Яковлев Александр Степанович - Октябрь

мандование.

   - Не очень горячитесь, господа. Берегите себя. Идите осторожно. Перебежками. Накапливайтесь и держитесь за каждым выступом и за каждым прикрытием вообще. Наступление будет вестись двумя переулками и по бульвару. Будем действовать решительно.

   Офицер говорил просто, спокойно, будто посылал молодежь на самое обыкновенное дело. И от его спокойного голоса делалось теплее. Приготовления велись быстро. На доме, перед церковью, поставили пулемет. Пришла команда юнкеров-гренадер с гранатами в руках и за поясом, с винтовками без штыка за плечами. Офицер коротко и опять очень спокойно объяснил, куда должны идти дружинники, что занять и что делать. План простой: пройти по бульвару, занять проходной двор на углу Большой Никитской, у Никитских ворот, и оттуда выбить большевиков.

   Бульваром пошла восьмая дружина. Пулемет на крыше заработал беспрерывно:

   Та-та-та-та-та-та-та-та-та...

   От Никитских ворот загремели выстрелы из винтовок и тоже заработал пулемет. В ветках деревьев защелкало и зашуршало. Слышался свист.

   А дружинники и юнкера гусем, сажени на полторы один от другого, молча побежали навстречу этим выстрелам. Здесь, на Никитском бульваре, фонари не горели. Так удобно было прятаться и под стенами домов, и у решетки бульвара, и в купах больших безлистых акаций, растущих по бокам, вдоль решетки. Бежали без выстрела, и как-то сразу, в один прием, очутились почти у самого трактира.

   Вот дом князя Гагарина - в проезде. Вокруг дома по тротуарам бегают солдаты и рабочие, перебегают через улицу, останавливаются кучей на углу, громят киоск, из которого тащат яблоки и конфеты...

   Прячась за акациями, дружинники начали тихо собираться, незамеченные. Приполз Сливин с винтовкой в руках.

   - Сейчас в атаку. Сразу нападем, - шепнул он срывающимся голосом. - Ну, господа, целься. На выбор. Залпом. Взвод!..

   Все шевельнулись, приготовляясь к выстрелу.

   Иван припал на колено и взял на прицел высокого солдата в серой шапке, обвешанного пулеметными лентами.

   - Пли!..

   Тра-рраррах! - ахнул залп.

   - Взвод! - опять скомандовал Сливин.

   Судорожно щелкали затворы.

   - Пли!..

   - Взвод!.. Пли!..

   - Урра! Урра!..

   Сливин, Колесников и другие, как кошки, выскочили из кустов и мимо угла пробежали прямо туда, где корчились и метались застигнутые врасплох солдаты и рабочие. Выбегая, Иван наткнулся на куст и потерял фуражку. Хотелось вернуться, поднять, но над самым ухом затрещал пулемет... И так, без фуражки, побежал он за товарищами, на бегу стреляя, целясь по убегающим по бульвару фигурам. Из ворот угольного дома выбегали рабочие с перекошенными бледными лицами; они выскакивали из ворот, готовые к борьбе, но, увидев, что окружены, бросали винтовки, поднимали вверх руки и хрипло и резко кричали:

   - Сдаюсь! Сдаюсь!

   В азарте, судорожно стреляя, дружинники убивали и таких, которые молили о пощаде: некогда было разбирать.

   Юнкера из переулков выбегали сюда же, на Никитскую, кричали "ура", ломились в ворота, стреляли в окна, уже не обращая внимания на град пуль, сыпавшихся со всех сторон.

   Иван, озверевший, с красным туманом в глазах, всклокоченный, метался по улице, стрелял, потом забежал вслед за дружинниками во двор угольного дома, в азарте ткнул штыком какого-то мальчугана, собиравшегося выстрелить в него. В углу двора, за сорным ящиком, притаились большевики и стреляли оттуда залпами. Юнкера, выбежавшие из переулка, попробовали взять их приступом, но едва показались в воротах, как двое сейчас же были подстрелены насмерть. А ждать было нельзя. Все горели и волновались.

   - Сюда! - кричали отчаянно. - Здесь сидят. Сюда!..

   - Ура! - рявкнул Колесников и вскочил в ворота.

   За ним бросились юнкера и дружинники и между ними Иван. Иван почувствовал, что опять навстречу ему летит что-то жгучее... Все сжалось у него внутри, а волосы на голове поднялись.

   - Ура! - не помня себя, кричал он и, как в тумане, видел, что впереди него бегут юнкера и дружинники.

   Ящик близко. Колесников бежит первым. Вот он уже у ящика, но вдруг почему-то приостановился, повернулся боком, храпнул и упал.

