Кохановская Надежда Степановна - Из провинциальной галереи портретов

тарый волк на стороже, говорил Марка Петрович в лицо старому волку, а уж на Покров будет в заутрене Анна Гавриловна! Нельзя тому, чтоб не быть".

   И в этой совершенной уверенности, Марка Петрович за три дня до Покрова, отправился тайно в то свое имение, куда он прибыл из Петербурга, и где оставил свою коляску и своих бурых, и перерядился в серого мужика. Там Марка Петрович распорядился всем. Осыпав золотом попа и дьякона, и дьячка и самого пономаря, он предоставил им праздновать праздник Покрова, как они знают; только после обедни отслужить за него молебен, поминая и Анну. Но чтоб с полуночи праздника и до обеда другого дня, поп в ризах и весь причет при нем безысходно были в церкви! Чтоб венцы на налое лежали, свечи горели и ни малейшей остановки чтоб не могло к венчанию быть! Как только покажется в церковь Марка Петрович, чтоб поп тотчас начинал, не дожидаясь приказа. Дальше Марка Петрович занялся распоряжениями в своем барском доме. Комнаты были отоплены, убраны; груды серебра вынесены из кладовых; обед заказан свадебный. Старые Фрейлины, служившие матери Марка Петровича помолодели, суетясь и готовясь послужить новой своей, молодой барыне. За тем Марка Петрович назначил места для подставочных лошадей; велел известными путями и глухими деревнями быть к нему в кирпичные сарая половинчатой коляске и бурым в масле. И за день до Покрова все было исполнено, как по писанному: лошади и люди, все находилось по своим местам, и Марка Петрович под вечер прибыл из города, условясь там с своим молочным братом. Только что гораздо свечерело, любимый доезжачий Марка Петровича прошелся по барскому красному двору и свистнул он раз; но сгодя немного, свистнул в другой... Охотники, кто ужинал, кто с бабой бранился, кто чтоб ни делал, бросили ложки, утирались полой и, не добранившись с бабой, по третьему свисту лезли, как серые волки, вон из дверей. "Куда вас нелегкая несет? напрасно допрашивались.- "В такую непогодь собаки не выгонишь из сеней". Но охотники шли и шли, и, проходя по деревне, еще свистнули раз и другой. На молодецкий свист со многих сторон слышались отзывные посвисты, и человек более полутораста нагрянуло к кирпичным сараям, "Ребята! молодую барыню добывать", объявил им Марка Петрович, и рассказал что делать и как делать. Ребята рады бы были на ножи идти. На тройках, верхами и пешком, они с разных сторон наступили в деревню Гаврилы Михайловича, и, по первому удару колокола к заутрене, заняли свои места в церкви. Целая улица их, по два в ряд, сходила по всем ступеням церковного крыльца и смыкалась и расступалась, как они того хотели. Оттереть задних провожатых Анны Гавриловны было дело "крылечных"; а "церковные" должны были повершить дело, и так ли, сяк ли, а вырвать Анну Гавриловну из когтей Насти Подбритой и Софьи Мазаной. Первую даже велено было придушить немножко, если б она не в пору принялась горланить. Но все совершилось так быстро и ловко, что не для чего было прибегать к этому последнему средству. Анна Гавриловна, мгновенно скрытая под армяком и мужицкою шапкою, была выведена из церкви, посажена на простую тройку, и уже Марка Петрович сам схватил вожжи в руки, когда Настя Подбритая еще металась по церкви, восклицая: "ах, батюшки! ах, родные мои!" и не могла высвободиться из живой сети серых мужиков, которые окружали ее со всех сторон.

   - Стой! очень часто на этом месте рассказа останавливал Гаврила Михайлович Марка Петровича. - Что ты, нарядил мою дочь в армяк и в мужицкую шапку, разве она тебе мужичка далась? Как ты смел, Марка, ее на простой тележке везти?

   - Э-э, батюшка! отвечал Марка Петрович.- Нужда изменяет закон. Да и Анна Гавриловна не гневалась. А вам чего бы хотелось? Чтоб я в своей половинчатой коляске, да на моих бурых явился к вам? Не на такого напали, говорил Марка Петрович. Где - волчий рот, а где лисий хвост, мы, батюшка, этому уму-разуму учились. Бурые ждали нас, да только верст на десять подальше от вашей деревни. А то, чтоб я очертя голову и с бараньим мозгом во лбу, внесся к вам в середину деревни, пусть оно и ночь была; да бурые-то мои задали бы вам рассвету! говорил Марка Петрович.- Вся деревня бы всполохнулась, да и вам, батюшка, померещился бы вещий сон, как мои бурые о полночи заржали бы, загоготали на деревне у вас, и серебряные-то цепи их звякнули позвонче того, как у вас в било колотили ваши сторожа!

