Крашевский Иосиф Игнатий - Маслав

не ошибался.

   Так он подвигались понемногу в глубь леса, но несмотря на все предосторожности, все же несколько раз в продолжение дня испытали тревогу. Посреди леса Собек почуял запах гари, но уверял, что костер, наверное, давно уже потух, и остался только дым, курившийся над отсыревшими головнями. Присматриваясь внимательнее, он заметил кучу наломанного и сложенного вместе хворосту, очевидно приготовленного человеческой рукой для постройки шалаша. Осторожно приблизившись, они нашли спящего человека, который, внезапно пробудившись, сделал движение, чтобы вырваться и убежать. Но Дембец и Собек бросились на него и повалили его на землю, боясь, как бы он не донес о них врагам.

   Собек едва не размозжил ему голову топором, но вовремя сообразил, что это просто беглец, скрывающийся в лесу, а вовсе не член разбойничьей шайки, грабящей города и села. На него было просто страшно глядеть, хотя он был молод и силен, - так он страшно исхудал без пищи, питаясь только водой, листьями и кореньями. Голодная лихорадка сделала его полубезумным и отняла силы. Глаза его сверкали таким страшным пламенем, как будто у него все горело внутри.

   Когда путники, оправившись от испуга, поняли, с кем имеют дело, они почувствовали жалость к несчастному. Его подняли с земли, а когда подъехали остальные, Спыткова дала ему кусок черствого хлеба, на который он набросился, не помня себя, и ел его, не видя и не слыша того, что происходило вокруг.

   В первую минуту от него ничего нельзя было добиться. Он жадно ел и понемногу успокаивался после испуга внезапного пробуждения от горячечного сна.

   Лясота, всегда с особенной жалостью относившийся к таким же несчастным, как он сам, пристально всматривался в худое, почерневшее лицо беглеца. В изменившихся чертах его он уловил что-то знакомое, как будто где-то им виденное.

   Беглец тоже взглянул на него, и из его уст вырвалось первое слово:

   - Лясота!

   - Боже милосердный! Да ведь это Богдан Топорчик! - крикнул старик, всплеснув руками. - Что же ты делаешь здесь, в лесу? Ведь ты же был вместе с Казимиром, и мы думали, что ты ушел с ним за границу к немцам, потому что ты был всегда при нем. Королевич любил тебя и не должен был тебя оставлять.

   Только теперь развязался язык у Топорчика.

   - Он и не оставил меня, - сказал он, - это добрый и богобоязненный государь, только люди нехорошо и нечестно поступили с ним! Я случайно отстал от его двора, раньше чем он уехал к матери. Потом уже не к кому было ехать, и невозможно было догнать его. Разразилась буря, и вот что сталось со мной.

   Невольный стон вырвался из груди Богдана при этих словах. Все, стоя подле него, смотрели на него, с глубоким сочувствием. И вот маленький караван увеличился еще одним бедняком, а пока его накормили и сговорились между собой, как быть дальше, настал вечер.

   Ольшовское городище было уже недалеко; надо было решить теперь же, ехать ли дальше, или переждать до следующего вечера и, с наступлением мрака, подойти к замку.

   Спыткова, - неспокойная и усталая, - настаивала на том, чтобы ехать сейчас же, другие колебались. Бросить Богдася Топорчика на произвол судьбы было немыслимо, и всем невольно пришла в голову одна и та же мысль, - что чем больше народа явится в замок, тем неохотнее их примут. Теперь их было уже восемь, а в голодное время прокормить в осажденном замке столько людей - было не легкой задачей.

   Белины были известны своим христианским милосердием, но и они должны были прежде всего позаботиться о безопасности и прокормлении собственной семьи.

   Никто, однако, не заговаривал об этом первый - всем было неловко. Когда спросили Собека, он посоветовал ехать и не медля, пользуясь наступившей темнотой. Богдась, подкрепленный пищей и немного оживившийся, предлагал идти с ними, пока хватит силы. Спыткова достала из корзины несколько капель какого-то напитка и велела дать ослабевшему Топорчику, который почувствовал себя несколько свежее.

   Перед вечером дождь затих, и не смотря на мрак, все двинулись в путь. По расчету Собека, а он никогда не ошибался, они должны были еще до рассвета подойти к долине, среди которой находилось Ольшовское городище Белинов.

   Впереди шел Собек с Дембцем, за ними ехал Лясота и обе женщины, возле которых шли братья Доливы; Богдана Топорчика Мшщуй вел под руку, потому что он был еще слаб.

   Лясота, отвечая на вопросы Спытковой, рассказал ей о Топорчике следующее: он вырос при дворе королевича Казимира в качестве товарища его игр, так как происходил из старого и знатного рода. Ему предсказывали блестящее будущее, учили его бенедиктинские монахи и поражались его способностям, что, однако, не помешало ему, отдаваясь науке, сохранить в себе рыцарский дух.

   Во время пути Лясота подозвал его к себе, желая узнать от него, как он попал в беду, из которой спасся только чудом. Но Топорчику, видимо, не хотелось рассказывать об этом, и он всю вину свалил на собственную неосторожность, и об одном только можно было догадаться, - что его послали с целью подготовить помощь для королевича, которому угрожало такое изгнание, какому уже подверглась незадолго перед тем его мать.