   А другие уже там и бьют штыками людей, засевших за ящиками... Когда Иван добежал, уже все были переколоты, корчились и дрыгали ногами на грязных камнях. Только низенький рабочий, со слипшимися на лбу волосами, отскочил в самый угол, выставил штык винтовки, ожидая нападения. Должно быть, у него не было патронов. Иван прицелился в него и спустил курок. Но выстрела не получилось. Опять судорожно двинул затвор, прицелился, дернул спуск. А выстрела нет. И только тогда Иван сообразил, что в винтовке нет патронов.

   - А... А!.. - со злобой заревел он и бросился на рабочего со штыком.

   Тот стоял бледный, страшный, должно быть, забыл, что надо защищаться, с оскаленными зубами. Иван ловко прыгнул и, прежде чем рабочий успел повернуться, с злым, неиспытанным наслаждением воткнул ему в бок своей штык. Выдернул и опять воткнул. Он чувствовал, как штык влезал со скрипом, упираясь. Рабочий пошатнулся, схватил Иванову винтовку и зашипел захлебываясь...

   - Ав...ав...а... - хотел что-то сказать, но только глядел на Ивана молча и укоризненно.

   Не глядя на него, Иван бросился прочь, в дом, где гремели выстрелы. Здесь уже всюду были юнкера и дружинники. Они собирали пленных, отыскивали их, спрятавшихся по чуланам, в клозетах, под кроватями, и всех выводили на двор. Больше мальчуганы, откровенно плакавшие. Они думали, что их сейчас расстреляют.

   Пленных повели, а юнкера и дружинники побежали в дом, где стрельба не умолкала. Сливин был уже здесь. Он заставил Ивана обшарить все углы, посмотреть, нет ли еще большевиков. В дальней комнате, за отодвинутым комодом, нашли двух мужчин, оборванных, без оружия. Один развязно вышел из засады, снял фуражку и, скаля зубы, сказал:

   - Бонжур, мусье. Благородным юнкерам честь и приветствие...

   А другой вдруг завыл страшным голосом, так что все, даже его развязный товарищ, посмотрели на него с испугом. Сливин, прибежавший на крик, лекарственно ударил его прикладом по голове.

   Тот опомнился, взглянул сознательно и замолчал... При обыске у обоих нашли в карманах столовые ложки, часы, серебряный подсвечник и горжетку. И все - и Сливин, и Иван, и юнкера - били этих людей долго, молча, ожесточенно, сбили с ног, топтали до тех пор, пока не разбили им лица в кровь, словно эти люди нанесли им личное оскорбление.

   А может быть, сказалось возбуждение. Когда увели и этих пленных, Иван немного очнулся и осмотрелся.

   Дом был занят весь, но по соседству, в шестиэтажном доме с драконами наверху, и в доме Гагарина, что в проезде на бульваре, - всюду сидели большевики. Стрельба велась через улицу из окна в окно. Из окон всех этажей в доме Гагарина гремели выстрелы. С крыши работал пулемет, обстреливавший Никитский бульвар и Большую Никитскую улицу. Ожесточенная стрельба не прекращалась ни на момент.

   Вдруг на углу закричали, и тотчас же ахнул резкий, оглушительный взрыв. Потом еще. Это юнкера-гренадеры бросали бомбы в дом Гагарина. Стрельба после взрыва усилилась, и через минуту из окон второго этажа, где была аптека, показались густые облака дыма и заволокли весь фасад. Большевики начали выскакивать через двери, ведущие на бульвар, и бежали как раз мимо окон, где стояли юнкера и Иван.

   - Стой! Стой! Лови их, братцы!.. Зовите скорее хороших стрелков, - заволновались юнкера. И, тщательно целясь, стреляли по убегающим.

   Те падали, кувыркались, но часть все-таки успевала спрятаться за кисок. Прибежали два юнкера, считавшиеся лучшими стрелками. Им дали удобные места у окон, и они тотчас начали охоту за людьми.

   Пожар разгорался. Стало видно все до маленькой ветки на дереве. Большевики, спасаясь от огня, бежали на бульвар и здесь попадали под выстрелы. Юнкера действительно были хорошие стрелки и били их без промаха.

   Вот прыгнула из двери темная фигура.

   Пах! Пах! - грянуло два выстрела.

   И фигура уже корчится и бьется на земле.

   Чтобы очистить место для обстрела, юнкера взорвали киоск, и теперь негде было спрятаться.

   А большевики тем не менее все пытали счастье.

   Выскакивали из горящего дома, намереваясь скрыться, но неизменно падали под выстрелами. Юнкера лишь успевали целиться. Спокойно и точно убивали они людей, досадуя и ругаясь, если кому-нибудь удавалось шмыгнуть за угол. Черные и серые комки усеяли бульвар. Присмотревшись, Иван увидел окровавленные головы, разбросанные беспомощно руки и ноги.

   А пожар уже захватил половину дома. Пламя вырывалось из окон столбами и шумело. Подул ветер.

