Яковлев Александр Степанович - Октябрь

   - Так просто. Там же, с большевиками, будут и наши.

   - Ну, знаете, кто с большевиками, те уже не наши.

   Лейбович ничего не ответил.

   - Записывайтесь-ка, отбросьте всякие сомнения, - опять посоветовал Иван и, отходя от Лейбовича, подумал: "И этот с червоточиной". В душе шевельнулось маленькое чувство брезгливости и презрения к Лейбовичу. Партийный человек должен быть тверд, как стекло.

   У стола, где добровольцы распределились по дружинам, Иван отыскал знакомого поручика Сливина, с которым уже полгода работал в партии и за это время свыкся. Сливин был назначен начальником дружины. Еще вчера сговорились, что Иван пойдет с ним. Сливин был в полной походной форме, с шашкой и револьвером у пояса, в перчатках, в серой барашковой шапке, лихо сдвинутой на затылок.

   Ловкий и верткий, как волчок, он шеметом носился по биографу, расспрашивал добровольцев, выбирал каких-то особенных, нужных только ему.

   Иван должен был ждать. Он отошел в угол, к окну, где еще стоял Лейбович, о чем-то раздумывавший. Разговаривать с ним не хотелось. Глядя на него, Иван опять почувствовал, как его захватывает презрение к этому толстенькому, прежде такому милому человеку.

   Окно выходило на Арбатскую площадь. Теперь уже совсем рассветало, и беловатый туман с синевой по краям, похожий на молоко, сильно разведенное водой, полз по небу. На самой площади юнкера поспешно строили баррикаду из бульварной изгороди и из дров и досок, принесенных из соседних дворов. Легко и весело, словно играющие мальчики, они тащили охапки поленьев и стеною складывали в проездах, и эту стену скрепляли досками и опутывали колючей проволокой. Несколько человек в штатском помогали им. Красивый и рослый мужчина с французской бородкой, в котиковой шапке и дорогой шубе тащил охапку березовых поленьев, гибко качаясь под ее тяжестью. Вот он сбросил поленья у баррикады и, на ходу пощелкивая изящными перчатками, пошел опять во двор. Через минуту он появился из ворот уже с длинной грязной доской и волоком допер ее до баррикады. Юнкера цепко подхватили доску и укрепили ее поверх поленьев. Мужчина в шубе им помогал. Его шуба от подола до ворота была покрыта пятнами грязи и следами березовых поленьев.

   Работа кипела. Все проезды на площадь с Арбата, из переулков и бульваров уже были заставлены баррикадами. Юнкера, как муравьи, хлопотливо возились около них. Отдельные группы юнкеров, рядами по два человека, поспешно шли через площадь к Смоленскому рынку, к Никитским воротам и назад к Александровскому училищу. Вместе с ними шли, шагая неловко, не в ногу, группы студентов, гимназистов, чиновников и просто штатских людей с винтовками за плечами. У Никитских ворот и возле университета стрельба усиливалась. Сюда, в биограф, долетали только глухие удары: Тррах, тах, бах-тррах...

   Ивана охватило подмывающее чувство нетерпения. Хотелось поскорее туда, в бой. Он был рад, когда наконец Сливин позвал его:

   - Идемте. Набрал. Знаете, набрал опытных: а то нужно было бы идти еще во двор училища и целый день возиться - обучать... А мы сразу.

   Через минуту на тротуаре у биографа Иван уже стоял в паре с рослым белокурым студентом-петровцем в потертой шинели, и вся дружина Сливина неловко и как будто смущенно пошла через площадь и дальше по Воздвиженке к Кремлю, где выдавали дружинникам оружие. Теперь выстрелы раздавались близко, вот здесь, за высокими соседними домами. Широкая, всегда шумная Воздвиженка была пуста и тиха, словно притаилась. Только на углах, прижавшись к стенкам, с винтовками в руках, неподвижно стояли юнкера и дружинники. Сливин вел дружину по тротуару. Слышно было, как в верхние этажи зданий щелкали пули. На тротуары летели куски отбитой штукатурки.