   И вот, принеся себя в жертву, преследуемый врагами, отрезанный от Казимира, он оказался вынужденным блуждать по лесу в то время, как вся страна была объята грабежами и пожарами, а ему оставалось только спасать свою жизнь...

   При имени Маслава, Богдан затрясся всем телом, зарычал, сжал кулаки, как будто готовясь к борьбе, и громко воскликнул, что он предпочел бы погибнуть с голоду или от руки черни, чем рассчитывать на милость Маслава. - Я не мог вымолвить даже имени этого собачьего сына, так оно меня давит! - говорил он. - Он всему виною, он - изменник. Пусть вся наша кровь падет на его голову! Не может быть, чтобы Бог не покарал его! Сначала преследовали и выгнали королеву, которая презирала его, как он того и заслуживал, а потом задумал умертвить королевича и забрать власть в свои руки. Негодяй знал отлично, что когда польская кровь и страна превратятся в пустыню, то люди будут звать на помощь хоть разбойника! Но лучше уж погибнуть, чем искать у него милостей!

   И по обычаю того времени, Топорчик принялся осыпать ругательствами и проклятиями Маслава, которого никто и не думал защищать.

   - Он хуже пса, - это правда, - прервал его Лясота, - но если у него будет сила, то те, кому мила жизнь, придут с поклоном к нему!

   - Нет, не дождется этого разбойник, не дождется, пока нас осталась хоть небольшая горсточка! - заговорил Богдан. - Разве мы не можем призвать снова внука Болеслава? Он теперь ушел от нас, но если мы его попросим, - он вернется и будет править нами, - не как отец, а как дед, потому что он рыцарь по духу, муж богобоязненный и разумный. Неужели же нас уже истребили, как пчел, всех до единого? Если сохранится хоть горсточка, император поможет ему для того, чтобы не позволить чехам чрезмерно увеличиться присоединением нашей земли. Надо идти к нему, просить и умолять!

   - Да ведь он сын Рыксы! - тихо проговорил один из Долив.

   - Я это знаю, - горячо прервал Топорчик, - я знаю, что у нас никто не любил королевы-матери и ей приписывали все дурное. Но я ведь там жил, я все видел. Все это иначе было! Королева - набожная и разумная, - ее не любили за то, что она была сурова к людям, но она была милостива и справедлива. Говорили про не, что она не любила наших, а окружала себя немцами, все это правда, но ведь и наши к ней не шли с доверием, а старые языческие обычаи отталкивали ее и возмущали. Она боялась наших и предпочитала проводить время с набожными и мудрыми людьми и беседовать о святых делах. У них она спрашивала совета, потому что больше не у кого было спросить. А наши косились на нее за это.

   - Ах, Боже мой! - отдохнув немного, продолжал Топорчик. - Трудно понять, как все это случилось с нами! Чувствуем только, что на нас обрушился Божий гнев за то, что мы не уважали собственных государей. За это теперь чернь села нам на плечи!

   После долгого и утомительного перехода, глубокой ночью, Собек приказал ехавшим впереди приостановиться, потому что лес начинал редеть, и можно было думать, что скоро откроется долина, посреди которой находится Ольшовское городище.

   Небо тоже прояснило, из-за облаков выглянул край месяца. Собек снова пошел вперед, чтобы высмотреть, нет ли около замка стражи или отряда, оставленного чернью для охраны. Все притаились в чаще, а Собек, сгорбившись, вошел в кусты и пустился на разведку.

   Действительно, перед ним была Ольшовская долина, пересеченная речкой Ольшанкой, а на этой речке виднелось на довольно высоком и хорошо укрепленном холме городище Белинов. Оно было окружено со всех сторон крепостным валом и рогатками, из-за которых только кое-где выглядывали крыши домов.

   В долине Собек не заметил ни одной живой души, но над речкой остались свежие следы огромного табора: трава была примята, даже вытоптана, а во многих местах выжжена. Повсюду валялись потухшие головешки, виднелись выкопанные в земле ямы для костров, колья, к которым привязывали коней, остатки разрушенных шалашей и груды белых костей.

   А замок, к которому пробирался Собек, казался совершенно вымершим, - не слышно было в нем звуков жизни, не видно - огня. И только, вслушавшись хорошенько, он различил мерные шаги часовых на валах.

   Разглядев, с которой стороны надо было подойти к замку, он поспешно вернулся назад, чтобы под покровом темноты, пока все было тихо вокруг, провести свой маленький отряд.

   Но лишь только они выбрались из леса в долину, на валах послышались окрики: очевидно, бдительная стража, завидев их, подняла тревогу. Собек, который ночью видел так же хорошо, как кот, заметил, что над рогатками, в разных местах, показались люди. И чем ближе они подвигались к замку, тем больше усиливалось движение. К воротам вела извилистая тропинка, умышленно загроможденная камнями и бревнами и во многих местах разрытая; ехать по ней ночью было и неудобно, и не безопасно.

   Старый Лясота, словно разбуженный от сна, вдруг двинулся вперед, оставляя за собой своих спутников. Его уже поджидали у ворот, потому что как только он крикнул: Белина! - из замка тотчас же отозвались.

   - Кто вы и откуда?

   - Раненые, несчастные, - две женщины и несколько калек, просят у вас милосердия. Помогите, кто в Бога верует, и приютите нас!

   Долго не было ответа на это первое обращение. Тогда Лясота, потеряв терпение, начал звать самого Белину:

   - Белина, старый друг, отзовись, ради Бога!

