Крашевский Иосиф Игнатий - Маслав

ение у них было почти веселое, - такой радостью наполняло их сердца сознание одержанной победы.

   Только Вшебор выглядел угрюмых и печальным, среди своих веселых товарищей.

   Слуги разносили пищу и напитки, какие только могли достать. У графа Герберта нашлось даже вино.

   - Что тебя так удручает, что ты и нос повесил? - заметил Канева, всегда отличавшийся хорошим настроением духа.

   И он слегка подтолкнул Доливу.

   - Ран и ушибов я не чувствую, - отвечал Долива, - меня мучает другое. - Может быть, доспехи натерли? Так я дам тебе жиру, - это поможет. Вшебор опустился на подушки, подложить руки под голову.

   - На что мне твой жир? - ворчливо отозвался он. - Другая забота у меня на сердце.

   - Ну, так я знаю. Хочется тебе поскорее жениться на Касе! Подожди, уж теперь недолго. Мы уж разбили на голову Маслава, скоро настанет мир, и мы все поженимся! И я бы не прочь!

   - Что ты там болтаешь глупости! - рассердился Долива. - Ты знаешь, кто меня спас, знаешь? Маслав упился бы теперь моей кровью, если бы не... - Белина тебя выручил! - докончил Канева. - Ну, и что же?

   - Да ведь он - мой друг, мой враг! - сказал Вшебор. - Мне было бы приятнее биться с ним, чем быть ему обязанным жизнью.

   - Всему виною эта несчастная Кася Спыткова, - с улыбкой заметил Канева, - потому что вы оба за нею ухаживали. Правда, что, если бы на месте Томка был кто-нибудь другой, то непременно сказал бы себе: "Маслав его убьет, а девушка будет моя".

   Вшебор стремительно поднялся на подушках:

   - Вот это-то мучает меня! - крикнул он. - Вот теперь ты угадал. Я чувствую, что, если бы я был на его месте, а он на моем (он ударил себя в грудь), ни за что не пошел был бы его спасать. Значит, я хуже его...

   - А он глупее... - рассмеялся Канева.

   - А теперь я еще должен ему поклониться и быть ему братом на всю жизнь!

   - И он будет ездить к тебе в гости и скалить зубы перед твоей супругой.

   Оба помолчали немного.

   - Уж лучше бы меня зарубили эти мазуры, чем быть ему обязанным жизнью, - прибавил Вшебор.

   Другие посмеивались над ним.

   Всю ночь шла беседа, и в лагерь до рассвета никто не ложился; чернь и слуги искали добычи на поле битвы, возвращались и снова уходили... Надо было подумать о том, что делать дальше.

   Решено было завтра до рассвета выслать войско, чтобы занять Плоцк. Отовсюду приходили вести, что Маслав, разбитый на голову, должен был бежать вместе с пруссаками, следовательно, непосредственной опасности, но надо было использоваться плодами победы и расстройством вражеских войск. Весь следующий день считали убитых и сносили их на костры; многие утонули в Висле, но и без них насчитывались тысячи трупов. Не мало воинов пало и в королевском войске, и им готовили погребение по христианскому обряду.

   Весна была еще черная, деревья не отзывались на ее зов, и только снежные покровы, дождь уничтожил последние остатки почерневшего снега и освободил из оков то, что лежало под ним.

   С юга летели птицы, в полях и лесах просыпалась шумная жизнь. Заспанный медведь, исхудавший за время зимней спячки, шел на охоту.

   Из ульев вылетали пчелы на первые цветы, прохаживались аисты, вступая во владение лугами. Орлы и ястребы летели в небе...

   Из глубины лесной чащи вышла, тревожно оглядываясь, старая женщина, опиравшаяся на посох... Стань ее согнулся, губы посинели, седые волосы в беспорядке падали на плечи. Измятая и испачканная толстая сермяга прикрывала грубое, черное от грязи белье, ноги были босы, а за плечами не видно было ни узелка, ни мешка. Она шла, подпираясь посохом, не разбирая дороги и не раздумывая, шла, как будто ведомая какой-то непреодолимой силой.

   Если на дороге попадалось бревно, она перелезала через него, даже не пробуя обойти, если был ручей, влезала прямо в воду, не ища перекладин. Что-то влекло ее, что-то гнало вперед куда-то, куда стремилось сердце. Так прошла она сквозь зеленую чащу, пробралась через болота. Ночью ложилась на мокрую землю и засыпала мертвым сном. Волки подходили, смотрели на нее и, не дотронувшись, скрывались в лесу; медведи глядели на нее, присев на земле, и следили за ней взглядом, когда она шла; с ветки над ее головой зелеными глазами всматривались в нее дикая кошка, но не двигалась с места. Стада зубров паслись на лугу; они поднимали головы и разбегались, завидев ее.

   Проголодавшись, она срывала травинки и жевала их; иногда ладонью зачерпывала воды и проглатывала несколько капель. И так шла она уже много дней, шла, чувствуя, что все ближе и ближе цель ее странствий...

   Лес расступался, в долине дымятся хаты, на холме - господский дом, около него хлопочут люди.