   - Ну, дальше, произносил Гаврила Михайлович, убедившись, что не было нанесено бесчестье его дочери; а так оно по делу приходилось, чтоб ее на простой тележке везти.

   - А дальше еще вам хуже покажется, батюшка! говорил Марка Петрович.- Как вам это покажется? Что едва мы успели в коляску пересесть, увидел я на большой дороге обоз, и вижу, что хохлы с обозом не от города, а к городу идут. "Стой! говорю... Хохлы Максимовичи! снял я шапку, кланяюсь им. Вот так и так, говорю: украл дочь у отца, да боюсь погони. Дайте схорониться в обозе у вас; а отец пусть себе догоняет ветра в поле. Магарыч мой, хохлы Максимовичи".

   - Только один магарыч? качал головою Гаврила Михайлович.

   - Там уж моя рука-владыка была, отвечал Марка Петрович.- Только как вам это, батюшка, покажется? Приступил я к Анне Гавриловне. "Желанная моя, несравненная! говорю: потрудитесь, не погневайтесь! Дайте я вас в обозе схороню".

   - Анна! звал к себе перед лицо дочь Гаврила Михайлович.... - И ты, позабывши, какого ты отца рождение, Анна, дала себя в хохлацком обозе захоронить! Своею ты вольною волею дала?

   - Батюшка! нашли что спрашивать? отвечала улыбаясь Анна Гавриловна.- Я себя самое не помнила; не знала день ли, ночь ли у меня в глазах.... Верно своею волею, когда полдня пролежала, как убитая, на кулях с мукою, прикрытая сверху рогожей.

   - Девка! восклицал Гаврила Михайлович, ударяя по воздуху рукою.- Родится и умрет девкой! Ей ли у меня не житье было? Нет! ты сколь волка ни корми, а он все тебе в лес глядит.

   - И мы, батюшка, подтверждал Марка Петрович,- ничего столько не хотели, как поскорее добраться до лесу. И как добрались мы милостию Божиею, как моя карета тронула с места, и я увидел себя, что сижу с Анною Гавриловной в карете, вот только когда у меня от сердца отлегло! Стал я на оба колена в карете, серым мужиком перед Анной Гавриловною стою, и только этим часом почал просить, чтоб Анна Гавриловна простила мне, отпустила, дала свою ручку поцеловать, что я протомил ее: пять месяцев не крал, и теперь, укравши, обеспокоил ее, мою желанную, ненаглядную!

   - И чай Анна Гавриловна великого гневу не положила на тебя? замечал Гаврила Михайлович.

   - Про то мы знаем, батюшка, с Анной Гавриловною, отвечал Марка Петрович.

   - Ну, ну, дальше! улыбался старик.

   И Марка Петрович смотрел на Гаврилу Михайловича и улыбался.

   - Дальше мы летом перелетели, говорил он. - Еще свет на зарю не занимался, гляжу я с горы: вся в огнях видна моя церковь. Пошел! крикнул я... И спасибо батюшке-попу! говорил Марка Петрович.- Не успели мы на порог церкви стать, как уже он на встречу нам: "гряди, гряди, невеста!..".

   - И так как был мужиком, так ты и под венец стал сивым мужиком? не скрывал своего изумления Гаврила Михайлович.- Ну, счастлив ты, брат, что я не девка, говорил он:- что моя дочь не в отца пошла: она бы тебя, мужика сивого, не поцеловала!

   Марка Петрович чрезвычайно весело смеялся и приводил пословицу: полюби меня вчерне, а вбеле-то меня всяк полюбит.

   - За то каким я щеголем явился к Анне Гавриловне после венца, вы спросите, батюшка! в утешение Гавриле Михайловичу говорил Марка Петрович.- Хоть бы и вы, так запели бы мне песню:

  

   У него ль кудри,

   Кудри русые,

   Порасчесаны,

   Разбумажены,

   По плечам лежат,

   Полюбить велят!

  

   - Да где ж они русые-то у тебя? спрашивал Гаврила Михайлович.

   - Батюшка! вступалась Анна Гавриловна:- еще лучше, чем русые, коли они как смоль черныя.

   - Ну, бабий толк! говорил Гаврила Михайлович, и требовал себе продолжения рассказа.