   Опять долгое ожидание. А за воротами слышны были только тихий говор и чьи-то шаги. Наконец, наверху, на мосту, показалась какая-то темная фигура, мужчина в высокой шапке с белым посохом в руке.

   - И двор, и замок наш битком набиты людьми, - хлеб в умалении. Мы бы душой рады принять еще... Но сами едва можем прокормиться...

   - Позвольте же нам, хоть без хлеба, спокойно умереть у вас, чем попасть в позорную неволю к убийцам и злодеям, - крикнул Мшщуй.

   Долго не было ответа. Наконец, голос сверху спросил:

   - Кто вы?

   Лясота назвал сначала себя, потому что они знали его и даже были с ним в родстве, потом вдову и дочь Спытка, двух братьев Долив и, наконец, Топорчика и двух слуг.

   - Восемь душ! Восемь ртов! - закричали сверху. - Это невозможно, здесь не хватит места и на троих.

   - Женщин возьмем! - закричал другой голос.

   - Белина, старина, - заговорил Лясота, усиливая голос, в котором слышался гнев. - Ты хочешь, верно, чтобы мы полегли все здесь у ворот, и чтобы все знали, какое у тебя христианское сердце? Ладно... Мы ляжем все, пусть же нас волки сожрут у вас на глазах!

   На мосту послышались крики и споры - одни требовали милосердия, другие - противились этому. Лясота и Доливы молчали. Топорчик молча сидел на земле. Спыткова громко жаловалась и причитала, а Кася потихоньку плакала.

   - Пустили бы хоть нас, - говорила Спыткова, - я тогда брошусь им в ноги и выпрошу и для вас приют.

   Спустя некоторое время, кто-то, нагнувшись вниз из-за рогаток, крикнул:

   - Богдась Топорчик, ты ли это?

   - Это я, - или тень моя, потому что я едва жив, - сказал Богдась, подняв голову. - Был бы уже мертвым, если бы не милосердие этих людей.

   - Двух женщин, Лясоту и Топорчика! - крикнули сверху, - больше никого. Да будет воля Божья!

   Наступило молчанье. Спыткова пошла было к воротам, но Богдась встал и сказал:

   - Женщин впустите, а я не пойду без других, останусь с ними. Если бы последний из слуг должен был остаться за воротами, я останусь с ними. Или всех, или никого. Пойдем под нож к Маславу.

   Ослабевший Богдась так вдруг возвысил голос, что все перепугались, - жизнь возвращалась к нему со всем пылом молодости. Наверху снова начались переговоры и споры, а ворота все еще были на запоре. Богдась заговорил с лихорадочным возбуждением.

   - Впустите женщин, - пусть хоть их не бесчестит чернь и не глумится над ними. А если не хотите спасти своих же братьев христиан и разделить с ними кусок хлеба, - черт с вами! Вы стоите того, чтобы вас взяли и повырезали или угнали в неволю.

   Но эти смелые слова не имели действия, - все умолкло. Потом послышался чей-то укоризненный голос, а другие замолчали. Среди этой тишины слышался плач Спытковой и гневные проклятия Мшщуя.

   Усталые путники уселись на камнях и бревнах у ворот. Никому уже не хотелось больше просить о милости, страшный гнев овладел всеми.

   Так продолжалось некоторое время, и никто не знал, что будет дальше, как вдруг за воротами показался свет, послышались шаги и стук отбиваемых засовов и опрокидываемых тяжестей, которыми была завалена калитка.

   Никто не поднимал голоса и ни о чем не просил. Наконец, после долгой и напряженной возни у ворот, калитка с трудом открылась, и в ней показался, опираясь на меч, сам Белина, тучный, сильный, высокого роста старик с длинной белой бородой.

   - Идите все, - угрюмо сказал он, - идите, но не дивитесь тому, что увидите собственными глазами.

   Спыткова, увлекая за собой дочь, первая прошла в ворота и, очутившись внутри двора, упала на колени, благодаря Бога и хозяина, который стоял с опущенной головой, погруженный в свои думы.

   Потом вошли Лясота, Топорчик, Доливы и двое слуг, ведших за собой коней. Двое юношей-слуг стояли с факелами у ворот, и как только все прошли в них, тотчас же снова началась работа над приведением их в прежний вид. Белина молча шел впереди, не было времени на приветствия.

   Действительно, внутренность городища представляла странное и ужасное зрелище, которое могло возбудить жалость. На голой земле, на соломе и просто в грязи лежали в страшной тесноте, один к другому, люди всех возрастов и сословий, так что негде было пройти между ними. Тут были матери с детьми на руках, подростки, жавшиеся к коленям стариков, воины в разорванных кожаных панцирях, и старые сморщенные старики с непокрытыми головами и обнаженной грудью - полураздетые. Кому негде было лечь, сидели, опираясь спиной о плечи соседа или об его ноги. Некоторые от истощения, а, может быть, от голода спали так крепко, что их не могли разбудить ни свет, ни шум голосов, ни даже толчки проходивших мимо них и задевавших их ногами. Другие же, страдавшие бессонницей, сидели, подперев голову руками, с рассыпавшимися в беспорядке волосами. Еще третьи в испуге срывались с земли, не понимая, что произошло, и с криком хватаясь за дротики в защиту от неприятеля.