   Старуха остановилась, подперлась посохом, и смотрит... втянула воздух... села. Кровь выступила из ее босых ног, она смотрела на них, но боли не чувствовала. Приближался вечер, до деревни было еще далеко, но она не спешила. Отдохнув, поднялась снова и медленно пошла вперед. Иногда она останавливалась, потом снова шла. Что-то толкало ее вперед и в то же время тянуло назад; она и хотела идти, и как будто, чего-то боялась. Кругом было пусто. Две черные вороны сидели на дубу и ссорились между собой; то одна, то другая срывались с места, хлопали крыльями и угрожающе каркали... Старуха взглянула на них... Втянула глубже воздух; что-то оторвалось в ее груди, какое-то далекое воспоминание; она в изнеможении опустилась на землю. Слезы потекли из ее глаз, побежали по морщинкам, как ручейки по вспаханному полю, добежали до раскрытого рта и исчезли в нем. И она выпила свои слезы. Подперлось рукой и стала покачиваться из стороны в сторону, как ребенок, укачиваемый матерью. Не старалась ли она усыпить собственные мысли?

   Становилось темно, до деревни было далеко, в поле пусто: только вороны каркали, летая над нею.

   Старуха прошла еще несколько шагов, потом легла на землю и прижалась к ней лицом. Может быть, жаловалась на что-нибудь старой земле-матери, потому что слышны были глухие стоны. С криком поднялась и снова упала.

   А тьма сгущалась.

   Над лесами из-за черных туч, показался серп месяца, красный, кровавый, страшный, как вытаращенный глаз, из которого сочится кровь... Он поднимался все выше и выше по небу. Черная тучка перерезала его пополам, он выглянул из-за леса, словно раненый, огляделся вокруг, побледнел и пожелтел. Старуха поглядела на него и кивнула головой, как старому знакомому... И, казалось, хотела сказать ему:

   - Посмотри, что со мной сталось!

   Но месяц, не отвечал ей, поплыл дальше; она презрительно махнула на него рукой, встала и побрела дальше.

   На пригорке против господского дома стоял огромный высохший дуб. Это был только труп прежнего дерева. Кору с него содрали, весь он был опален снизу, ветер обломал ветви, и только несколько толстых сучьев отделялись от ствола, как обрезанные руки. Две вороны уселись на нем, продолжая ссору. На самом толстом суку висело что-то. Легкий ветер раскачивал этот груз, и он поворачивался, как живой. Это был труп человека с красноватыми волосами на поникшей голове, которые развевались по ветру. На лбу виднелась корона, сплетенная из соломы. Открытые глаза были пусты: их выклевали вороны. И тело его было страшно изуродовано людьми или зверями;

   Мясо черными клочьями отставало от костей.

   Внизу два бурых волка, сидя под деревом и задрав пасти к верху, поджидали, скоро ли ветер сбросит им добычу. Ждали терпеливо, высунув из пасти голодные языки. Иногда какой-нибудь из них поднимется, завоет, толкнет товарища и снова сядет спокойно, задрав голову кверху. Вверху вороны, а внизу волки спорили из-за трупа, который медленно крутился по воле ветра.

   Старуха шла, и вдруг взгляд ее упал на повешенного. Она остановилась, вздрогнула, сильнее оперлась на посох и рассмеялась громким, страшным диким голосом, - и эхо из чащи леса повторило этот грохот. Волки бросились в сторону, вороны улетели. Уселись немного подальше. Старуха подошла ближе, приглядываясь к трупу.

   Подошла к самому дереву, посох поставила, сама села и, оперев руки на коленях, опустила на них голову. И снова засмеялась. А слезы текли по извилинам морщинок и забирались ей в рот.

   Сук, на котором висел труп, трещал и скрипел, словно жалуясь, что ему приходится держать такую тяжесть. Старуха мокрыми от слез глазами смотрела на мертвеца, и месяц присматривался к нему, не сводили с него глаз волки, а ночь все окутывала черным покровом.

   Стемнело... Старуха снова раскачивала головой, а из уст ее лилось тихое, тихое пение, как поют матери над колыбелькой засыпающего ребенка. Долго пела она, глядя вверх, и, устав, плакала до тех пор, пока в груди не стало дыхания, а на глазах - слез... Тогда, вперив в него неподвижный взор, она сидела молча, не двигаясь с места.

   В это время в лесу послышался далекий шум - летел король-ветер! Черные тучки несли его по небу.

   Старуха обрадовалась ему, глаза ее заблестели.

   Зашумело и в долине, труп нагнулся и начал метаться по воздуху.

   Ветер так закружил его, что корона упала, волосы развеялись, полы сермяги раздулись широко, - это был танец смерти повешенного! И старуха, глядя на него, взялась за полы своей сермяги и принялась кружиться вокруг дерева, распевая все громче и быстрее и прерывая себя смехом.

   Волки завыли, подняв кверху пасти, - а ветер дул все сильнее.

   И, казалось, все кружилось в этом танце смерти, принесенном ветром: труп, старуха, вороны в воздухе, волки, бегавшие кругом дерева, и даже тучи на небе, из-за которых то показывался побледневший месяц, то снова прятался за них. Свист ветра в ветвях деревьев и в сухих тростниках болот походил на звуки какой-то дикой музыки.