   Большевики, засевшие в башенке на крыше соседнего дома с драконами, яростно обстреливали дворы и улицы пачками, не впуская юнкеров. Взять их оттуда не было никакой возможности. Они ловко прятались в узких, как щели. Окнах и были неуязвимы...

   Сливин нашел выход: он потребовал, чтобы дом был обстрелян из орудий. Тотчас с Арбатской площади раздались два выстрела один за другим. Башенка была сорвана первым же выстрелом. Во двор, вместе с обломками камней, упали пять изуродованных тел и остатки пулемета и винтовок. От второго выстрела загорелось внутри дома. С растерянными криками большевики выскочили из дома, убегая по бульвару к Страстной площади. И опять весь район Никитских ворот остался в руках юнкеров. Но горели, как огромные факелы, дом Гагарина на бульваре и дом с драконами напротив него.

   Стрельба кругом смолкла, словно люди ужаснулись тому, что сделали.

   Из горящего дома слышались чьи-то безумные крики:

   - Помогите! Помогите! О-о!.. Помогите!..

   И всем, кто слышал этот крик, было ясно, что кто-то рядом, вот только за стеной, горит живьем и зовет на помощь. И ни у кого не было ни сил, ни возможности помочь ему.

   Петряев вышел во двор.

   Здесь суетились санитары, подбирая убитых. Карасев лежал врастяжку, без шинели, с разбитым лбом. Кто-то стащил с него сапоги, а взамен оставил свои - старые, порванные. Но не надел на мертвого, а только приставил к ногам. Издали казалось, что сапоги надеты, и у Карасева ноги длинные-длинные... Колесников лежал все там же в углу, у железного, проржавленного сорного ящика. Все лицо у него было искажено судорогами. Умирая, он вцепился зубами в шарф, намотанный на шею.

   Опять во двор выползли какие-то люди - две женщины, мальчишки и хромой дворник.

   - Где вы прячетесь? - спросил их удивленный Сливин.

   - А вот, ваше благородие, на полу в квартире нашего зеленщика лежим. Видите? - ответил дворник, показывая на окна темной квартиры в нижнем этаже.

   Все - Сливин, юнкера, Иван - заглянули с любопытством в разбитое окно. В темноте на полу копошилось человек двадцать - все жильцы дома. Они испуганно смотрели на Сливина и юнкеров.

   Сливин их успокоил.

   - А ведь есть вы хотите?

   Этот вопрос обрадовал всех.

   - Мы едим. Из лавки достаем маринады и консервы...

   Через час дружина Сливина, смененная, пошла на отдых. Были уже на исходе третьи сутки. Люди, почувствовавшие, что хоть на время миновала опасность, вдруг ослабли.

   По улицам, освещенным пожаром, дошли до Александровского училища...

  

  

  

   Думали отдохнуть, но нельзя было. В длинной комнате со сводчатыми потолками, сплошь заставленной кроватями, с надписью на дверях "пятая рота" шел жаркий спор. А сюда отправили спать. Прислушался Иван. Многие говорили, что нас окружила измена. Требовали ареста каких-то генералов и кому-то грозили смертью.

   Другие говорили, что надо немедленно сдаться - бессмысленно продолжать бойню.

   - Все равно не победим. Все войска, идущие с фронта к нам на помощь, присоединяются к большевикам и сражаются против нас же... Надо сдаться...

   И гневным криками отвечали этому оратору:

   - Никогда. Лучше умереть! Позор!

   И за все дни боя Иван впервые усомнился: может быть, на самом деле эта бойня не имеет смысла? Все войска присоединяются. Весь рабочий люд на той стороне. Может быть, и правда там тоже, у тех людей? В поисках ее, этой правды, Иван забрался в этот лагерь. Казалось, здесь она... А на самом деле... Где она?

   Душа замутилась.

   Ясы-Басы говорит: никто не знает правды.

   Неужели он прав?

   Иван ходил словно отравленный.

   Спать уже не хотелось, и он был рад, когда Сливин, все такой же точный и четкий, предложил ему пойти на новый пост - в Кремль, куда выбирали только самых надежных.

   Из орудий стреляли уже отовсюду. И с Ходынки, и с площади Страстного монастыря, и с Горбатого моста, и из Замоскворечья. Раскаты орудийной пальбы, как похоронные звоны, висели над Москвой.

   По улицам дружинники шли быстро, почти бежали: знали, что стреляют из орудий именно сюда, к училищу и в Кремль.

   Зеленоватые огни разрывающейся шрапнели вспыхивали над Кремлем и на мгновение ярко освещали дворцы и церкви. Гремел гром, и железный дождь осыпал и куполы, и дворцы, и тихие, примолкшие монастыри.

   В Кремле было пустынно, будто все вымерло. Только присмотревшись, Иван заметил одинокие серые фигуры часовых у всех дверей.

   Горели редкие одинокие фонари.