   Около конюшен и амбаров, в сенях, всюду виднелись целые массы этих несчастных. По их изжелта-бледным исхудалым лицам видно было, что и здесь с трудом только можно было поддерживать жизнь. Новоприбывшие, войдя в эту толпу и следуя за Белиной, часто должны были невольно наступать на ноги и руки лежавших. Белине достаточно было показать прибывшим, что у него делалось, чтобы сразу оправдаться в своем первоначальном отказе впустить их.

   Пройдя другие ворота, путники очутились во внутреннем дворе, где стоял дом Белины. Они увидели несколько разбитых палаток и наскоро сложенных шалашей, но и здесь была такая же невообразимая давка: все было заполнено людьми, лошадьми, коровами и овцами. Скот прятали в хлеву и конюшне и зорко стерегли, чтобы изголодавшиеся люди, как это уже случилось несколько раз, не убивали ночью потихоньку животных себе в пищу.

   В палатках жило знатнейшее рыцарство и шляхта. Их жены, дети и более слабые из них жили в самом доме. Старый хозяин с пасмурным лицом ввел их сначала в нижнюю горницу, которая в лучшие времена служила столовой. Это была большая, длинная зала с дубовыми колоннами; в ней стояли столы и лавки, а в одной стене был вделан огромный камин, обложенный камнем. Все остальные стены были увешены сверху до низу одеждой и оружием всякого рода. Здесь тоже вповалку лежали люди, разместившиеся, где попало: на полу, на лавках, на столах, а некоторые чуть не в самом камине.

   - Смотрите, - сказал хозяин, обращаясь к новоприбывшим, - смотрите и не вините меня. Уже давно у нас не осталось ничего, кроме небольшого количества соленого мяса, круп и муки. Мы варим из этого похлебку и тем питаемся.

   Он указал рукой на пол и пробормотал, избегая лишних объяснений.

   - Размещайтесь, как и где можете. Женщин я отведу к своим. Что Бог дал, то и дал!

   Люди, лежавшие на полу, на столах и на лавках, разбуженные светом и разговором, подняли головы и стали приглядываться к вошедшим. Из разных концов послышались возгласы:

   - Лясота! Мшщуй! Вшебор!

   Богдася Топорчика захватил в объятия сын Белины, с которым они были в большой дружбе еще при дворе королевы и королевича.

   Молодой Белина обнимал друга и восклицал:

   - Не вини, нас брат, не вини, а взгляни только.

   Старый Лясота, едва державшийся на ногах от утомления, - ни о чем не расспрашивал, а присмотрел себе местечко среди лежавших, да тут же и свалился головой кому-то в ноги. Тот даже и не шевельнулся. Старик сейчас же громко захрапел и застонал во сне.

   Проснувшиеся охотно подвинулись, давая место вновь прибывшим. Так, в тесноте и духоте провели приезжие первую ночь, расположившись, где пришлось, - молодой Томко Белина, уложив Богдася в удобном уголке, сам пошел на стражу.

   Как только свет погас, все снова улеглись, а не спавшие лежали тихо, чтобы не мешать другим.

   Собек и Дембец остались на первом дворе вместе с конями. Так окончилось это путешествие, исполненное опасностей, и окончилось более счастливо, чем можно было надеяться.

   На другой день, уже на рассвете, многие стали подниматься и выходить из духоты, на валы, где уже слышен был говор проснувшихся людей, плач детей, монотонное убаюкивание женщин и громкие голоса споривших.

   Вся эта картина днем казалась еще страшнее, чем ночью, когда нельзя было разглядеть лица человеческого, и когда сон смягчал страдания. Теперь, пробужденные от сна, все задвигались и заговорили, словами и стонами жалуясь на свою долю. Матери, имевшие грудных детей, теряли молоко, и ночью несколько новорожденных умерло от холода и голода. Громко плакали и причитали женщины, обступившие пожелтевшие и посиневшие трупики. Стонали больные, просили пищи голодные, а все, кто был еще в силах, носили воду и прислуживали немощным. Старшины, выбранные Белиной, расхаживали с посохами в руках, наводили порядок и призывали к тишине. Здесь ни одна ночь не обходились без жертв. В эту ночь умерло несколько больных взрослых и несколько детей.

   Много хлопот доставляли похороны, ради которых приходилось открывать калитку в воротах; люди с лопатами шли в ближайший лес, где и погребали умерших. При этом надо было торопиться и все время быть настороже, чтобы не напала на них караулившая их чернь.

   Это было первое, что бросилось в глаза прибывшим, когда они вышли утром на валы. Не успели они спуститься вниз, как раздался призыв к обедне на втором дворе; служил ежедневно бенедиктинец Гедеон, человек святой жизни, спасшийся из Пшемешеньского монастыря и пользовавшийся этим обрядом для ободрения и подкрепления несчастных.

   Он один среди всех этих людей, жертв страшного разорения и уничтожения, в отчаянии своем усомнившихся в милосердии Божьем, остался тверд и спокоен и умел и в их души вливать надежду.

   Для того, чтобы вся эта многочисленная толпа могла молиться в часы Великой Жертвы, алтарь был устроен на возвышенном помосте, который был виден издали. Все, кто хотел, могли видеть капеллана через широкие ворота из первого двора во второй и могли молиться вместе с ним.

   Это было печальное, но и прекрасное зрелище, когда все стали тесниться, - мужчины и женщины, чтобы продвинуться поближе и вознести молитвы к тому Богу, в котором теперь была вся их надежда на спасение. Настала глубокая тишина, прерываемая только плачем и вздохами женщин.