   Конец рассказа был менее интересен по своим подробностям и заключал в себе уведомление о том, что с большим опасством перебывши тот день в имении, Марка Петрович и Анна Гавриловна на утро, едва допустя самую почетную дворню к целованию руки, изволили отправиться по пути к Москве и Петербургу. В Москве у Марка Петровича был свой дом, и жила его богатая знатная родня. Анну Гавриловну все душой полюбили и на совете родственном положили так: что не писать, не являться к отцу; а ждать, чем под конец года благословит Господь? И в общем желании, чтоб это благословение было сын, а не дочь, Анну Гавриловну напутствовали со всех сторон старушки благими советами. Особенно один из них заповедывался крепко-накрепко Анне Гавриловне: чтоб она по понедельникам на всход солнца по три поклона клала; а по пятницам по три корочки ржаного хлеба с солью ела, да не нижних корочек, а верхних. И вот, когда действие корочек так блистательно оправдалось, и родился сын у молодых супругов, тот же самый родственный хор определил им: ехать крестить сына к старому упрямому отцу. Авось он рога свои сломит?

   Но с окончанием рассказа не все оканчивалось для Гаврилы Михайловича. Он входил в рассуждения и в предположения, что если бы вот так оно было, не вышло бы оно этак.

   - Не повстречайся хохлацкий безмозглый обоз, не украл бы ты, Марка, дочь у меня. А теперь хоть ты и украл, да смех курам сказать: на волах ты жену себе крал!

   - А вы и на лошадях гнали да не догнали.

   - Что?.. почти с места поднимался Гаврила Михайлович. - Коли б ты честно, на открытую руку крал, так я бы тебя догнал и хорошего тебе перцу задал!

   У Марка Петровича тоже загорались глаза.

   - Коли правду говорить, так вам, батюшка, самим придется перец кушать, говорил он.

   Но Анна Гавриловна, обыкновенно зорко следившая за докончаньем рассказа о своем похищении, умела найдти способ быть именно, как говорится в поговорке, муж с огнем, а жена с водою, хотя Анне Гавриловне предстоял вдвойне труд запасаться водой и для отца и для мужа. Но Анна Гавриловна умела самые простые средства до того разнообразить к предлагать то отцу, то мужу, что муж и отец, как два рьяные петуха и совсем нахлобучившись, чтобы подраться, никогда не могли сцепиться.

   Впрочем, надобно сказать, что приведенный пример петушиной драки был единственный, бросавший искры между отцом и сыном. А кроме того, зять и тесть не знали, что таков ссора. "Ты мой, Марка, а я твой на веки вечные", как сказал Гаврила Михайлович, так оно и исполнялось на самом деле. В простой открытой любви отца к сыну, у Гаврилы Михайловича проявлялась, может быть, недоведомо ему самому, какая-то уважительная нежность к Марку Петровичу, которая давала себя слышать в самом голосе, каким Гаврила Михайлович произносил: "Марка, сын мой!" Но что неразрывнее всего соединяло отца с сыном, это была та крепкая связь двух людей между собою, когда глубокая нежность одного я вся сила любви другого покоятся на одном и том же предмете.

   И этим предметом была Анна Гавриловна.