   Дружинники испуганно жались в кучу, готовые остановиться и бежать. Через Троицкие ворота дружина вошла в Кремль - тихий, пустой и печальный. У двери казармы и ворот арсенала серели фигуры часовых.

   В первый момент Иван не заметил ничего особенного: Кремль как Кремль - всегдашний. Эти тяжелый казармы, желтые и молчаливые, красный дом Чудова монастыря, из-за которого виднеются золотые главы церквей. Все так же стоит царь-пушка на углу возле желтой казарменной тяжелой стены.

   Но когда подошли к арсенальным воротам, дружинники, шедшие впереди, глухо, по-особенному заволновались и приостановились.

   - Живо, живо! - нетерпеливо приказал Сливин. - Живо!

   Иван, удивленный замешательством, выглянул сбоку рядов. И здесь увидел необычайность, смутившую дружинников. На мостовой, по всей площади между арсеналом и казармами, валялись солдатские серые фуражки, пояса, обрывки шинелей, сломанные винтовки, серые холщовые сумки. Темные и влажные от осеннего воздуха камни кое-где были залиты темно-красными пятнами крови. У самых стен арсенала, за рядами старых ядер, лежали кучей, как дрова, тела убитых солдат и юнкеров.

   Разбитые головы со страшными кровоподтеками, мертвые, пугающие глаза, скомканные, смятые шинели, залитые кровью, мертво торчащие руки и ноги.

   В двух шагах от часового, почти у самых ворот арсенала, рядком лежали трупы убитых солдат, еще не убранные, не сложенные в кучу. У двух ближних были проломлены головы, и через проломы, между спутанными и черными от крови волосами, красно-серыми кусками лез на мостовую мозг. Лужа густой и дрожащей, как желе, крови расплылась по камням. В ярко-красной липкой массе виднелись серые полосы - раздробленный мозг. Ивана больше всего испугали именно эти серые полосы в лужах крови.

   Дружинники стояли бледные, вдруг притихшие, и на их лицах проглядывали и страх и отвращение.

   Молчал и юнкер, стоявший у ворот и косо, мельком поглядывавший на добровольцев. И площадь молчала, тяжелая, вечнокаменная, придавленная новой, еще небывалой тяжестью.

   - Что здесь... было? - кто-то спросил юнкера срывающимся, словно лающим голосом.

   Тот вздрогнул от вопроса и резко повернул голову в сторону и бросил отрывисто:

   - Бой...

   Сердито ответил, словно этот вопрос был ненужными, как кощунство. Юнкер, боясь, что его еще спросят, пошел от ворот вдоль стены, мимо этих страшных трупов.

   "Бой... Вот он бой", - подумал Иван и уже с новым чувством, новыми глазами оглянул площадь.

   Прежде для него гражданская война была пустым звуком, в котором еще не было содержания или было содержание, но маленькое, не пугающее.

   Гражданская война? Что это? Ну, драка, допустим, в большом размере. Прежде как-то не мыслилось, что в этой войне может быть столько убитых, как вот эти несчастные, лежащие теперь за кучами черных ядер.

   Разбитые головы, лужи крови, застывшей, как желе, вывалившийся на мостовую мозг, эти обезображенные, страшные люди. Вот она, гражданская война.

   Иван почувствовал, как что-то новое захватило и спеленало его. Была какая-то неизъяснимая неловкость, и стало трудно дышать. Он посмотрел кругом. Там, дальше, у сената и Чудова монастыря, было пусто и спокойно. Из-за крыш поднимались золотые главы церквей. Стаи галок с резкими криками кружились над Кремлем. Небо уже прояснилось и засинело. Только редеющие облака, прозрачные, как спутанное кружево, быстро неслись на восток. Робко проглядывало скупое осеннее солнышко. На момент тускло блеснули главы церквей, и ярче обозначились пятна крови на мостовой.

