

   Да и было чего испугаться!

   Вошедшая была старая, худая и высокая женщина с седыми, растрепанными волосами, падавшими ей на плечи, едва прикрытая грубым бельем и даже не подпоясанная, босая и как бы вырвавшаяся из тюрьмы или из рук палачей.

   Ее бледное, сморщенное лицо и горевшие пламенным гневом серые глаза с красными, опухшими от слез веками, выражали глубокое, почти безумное, горе.

   Она вбежала с громким, неудержимым, бессмысленным криком, в котором ничего нельзя было разобрать, - перепуганная, рассерженная, оглядывавшаяся назад, как будто за ней гнались.

   Отталкивая руками тех, кто стоял у нее на дороге, она добежала до стола и стала, как вкопанная, перед Маславом, вперив в него безумный взор. Князь, бледный, не владеющий языком, вскочил с места и руками указал своим придворным на это приведение, которое они пропустили в горницу. Пруссаки, перепугавшись неизвестно чего, хватались за ножи, - остальные повскакивали с мест, - и в горнице все пришло в смятение. Тогда и Вшебор двинулся от стола.

   В это время люди, вбежавшие за бабой, схватили ее за руки, но она, вырываясь от них, упала на землю, как раз подле того места, где сидел князь. Маслав с ужасом отшатнулся.

   Раздались испуганные крики, потом в толпе произошло движение, и придворные, схватив безумную на руки, поспешно вынесли ее из горницы. Некоторое время еще слышались ее жалобные крики, сначала громкие и напряженные, потом все затихающие по мере удаления и, наконец, превратившиеся в глухой стон, затерявшийся где-то в глубине замка.

   Маслав, с вытаращенными от испуга глазами, стараясь придать своему лицу подобие улыбки, опустился на свое место.

   На вопрос кунигаса он холодно ответил, что это была бедная старая помешанная, и, налив себе кубок, выпил его залпом, но, как он ни старался принять равнодушный вид, он не мог удержать охватившей его дрожи.

   Часть гусляров вышла за дверь, и после этого шумного приключения вдруг настала странная тишина; князь сделал знак, чтобы подали мед, но и это не помогло, - так как все были испуганы и смущены появлением несчастной женщины. Скоро все умолкло, а некоторые из тех, которые особенно много пили, захрапели, положив головы на стол. Наконец, и сам Маслав, приказав проводить своих гостей на отдых в предназначенные для них горницы, двинулся неверным шагом из столовой, предшествуемый коморниками, которым он приказал нести перед собой меч. Начали расходиться и остальные, за исключением уснувших за столом.

   Вшебор, не имевший понятия о своих дальнейших обязанностях, остался почти в одиночестве. Из памяти его не мог изгладиться образ странной бабы, испортившей своим появлением весь пир.

   Откуда она могла взяться здесь, при дворе? Кто она была и чего хотела? Догадаться самому было невозможно, хотя из ее криков и отрывочных фраз можно было понять, что она пришла с какой-то просьбой к Маславу. Князь тоже, видимо, был более напуган ее видом, чем рассержен, из уст его не вырвалось ни одного проклятья, он, - такой смелый и суровый до жестокости, - не имел на этот раз силы вымолвить слово!

   Вшебор, расхаживая взад и вперед по горнице, раздумывал об этом, когда вошел Губа.

   Лица придворных имели, после этого приключения, то же самое выражение, которое Вшебор подметил у Маслава. Губа был угрюм и озабочен.

   - Что это была за женщина? - спросил его Вшебор.

   Губа взглянул на него и пожал плечами.

   - Да старая баба какая-то, я не знаю, - отвечал он, но видно было, что он знал больше, чем хотел сказать. И чтобы избежать дальнейших расспросов, тотчас же удалился.

   Вбежал мальчик, посланный за Вшебором, которого князь приказал привести к себе.

   Горница князя, куда ввели Вшебора, была убрана по образцу Мешкова двора, - с видимым желанием произвести впечатление богатства и пышности. Маслав нагромоздил в ней огромное количество всякой посуды, ковров и материй, как бы умышленно выставляя их напоказ.