   Здесь было много таких, которые, подобно Спытковой и ее дочке, потеряли мужей, отцов и братьев, погибших в битвах или пропавших без вести. Большая часть из них в белых кисейных покрывалах, чепцах и намитках сидели или стояли на коленях в сторонке, так что невозможно было разглядеть их лиц. По приказанию отца Гедеона в этой тесноте и давке женщины стояли по одну сторону, мужчины - по другую.

   Все эти беглецы, происходившие подобно Лясоте из зажиточной шляхты, теперь не имели на себе даже целого платья и были одеты в чужие сермяги, в рваные плащи, забрызганные грязью, кто в чем пришлось, некоторые были прямо в лохмотьях. Белина сжалившись над старым израненным Лясотой, принес ему утром чистых тряпок для перевязки рань и приличный плащ. Панцирь выбросили вон да и кафтан, насквозь пропитанный кровью, уже никуда не годился. Собек, который умел и за ранеными ухаживать, обмыл и перевязал ему раны. Со своей стороны Томко Белина одел Топорчика, у которого от сырости давно уже испортилась и прогнила одежда. Но в этот день ослабевший Богдась не мог даже встать в час обеда, и когда подали пищу, пришлось отнести ему его порцию в тот угол, где он лежал.

   Пища была плохая. Уже давно нельзя было печь хлеба, и все обитатели замка, - мужчины и женщины, - довольствовались мучной похлебкой, к которой иногда прибавляли кусочек мяса или жира.

   Никто не смел жаловаться на голод, - все тревожились только о том, надолго ли хватит пищи на всех, если положение не изменится к лучшему. Старый Белина сам ежедневно заглядывал в мешки и бочки, соображая, на много ли было в них жизни.

   Хотя чернь, осаждавшая замок, и отступила от него, но все отлично понимали, что мир был не прочный, и что враг рассчитывал взять их измором. Не раз высказывались предположения - прорвать осаду и уйти за Вислу.

   Но тогда надо было или покориться Маславу, или вступить с ним в бой. Большая часть рыцарства, замкнувшегося за валами Ольшовского городища, - относилась с презрением к Маславу с его язычеством и не хотела даже думать о спасении через него.

   Каждый день происходили совещания, не приводившие ни к какому решению, и отец Гедеон заканчивал все споры и беседы всегда одними и теми же словами:

   - Помолимся Господу и будем верить, что он нам поможет!

   И только молодость счастлива тем, что даже в такой тесноте, она хоть на минуту может забыть обо всем.

   Трудно было поверить, что на другой день первой заботой обоих братьев Долив было - проследить, где скрывались голубые глазки Каси. Они оба, как только встали, принялись всюду бегать и расспрашивать, где помещались мать с дочерью.

   Уже в дороге, поссорившись из-за девушки, они избегали смотреть прямо в глаза друг другу и почти не разговаривали между собой. Вшебор за одни сутки дороги так расположил к себе мать, что мог быть уверен в ее сочувствии, однако, он не принял в расчет того, что веселая и бодрая еще женщина заглядывалась на него не ради дочки, а ради себя самой. Остаться вдовой без защиты, - говорила она себе, - было очень трудно... И она искала мужа... не столько для себя, сколько для дочери, которой он мог заменить отца, а она охотно принесла бы ей эту жертву.

   Мечты Вшебора были совсем иные.

   Мшщуй, ничего не добившейся во время пути от пугливой Каси, влюбился в нее еще сильнее. И оба брата думали только о том, как вести дальше свои сердечные дела.

   В обоих текла одна и та же горячая кровь, как это часто случается в семьях, нравы у обоих были не одинаковые. Оба легко воспламенялись, но шли к своей цели разными путями. Во время охоты Вшебор выслеживал зверя, а Мшщуй загонял его и убивал; первый готов был провести целый день в шалаше в ожидании зверя, второй не терпел долгого ожидания и охотнее гнался и преследовал. Так и во всем. Вшебор всего добивался упорством и ловкостью, Мшщуй - горячем сердцем и собственными усилиями.

   В Ольшовском городище, где женщины были отделены от мужчин, трудно было в этой давке найти кого-нибудь вообще и еще труднее - увидеть женщин. Вместе с женою и дочерью Белины они занимали отдельное помещение, и почти никто из них не выходил из него уже потому, что не было такого укромного уголка, где бы за ними не следило несколько пар глаз и не подслушивали чьи-нибудь уши.

   Поэтому и оба влюбленные, расхаживая по дворам и задирая головы кверху, словно высматривали воробьев под крышей, не могли нигде увидеть тех, кого искали. А тут еще нашелся третий соперник в лице молодого Белины. Придя утром к лежавшему Топорчику, он принялся с жаром расспрашивать о Касе Спытковой, заинтересовавшей его своим серьезным личиком. Топорчик тоже завидел ее издали, но был так измучен и угнетен, что даже женская красота не произвела на него впечатления.

   - Оставь ты меня в покое! - отвечал он. - Я не знаю и не ведаю, что это за женщина! Я встретил из в пути, когда был сам едва жив, старшая дала мне напиться, - да наградит ее за это Бог. Спрашивай о ней Долив, если они захотят только тебе ответить, потому что мне сдается, что они сами точат зубы на этого подростка. Мне же не до того.