   Вынося на себе всю глубину отцовской нежности и одаренная всею полнотою любви своего мужа, Анна Гавриловна, кажется, должна бы была покоиться на розах; а между тем за Анною Гавриловной покоился муж и отец. С детства приучаемая к обязанностям своего барского хозяйства, она выросла в них, не замечая, что это могло быть бременем. Для наследницы столбового дворянства и старинного русского барства не могло быть бременем то, что делало Анна Гавриловну настоящею русскою барынею и полновластною госпожою, несмотря на ее шестнадцать лет. И потому очень понятно, с каким новым рвением Анна Гавриловна вступила в привычный круг ее барских распоряжений, когда этот круг еще шире перед нею раздвинулся. Имения отца и мужа слились под одно общее управление, и обоим им Анна Гавриловна была одною полною, самостоятельною хозяйкой. Марка Петрович до женитьбы мало занимался хозяйством, а после женитьбы, вышедши в отставку и поселясь у тестя, он так был горд своею молодою женой и так искал выказать перед всеми эту свою гордость; что когда к Марку Петровичу относились с чем-нибудь, даже совершенно-принадлежавшим ж его мужскому хозяйству, он и тогда отвечал: "Этого я не знаю. Это как хозяйка знает". И не прошло полных пяти-шести лет от замужства Анны Гавриловны, как в огромных имениях ее отца и мужа, и в доме, в котором было двое мужчин, была надо всем одна хозяйка-женщина. "И, мой голубчик дорогой! говорила первоначально Анна Гавриловна, когда еще Марка Петрович думал иногда сам поехать похозяйничать.- Чего ты, мой свет, поедешь? Я это дело лучше тебя знаю. Мне не привыкать стать; а тебе почто, мой свет дорогой, маяться?" И Марка Петрович тем скорее соглашался с доброю волей Анны Гавриловны, что в последний приезд из Москвы он навез с собою большие короба книг и прилежно читал их. Но Гаврила Михайлович был такой человек, который умел крепко держать в руках все, что относилось к его барской власти, и передать свое управление имением дочери, ему и в ум этого не приходило. Но как дочь нечувствительно стала заведывать всем полным хозяйством мужа, и как это хозяйство, в общем, соприкасалось с частными распоряжениями Гаврилы Михайловича, то сделав эти распоряжения, Гаврила Михайлович своим словом приказывал старосте: "Поди-мол, Ефрем, к Анне Гавриловне. Что она еще, сударыня, скажет?" И Ефрем привычною дорогой отправлялся к Анне Гавриловне. И привычка этих хозяйственных отношений Гаврилы Михайловича к дочери все больше и больше укореняясь, наконец расцвела в полном чувстве отцовской гордости и сознаваемом достоинстве видеть свою молодую дочь, едва двадцатипятилетнюю женщину, и стоящую так высоко в ее уменьи знать все и распорядиться всем, как другие хозяйки и в двадцать пять лет замужства не выучивались! Гаврила Михайлович, незаметно для него самого, не только с любовию и с нежностию обращался к Анне Гавриловне; он стал обращаться к ней с уважением. "Дочка моя, Анна Гавриловна", иначе не называл, как полным именем, Гаврила Михайлович.

   И когда Анна Гавриловна, обыкновенно встав до зари, обойдя и объездя поля и работы, побывавши за десять верст в имении мужа, наконец около девяти часов утра возвращалась к дому и, побеждаемая усталостию, склонялась ко сну и засыпала, что делали муж и отец? Они ходили на цыпочках. Гаврила Михайлович даже снимал свои туфли, чтобы не шаркать ими. "Тише, сыны! мать наша приуснула", тихо наказывал пальцем Марка Петрович и садился в детской комнате с книгою, чтобы дети не шумели. Дом весь погружался в какое-то сладкое онемение. Няня, пока жива была, садилась на скамеечке у дверей спальни, где почивала Анна Гавриловна, и берегла сон своей питомицы, как некогда берегла его, когда та была еще малым ребенком. Приезжали гости, и первое слово, которым встречал их лакей, отворя двери: "матушка, Анна Гавриловна, изволят быть приуснувши", тихо докладывал он. Гости входили осторожно, чтобы не зашуметь, не стукнуть чем, и на пороге своего кабинета, подаваясь в залу, встречал их высокий старик, в шлафорке и без туфель. "Просим милости вашей, не погневайтесь! говорил он почти шепотом. Хозяюшка наша, дочка моя Анна Гавриловна, приуснула". И не то, чтоб Анна Гавриловна малейше требовала таких забот и попечений о своем сне. Совершенно нет. Она почти не знала о них. Неутомимо-деятельная, свежая, здоровая, она, прохлопотав пять и шесть часов на воздухе, засыпала таким крепким здоровым сном, что можно было играть хоть на трубах чуть не у самого ее изголовья и почти не потревожить ее. Обыкновенно, заснув не более часа, Анна Гавриловна весело просыпалась, и это был именно сказочный миг, когда все, дремавшее в непробудном сне очарованно-спящей красавицы, мгновенно вместе с нею просыпалось и начинало ходить и говорить, и один перед другим поспешая, всякий принимался за свое дело. "Проснулась! Анна Гавриловна проснулась", переходило из комнаты в комнату. "Проснулась?" спрашивал Марка Петрович, закрывая книгу. "Мать наша, дети, проснулась, говорил он. Пойдем к матери". Между тем радостная весть успевала достигнуть и до кабинета Гаврилы Михайловича. Гаврила Михайлович вступал в свои туфли и почти в то же самое время, как в одну дверь входил Марка Петрович с детьми, в другую дверь из гостиной, широко распахнув ее, вводил Гаврила Михайлович гостей к дочке своей, Анне Гавриловне.