   Крайний солдат, тот, у которого лез мозг на мостовую, лежал вверх лицом. Из-за крови нельзя было видеть, молод ли он, хорош ли. Солнышко засветилось на его ярко начищенных сапогах и на бляхе пояса. Иван неловко подумал, что солдат перед боем долго чистил сапоги и бляху: "Франт был".

   И эта мысль волновала и расстраивала. Руками, теперь мертвыми и закостенелыми, он водил щеткой...

   Из арсенала дружинникам дали винтовки, сумки, патроны, пояса.

   И тихо, почему-то полушепотом разговаривая, словно боясь потревожить сон мертвых, дружинники подпоясывались, прилаживали сумки и неловко вертели винтовки в руках. Все казались смущенными, мешковатыми, как-то странно ушедшими в себя... Вздохнули вольно, когда уже вышли из Кремля. Студент, шедший рядом с Иваном, шумно дунул, поохал и сказал:

   - О-ох-хо-о... Ну-ну, мать честная, курочка лесная. Это вот номер. Это вот та-ак. Да-а...

   И опять вздохнул.

   Никто никому ничего не сказал. Всем было не по себе. И только один Сливин казался прежним: отчетливо-вертким, как пружина.

   Из Кремля ходили в Александровское училище, где к дружинникам присоединились юнкера и офицеры, а отсюда уже пошли на Каменный мост. Сливин заставил Ивана переодеться в юнкерскую шинель, чтобы его как рабочего в пылу боя не могли смешать с красногвардейцами и подстрелить. Говорили, что такие случаи уже были. Этот маскарад на момент позабавил Ивана.

   На мост шли рядами, по четыре человека в ряд, юнкера впереди. Шли дружно, в ногу и как будто весело. Улицы кругом были пусты и тоскливы. Большинство жителей отсюда уже бежало, а те, что остались, сидели по подвалам. Дома стояли мертво, с запертыми воротами, на окнах всюду виднелись занавески, напоминающие бельма на слепых глазах. И в таких улицах только громко и смело раздавались шаги дружинников.

   Рра-трра. Рра-трра. Рра-трра.

   Этот дружный и ладный звук бодрил и звал на что-то смелое.

   Каменный мост охранялся двумя дружинниками. В углублениях каменных перил, где стояли скамейки, на которых прежде по вечерам постоянно ворковали влюбленные парочки, теперь были поставлены на треножниках пулеметы, направленные на Замоскворечье. Юнкера и дружинники медленно бродили по мосту и по набережной около моста. Кремль был молчалив и пустынен. Ни у соборов, ни у дворцов не было видно людей. Но все так же, как прежде, в дни мира, блестели церковные главы, стройной громадой стояла Иванова колокольня и причудливо пестрели дворцы, башни и стены. А над ними небо уже синело, холодное, яркое, безоблачное, с тусклым осенним солнцем. С беспокойными криками над куполами церквей носились стаи галок.

   Иван все еще не мог опомниться от жутких картин, которые он видел в Кремле; странно было думать, что вот сейчас, за этими изящными соборами и дворцами, лежат истерзанные тела людей, спрятанные за кучами черных старых ядер.

   Он лениво ходил вдоль набережной, пожимаясь от холода. Шинель плохо грела, а фуражка торчала только на макушке, и из-под нее космами падали волосы. Винтовка холодила руки. Студент-петровец, тот самый, с которым Иван ходил в паре, разговаривал с большеголовым синеглазым юнкером.

   - На подлость надо отвечать беспощадной жестокостью, - громко сказал юнкер, на что-то отвечая.

   - Но, знаете ли, ведь это слишком, - тихонько сказал студент.

   - Почему же слишком? Сколько заслужили, столько и получили. Они хотели нас побить, а побили мы их. Тут борьба.

   Иван понял, что разговаривали о столкновении в Кремле.

   - А вы были там? - спросил он юнкера.

   Тот холодно глянул на Ивана.

   - Да. Был. От начала до конца.