   Старуха, напевая себе под нос, все кружилась с какой-то бешеной быстротой, - вдруг что-то затрещало наверху, - она остановилась:

   Труп повешенного сорвался с сука и упал к ее ногам.

   Старуха остановилась над ним... Месяц выглянул из-за туч...

   Она медленно подошла, села под деревом и осторожно положила себе на колени голову с выклеванными глазами.

   И в ту же минуту снова вспомнила колыбельную песенку, затянула ее и заплакала.

   Вороны, сидя на дереве, каркали над ее головой, волки придвинулись ближе и стали обнюхивать труп. Теперь он вполне созрел для них - этот дубовый плод!

   В темноте четыре разбойничьих глаза сверкнули перед старухой, отнимавшей у них добычу, - блеснули былые зубы. Взгляды их скрестились. Она взяла палку и погрозила им.

   - Прочь, собаки от княжеского тела, вон ступайте, - хриплым голосом закричала она. - Не знаете разве, кто это? Это - плоцкий князь! Король Маслав! А! Он - мой сын! Мой сын! Прочь, проклятые собаки, вон убирайтесь! Волки отступили, старуха была смелее их, защищая дорогое ей тело...

   Голову она положила к себе на колени и что-то бормотала про себя.

   - Так ему суждено было погибнуть! Так! Все он имел, а захотел еще большего! Еще ребенком он так ко всему тянулся. Враги не смогли, - так друзья повесили! Ха, ха, - я-то знала, что так и случится!

   Она опять закачала головой и заплакала. Взглянула в лицо месяцу, словно спрашивая у него совета.

   - Правда ведь? Мы не дадим его на съедение волкам? Мать вырастила, мать похоронила... А кто мать похоронит?

   Волки съедят... - она засмеялась, - ну, и на здоровье!

   И положив голову мертвеца на землю, она встала, отряхивая седые волосы... Взяла посох и пошла прямо на волков, отгоняя их, как собак...

   - Не можете подождать, паршивые собаки! - говорила она им. - Отдам вам за него свои кости. Его - не отдам!

   И подняла палку; волки, попятившись назад, прилегли на земле. Она с улыбкой взглянула на месяц.

   - Ну, помогай! - сказала она ему.

   Стала на колени подле трупа, запустила в песок костлявые руки, отбросила мох и сухую траву и начала копать землю.

   Сначала работа шла медленно; песок сыпался обратно в яму, тогда она стала отбрасывать его далеко в сторону. Рыла поспешно, обеими руками, разравнивала землю, выбрасывала ее далеко от себя.

   Иногда бросала взгляд на труп и тихонько шептала:

   - Не бойся, я устрою тебе гладкую постельку, найду и камень под голову и обверну его полотном, засыплю тебе глаза сухим песком, чтобы не болели... Будешь спать спокойно, как в колыбельке!

   Задохнувшись от усталости, она отдыхала немного, стоя на коленях, потом снова принималась за работу. Яма увеличивалась, расширялась и углублялась.

   Месяц заглядывал в нее одним боком, другой закрывала тень от дуба. Старуха все спрашивала у месяца совета.

   - Князь мой, брат мой, - достаточно ли глубоко? Может быть, надо еще глубже? Волки тоже умеют глубоко рыть землю, но подождите же! Вместо камня я лягу сама, а как меня съедят, так уж его не захотят есть...

   Еле дыша от усталости, она снова села отдохнуть, уронив на колени окровавленные руки. Роя яму, она наткнулась пальцами на корни, и пока вырывала их, поранила себе пальцы, а когда и пальцы не могли справиться, стала рвать зубами.

   - Что это была за жизнь! - говорила она, продолжая рыть могилу. - Ох, какая жизнь! Ребенок бегал босиком, а потом ходил весь в золоте, командовал тысячами, а некому было вырыть ему могилу! Вот тебе корона... корона...

   На земле лежала сделанная в насмешку соломенная корона, старуха отбросила ее подальше. Яма была уже достаточно глубока, она влезла в нее, разгребая кругом осыпавшуюся землю; песок был мягкий, и рыть было легко. Когда голова ее едва выделялась над землей, она высунула ее и зашептала, обращаясь к мертвецу.

   - Подожди! Еще не готово! Мать стара, руки у нее закостенели.

   Месяц все плыл по небу и постепенно опускался, Старуха все еще рыла, напрягая последние усилия, - потом начала утаптывать ногами дно ямы. Поздно ночью, когда ветер стих, и месяц куда-то скрылся, она вылезла из могилы, задыхаясь от усталости.

   - Князь мой, господин мой! Постель твоя готова. Есть в ней и камень, завернутый в полотно, а на дне - моя сермяга. Иди...

   Говоря это, она обеими руками охватила труп и, почувствовав его около своей груди, которая когда-то кормила его, прижала его к ней и долго не могла опустить, лаская, как ребенка, и сама плача над ним, как ребенок... А над могилой стояли два волка, и четыре волчьих глаза блестели во тьме.