   Вшебор, войдя, застал его лежащим на кровати; увидев его, князь быстро поднялся и сел.

   Лицо его странно изменилось. Румянец сошел с него, губы посинели, глаза сверкали диким огнем, морщины сдержанного гнева избороздили щеки и лоб. Он всматривался в лицо Вшебора, как бы желая узнать по его выражению, с чем он пришел.

   - Видели, - заговорил он, - как мне испортили праздник! Эта глупая челядь! У дверей не было стражи!

   Вшебор молчал.

   - Сумасшедшая старая ведьма! - продолжал Маслав. - Только из жалости приютил ее. На нее иногда что-то находит, духи ее мучают, и тогда она сама не знает, что делает и что плетет.

   Он встал и, опустив голову, заходил по горнице.

   - Я уж давно приказал держать ее взаперти!

   Он, видимо, был разгневан и с трудом сдерживал себя, потом, как бы сделав над собой усилие, подошел к нему с просветленным лицом, на котором еще ясно видны были следы плохо скрытого волнения.

   - Вот ты видишь, шлют ко мне послов и просят вступить с ними в союз те самые, с которыми не мог справиться Болеслав! Стоит им кликнуть клич, и поднимутся тысячи мне на помощь, а я выгоню немцев.

   Вдруг голос его дрогнул, словно он что-то вспомнил, и он прибавил:

   - Если захочу срубить кому-нибудь голову или повесить, из-за стола прямо отдам палачу, виновных могу строго наказать. Что захочу, то могу. Вшебор все молчал и слушал. Тогда Маслав спросил настойчиво:

   - Ну, что же вы скажете?

   - Присматриваюсь и дивлюсь вашей силе, - отозвался Долива. - Всюду виден у вас достаток. Могу вас поздравить.

   - Может быть, ты думаешь, - живо спросил Маслав, - что я не имел на это права? Ты слышал басни, которые рассказывали при дворе? Все это одна ложь и клевета, во мне течет кровь старых мазурских князей. Как у Лешков, так и у нас Пясты украли наследство, а мы теперь отберем его у них. Моя кровь стоит Пястовской.

   Проговорив это, он опустился на сиденье, покрытое шкурой, перед огнем и в задумчивости облокотился на руку.

   - Пясты не вернутся уж никогда, - заговорил он, как будто сам с собой. - Казимир не захочет подставлять свой лоб, и никто ему не поможет... А с чехами...

   - Что же вы думаете начать с чехами? - спросил Вшебор, вынужденный так или иначе поддерживать разговор.

   - Против чехов направлю пруссаков и мазуров, а в конце концов поделюсь с ними.

   - Бржетислав не захочет делиться.

   - Захочет! - возразил Маслав. - Я дам ему Силезию, пусть уж возьмет и Краков, и вместе пойдем на императора.

   Все это, высказанное отрывочными фразами, походило скорее на горячечные фантазии, чем было ответом на вопрос: казалось, он себе самому бросал эти мысли в ответ на рождавшиеся в нем сомнения, надеясь отогнать их.

   - Я объявлю себя королем, - продолжал он. - Рыкса увезла с собою все короны, но я в тех и не нуждаюсь, пусть император хранит их у себя. Мне выкуют новую, - еще дороже и красивее. И не ксендз наденет мне ее на голову, а я сам! Я сам!

   Он засмеялся, блеснув глазами, но вдруг оглянулся тревожно и нахмурился. Откуда-то издалека долетел заглушенный крик.

   Маслав вздрогнул и прислушался: все было тихо; он вздохнул свободнее. Мысль его продолжала свою работу.

   - Если бы даже чехи и немцы оттягали у меня все земли за Вислой, здесь я останусь паном. Отсюда меня никто не прогонит, я здесь - дома. Тут и пруссаки, которые идет со мною рука об руку. На собственных кучах мы сильны.