   В казармах дружина ненадолго задержалась и уже отсюда рассыпалась по местам. Шли по двое. Ивану достался пост у подножия Ивана Великого, у нижнего входа в ризницу. Ризница уже была пробита, и теперь боялись ставить людей там, наверху, внутри здания.

   С Иваном был на посту молоденький юнкер, старавшийся держаться строго, но каждую минуту заговаривавший.

   Крепко прижавшись к каменной стене, оба стояли сначала молча. Все тротуары вокруг были засыпаны битым стеклом и сорванной штукатуркой.

   Николаевский дворец и Чудов монастырь уже стояли обезображенные.

   - Да, бывало, в школе нас учили, что только пасынки России не поклоняются Москве и Кремлю, - задумчиво заговорил юнкер, - а теперь, смотрите, какое запущение. Да.

   И, помолчав, заговорил скороговоркой:

   Кто, силач, возьмет в охапку

   Холм Кремля-богатыря?

   Кто собьет златую шапку

   У Ивана-звонаря?..

   - Нашлись. Может быть, Иван-звонарь доживает последние минуты...

   Юнкер, нервно подрагивая, прошелся взад-вперед вдоль стены.

   "И этот со стишками", - сердито подумал Иван, посматривая на юнкера.

   - Читали? - опять заговорил юнкер, останавливаясь около Ивана. - Большевики заявили, что ни перед чем не остановятся, все разрушат.

   - И разрушат, - согласился Иван. - Я знаю, они пойдут на все.

   - А что это за люди? Я еще никогда не видал настоящего большевика... Солдаты, ну это так, дребедень, они такие же большевики, как я архиерей.

   Иван вспомнил Петра Коротина, его смелый, решительный голос.

   - Решительные люди. Упорные.

   - Посмотрите, что это происходит в церкви? - указал юнкер на Чудов монастырь, где мелькали за окнами свечи и темные фигуры людей.

   - Монахи служат.

   - Гм... Нашли время. Их могут убить.

   Но свечи в церкви разгорались. Два монаха, еле видные в темноте, поспешно вышли из полуразрушенных дверей и стали разметать Ивановское крыльцо, все засыпанное обломками.

   Юнкер побежал через площадь к ним.

   - Что это за приготовления? - спросил он у монахов.

   - Мощи святителя Алексея выносим, - отрывисто ответил монах.

   Через пять минут из дверей показалось шествие. Юнкер и Иван сняли фуражки. Черные монахи с зажженными свечами в руках, с тихим пением вынесли светлый гроб.

   - Святителю отче Алексие, моли бога о нас, - тихо пели монахи.

   Бах-ах-бах! - ахнули орудийные выстрелы. И рядом где-то над крышами шипела шрапнель.

   Гроб пронесли от крыльца в провал черных ворот. Скрылись, как странное видение. Юнкер, надевая фуражку, опять прислонился к стене рядом с Иваном.

   - Значит, дело плохо, если даже мощи несут в старую могилу.

  

  

  

   В самом деле, помощи не было ниоткуда. На пятый день борьбы стало ясно, что дело проиграно: большевики победят. Была надежда на войска, идущие с фронта. Их было много двинуто к Москве. Но эти войска, как только вступали в Москву, тотчас присоединялись к большевикам и со всей силой и со всех энергией бросались на борьбу с теми, на помощь кому они посылались.

   Казаки держались безразлично, готовые склониться на сторону сильного. Офицерские отряды, сражавшиеся в районе Красных ворот, или сдались, или растаяли. Юнкера в Лефортове были разбиты.

   И защитники Временного правительства, считавшие себя борцами за право, справедливость, попали в железный круг, из которого не было выхода.

   Боролись, но уже не было надежды.

   Знали, что рано или поздно придется уступить.

   Иван понял это в ту ночь, когда черные монахи несли в подземелье мощи Алексея... Но затаился, не подавая виду, что угнетена и расшатана душа его. Даже бодро говорил:

   - Будем драться. Победит тот, кто справедлив.

   Однако уныние уже ходило по всем лицам. Главное - не было патронов. Солдаты и швейцары училища ходили в город и скупали патроны у красногвардейцев и пьяненьких солдат и в карманах приносили сюда. Под видом солдат юнкера ездили в автомобилях к красногвардейцам за патронами. Иногда привозили, иногда погибали там...

   Ночь на первое ноября была самая страшная для защитников Кремля.

   Казаки и кавалерия, шедшие с фронта, задержались у Можайска и заявили, что дальше они не пойдут, что не хотят сражаться против восставшего народа. Известие об этом кем-то было принесено в Александровское училище, а оттуда перешло в Кремль и на посты и вызвало уныние. Патронов нет, провиант на исходе. Убыль людьми громадная. Белая гвардия малодушествует... А главное - нет надежды на приход помощи.