   Месяц спрятался, наступила темнота; старуха вскочила и потащила труп в могилу. Он скатился с края ямы и упал на дно лицом к земле... Старуха влезла за них, чтобы уложить его на вечный отдых, и с огромными усилиями повернула лицом кверху. Закрыла ноги, поцеловала в лоб.

   - Спи, спи! - тихонько шепнула она. - Здесь хорошо, никто тебе не изменит...

   Она взялась руками за края ямы, - мягкий песок осыпался вниз; волки щелкали зубами.

   - Ну, подождите! - сказала она. - Что обещала вам, то и сделаю. Ведь до утра еще далеко.

   Бросила последний взгляд на сына и начала засыпать его песком, сыпала поспешно, с нетерпением, почти с яростью, работала руками и ногами... И все поглядывала вниз.

   Лицо еще виднелось, ей жаль было засыпать его; но наконец закрылось и оно.

   - Спи спокойно!

   Песок, как живой, выскальзывал из-под ее ног и из ладоней, падая вниз и заполняя яму, - остался только след вскопанной земли и утоптанное место под дубом...

   Старуха, окончив работу, тяжело вздохнула и оглянулась вокруг.

   Над лесами уже светлело, и среди разорванных облаков любопытно выглянула бледная звездочка утренней зари.

   Старушка шепнула.

   - Кому вставать, а мне надо ложиться... Прощай и ты!

   Рассмеялась, вытянулась во всю длину на свежем песке, одну руку подложила себе под голову, другой закрыла себе глаза, - вздохнула тяжело и - уснула.

   Волки сидели и смотрели издали. Один встал и подошел поближе, потом снова сел в ожидании, - другой тоже подошел.

   Первый стал в головах, другой в ногах; оба, ворча, о чем-то переговаривались. Старуха спала.

   В небе рассветало, розовело и светлело.

   Двое мужчин шли от усадьбы в лес.

   - Смотри-ка, висельника сняли с дуба!

   - А что нет его?

   - Это ветер обломал сук и сбросил его.

   Они боязливо подошли и остановились. Один из них в ужасе вскрикнул:

   - Смотрите! Да он был чародей! Мы повесили мужика, а здесь лежит баба, которую разорвали волки.

   Оба постояли в раздумье.

   - Да, он был чародей! - повторил другой. - Хорошо сделал Кунигас, что замучил его и повесил! Сколько наших погибло из-за него! Чародей и есть!

   И они пошли в лес.

   Долго белели под дубом кости старухи, а ветер перебрасывал соломенную корону.

  

  

  

  

   За несколько дней перед битвой, которая дала Казимиру победу и корону, в Ольшовском городище было великое смятение. Захворал старый Спытек.

   Весна, которая зовет других к жизни, его тянула в могилу; он чувствовал, что не увидит более зеленых деревьев. Его душил насыщенный воздух, и ночью он лежал в жару, а днем дремал. Был неспокоен и рвал на себе одежду.

   Все заботы Собка его раздражали, он не выносил болтовни жены, слезы дочери были ему неприятны. И он всех гнал от себя прочь.

   Ганна Белинова, хотя и была на него в обиде, жалела его и приносила ему всякие снадобья и лекарства, - но старик ничего не хотел и от всего отказывался.

   - А зачем же мне жизнь? - бормотал он. - Калека? На коня не могу сесть, топора не могу поднять, - света не вижу. На что мне жизнь?

   Зашел к нему отец Гедеон со словом утешения; он выслушал его, покачивая головой, - но исповедался, принял благословение на смерть и просил не беспокоить его больше. В последнюю ночь Собек, по обыкновению, сидел подле него; в полночь запел петух; больной зашевелился и подозвал к себе слугу.

   - Старик, - сказал он едва слышном голосом, - не могу умереть. Послушай, вынь у меня все из-под головы, мне легче будет умирать.

   Слуга, плача, послушался его и вынул все, что у него было под головой; Спытек вытянулся во всю длину, скрестил руки на груди, закрыл глаза, и прежде чем занялся день, он лежал уже холодный и окостенелый. Прибежала Марта, распустив по плечам волосы, ломая руки, громко причитая и страшно плача, так что голос ее слышался по всему замку. Пришла заплаканная Кася, а за нею все остальные женщины; - послали за плачеями, чтобы причитали над телом.

   В тот же день начались приготовления к христианскому погребению. Дубовый гроб, по всей вероятности, заготовленный Белиной для самого себя, - он отдал старику; крышку забили, гроб перенесли на пригорок в лесу, ксендзь Гедеон совершил обряд похорон, и все обитатели замка отдали покойному последний долг.

   В городище никто не почувствовал горечи утраты, напротив, без него всем стало спокойнее, плакал только старый Собек.

   Госпожа, которая накануне так кричала и разливалась слезами, сидела теперь в раздумье и вздыхала. На третий день она уже смеялась, но, опомнившись и сама себя устыдившись, тотчас же всплакнула.

   Кася ходила печальная.

   Все ждали вестей от своих, Белина от сына, Спыткова от будущего зятя. В течение нескольких следующих дней в голове Марты Спытковой зародились новые мысли: ей стало казаться, что было бы жестокостью выдать Касю за Вшебора.