   Анна Гавриловна, в пудромантеле, сидела перед туалетом, и Аверкий Саввич, сам напудренный, в косе и в пуклях, в чистейшем белом переднике, приступал к чесанию волос. И это был едва ли не самый приятный, почти царственный час из целого дня Анны Гавриловны. Только что восстав от освежительного, крепкого сна, умытая студеною водой, свежая, прекрасная, с блистающими веселыми глазами, Анна Гавриловна, казалось, вдвойне царила над собравшимся вокруг нее обществом веселых гостей, отца, мужа, детей ее, царила Анна Гавриловна и своим живым лицом, и своим отраженьем в светлом зеркале, которое оттуда улыбалось всем. Попросив отца под каким-нибудь предлогом удалиться, Анна Гавриловна, с веселою бесцеремонностию замужней и молодой прекрасной женщины екатерининских времен, обращалась к другим мужчинам и спрашивала светов дорогих. "Разве они думают, что она, почитай, при них юбки надевать станет? Чего они сидят, когда чесание волос кончилось?" Затем Анна Гавриловна движением руки выпроваживала всех за дверь, и когда Марка Петрович, в том же счету, выходил со всеми, Анна Гавриловна громкою веселою шуткою ворочала его, и за тем почти час до самого обеда проходил в том, что Анна Гавриловна передавала мужу, что и что сделано по хозяйству, какие она порядки и беспорядки нашла, что видела... Словом, все, о чем хорошая хозяйка находит нужным передать мужу и хозяину.

   После чего дверь перед Анною Гавриловною широко распахивалась, и Анна Гавриловна, величавая как лебедь на тихой воде, в полном туалете, которого богатство и дорогой блеск вполне отвечали барству и достоинству дочери Гаврилы Михайловича и жены Марка Петровича, входила в гостиную к своим гостям. Говорили, что Анна Гавриловна, как взглянет, словно рублем подарит, и она как серебряными рублями дарила и сыпала, обделяя всех и не забывая никого своею щедрою хозяйскою лаской и приветным словом, от которого сладко было тому, кто слышал его. "Вот хозяйка, так хозяйка! Наделил Господь Марка Петровича по разуму его", говорили все и каждый. И в самом деле Анна Гавриловна была удивительною хозяйкою. Ни одна ее поездка в Москву не обходилась без того, чтоб она не нашла там и не отыскала чего-нибудь необходимо-нужного и полезного, и не позаимствовала бы его. Анна Гавриловна завела все ремесла по своим имениям: от кузнеца до золотаря, от плотника до каретника. Задумала строить церковь и отдала учиться резчиков и иконописцев; в певческую к митрополиту поместила учиться регента для своих певчих. Анна Гавриловна первая завела у себя в имениях прялки. Сама, на верху своей кареты, привезла из Тулы две прялки, это величайшее благодеяние для простой женщины, которая своими пальцами и веретеном должна все вырабатывать для себя и для своей семьи. Сейчас Анна Гавриловна призвала лучшего токаря и лучшего столяра; с обещанием награды отдала им на руки одну прялку, сказала им, чтоб они осмотрели ее, разобрали, делали, как знают; но чтоб Анне Гавриловне представлена была точно такая сделанная прялка. Во времена Анны Гавриловны, в Москве (вероятно, полагая первую основу нынешним знаменитым ситцевым фабрикам) выделывались лощеные выбоечки: по льняной жиденькой холстине рассыпался желтый и красный горошек иногда по белому полю, а иногда по синему и коричневому. Что ж? Анна Гавриловна и эти выбоечки переняла у Москвы. Целыми дюжинами она посылала девок учиться шить, мыть, гладить, а Анна Гавриловна, преимущественно хлопотала о том, чтобы научить отличным и прочным образом красить шерсть. И Анна Гавриловна достигла того. С понятною гордостию хозяйки она водила своих гостей в ткацкую показать им, какими ярко-подобранными радужными полосами ткались у нее шерстяные юбки для дворовых чернорабочих баб и девок. И уже давно умерла Анна Гавриловна; имения ее перешли во вторые и третьи руки; а эти радужные юбки остались в них, и отличное крашение шерсти, введенное Анною Гавриловною, образовало род торгового производства. Досужие бабы целыми семьями ткут высшего сорта пестрые мужицкие пояса и в Коренной ярмарке сбывают их тысяч на десять серебром, если не более. Такова была отличная, домовитая хозяйка Анна Гавриловна.

   А между тем был Михайлов день.