   Между тем противник как будто усиливается. Всюду появились матросы с сумками, в походном снаряжении, ловкие, смелые, решительные. Было установлено, что против Кремля начинают работать шестидюймовые орудия, которые производят страшные разрушения.

   Здание городской думы подверглось ожесточенному обстрелу, и гласные думы, и Комитет общественной безопасности, находившиеся там и всячески помогавшие защитникам Кремля, должны были перейти в Кремль, где, казалось, можно еще укрыться.

   Но уныние и растерянность были общими. Нужно было искать выхода.

   В эту ночь была сбита верхушка Беклемишевской башни, пробита снарядами Спасская башня, разбиты Никольские ворота, пробита средняя глава Успенского собора и один из куполов Василия Блаженного.

   Казалось, еще немного - и погибнет Кремль.

   Иван в эту ночь был и в Кремле, и на Каменном мосту, и в училище.

   Всюду была растерянность. В училище открыто говорили о сдаче, и только юные и задорные требовали продолжения борьбы.

   - Сдача большевикам - это позор. Мы не согласны. Мы пробьемся в поле и там будем вести борьбу, - говорили они.

   Ивану это нравилось: выйти за город и там, сразившись один на один, или погибнуть, или победить. И он, когда ему представилось сказать слово, сказал:

   - Надо бороться. Я знаю, что, если мы еще продержимся немного, большевики будут осмеяны и покинуты рабочими. Я это говорю, как рабочий...

   Ему аплодировали, кричали браво, но Иван, чуткий, как всякий чуткий оратор, сердцем чувствовал, что его слушают усталые люди, потерявшие надежду... Но выход?! Где выход? Он должен быть! Должна быть воля к победе!

  

  

  

   Ночь прошла без сна, в спорах. А утром Иван заметил, что начались приготовления к сдаче. Из Кремля выпустили пленных солдат, которых нечем было кормить. Голодные, истомленные пережитым страхом, они тяжелой массой, с воем побежали из Кремля по Ильинке. Иван видел, как они бежали и падали, грозили, как безумные, Кремлю кулаками и снова падали. Каждый из них за эти пять дней борьбы много раз готовился к смерти и теперь бежал, словно из могилы.

   - У... у!.. - выли они злобно и радостно.

   В это утро сделали еще попытку достать патроны. Группа студентов и юнкеров, как раз из тех, которые собирались выйти за город, в чистое поле, и там переведаться с противником, собрались за патронами. Они переоделись солдатами и рабочими, выехали за цепь, попали под обстрел и погибли все. Назад никто не вернулся.

   В полдень стало известно, что ведутся переговоры о сдаче, и все говорили, что борьба скоро, может быть, через час, кончится.

   Появилась бодрость. Скорей бы! Хоть какой-нибудь конец! В душе, кажется, радовался каждый. Но скрывали эту радость и плохо смотрели один другому в глаза. Словно было стыдно. Только бодрый голос выдавал.

   А бои продолжались. Бились у Никитских ворот, у Смоленского рынка, на Театральной площади, на Каменном мосту, на Пречистенке.

   Над городом висел глухой гул выстрелов. Весь центр обстреливался шрапнельным огнем. От Никитских ворот поднимались к самому небу зеленоватые и серые столбы дыма; там еще горели дома, зажженные три дня тому назад.

   Дружина Сливина дежурила у Москворецкого моста и обстреливала большевиков, наступавших с Балчуга.

   Дружинники стреляли редко, только по видимой цели. Но к полудню патроны были на исходе. Оставалось только по три патрона на человека. Сливин, взволнованный, сердитый, отчаянно кричал по полевому телефону, требуя патронов, посылал со службой связи донесения, но патронов не было.

   - Ступайте за патронами вы! - сказал он Петряеву. - Найдите кого-нибудь из наших там, докажите им, что держаться нельзя больше.

   Иван пошел.

   Как изменились улицы! Всюду пусто. Звуки выстрелов, усиленные тихими улицами, гремели страшно, с раскатами:

   Бу... Бу-бу-бу!..

   И только изредка слышался четкий, круглый звук револьверного выстрела:

   Тррак, трак. Трак.

   Дома стояли с разбитыми, будто провалившимися, окнами и с обезображенными фасадами. На тротуарах всюду валялись груды битого стекла и куски штукатурки. Иван шел открыто, не прячась при выстрелах. Белые клубки дыма от шрапнельных разрывов, словно кораблики, плавали над Кремлем в синеве неба. Железный дождь иногда хлестал недалеко, поднимая густую белую пыль. Но было все равно. Тупое равнодушие связало все чувства. Уж теперь не трогали ни убитые, кое-где валявшиеся по улицам, ни фонари, горевшие все пять дней подряд.

   Из парадной двери одного дома водопадом лилась вода. И это не удивляло, и было все равно.