   - Девочка, как малина! - сказал Белина.

   - Да хоть бы она была, как ангел, каких ставят в костелах, не время теперь думать о девушках, когда враг схватил нас за горло, - сказал Топорчик.

   Белина рассмеялся и умолк, но, должно быть, грешные мысли засели крепко у него в голове, потому что, когда братья Доливы, проискав напрасно по дворам, вернулись в горницу, он пристал и к ним, расспрашивая их о женщинах, с которыми они приехали. Но те не охотно отвечали на его вопросы. Им было неприятно, что еще кто-то, кроме них, заинтересовался девушкой.

   Так среди туч завеяло на радость молодым глазам, как ясное солнышко, чудное девичье личико. Такова уж привилегия молодости, что и под самым страшным гнетом она не перестает волноваться сердцем и мечтать. Старшие беседовали о защите замка, да о хлебе, - а молодые только и думали о голубых глазах Каси. Хозяйскому сыну, Томку Белине, который мог свободно входить в помещение женщин, среди которых была его мать и сестра, посчастливилось раньше всех полюбоваться хоть издали на прекрасную девушку. Доливы же и думать не смели о том, чтобы приблизиться к ней.

   Но под вечер Спыткова-мать вышла из горницы проведать того, кто так хорошо услуживал ей во время дороги и так внимательно слушал ее рассказы. Оба брата, увидев ее издали, так и бросились к ней навстречу. Вдова, помня услуги Вшебора, вынесла ему под платком немного съестного, оставшегося от дорожного запаса, чтобы угостить своего опекуна, - и увидев его брата, разделила свое приношение на две части.

   Оба принялись расспрашивать ее и ней самой и дочери.

   - Благодарение Богу, - со вздохом отвечала вдова, - что мы попали сюда. По крайней мере, здесь мы среди своих людей, и что они имеют, то и нам дают! Здесь было бы легче и умирать! Обе мы в добром здравии, хоть долго еще не забудем этот путь и все наши несчастья.

   Так начав разговор, хотя и продолжавшийся жалобами на свою судьбу, Спыткова повеселела и, блестя белыми зубами, то и дело бросала взгляды на Вшебора.

   Начав болтать она уже не могла остановиться: ей надо было так много рассказать такого, чего Мшщуй еще не слышал - о своем прежнем богатстве, о величии и могуществе своего рода, о любви мужа и обо всем, что она испытала в жизни. Теперь она уже помышляла о том, как бы ей пробраться на Русь к своим, где она надеялась найти защиту, помощь и нового мужа, так как там еще многие вздыхали по ней.

   Долго болтала вдова, - сопровождая свою речь то смехом то слезами, кокетливо поглядывая своими черными глазами то на одного брата, то на другого и энергично жестикулируя. Живая и говорливая, она отлично знала, что может еще нравиться мужчинам, - но братья стояли перед ней в безмолвии и неподвижности.

   Подходили и чужие люди послушать и посмотреть на нее, а она с увеличением слушателей становилась еще более словоохотливой, и когда пришла пора прощаться и возвращаться к дочери, глаза ее уже были совершенно сухи.

  

  

  

  

   В одно осеннее утро двое людей, одетых по-крестьянски, в простых сермягах, верхом на плохих конях с подосланным вместо седла куском толстого сукна, медленно подъезжали к широко разлившейся Висле, переполненной осенними дождями.

   На возвышенном берегу ее виднелся издалека замок на холме и старый город, раскинувшийся у подножия его.

   В городе и его окрестностях царило оживление. Около замка, окруженного валами, из-за которых выглядывал маленький костел без креста, принадлежавший бенедиктинцам, (потому что еще в 1015 году их поселил здесь Болеслав), передвигались массы народа, напоминавшие войско, разделенное на отряды. Над толпой возвышались в различных местах изображения языческих богов на длинных древках вбитых в землю, и красные знамена.

   Всадники переглянулись между собой. Один из них, обветренный, морщинистый и уже старый, хотя бодрый, был Собек, верный слуга Спытковой, другой - молодой и более видный из себя, хотя и на нем была простая сермяга, был скорее похож на воина, чем на простого крестьянина. Это был Вшебор Долива. Обоих выслали на разведки из Ольшовского городища и велели добраться, хоть до самого Маслава, лишь бы знать, что дальше делать, и как выйти из беды.

   Долива, принимая поручение, не обнаружил большой готовности: не хотелось ему уезжать от Спытковой и ее дочери, но нельзя было отказаться, потому что все настаивали на его выборе, помня его уверения, что при дворе Мешка он был коморником вместе с Маславом и пользовался его дружбой и доверием. Теперь этот самый Маслав, нечестным путем превратившись из ничтожного мальчишки в Плоцкого князя, мечтал уже о завоевании всей страны.

   Сидевшим в замке надо было разузнать, как обстоит дело, и пристало ли им, спасая жизнь черни, рассчитывать на Маслава. Вшебору не грозила опасность, и кроме того он надеялся на свою находчивость.

   Собек - простой человек, - не боялся ничего. Долива был бы очень рад избегнуть всякой встречи с Маславом, но делать было нечего. В городище сильно истощились запасы пищи: попасть в руки черни - значило то же самое, что положить голову под плаху, следовательно, надо было искать каких-нибудь путей к спасению.