   - Что же, если девушке полюбился другой, и тот другой тоже ее любит и сам человек хороший, да и родители - почтенные люди! Какое дело королю до моей дочери? Покойник мог дать слово за нее, потому что мужчины ведь ничего не понимают в этих вещах! А почему бы мне самой не выйти за Вшебора? Он так жал мне руки, что в жар кидало, и смотрел такими глазами, словно съесть хотел. Это он за Касей из ревности приволокнулся. Не было бы Каси, так он непременно женился бы на мне.

   Так рассуждала сама с собой пани Спыткова, а однажды вечером, когда Ганна Белинова подсела к ней, она заговорила с ней по душе:

   - Пошли Бог вечный мир моему покойному мужу, - тихо сказала она Ганне, - но при жизни тяжело мне с ним было. Ой, рука у него была железная! Да и Касю мне жаль, что он так легко отдал по первому слову короля. Девчонка не любит Вшебора, хотя я ничего не могу сказать против него, но я-то знаю, что ей нравится кто-то другой.

   И она как-то странно покачала головой.

   - Вы думаете, что я ничего не вижу? Хе, хе! Кася худеет, плачет по ночам, а кто виноват? Я знаю, я-то знаю...

   Она улыбнулась и сказала на ухо Ганне:

   - Это все Томко ее очаровал! Дай ему Бог здоровья!

   - Но ведь все кончено, вы дали слово королю, - шепнула Ганна.

   Спыткова отрицательно покачала головой.

   - Эх, все бы это устроилось, - сказала она, - только я не смею вам признаться.

   - Ну, ничего, говорите, - спокойно сказала Ганна, глядя ей прямо в глаза, - говорите, пожалуйста, ведь вы знаете, что я ваша приятельница... - Только, чтобы об этом никто не знал, - беспокойно оглядываясь, говорила Спыткова. - Знаете ли вы, что, когда Доливы спасли нас с Касей в лесу, то ведь мы все думали, что мужа моего нет на свете. И я была, как будто, вдова. Всю дорогу до городища Вшебор шел подле моего коня и глядел мне в глаза. Да если бы вы только видели, как смотрел! А когда помогал мне слезать с коня, так сжимал мне руку, что я вся обливалась румянцем. Он никогда не был влюблен в Каську, а только - в меня. Он просто хотел через нее приблизиться ко мне...

   Ганна все еще с недоверием качала головой.

   - И даже потом, моя Ганна, - продолжала рассказывать вдова, - никогда не старался увидеть Касю, а всегда вызывал меня, и, как бывало, станет внизу, а я наверху, да как начнет говорить, а сам с меня глаз не сводит! Мне иной раз, как молоденькой девочке, стыдно было! Ну, что тут еще говорить! Что же делать, милая Ганна, когда он такой упрямый и так влюблен! Уж пошла бы я за него, чтобы только человек не мучился!

   Удивилась Белинова, а Марта шепнула ей на ухо:

   - Пусть бы только ваш женился на Касе!

   У матери, крепко любившей сына, даже лицо просветлело, и она молча обняла Марту за шею.

   Между семьей Белинов и Спытковой завязалась самая горячая дружба.

   С того времени, как войска ушли из Ольшовской долины, о них не было почти никаких известий. Иногда заезжал какой-нибудь заблудившийся по дороге шляхтич, ехавший к королю, и приносил с собой услышанную где-нибудь новость. Белина мало надеялся на успех и очень тревожился. Повсюду шли разговоры о больших силах Маслава, и хотя русские обещали прислать помощь, но нельзя было рассчитывать, что она подоспеет вовремя.

   Каждое утро старик хозяин поднимался на возвышение над воротами, смотрел в долину и слушал.

   Не едет ли кто-нибудь? Не раздается ли топот копыт? Нет! Все тихо вокруг! Только лес угрюмо шумел, да плывут в небе облака; иногда из леса выбежит дикая коза, осмотрится вокруг черными глазами, топнет сухой ножкой и умчится.

   Однажды утром старик спустился с вышки над воротами и, медленно перебирая ногами, пошел к дому. Теперь около рогаток почти не было стражи; девушки, стиравшие белье, как раз собирались развесить его на солнце, потому что весенний ветер и солнце покрылось загаром человеческие лица, но белят полотно. В это время старая Эля взглянула в сторону леса.

   - Ай! - крикнула она. - Смотрите-ка, смотрите, вон скачет, как бешеный, какой-то всадник прямо к городищу! Смотрите, он пригнулся в шее коня и гонит его во всю прыть. Ой, ох, наверное, бежал из боя - наши разбиты!

   И все женщины крикнули в ужасе:

   - Ай, наши разбиты! - разносилось по всему городищу, и девушки, бросив мокрое полотно, побежали на женскую половину, крича:

   - Наши разбиты!

   Одни бежали к воротам, другие - на вышку над воротами, все смотрели в долину.

   А там скакал, что есть дух, всадник, то и дело подгоняя коня. Заметив стоявших на валах, он стал знаками что-то объяснять им. Всадник летит во весь опор, вот он уж близко. Старый Белина узнал в нем сына и возблагодарил Бога за то, что он остался жив.

   - Ганна! Томко жив! Это он едет! - крикнул он.