   - Почему же бы мне не жениться на девке прусского кунигаса? Разве он отказал бы мне? Даст за ней в придачу землю, все, как следует. Мы будем везде поддерживать старую веру! Говорят: крещенная Русь, крещенная Польша, крещенная Чехия! Ложь все это! Окрестили их под страхом и угрозой. Народ будет с нами, потому что мы отдадим им старых богов. Разрушим костелы, а монахов прогоним.

   Вдали послышался слабый крик, - и все снова стихло.

   Маслав побледнел, оглянулся осоловевшими глазами и умолк.

   Вшебор тоже не посмел заговорить или спросить его.

   Вдруг князь обратился к нему.

   - Ведь ты - христианин? - дрожащим голосом спросил он.

   - Да, я христианин, - сказал Долива, - и вам это хорошо известно, потому что и вы вместе со мною ходили в костел и к исповеди.

   - Правда, - прибавил он, - на свете еще много не крещенных людей, да и таких, которые, окрестившись, все еще тайно держатся старой веры - тоже, должно быть, не мало, но и христиан ведь множество, а там, где надо постоять за веру и крест, - все пойдут вместе.

   - И много у них хорошего оружия, - вырвалось у задумавшегося Маслава. - У нас рук-то хватит, но не хватит мечей.

   Он потер лоб, как бы стараясь стереть с него назойливую мысль и, понурив голову, сказал:

   - Они умеют делать чудеса!

   - Христиане? - спросил Вшебор.

   - Нет, их черные монахи, - таинственно шептал Маслав. - Как они это делают? Никто не знает. Никого не щадили, всех приказано было убивать, и мало кто из них уцелел. Что это, колдовство?

   Маслав содрогнулся, словно охваченный внутренней тревогой.

   - Все это россказни глупых людей, - шепнул он, прерывая себя самого. - Басни, для запугивания людей, - ложь и клевета.

   Он взглянул на Вшебора и, подойдя к нему, взялся за конец золотой цепи, спускавшейся к нему на грудь.

   - Ты поступай, как знаешь, только будь мне верен, - сказал он, - а своим христианством не хвались. Мы здесь не хотим знать этой веры! А завтра, - прибавил он, - выбери мне людей, молодец к молодцу и вели выдать им всем одинаковую одежду, чтобы у меня была, как пристало князю, своя дружина. Ты будешь начальником ее и охмистром при моем дворе. Понял? Вшебор молча поклонился и вышел.

  

  

  

  

   Очутившись один в сенях, Долива горько усмехнулся сам над собой. Вот чего он дожидался! Быть слугой и охмистром холопского сына, которого он помнил мальчишкой для услуг при княжеском дворе. Все, что он видел здесь, вызывало в нем гнев и возмещение, и он не рассчитывал остаться здесь надолго, но все же надо было ко всему присмотреться, чтобы разузнать, в каком положении было дело Маслава. Ему это было тяжело, он принужден был притворяться, но, раз попав в это осиное гнездо, надо уж было держаться смирно. Он еще не знал даже, к кому обратиться и куда направиться, когда Собек, поджидавший его, молча поклонился ему.

   Почти весь двор уже спал, только немногие бродили еще по темным углам и переходам, через которые должны были пройти, чтобы попасть во второй двор. Вышли и Собек с Вшебором, и здесь Собек, как будто почувствовал себя в безопасности от подслушивания, обратился к Доливе и сказал ему:

   - Вам отвели плохую хату, но что делать? Весь двор полон пруссаков и поморян... Я просил для вас отдельную, чтобы вы могли выспаться, но где там! Едва нашлась какая-то каморка. Хотели дать клетушку, где даже нельзя было развести огня.

   Говоря это, он провел Вшебора к строению, в котором с одной стороны слышался женский голос, а с другой - несколько пруссаков охраняли покои своих панов. Из узких сеней Собек провел Вшебора в маленькую горницу, в которой Собек уже развел огонь. Узкая, грязная, пахнувшая смолой комнатка эта, видимо, только что была освобождена для княжеского охмистра. В ней была только одна лавка, в углу лежала охапка сена, покрытая шкурой, а по стенам было вбито множество деревянных гвоздей, очевидно, оставшихся от прежних постояльцев, которые развешивали на них одежду.