   У манежа, как раз против Кутафьи, шрапнель попала в группу казаков. Иван проходил здесь минут пять спустя после выстрела. На тротуаре еще бились раненые лошади, а рядом с ними, в стороне, лежали два трупа убитых казаков. Другие казаки хмуро жались у темной стены манежа, держа в поводу храпевших лошадей.

   - Убить надо коней, чего зря мучаются? - хрипло сказал один казак и нервно, широкими шагами подошел к бьющимся и храпевшим лошадям, снял с плеча винтовку и выстрелил обеим в головы. Лошади дернулись и вытянули ноги...

   Этот случай почему-то особенно поразил Ивана.

   Так же судорожно бился и тот рабочий, которого он, Иван, заколол штыком за сорным ящиком во дворе у Никитских ворот.

   Гибнут люди, святыни, город, вот эти лошади.

   А для чего?

   Ничего не добившись в училище, Иван уже к вечеру вернулся к Москворецкому мосту. Сливин, узнав о неудаче, долго ругал кого-то, а Иван слушал его со стиснутыми зубами.

   "Что, если я его ударю?" - мелькнула у Ивана дикая мысль.

   И вдруг непонятная злоба охватила его, взъерошила волосы и побежала мурашками по спине. Но Иван сдержался. Вышел, почти выбежал, на улицу и выскочил почти на самый мост, расстрелял по большевикам все свои патроны.

   Стрелял и приговаривал:

   - Так... вот так! У, чертовы куклы! Вот вам! Нате!

   Стрельба и чувство опасности немного успокоили.

   - Что с вами? Вы нервничаете? - спросил у Ивана высокий, худой, белобрысый юнкер в очках, наблюдавший за ним из-за угла.

   Иван ничего не ответил и только махнул рукой.

   Поздно вечером был приказ оставить посты и стягиваться к училищу, так как мир был заключен.

   Все обрадовались. Даже Сливин не удержался и сказал при всех:

   - Наконец-то!

   А у Петряева было такое чувство, будто его кто-то обманул, зло насмеялся над ним.

   - Вы говорите, товарищ: "наконец-то", - сказал он Сливину. - А зачем же тогда было огород городить?

   Сливин смутился и покраснел. А потом, оправившись, ответил сердито:

   - А что же можно сделать?

   - Что? Умереть честно! - ответил Иван. - У побежденных только один честный путь - смерть. Поняли?

   - Почему же это так? - удивился Сливин.

   - А потому, что мы стреляли в дураков, а попадали в братьев...

   - Я вас не понимаю.

   - Ну, не понимаете, так и черт с вами!

   Сливин весь посинел, дернулся, но сдержался.

   Юнкера, слушавшие разговор, переглянулись между собой и пристально посмотрели на Ивана, взволнованного и отвернувшегося.

   - Он с ума сошел, - услышал он шепот за своей спиной.

   - Нет, я с ума не сходил. А те сошли с ума, кто пошел на борьбу, но не довел дело до конца! - закричал Иван, уже не сдерживаясь.

   Ему никто не ответил. И с той минуты с ним уже никто больше не разговаривал, чуждались, словно не замечали.

   Весть о мире облетела все посты.

   И тут-то появился задор. Большевики, понимая, что приходит конец битве, усилили стрельбу до высшего напряжения. Весь город загудел от артиллерийской канонады и ружейной стрельбы.

   И в то же время белая гвардия, зная, что теперь уже не надо жалеть патронов, вымещала на победителях свое унижение. Самые жестокие бои произошли именно в эту страшную ночь, уже после заключения мира.

   Офицеры ломали свое оружие и сами срывали с себя погоны. Наиболее горячие клялись опять поднять борьбу, когда это будет можно.

   Утром в Александровском училище дружинники начали сдавать оружие.

  

  

  

   Все эти дни Василий Петряев провел как в тумане, - ничего не видя впереди, в отчаянии, полный безнадежности.

   Весной, после мартовской революции, мать говорила угрожающе:

   - Подождите, подождите, дьяволы. Еще друг друга будете резать.

   О, как смеялся тогда Василий.

   - Мама, ты же ничего не понимаешь... Неужели люди теперь-то вот именно будут врагами друг другу?

   - Да, ничего не понимаю, - обижалась мать. - Конечно, мать-то давно дурой стала, ничего не понимает. Только вы уж очень умны, дорогие сыночки... Но подождите, прохвосты. По-до-жди-те...

   И вот угроза матери будто исполнилась... Люди действительно режут друг друга. Иван пошел за белых, а рабочие, старые друзья Петряевых - Акимка, например, - пошли за красных. Разорвалось единое. Братья по духу и положению - они вышли в бой друг с другом. И это было так дико и невероятно, что недоставало сил понять создавшийся ужас.

   Ушел Иван.

   В то утро, проводив его, Василий долго стоял на улице, слушал гул далеких выстрелов. Туман с прудов полз густо, темно-дымчатый, пронизывающий, нагоняющий дрожь. От заставы, дробно стукая ногами, партиями шли рабочие с винтовками за плечами и с патронными сумками у пояса. Все они были одеты в рваные, потрепанные пиджаки и штаны. Должно быть, надели самое худшее, чтобы не портить напрасно одежды.