   Проводником Доливе дали старого Собка, который не терял присутствия духа в самых затруднительных случаях; он остался верен себе и на этот раз, когда надо было постоянно обходить стороною вооруженные отряды, избегать поселений и прокрадываться чаще ночью, чем днем. Собек провел его так искусно, что они, не встретив никого по дороге, прибыли целыми и невредимыми на берег Вислы. Вшебор, который сначала говорил очень уверенно о встрече с Маславом и надеялся на его дружбу, теперь, когда увидел перед собой город и представил себе, как он предстанет перед Маславом, задумался не на шутку.

   Он уже начал сильно сомневаться в том, как его примут и вспомнят ли о прежней дружбе. С тех пор, как они оба встречались при дворе, - многое изменилось, а вести, доходившие со всех сторон о Маславе, не предвещали ничего доброго.

   Но нельзя же было возвращаться назад!

   Собек молча взглянул ему в глаза и указал на реку.

   Вшебору пришло в голову, нельзя ли как-нибудь, не открывая своего имени, издали все высмотреть и не встречаться совсем с Маславом. Здесь было много народа, и они могли незаметно вмешаться в толпу. Что из этого выйдет, он и сам не знал. Они ехали шаг за шагом, и Долива еще придерживал свою лошадь. Поначалу они договорились с Собком, что он постарается добраться до самого Маслава. Но теперь это казалось и неудобным, и опасным.

   - Послушайте-ка, - тихо сказал Вшебор товарищу. - Не лучше ли будет не лезть на рожон, а только издали присмотреться? Нас здесь никто не знает.

   - Как вы решите, так и будет, - возразил Собек. - Я ничего не знаю!

   - Но как вы думаете? - спросил Долива.

   Вместо ответа Собек указал ему рукой на Вислу. Они стояли на лугу, на открытом месте.

   Отсюда видны были, как на ладони, - неподалеку от них, на реке, две связанных вместе большие ладьи, на которых гребли к тому месту, где они стояли.

   В ладьях были кони и люди.

   Вшебор увидел издали, что люди были вооружены и одеты в рыцарскую одежду, и, верно, это были какие-нибудь знатные рыцари, потому что доспехи их блестели на солнце; на голове у одного из них развивался красный султан, а на плечи был накинут богатый плащ, из под которого сверкало оружие.

   Мальчик, стоявший позади него, держал в руках птицу, другой слуга приманивал взлетевшего кверху сокола, а третий держал на привязи собак. Лиц еще нельзя было различить.

   Впереди стоял мужчина с султаном на шапке, а несколько поодаль - придворные его или слуги. Должно быть, они ехали на берег Висляны на соколиную охоту.

   Не трудно было отгадать, кто был тот, кто мог свободно забавляться охотой в такое время.

   Таким образом, счастливый или несчастный случай, как раз в минуту нерешимости и колебания, облегчил Вшебору выполнение задачи.

   Уклониться от встречи было невозможно, спасаться бегством - опасно, значит, надо было смело идти на встречу судьбе.

   Так и решил в душе Долива.

   Не задерживая больше коня, он спокойно поехал вперед, а тем временем и ладьи пристали к берегу, и можно уже было различить лица сидевших в них людей.

   Вшебор узнал Маслава, хотя он сильно изменился с того времени, когда Долива помнил его взбалмошным и дерзким мальчиком при королевском дворе. Он держался, или вернее, старался держаться с княжеским достоинством. Бедно одетые, Вшебор и его спутник не привлекли его внимания, - Маслав горделиво осматривался по сторонам. Заложив руки в боки, задрав кверху голову и поставив одну ногу на край ладьи, он имел такой вид, как будто ему хотелось поскорее выскочить на землю.

   Человек этот, крепкий и ловкий, - был словно вырублен секирой.

   Сквозь панскую внешность в нем ясно проглядывала холопская кровь. Лицо у него было румяное, обветренное и самое обыкновенное; в маленьких, юрких глазках и рыжей бородке не было ровно ничего княжеского, но он был силен и хорошо сложен, к так как ему, видимо, везло в жизни, то он возомнил о себе и держался с людьми надменно и свысока. Его светлые брови непрерывно морщились и даже, когда он молчал, казалось, что он обдумывает новые приказания, чтобы ни на минуту не сойти с того пьедестала, на который ему удалось взобраться. С первого взгляда в нем чувствовалась сильная и предприимчивая натура, которая ни перед чем не останавливалась. Когда ладьи приблизились к берегу, и всадники подъехали ближе, Маслав, окинув взглядом их серые сермяги, хотел с пренебрежением отвернуться от них, но что-то в лице Вшебора поразило его. Он не узнал его сразу и, строго нахмурив брови, стал пристально всматриваться в него. В это время Вшебор, не спеша, снял меховой колпак и поклонился ему.

   Как раз в эту минуту Маслав, одетый совсем не по охотничьему, а так, как будто собирался принимать у себя послов, - и в рыцарском поясе, с которым он никогда не расставался, - готовился выйти на берег.

   За ним шли его приближенные, одетые так же неуместно, как и он сам, в колпаки с султанами, пояса и нарядные плащи.

   Вшебор едва не рассмеялся при виде этой ненужной пышности, но во время сдержался, принужденный думать о своей безопасности. Маслав, заметил его поклон, вздрогнул и, взглянул на окружающих, по-видимому, собирался отдать приказанье схватить его, но Вшебор, приблизившись к нему, сказал вполголоса.

   - Я к вашей милости, - пришел к вам с поклоном.