   Собек, проводив Вшебора, имел явное намерение кое-что рассказать ему и спросить самому, но он удержался и даже приложил палец к губам в знак молчания. В хате были еще другие жильцы, и говорить было не безопасно. Только по выражению лица старого слуги Вшебор мог догадаться, что ему не особенно нравился этот двор. Собек сказал ему, что идет к лошадям, а Вшебор, задвинув деревянный засов на ночь, в задумчивости уселся перед огнем.

   О многом надо было ему подумать.

   На всем, что он здесь видел, лежала печать дикой, но несомненной силы, с которой по численности ее не могло сравниться пястовское рыцарство, хотя бы оно и противопоставило ей смелость и мужество.

   В ушах у него звучали еще крики и возгласы пирующих, песни гусляров и жалобный плач сумасшедшей старухи, нарушившей веселье, он вспомнил все, что говорил ему Маслав, и сердце его сжалось печалью и тревогой. Неужели и им суждено было покориться звериной силе этого человека, отрекшегося от веры и стремившегося обратить народ в прежнее варварское состояние? Вспомнилось ему и Ольшовское городище с горсткою укрывшихся в нем людей, которых ждала верная гибель, потому что не было средств к спасению их.

   Так раздумывал он, когда вдруг рядом с ним послышался чей-то жалобный голос. Вшебор замер на месте, боясь пошевелиться, и стал прислушиваться. За тонкой, деревянной перегородкой шел какой-то отрывочный разговор. Вшебор различил женский голос. Он потихоньку подвинулся ближе к перегородке и приложил ухо. Теперь он ясно слышал женский жалобный голос и другой, все время прерывающий и заглушавший его.

   Подойдя вплотную к стене, Вшебор только теперь заметил, что в ней было отверстие в форме окна, соединявшее между собою обе половины хаты. Отверстие это было закрыто деревянным ставнем. Долива попробовал осторожно отодвинуть едва державшийся, ссохшийся ставень, и он легко подался его усилиям. Таким образом, в образовавшуюся широкую щель он уже мог заглянуть в соседнюю горницу и рассмотреть, что там делалось.

   Сначала, пока глаз не привык к полумраку, царствовавшему в обширной горнице, освещенной только слабым отблеском догоравшего пламени, он не различал ничего. Но, всмотревшись внимательнее, он заметил две женские фигуры, из которых одна сидела на земле, а другая стояла над ней. В первой из них Вшебор узнал ту старую помешанную, которая ворвалась во время пира; теперь она сидела на земле, на соломе, успокоенная, изменившаяся, обхватив руками колени. Дрожащий свет пламени падал на ее сухое, морщинистое лицо. Вшебору показалось, что на глазах ее блестели слезы.

   В грубой рубахе, едва прикрывавшей ее тело, босая, полуобнаженная, она сидела, устремив взгляд в огонь, и покачивалась всем туловищем, как плачея, причитающая над покойником.

   Другая женщина, стоявшая над ней, молодая, стройная, красивая и нарядно одетая, смотрела на старуху с выражением скуки и равнодушия. Не было в ее лице ни сострадания, ни участия, а только нетерпение и досада.

   - Послушай-ка ты, тетка Выгоньева, - говорила она, наклонившись над ней, - ты своим безумием доиграешься до того, что тебя бросят в яму и заморят голодом. О чем ты думаешь? Что ты забрала себе в голову?

   Старуха даже головы не повернула к говорившей, она, по-прежнему покачиваясь, смотрела в огонь и, казалось, не слышала обращенных к ней слов.

   - Ты должна поблагодарить меня за то, что тебе не дали сегодня ста розг. Князь был в бешенстве.

   При имени князя старуха слегка повернула голову.

   - Что он говорил? - спросила она.

   - Сто розог старой ведьме! - отвечала молодая женщина, поправляя волосы на голове. - Сто розог дать сумасшедшей бабе!