   И казалось, толпа бродяг вооружилась и идет рушить город, культуру. Они говорили громко и ругались резко.

   В первой группе шел высокий рабочий с рыжими реденькими усами, синеглазый, с впалыми щеками. Василий знал его. По всей Пресне этот рабочий был известен под кличкой Лупандихи. За пьянство и мелкое воровство его нигде не держали, и сами же рабочие относились к нему с презрением. А теперь Лупандиха шел с винтовкой за плечами, гордый и важный. У Василия шевельнулось чувство брезгливости.

   - Тоже, и этот пошел...

   Но рядом с Лупандихой, в той же группе, шли два других рабочих - Миронов и Сивков, - серьезные, неглупые люди, славные, как товарищи, искренние и честные. Миронов подошел к Василию.

   - Товарищ Петряев, чего вы с нами не идете? Идемте буржуев бить.

   С винтовкой в руках, прямой и крепкий, он был полон силы и улыбался, показывая белые, яркие зубы.

   - Нет, я не пойду, - нехотя и смущенно ответил Василий.

   - Не одобряете? Ну, ничего. Каждому - свое, - примирительно сказал Миронов и тихонько добавил: - А новой газеты у вас нет?.. Только не нашей, не большевистской, а вашей... А? Дайте.

   Василий молча достал из кармана вчерашний "Труд" и отдал Миронову.

   - Вот спасибо. А то, знаете, наши-то много говорят, а в чем дело - как следует не знаешь. Не разберешься...

   Он взял газету и сунул в карман.

   Василий следил, как его большая заскорузлая рука поспешно мяла газетный лист.

   - Ну, прощайте. Не знаю, что будет, - засмеялся он, опять показывая белые зубы, и побежал догонять товарищей.

   А рабочие все шли и шли. Иногда пели. Говорили громко, ругались смачно, будто гражданская бойня дала такую свободу, что теперь было можно без укора пустить длинное просоленное ругательство.

   Шли мальчишки лет по пятнадцати, служившие в мастерских подручными; их было много, и они держались с особенным вызовом...

   Умные и глупые, Лупандихи и Мироновы - все шли.

   Бой уже клокотал, выстрелы гремели беспрерывно.

   По Большой Пресне на углах стали собираться люди. Перед лавками выстраивались очереди за провизией, и толпы красной гвардии уже стали тонуть в людском потоке.

   Василий вернулся домой.

   У ворот его встретила мать, сердитая, хмурая.

   - Ушел? - отрывисто спросила она.

   - Ушел.

   Мать потемнела, опустила голову и, словно рассматривая что-то под ногами, помолчала.

   - Так, - протянула она и молча пошла от ворот, сгорбившаяся и сразу ставшая маленькой и беспомощной.

   "Ну, теперь весь день проплачет, - с жалостью подумал Василий. - Не было печали..."

   К воротам прибежала Варвара. Испытующими, вдруг за одну ночь провалившимися, лихорадочными глазами она посмотрела в лицо Василию.

   - Не видали Акимки-то?

   - Да я никуда не ходил. Только брата провожал...

   - Тоже, значит, ушел?

   - Ушел...

   Варвара постояла, посмотрела вдоль улицы.

   - Сейчас идем, - сказала она твердо.

   - Куда? - удивился Василий.

   - Акимку разыскивать. Я его, подлеца, притащу силой. Всю ему рожу исколочу. На-кося его, в гвардию записался. Сморчок поганый. Я через него ноченьки не сплю. С ума схожу... Он... Он... у меня из головы не идет...

   Варвара всхлипнула и закрылась рукавом.

   - Ак... Акимушка, родненький... Ах, господи... где ж это он делся?

   - А вы подождите плакать-то. Может, еще ничего и не будет, - утешал ее Василий, - заночевал где-нибудь.

   Но утешал неуверенно, потому что сам чуял беду.

   - Искать идем, - опять сказала Варвара, вытирая глаза. - Кузьма Василич согласился походить со мной. Может, и отыщем...

   Василий, чтобы утешить ткачиху, тоже согласился идти на поиски.

   Через час трое - Ясы-Басы, мрачный и насупившийся после ссоры с женой, не хотевшей пускать его на беду, ткачиха и Василий - с Пресни пошли на Садовую. Улицы еще были полны любопытных, но уже замечалось, что народу стало меньше, чем вчера. От центра все еще тянулись беженцы с узлами и корзинками, с плачущими детьми, растерянные и пришибленные бедой.

   Стрельба была у Никитских ворот, на Бронной, на Тверском бульваре, на Поварской и еще там где-то далеко за домами. Всюду были толпы солдат и вооруженных рабочих. Глядя на них, Ясы-Басы хмурился, но ткачиху успокаивал.