   Маслав уже не сомневался, что видит перед собой прежнего знакомого. Тревога снова овладела им, - он не знал, как отнестись к нему, и недоумевал, что могло его сюда привести.

   В нерешимости он отступил назад, присматриваясь к Вшебору.

   Видя его колебания, Долива быстро распахнул сермягу и показал ему, что кроме небольшого меча, у него не было больше никакого оружия. Топор остался привязанным к седлу коня, с которого Долива сошел, оставляя его на попечение Собка.

   - Что вас сюда привело? Что вы хотите от меня? - заговорил Маслав, стараясь придать своему голосу гневный и строгий тон. - Говори, да поскорее, у меня нет времени!

   Проговорив это, Маслав подступил к Вшебору, словно желая показать, что он его не боится, а когда тот не сразу ответил, Маслав отошел от своих людей, принудив и Вшебора следовать за собою.

   - Милостивый пан! - начал Вшебор, - не так это легко рассказать в двух словах свое дело. Вы знаете, что у нас теперь делается, и только вы можете нам сказать, что будет с нами завтра. К вам и надо идти - спрашивать, что делать дальше.

   Маславу, видимо, польстило, что ему приписывают власть над будущим. Его мужественное и энергичное лицо, обнаруживавшее в нем присутствие большой звериной силы, - приняло выражение еще большей гордости и самомнения, и он вымолвил без гнева уже.

   - Что делать? Все, кто хочет сохранить голову на плечах, должен мне повиноваться. Кроме меня, ни у кого здесь нет силы.

   - Скоро мы освободимся от немецкого и чешского гнета, и я буду править!

   Говоря это, он оглянулся, чтобы проверить впечатление, которое производили эти слова, и засмеялся диким, насильственным и не искренним смехом.

   Вшебор молчал, не поднимая головы. Маслав ударил рукой по мечу, который висел у него за поясом.

   - Спроси меня, по какому праву я буду править, - прибавил он. - Вот мое право! Кто силен - тот и должен править, а у кого есть ум - у того есть и сила, если же нет ума, - то и сила не поможет, потеряют ее, как они там потеряли! - Он указал рукой на запад. - Обленившееся, ни к чему не годное, онемеченное племя надо было выбросить за дверь, а крестьянам - вернуть старую свободу и прежнюю веру. Мы должны жить по своему, а не перенимать чужих обычаев. Не нужно нам ни чужих богов, ни чужих князей. Пясты продавали нас императорам и папам. От немецких матерей рождались онемеченные дети. - Казимир, мать, которого записалась в монахини, - пусть себе сидит у дяди в Хольне и поет в хоре, - там его место, а не здесь на царстве. Мы ведь не монахи!

   Говоря это он шел вперед и бросал пытливые взгляды на Доливу, подзадоривая себя собственными словами.

   - Мазурская земля - моя, а со мной найдут пруссаки и литовцы; все те, которые привязаны к своей старой вере. Нас - множество, а вас - горсть, да и той скоро не станет. Земля без государя достанется тому, у кого сила. А сила - у меня! У меня!

   Он разгорячался все более, поглядывая на Вшебора. Но не дождавшись от него никакого ответа, стал перед ним и повелительно сказал:

   - Говори же мне, кто тебя послал?

   К Доливе, в виду грозящей опасности, ввернулись мужество и хладнокровие. Он равнодушно пожал плечами.

   - Кто же у нас может послать? - сказал он. - Из старого рыцарства, шляхты и магнатов немногие уцелели - на паству волкам. Мы, двое братьев, спаслись от чехов и черни. Может быть найдется еще несколько человек спасшихся и укрывшихся в лесах. Кто бы мог меня послать? Вы были когда-то мне другом, теперь могли бы взять меня хоть в слуги! Моя жизнь не имеет для вас никакой цены, но, может быть, я вам на что-нибудь пригожусь. Маслав задумался. Речь Вшебора понравилась ему.

   - Ой! Знаю я вас! - выговорил он насмешливо. - Если бы вы только могли мной завладеть, вы охотно отдали бы меня в руки Казимира или еще кого-нибудь. Много их там шляется у немцев. Вы, все окрестившиеся и видавшие другие времена, - не многого стоите.

   - А вы разве не были крещены? - смело спросил Вшебор.

   Маслав запылал мгновенным гневом и оглянулся назад на своих, - не слышали ли они этих слов. Но те стояли далеко, и не могли слышать из разговора. Он промолчал и опять задумался.

   - Слушай, Долива, - заговорил он после молчания, взявшись за бока и отойдя несколько шагов назад. - Правда, я дружил с тобой на том песьем дворе, хочу быть для тебя теперь добрым паном, но смотри, береги голову на плечах, она тебе нужнее, чем мне. Я возьму тебя одного, брата твоего не хочу и никого больше не хочу, пусть чернь вырежет из без остатка. Я себе наделаю магнатов из тех крестьян, которые будут мне благодарны, а бояться их - мне нечего. Если хочешь служить мне, - я возьму тебя!

   Вшебор поклонился, потом поднял голову и смело взглянул ему в глаза. - Почему же мне не служить тебе, если я умираю с голоду и не имею пристанища? Но что будет с братом?

   - Да где ты его оставил? - спросил Маслав.

   - В лесу, на поляне, два дня пути отсюда, - он занемог.

   - Пусть его там волки съедят, - смеясь и похлопывая В