   День этот был днем Ангела отца Гаврилы Михайловича, и Гаврила Михайлович, каждогодно в память отца, праздновал этот день поминальным обедом. Обыкновенно и духовные, которых бывало не мало, и светские люди в один голос говорили: "что Гаврила Михайлович, дай Бог здоровья ему, хорошо поминает родителя". И на этот раз, о котором говорю я, тоже не худо помянул родителя Гаврила Михайлович. Встали из-за стола, но за "царство" горячая варенуха продолжала разноситься в чашках, "душепарочка", как в шутливую ласку называл ее Гаврила Михайлович и приглашал гостей попарить душки. "Да что, сударь мой, Гаврила Михайлович! отвечал любимый собеседник. Душа не того меду просит".- А какого же твоя душа изволит? "А такого, батюшка, чтобы в голову вступало и до сердца пронимало... А ну, матушка Анна Гавриловна! вели трушья наломать", обратился собеседник с просьбою к Анне Гавриловне. Анна Гавриловна вняла просьбе и велела сенным девушкам появиться в дверях залы "Трушье, девушки, трушье!" прихлопывал в ладони и заранее приплясывал веселый собеседник. И девушки запели трушье:

  

   Велела мне мамушка,

   Велела сударыня

   Киселя намочить,

   Киселя намочить.

  

   А я, моя матушка,

   А я, государыня,

   Намочила, намочила,

   Намочила молода!

  

   Велела мне матушка,

   Велела сударыня,

   Трушья наломать,

   Трушья наломать.

  

   А я, моя матушка,

   А я, государыня,

   Наломала, наломала,

   Наломала молода!

  

   И так далее: кисели наварить, гостей созывать и гостей подчивать...

   И едва ли чем-либо лучшим, после всякого другого подчивания, можно было до конца уподчивать гостей, как не этою песнею. Она была до того плясучая, до того живозабирающая за все, что было живого в русском барине, что собеседник Гаврилы Михайловича со спором уверял всех:

   - Только, помилуй Бог, этого нельзя! А коли б его можно было: пропой трушье над мертвецом, что в гробу лежит, и мертвец бы встал! "Жив, молодец, не умер!" вот бы вам словом сказал!

   Но слово словом, а дело делом. К хору сенных девушек всечасно подбывали то та, то другая из дворовых баб и девок, которые особенно славились хорошими голосами. И скоро хор в тридцать слишком голосов загремел, как кованые трубы; явился хор песельников, и пошел пир разливанным морем.

   - Стой! выхватился один из гостей...

   На средину залы явилась Анна Гавриловна. Желая своим примером, как хозяйка, поощрить общую веселость гостей, она появилась переодетою. Вместо коротенькой паневки, которую так любила в девках Анна Гавриловна, на ней был алый штофный сарафан, спереди и внизу но подолу выложенный серебряною сетью и серебряным позументом; еще пониже позумента пристегнуты были гремучие серебряные колокольчики. Свои пудреные волосы Анна Гавриловна подобрала под шитую золотом сороку, и чего не вмещала она, то прикрывал низанный подзатылень и известные махры шелком накищенных сзади снурков. Дорогой персидский пояс, по узору затканный сученым золотом, спускался напереди концами и бахромой, и в таком наряде Анна Гавриловна выступила посереди залы. Все песни и голоса замолкли. Как ни тихо и плавно она ступала, но ее серебряные гремучие колокольчики встряхивались по следу и вызванивали. Анна Гавриловна прошлась немного и запела, медленно одушевляясь под слова своего припева:

  

   Колокольчики мои бряцнули,

   А бубенчики мои звякнули,

   Колокольчики мои бьют, гудут;

   А бубенчики сами в пляс идут...

  

   И под лад своим гремучим колокольчикам, Анна Гавриловна звонко ударила в ладони, повела белыми руками, и этим движением вызвала любимого собеседника Гаврилы Михайловича на пляс с ней идти. Хор песельников и хор сенных девушек слился вместе и грянул плавную плясовую:

  

   Ой, по сеням-сенюшкам,

   По новым, стекольчатым,

   Там ходила погуливала

   Молодая боярыня,

   Молодая, хорошая.

   Она будила-побуживала

   Своего друга милого,

   Своего друга сердечного.

  

   "Ты устань, мой милый друг!

   Пробудися, надежа моя!

   Оторвался твой ворон конь

   От столба точеного,

   От кольца злаченого.

   Узыгрался твой ворон конь

   То с горы, то на гору,

   То по белом каменю.