   - Это он так говорил? Он? - с расстановкой спросила старуха. - И справедливо, справедливо! Почему нет у бабы разума? - язвительно пробормотала она.

   - Ага, видите, вот вы и сами говорите! - подхватила молодая.

   - И не будет у нее разуму, хотя бы дали ей сто и даже двести розог.

   - Что это вы выдумываете, - начала другая, - зачем заступаете дорогу князю? Если бы он был такой злой, как другие, да он давно велел бы вас повесить! - Ну, что-же! - сказала старуха. - Пусть прикажет, и пусть вешают.

   Она опустила голову и после небольшого молчания затянула охрипшим голосом:

  

   Люли, малый, люли

   На руках матуни,

   Спи, детка золотая,

   Молочком вспоенная,

   Кровью моею вскормленная,

   А живи счастливо,

   Люли, малый, люли.

  

   - Так я певала ему, когда кормила его вот этой самой высохшей грудью, - прибавила она, судорожно раздирая на груди рубаху, - а теперь! Повесить старую суку! Сто розог ведьме! Эй, эй, вот как он вырос мне на счастье!.. Старуха подперлась рукой и задумалась.

   - Ну, что же в том, что вы его кормили грудью? Если бы даже так и было, - заговорила молодая, топнув ножкой о землю. - Разве мало мамок кормит чужих детей, когда нет матери.

   - Мамка!!! - крикнула старуха, подняв на нее грозный взгляд. - Ты, ты, кто ты такая, что смеешь меня называть мамкой? Не была я мамкой никогда! Ты позволяешь себя целовать, хоть и не жена... на то ты такая уродилась, а я прикладывала к своей груди только собственное мое дитя! Ах, ты негодница.

   Молодая женщина в гневе отскочила от нее прочь.

   - Ах, ты, старая ведьма, страшилище проклятое! А тебе какое до меня дело? Ты видела, как он меня целовал?

   - Кто и не хочет, так увидит, у тебя на лице написано, - заворчала старуха, откидывая седые волосы. - Ну-ка, посмотри на меня, - написано на моем лице, что я могла кормить чужое дитя?

   - Там написано, - рассмеялась молодая, - что домовой взял у тебя разум и спрятал его в мешок, вот что! Но, смотри, старая, ты дождешься того, что тебя повесят...

   - Ну, что же, хотя ветер высушит мои слезы! - забормотала старуха.

   Она умолкла, и голова ее снова стала покачиваться из стороны в сторону ритмическим движением... Молодая, надувшись и нахмурив брови, стояла над ней.

   - Меня прислали к вам в последний раз, - заговорила она. - Поумнеете ли вы, наконец, или нет? Сидите спокойно, тогда доживете без печали до смерти, и ни в чем не будет у вас недостатка... Вы и так не можете ходить... Разве вам плохо в хате? Дают вам есть, пить, и все, что душа захочет. Есть у вас лен для пряжи, прядите, сколько сил хватит. Не холодно, не голодно! Чего вам еще? Сидели бы смирно.

   - Для вас, Зыня, было бы довольно, только бы еще парень приходил, - заговорила старуха. - А я взаперти и без солнца не выживу здесь... Нет!

   - Уже, конечно, - прервала ее Зыня, - если бы вам открыли дверь, как сегодня, когда слуга забыл ее закрыть, вы побежали бы пугать людей и лезть князю на глаза.

   - Потому что у меня есть на то право. Слышишь ли ты, бесстыдная ветренница! - крикнула старуха. - Я имею право быть там, где он, сидеть там, где он сидит, и ходить, куда он пойдет... Понимаешь?

   Зыня разразилась язвительным смехом.

   - Видно, старухе надоела жизнь!

   - Ой, надоела, надоела! - повторила старуха, обращаясь не то к огню, не то к самой себе. - Зажилась я на свете, все глаза выплакала, руки поломала, всю грудь от стонов разбило мне. Не мила мне жизнь, ой, не мила! А тебе, бесстыдница, не желаю ничего, ничего, только моей судьбы и моей старости!

   Зыня невольно вскрикнула... Ее напугали эти слова, которые старуха произнесла, как проклятие.