   Мать молитвенно сложила руки. Оба затаили дыхание. Вот уж слышен топот коня, вон он под воротами, на мосту... Въехал и, на ходу соскочив с коня, бросился к ногам родителей.

   Поодаль стояла бледная Кася; он взглянул не нее, дыхание у него перехватило, схватился рукою за грудь. Молчание его, казалось, подтверждало догадку о поражении.

   Но вдруг из уст его вырвались первые слова:

   - Маслав разбит на голову!

   - А король?

   - Король тяжело ранен! Все поле усеяно трупами! Бой был упорный, долгий, жестокий, смертельный, но в конце концов чернь не выдержала - бросилась в бегство.

   Все стали на колени и, сложив руки, поблагодарили Бога.

   - Осанна! - подняв руки кверху, возгласил отец Гедеон.

   Великий страх сменился столь же великою радостью. Все плача, обнимали друг друга, а ксендз тотчас же повел всех к алтарю.

   Когда он окончил молитву, все окружили Томка; сестра так и повисла у него на шее, мать гладила его по голове, а Кася тайком от людей переговаривалась с ним взглядом, значение которого он только один понимал. Спыткова никогда еще не была с ним так нежна, как сегодня, и все закидывала его вопросами, слушали внимательно и не могли наслушаться... Весь день с утра и до вечера он рассказывал, но и этого было мало, и как только он поднимался с места, его удерживали и упрашивали: говори еще! И только вечером Здана завладела им: выбежала к нему во двор и обняла его руками.

   - А Мшщуй? - тихо спросила она.

   - Мшщуй здоров и храбро бился, - отвечал Томко. - Посылает тебе шелковый платок; уж не знаю, где он его раздобыл, и прилично ли тебе принять его. Если он не взял его у убитого мазура, но, верно, купил у русина.

   Платок был очень красив, но не ради него зарумянилось лицо Зданы. Она быстро схватила его, спрятала, чтобы не увидели люди. Слезы выступили у нее на глазах.

   Томко тяжело вздохнул.

   - Послушай, Здана! Я знаю, что Кася обручена с другим, и мне не следует думать о ней, но я не могу перестать любить ее... Вот здесь нитка жемчуга для нее, - отдай ей тихонько, чтобы мать не заметила. Слез моих прольется в десять раз больше, чем здесь жемчужин!

   Он не мог продолжать и помолчал, стараясь овладеть собой.

   - Что же делать? Видно не судьба, - закончил он. - Если бы не я, Вшебор грыз бы теперь песок, а Кася была бы моя. Я спас его из рук Маслава!

   И Томко поник головой, как бы сожалея о своем добром поступке.

   - Он мне и спасибо не сказал! Только поглядел на меня таким взглядом, словно съесть хотел.

   Здана слушала одним ухом, а сама все любовалась своим платком и прижимала его к груди.

   - А знаешь ли, что Спытек умер? - сказала она.

   Днем как-то не довелось спросить о нем, да и супруга его не вспомнила о покойнике, и теперь Томко вскрикнул от удивления.

   - Да неужели?

   - Умер, бедняга! Спыткова теперь вдова. И кто знает? Еще многое может измениться... Такая стала с нами ласковая, так с мамой подружилась!

   Луч надежды проник в душу молодого воина. Здана пожала ему руку и, зажав жемчуг в руке, побежала к Касе.

   Прошло несколько недель; на деревьях распускались почки, над ручкой зазеленели лозы, и черемуха уже развертывала свои листочки, когда однажды к воротам замка подъехали братья Долины.

   Томко, стоявший случайно в воротах, приветливо поздоровался с Мшщуем, а на Вшебора даже не взглянул. Зато Спыткова, узнав о его приезде, оделась, как на праздник, и вышла к нему. Касе она позволила остаться в горнице, и та со слезами заперлась у себя.

   Прекрасная вдова встретилась с будущим зятем на втором дворе. Он кинул взглядом позади нее, нет ли где ее дочери, но его приветливой улыбкой встретила только мать...

   - Знаешь ли ты о моем несчастье? - сказал она, тотчас же сделав печальное лицо. - Умер мой муженек! Осталась я сиротой! Не знаю, что делать, не знаю, кто позаботится о бедной женщине!

   И, говоря это, она взглянула прямо ему в глаза и взяла его за руку, словно забывшись от великого горя.

   Вшебор все еще высматривал Касю; но он не смел спросить о ней, а вдова совсем не упоминала о дочери.

   - Если бы вы видели, как он умирал, - рассказывала она о покойном муже, - так тяжело ему было умереть... И перед смертью хоть бы сказал мне доброе слово!.. Пусть Бог мне простит, но жизнь моя с ним была тяжелая... Мшщуй с Томком пошли искать Здану. Ее не трудно было найти. Как будто случайно, она пошла на валы с девушками, которые расстилали на траву пряжу. Она стояла среди них, вся зарумянившаяся, засунув в рот конец фартучка, головку опустила, а глаза из-под опущенных ресниц уже издали выследили Мшщуя. Маленький уголок шелкового платка выглядывал из-под белой рубашки.

   А когда он подошел к ней, то в первую минуту ни он, ни она не могли вымолвить ни слова, и Томко, стоявший поблизости, отчетливо слышал биение их сердец, а потом тихий смех - Здана убежала к девушкам.