   Поломал плетневый тын,

   Потоптал зеленый сад,

   Вишенье, орешенье,

   Калину и малину,

   Черную смородину. -

   Не печалься, умная!

   Не тужи, разумная...

  

   Анна Гавриловна, живо расплясавшаяся с своим отличным плясуном, остановилась здесь, вопреки всех узаконений, никак не дозволявших и думать о том, чтоб окончить пляску прежде конца песни. "Не тужи и ты, кум! повела руками Анна Гавриловна. Споможет Бог, допляшу в другой раз; а теперь не время мое, несчастье твое", сказала словами песни Анна Гавриловна и вышла.

   Марка Петрович посидел, посмотрел вслед вышедшей Анны Гавриловны и себе вышел и уже не возвращался боле. Гаврила Михайлович тоже посмотрел-посмотрел, поискал глазами вокруг и, не видя ни зятя, ни дочери, тоже встал и вышел. Без хозяев и пир занемел. В хоре между сенных девушек слышался тревожный шепот. Многие дамы начинали припоминать обстоятельства и догадываться; одни мужчины удивлялись: почему Анна Гавриловна назвала собеседника кумом? когда всем известно, что они в кумовстве меж собою не были...

   Но разрешая все догадки и недоумения, в дверях залы показался Гаврила Михайлович, очень встревоженный и, начиная говорить, он перекрестился: "Не положите вины на нас, гости наши дорогие. Подоспел час воли Господней, великий час живота и смерти... Дочка моя, Анна Гавриловна, начале Гаврила Михайлович и не кончил... Чем нас Господь порешит, у Святой Богородице знаемо". Во всю свою широкую грудь опять перекрестился могучий старик, одолеваемый сокрушением тоски и неизвестности ожидаемого исхода. Гости хорошо поняли, что теперь ни хозяйке, ни хозяевам не до них было, и с самыми искренними пожеланиями добра и молитвами спешили разъехаться. Но время было осеннее, дорога тяжелая и к тому же совсем темный вечер. Пока собрались, пока выехали; не успели трех верст отъехать, как скачут гонцы от Гаврилы Михайловича, от Марка Петровича, от сударыни Анны Гавриловны, и просят гостей честным словом и великим прошением, чтоб изволили гости воротиться. Гости не заставили себя долго просить, и все возвратились. Входят они в залу, а посреди залы стоит Анна Гавриловна в том самом наряде, как она плясала, и держит в руках серебряный поднос; а Марка Петрович, рядом с нею, наливает в серебряную стопу вино... То есть совершенно так, как чин повелевает: жена подносит, муж подчует.

   - Гости наши милые, гости наши дорогие, любимые! начала, кланяясь, Анна Гавриловна.- Не взыщите на таком часе, что мы вас приветом не приветили, а беспокойством обеспокоили.

   - Поздравьте батюшку со внуком, продолжал Марка Петрович:- а нас с сыном, с четвертым углом в дому... Четыре сына и сам в силе! в радости и в отцовском удовольствии говорил Марка Петрович, широко обнимаясь и целуясь за поздравлениями.

   Когда они окончились, и все гости из рук отца и матери выпили за здоровье новорожденного, Анна Гавриловна отдала мужу серебряный поднос; а сама обратилась к своему названному куму:

   - А что же, кум? сказала она: - ведь наша песенка не допетая. А ну-те вы, сенные красные девушки! допойте нам, ударила три раза в ладони Анна Гавриловна, и, по этому призывному звуку, сенные девушки появились в дверях...- Пойдем, кум! На почин моему и твоему сыну не бросим концов. И Анна Гавриловна, звеня своими серебряными колокольчиками, пощелкивая и поводя руками, прошлась с ним под конец песни:

  

   - Не печалься, умная,

   Не тужи разумная!

   Заплету плетневый тын,

   Насажу зеленый сад,

   Вишенье, орешенье,

   Калину и малину,

   Черную смородину.

  

   Окончивши, Анна Гавриловна обнялась и поцеловалась с своим будущим кумом, поклонилась на все стороны гостям и рассталась с ними. Гости, затворивши наглухо двери, остались в зале пировать до белого дня, чтобы новорожденный был не сонливый и не дремливый; а Анна Гавриловна легла в парадно-убранную постель, не столько по собственному желанию, сколько по убеждению и настоянию няни и всех важных лиц, которые все заодно боялись, чтоб Анну Гавриловну не сглазили.

   Как водится, новорожденного окрестили в девятый день, и он стал неизреченною утехою деда.