   - За что же вы мне этого желаете? За что вы меня проклинаете, - возразила она, - разве я по своей воле так говорю... Я делаю, что мне приказывают...

   - Уж молчала бы лучше, - прервала ее старуха.

   Зыня отступила от нее на несколько шагов и принялась ходить по горнице. Выгоньева даже не взглянула на нее. Несколько раз молодая женщина бросала на нее боязливый взгляд, но та не оглянулась и не промолвила ни слова. Старуха, погруженная в свое горе, казалось, ни о чем, кроме него, не хотела знать. Слезы, высохшие было на ее щеках, потекли снова.

   В то время все боялись старых ведьм и их колдовства; и этим объяснялось то, что Зыня, услышав проклятие старухи, теперь старалась как-нибудь умилостивить ее, чтобы она не произвела над ней заклятия. Покружившись по горнице, Зыня присела на полу возле старухи и изменившимся голосом заговорила:

   - Ну, не сердитесь на меня. Чем же я виновата? Меня посылают, и я должна идти. Зла я вам не желаю, а говорю вам для вашей же пользы. Вы сами себе портите жизнь. Сидите спокойно, и вы будете счастливы.

   Выгоньева повернула голову.

   - Счастлива? - повторила она. - Я - счастлива? Счастье и дорогу ко мне потеряло. Не бреши, брехунья, а лучше помалкивай.

   Она отмахнулась от нее рукой, а испуганная Зыня двинулась от нее дальше.

   Огонь угасал в очаге, молодая женщина встала и подбросила в него несколько щепок; она уже не пыталась больше заговаривать со старухой и молча ходила по горнице, бросая на Выгоньеву тревожные взгляды.

   - Дать вам воды? - спросила она.

   Выгоньева затрясла головой.

   - Может быть, меду?

   - Дай мне яду, - шепнула старуха, - да такого, чтобы скоро убивал, долго не мучил; принеси мне дурману, приготовь зелье; - вот за это я тебя поблагодарю!

   - Рехнулась старуха, - тихо пробормотала Зыня.

   Наступило молчание, а так как и во дворах и в замке князя все уже спали, то в наступившей тишине можно было уловить малейший шорох. Вшебор, с любопытством наблюдавший и прислушивавшийся, услышал быстрые и неторопливые шаги вблизи хаты, испугался, уж не к нему ли кто-нибудь идет...

   В эту минуту широко раскрылись двери, которые вели в помещение женщин, кто-то вошел к ним и торопливо задвинул за собой засов. Старая Выгоньева устремила на вошедшего пристальный взгляд, а молодая женщина, словно испуганная, отбежала в дальний угол, вся зарумянившись.

   Вошедший стоял в тени и не был виден Вшебору. Но вот он очутился в полосе света и остановился перед старухой, которая, вскрикнув и подняв руки кверху, распростерлась перед ним лицом к земле. Это был Маслав в простом плаще поверх одежды, с гневным и беспокойным выражением лица.

   Он стоял, не будучи в силах вымолвить слово, потом оглянулся вокруг и дал знак Зыне, чтобы она вышла; испуганная девушка, пробираясь вдоль стены, осторожно приблизилась к двери, выскользнула из нее и исчезла. Старуха, подняв голову, заплаканными глазами смотрела на Маслава; на ее лице сменялись выражения радости, гнева, отчаяния и счастья. Маслав стоял перед ней разгневанный, но и встревоженный в то же время.

   - Послушай, старуха, - заговорил он слегка охрипшим голосом. - Я сам пришел к тебе, чтобы еще раз сказать тебе, береги свою голову! Маслав терпелив до поры до времени, но в гневе - хуже бешеного волка. Велит засечь, велит убить!

   - Говори, - шепнула старуха. - Я хоть послушаю твой голос, говори еще! Я дала тебе жизнь, а ты мне за это дашь смерть!

   - С ума сошла баба! - крикнул Маслав. - Как ты смеешь называть меня, княжеское дитя, своим сыном! Ах, ты!