   Кася, сидя в темном чулане, горько плакала, прижавшись головой к стене.

   Между тем Вшебор должен был выслушивать излияния вдовы. Наконец, он решился спросить о Касе.

   Мать опустила глаза, - видно, ей было неприятен этот вопрос.

   - Да ведь она еще ребенок, - сказал она, - и что-то плохо себя чувствует. Даже не знаю, что с нею.

   И так вышло, что в этот день Вшебор не видел Каси и был очень этим встревожен и зол прежде всего на мать.

   Отсюда братья Доливы предполагали ехать на свои земли; в стране наступило спокойствие, и все спешили к своим домам, хотя они и были разрушены; надо было заново отстраиваться, налаживать хозяйство, собирать разбежавшихся крестьян и заставить их приняться за работу. И тот, и другой очень спешили вернуться, а уехать не могли.

   Вшебор ходил, повесив нос, да и Мшщуй не лучше себя чувствовал. На второй или на третий день по приезде, посоветовавшись с Томком, он пошел к матери Зданы и с низким поклоном попросил у нее руки ее дочери.

   Ганна Белинова не отличалась многоречивостью, - услышав то, о чем она уже догадывалась, она покачала головой и отвечала так:

   - Здана еще так молода! Рано еще ей думать о муже. Да мы и не отдадим ее прежде, чем Томко женится.

   - Милостивая пани! Да может ли это быть?

   - Это воля моего мужа! - сказала Ганна. - Вот пожените Томко, тогда увидим...

   Мшщуй понял, в чем дело, и вечером набросился на брата.

   - Ты все еще думаешь о Касе.

   - Ну, разумеется! Ведь мы уже обручены! Вот ксендз даст нам благословение, и я заберу ее с собой в наш дом.

   - Дома-то еще нет, - возразил Мшщуй, - но не в этом дело. Дом можно быстро поставить. Хуже всего то, что Кася слышать о тебе не хочет.

   - А мне какое дело! - отвечал Вшебор. - Пусть только отдадут ее мне, - мы уж как-нибудь поладим.

   - Послушай, Вшебор, если бы у тебя было хоть сколько-нибудь разума, ты бы не женился на ней, - сказал Мшщуй. - Взял бы лучше Спыткову, а с ней - половину ее имения и еще то, что она получит с Руси. Та с тебя глаз не спускает...

   Вшебор страшно рассердился.

   - Вот еще выдумал сватать мне старую бабу! - вскричал он. - Я тебя насквозь вижу и понимаю, чего тебе нужно. Ты хотел бы взять Здану, вот и стараешься подслужиться к ее родным, а я должен за тебя расплачиваться. Не дождешься этого от меня!

   Вшебор, не отвечал, улегся на землю и закрыл глаза, давая понять, что не желает продолжать разговор.

   Доливы все еще не уезжали; каждый день Спыткова вызывал Вшебора и болтала с ним, пока ему не надоело ее слушать, но ее очень сердило, что он вместо того, чтобы делаться все более нежным, становился все молчаливее и угрюмее.

   И однажды он прямо спросил ее, когда же будет свадьба.

   - Что же так спешить? Ведь еще совсем недавно у нее умер отец, - отвечала Спыткова. - Разве вы забыли? Еще вдов-сирот можно простить, если она не выждет до срока каких-нибудь шести недель, а уж дочери - никак нельзя не выдержать.

   Делать было нечего, - приходилось ждать. Стараясь развеселить его, вдова болтала, шутила, смеялась, сверкала глазами и белыми зубами, и в конце концов ей удавалось вызвать у него улыбку.

   В это же самое время подготавливалась страшная измена; Вшебору рыли яму, а он и не подозревал об этом.

   Хуже всего то, что и сама пани Спыткова, воспылав любовью к дочери, которую она неожиданно открыла в себе, если и не принадлежала к числу заговорщиков, то знала о заговоре и смотрела на это сквозь пальцы.

   И кто знает, не втянули ли в этот заговор и самого отца Гедеона? А уж Белины приложили все усилия, чтобы он удался. - Задумали похитить Касю!

   В трех милях от Ольшовского городища, вглубь страны, у Белинов был кусок земли, деревня и господский дом. Каким-то чудом он уцелел от погрома; из него только взяли все, что можно было увезти.

   Старая усадьба была теперь всеми оставлена, потому что после поражения Маслава чернь, боясь мести, смирно сидела по своим углам, и все возвращалось к прежним порядкам. Томко в сопровождении нескольких вооруженных воинов выехал в Борки, которые отец отдал ему во владение, и сам осмотрел их.

   Там было тихо и спокойно, как в могиле. Усадьба была совершенно заброшена; в жилой дом свободно залетали птицы, забегали куницы и лисицы, но стены были целы. Люди, которые еще недавно дерзко грабили, разрушали, убивали, - теперь присмирели и делали вид, что они ни о чем не слышали и не видели.

   За то время, что Томко провел в Борках, он наслушался там всяких чудес. Приходили к нему деревенские люди, кланялись и потихоньку шептали один на других.