   - Мал да удал! брал его к себе на колена Гаврила Михайлович и прозвал внука поспешным.- Вишь ты поспешной какой! говорил он.- Не дал матери и песни допеть. И по этому случаю Гаврила Михайлович сам начинал припевать внуку песню:

  

   Меня мати плясучи родила,

   А бабушка бегучи попила;

   Кум был кампанейщик молодой,

   Кума была винокурова жена...

   Ай тилили калинка моя,

   В саду ягода малинка моя!

  

   Высоко поднимал внука Гаврила Михайлович и поворачивал его на руке.

   И этот внук, этот поспешный, как дед называл его, был не кто другой, как Федор Маркович, тот самый сын, у которого доживала свой замедлившийся век Анна Гавриловна. Прошла сила, прошла деятельность; синие снурочки с рогулечкою и серый котик Анны Гавриловны стали ее ближнею заботой и попечением, Но когда все, что было ее, умирало вокруг нее, сердце Анны Гавриловны жило. Исполняясь благодушием старости, оно вызвало эту чудную улыбку на поблекшие уста и расцветило их пленительнее и благоуханнее самой свежей розы. Оно одно, это благодушие в простоте мудрого сердца, не думано, не гадано, перенесло Анну Гавриловну из ее забытой, пережитой среды во всевоскрешающую жизнь светлого искусства, и все то же благодушное простое сердце дало Анне Гавриловне силу ее простой животворной веры, и дало ей тихую благодать заснуть вечным сном, как засыпают усталые дети.

  

  

   СОХАНСКАЯ Надежда Степановна (1825-1884) - известная русская писательница. Родилась в семье помещика Черниговской губернии, служившего в чине кавалерийского ротмистра. Окончила харьковский институт благородных девиц с отличием. После того весь свой век, исключая кратковременные выезды по издательским делам, провела на хуторе Макаровка Харьковской губернии. Пробовала служить гувернанткой, чтобы помочь семье выплатить долги, но такая работа плохо сочеталась с самобытным и самостоятельным характером юной Надежды Степановны. Она начинает писать, обращается за советом к известному литератору и журналисту П. А. Плетневу, вступает с ним в многолетнюю переписку. Опытный мастер пера, он поддержал незаурядное дарование начинающей писательницы. С середины 40-х годов публикуются первые повести Н. С. Соханской "Майор Смагин" (1844) "Графиня Д." (1848), "Первый аифр" (1849) и др.

   Известность приходит к писательнице в середине 50-х годов после ее наиболее ярких произведений "Гайка" (1856), "После обеда в гостях" 1858) и "Из провинциальной галереи портретов" (1859). В это время писательница избирает себе псевдоним Кохановская, который за ней закрепляется. Лучшие повести, изданные в 1863 году отдельной книгой, одобрительно оценены Д. И. Писаревым, И. С. Аксаковым, M. E. Салтыковым-Цедриным. В журнале "Сын отечества" появился и курьезный отзыв: "Если автор "Гайки" женщина, то одаренная талантом необыкновенным и едким в женщине до степени странности".

   Для похвал были серьезные основания в самобытности художественного почерка, пристальном интересе к глубинам народной жизни, тонкой ироничной трактовке многих персонажей.

   Но были и немалые просчеты, на которые также обращала внимание ритика. Это в первую очередь недостаточная отчетливость общественной позиции автора, черты идеализации патриархального уклада русской старины, избыток религиозной мотивации. Н. С. Соханская, к сожалению, не смогла сформировать надежных мировоззренческих устоев, что и помешало ей стать крупным художником. Это дало знать о себе в ослаблении общественного интереса к позднему творчеству писательницы.

   Отрывок из повести "Из провинциальной галереи портретов", впервые публикованной в "Русском вестнике", 1859, No 3, дается по изданию: Кохановская Н. Повести: В 2-х ч. М., 1863.

  

   ¹ Стр. 283. ...подбитые... объярью - от объярь, объярок устар.) - бок яра, оврага; здесь в значении: обрамление, окантовка.

   ² Стр. 284. ...канифасные карманы.- Канифас (устар.) - парусина.

   ³ Стр. 285. Эпанечка (то же - епанечка; устар.) - женская безрукавная короткая накидка.

   ⁴ Стр. 293. ...лозана отведать - быть высеченным розгами.

   ⁵ Стр. 295. Охреяны (диалектн.) - лентяи.

   ⁶ Стр. 302. Ласый кот (диалектн.) - кот-лакомка.