   - Отыщем, бог даст, - говорил он. - Человек не иголка: найдется... Вы только зря расстраиваетесь.

   А ткачиха, строгая, чуть подбодрившаяся, мельком взглядывала на него и тягуче говорила:

   - Господь-то бы...

   Она переходила от одной группы вооруженных рабочих к другой и спрашивала, не видел ли кто-нибудь красногвардейца Акима Розова.

   - Так, молодец шестнадцати лет. В рыжем пальто, в серой шапке... Не видели, голубчики?

   Она приглядывалась подолгу, с надеждой, но ответ был всюду одинаков:

   - Где же заметить? Тут много всякого народа...

   Иногда спрашивали:

   - А вам, собственно, зачем его?

   И ткачиха, едва сдерживая слезы, говорила:

   - Сын это мой. Один у меня. Мальчишка еще, только на ноги поднялся. Боюсь, как бы не убили.

   - А, вон что. Да вы зря ищете. Придет, чай.

   А порой жестоко, со смехом, добавляли:

   - Придет, коли жив будет...

   Негодуя, уходила ткачиха и со слезами шла дальше, а за ней, хмурый и ненужный, шагал Ясы-Басы, испуганно посматривая по сторонам, и Василий Петряев.

   Кое-где их не пропускали в оцепленные кварталы.

   - Эй, куда идете? Назад! - кричали солдаты на ткачиху. - Здесь нельзя ходить, убьют!

   При таких окриках все трое молча останавливались и ждали, когда можно будет пройти. Останавливались обычно на углах, - здесь, как вода в запруде, прохожие и любопытные собирались толпой и стояли молча, укоризненно посматривая на солдат и красную гвардию.

   Раз, когда они стояли на Новинском бульваре, возле них кто-то резко крикнул:

   - Руки вверх!

   Ткачиха испуганно оглянулась. Кричал низенький, с рябым лицом, солдат:

   - Все руки вверх!..

   Толпа дрогнула и подняла руки. Мальчишка лет семи, шедший куда-то с матерью, вдруг пронзительно заревел.

   - Сюда, товарищи! - кричал солдат, держа винтовку наперевес. - Сюда, сюда, сюда...

   Со всех сторон бежали солдаты и красногвардейцы.

   - Что такое? В чем дело?

   Подбегая, они брали винтовку на руку, готовые каждую минуту стрелять. Толпа стояла как врытая. Все побледнели.

   - Офицер здесь. Вон, смотрите!

   И солдат стволом винтовки показал на кого-то, стоявшего в толпе. Другие солдаты выволокли на мостовую человека в бурке и серой шапке, с бледным лицом. Ясы-Басы видел, что человек в бурке побледнел и губы у него передернулись.

   Рябой солдат дернул бурку.

   - Что это? Смотрите?

   Под буркой была надета офицерская шинель с шашкой и револьвером.

   - А? Куда он шел? - горячился солдат. - Вы куда шли?

   Офицер криво улыбнулся.

   - Позвольте, вы не горячитесь. Я иду домой.

   - А, домой? Вы все идете домой, когда вас ловят! В Кремль вы шли, к белым. Это мы знаем. Покажите ваши документы.

   Офицер вынул какие-то бумаги, но рябой солдат еще сильнее заволновался:

   - Снимай револьвер! Давай шашку!

   - Да позвольте, на каком основании?

   - А, тебе основания? Снимай, сукин сын!.. Убью! - заревел солдат, вдруг покрасневший как клюква.

   Офицер побледнел и нервно дернулся. Солдаты, стоявшие около, вдруг схватили его за руки.

   - А, он хотел сопротивляться? Отойди, товарищи!

   И, отскочив на шаг, рябой солдат приставил к голове офицера винтовку... Никто - ни толпа, ни солдаты, ни сам офицер - не успели шевельнуться, как грянул выстрел. Серая шапка, сорванная пулей, козырнула в воздухе. Офицер переступил, сделал шаг назад и упал. Не дрыгнул, не шевельнулся. Из головы бугорками побежала кровь.

   - А, батюшки! - кто-то пронзительно крикнул в толпе, и все, точно по сигналу, бросились бежать. А впереди всех Ясы-Басы - длинный, как верста. Сзади раздались еще выстрелы. Солдаты что-то пронзительно кричали, должно быть, останавливали бегущих. Но толпа бежала. Ткачиха, охая и задыхаясь, бежала с Василием до Зоологического сада.

   - Ой, умираю. Что же это такое? - стонала она. - Ведь зря убили человека. Ни за что!..

   У сада дожидался их Ясы-Басы. Стоял бледный и нервно теребил ус.

   - Вот это так! Это как же понять надо? - говорил он.

   - Да господи, да зря же убили. Что там и говорить! - живо откликнулась ткачиха и по