   - Вот Мутка - то, правда, ходил с этой чернью, у него полны чуланы награбленного добра, да и Турга не лучше его. А я все время дома сидел, да грыз сырую репу.

   А потом приходил еще кто-нибудь и доносил на первого:

   - Кисель всему виною, а теперь притаился и представляется, что ничего не знает.

   Томко не судил и не обвинял никого, все осмотрел, отдал распоряжения и поехал назад в городище, не признаваясь никому, кроме отца, куда ездил. Доливы все еще не уехали; каждый день собирались в путь и все не могли выбраться.

   Мшщуй ждал, чтобы ему пообещали отдать Здану, Вшебор - Касю.

   Братья относились друг к другу с полным равнодушием; вечером, сходясь вместе в горнице, почти не обменивались ни взглядом, ни словом, - позевывали и ложились спать.

   Однажды, когда они только что проснулись, но еще не вставали, во дворе послышался страшный крик и жалобные причитания, как будто кто-то умер или был близок к смерти.

   Вшебор вскочил и стал прислушиваться. Он сейчас же узнал голос Спытковой, - никто не умел так звонко голосить, как она. Он поспешно оделся и выбежал во двор.

   Посреди красного двора стояла Спыткова, одетая, как всегда, очень нарядно, и, в отчаянии ломая руки, в которых был белый платок, как будто нарочно приготовленный для вытирания слез, - плакала.

   - Спасите меня бедную! Помогите мне - сироте! Похитили дочку мою единственное мое сокровище! Кася моя дорогая! Где ты теперь? Ох, доля моя несчастная!

   Тут же стояли старый слуга Белина и Ганна, Здана и все женщины, было много слуг и служащих; все смотрели на вдову, слушали ее причитания, но никто не двигался с места.

   Не было только Томка.

   Вдруг, как буря, налетел Вшебор.

   - Что с вами, милостивая пани, что случилось?

   - Ах, что случилось! Несчастная я сирота, Касю мою, единственную мою радость, которую я берегла, как зеницу ока, Касю мою похитили!

   - Как? Где? Когда? Кто такой? И на ваших глазах? Среди белого дня? - вскричал Долива.

   - Ничего я не знаю, ни кто, ни когда! Не знаю ничего? Пропала словно в воду упала! Нет моего утешения...

   Спыткова снова заплакала и прикрыла глаза платком. Вшебор, повинуясь первому побуждению, побежал в конюшню за конем, глаза его засверкали жестоким гневом.

   - Убью! - кричал он. - Знаю я, кто это мог сделать, знаю. Не будет ему пощады! Догоню, убью, живым не уйдет он от меня, хоть бы скрылся под землю, добуду его из-под земли! Не уйдет он от меня!

   Но, сообразив, что он один не может броситься в погоню, побежал назад в горницу за Мшщуем.

   Мшщуй, хотя двери остались открытыми, и он слышал все, вовсе не спешил вставать; он лениво взялся за рукав своего кафтана и высунул босые ноги из-под шкуры.

   - Вставай, скорее! На коня, за мной! Похитили мою невесту. Мы должны догнать! Я убью насильника!

   - А ты знаешь, кто ее похитил? - небрежно спросил Мшщуй.

   - И ты еще спрашиваешь! Ты! Разве ты сам не знаешь? Кто же мог это сделать, если не Томко Белина? - крикнул Вшебор.

   - Может быть и он, - спокойно отвечал брат. - Значит, если ее похитили, и она пошла за похитителем, не позвав никого на помощь, по доброй воле, - что же ты-то с ума сошел, чтобы скакать за ней? Что тебе в ней? Да люди будут в глаза тебе смеяться, что ты взял ее после другого, оставил себе чужие огрызки!

   - Убью насильника! Убью! - зарычал Вшебор. - Кровью смою свой позор!..

   - Убьешь его за то, что он спас тебе жизнь? - возразил Мшщуй. - Да неужели же твоя жизнь не дороже какой-то там девчонки?

   Мшщуй посмеивался равнодушно; ему-то хорошо было смеяться над чужой бедой! В это время в открытую дверь вбежала Спыткова.

   - Вы хотите гнаться за ними? Ах, я несчастная! Еще и вас убьют! Не пущу я вас! Безумный человек, вы готовы бить и убивать всех ради девушки! Да он вас убьет! А у меня нет никого не свете, кроме вас! Не пущу я вас! Делайте со мной, что хотите!

   Эти слова Спытковой и спокойствие брата охладили Вшебора.

   Он бросился на лавку с опущенной головой, скрипя зубами, бормоча сквозь зубы проклятья, ерошил и рвал на себе волосы; кулаки у него сжимались, глаза выскакивали из орбит, пот горячими каплями выступал на лбу, ногами он бил о землю.

   - Гнаться за ними не буду, но из этого дома мы должны сейчас же уехать! Меня здесь встретило не гостеприимство, а измена. Я знать их не хочу! Вставай, Мшщуй, уедем отсюда! Я не буду спать под одной кровлей с ними, не хочу есть их хлеб.

   - Ну, и поезжай, - сказал Мшщуй, - только меня оставь в покое, я не могу с тобой ехать, потому что у меня захромал конь, да я и не желаю