   И довольный, что вот он, синеглазый юнкер, был в таком важном, исключительном по обстановке бою, ждал вопросов. Но почему-то Ивану вдруг стало противно. Кровь, мозг на мостовой, солнце на бляхе... Он притиснулся к камням набережной, плотно, до колючего холода, и молчал. Насупленный, мрачный, с космами лохматых волос из-под юнкерской, аккуратной фуражки. И почему-то крепко сжал винтовку.

   А под мостом бурлила холодная сизая осенняя вода и пахло тяжелой сыростью.

   Студент продолжал расспрашивать. И ответы шли откуда-то из мокрой дали, , такие холодные и остро пугающие.

   - Согласились сдаться. Положить оружие у памятника. Вон там, видите?

   - Вижу, - ответил студент.

   - Ну, наши пошли через ворота, зашли в Кремль. Да. Думали, что они говорят искренне.

   Юнкер помолчал.

   - А они... предатели. Вдруг открыли огонь. Думали, нас мало. Пулеметы... Убили многих. Моего товарища по роте убили. Рядом спали. Койки рядом. Гимнаст был. Убили...

   - Так, ну, а потом? - нетерпеливо спросил студент.

   - Потом мы от моста, от Кутафьи, бросились к воротам, не позволили закрыть. Пришел броневик. Другой... И в упор их. В упор! - Юнкер почти выкрикнул: - В упор!

   Ивану стало не по себе.

   - Потом наши с пулеметом, с винтовками. В атаку. Они заперлись в казармах. Из окон стреляют. С крыш. А мы их... В упор! Заметались они: "Сдаемся". Белый флаг из окна. Озверели от страха. Мечутся, воют: "Пощады!" У-у! Трясутся. Бледные. На коленях. Один землю целовал. Крестился.

   Иван как-то сразу увидел этих мечущихся и воющих... Между каменными, желтыми, тяжелыми домами они бросались из стороны в сторону, и их - та-та-та-та! - косил пулемет.

   - Их же заставили складывать тела своих товарищей, - рассказывал юнкер. - Они сложили. За ядра. Видели? Там лежат.

   В голосе юнкера зазвучали торжествующие нотки:

   - Сломили их. Взяли Кремль.

   Он криво усмехнулся. И, круто повернувшись, прошелся вдоль перил, отчетливо отбивая шаг.

   Иван сцепил зубы.

   "Черт возьми! Вот оно", - неопределенно подумал он.

   Его поразила жестокость в словах юнкера. В душу хлынул вихрь мыслей, что-то напряглось и печально зазвучало. Вдруг захотелось поднять высоко над головой винтовку и швырнуть ее вон туда, под мост, в сизую воду, и бежать отсюда, бежать без оглядки... Но Иван знал себя: это только порыв. "Пройдет".

   Сдержался и долго ходил по набережной - взад и вперед, и звучно тукали его шаги:

   Тук-тук-тук...

  

  

  

   В полдень из Замоскворечья к Каменному мосту большевики пробовали наступать. Откуда-то из-за углов взахали выстрелы. В ближайших домах зазвенели окна.

   Прячась за каменные парапеты набережной, юнкера, офицеры и дружинники начали отвечать. На мосту застукал, как швейная машина, пулемет. Иван поспешно прилег за камнями, высунул винтовку, ждал и слушал.

   - Шьет кому-то шубку, - весело усмехаясь и кивая на пулемет, сказал студент, лежавший рядом с Иваном. - Как раз к зиме пригодится.

   Пулемет стукал с перерывами, осторожно, выжидая. В промежутках было слышно, кто-то кричал в улицах за рекой. Крик казался одиноким и жалким. Спугнутые выстрелами галки и вороны беспокойно поднимались над Кремлем и над храмом Спасителя. Редкой сеткой кружились, садились и снова поднимались ввысь.

   Прошло минут двадцать, и стрельба на Полянке смолкла. Опять стало спокойно.

   - Должно быть, отбили, - решил студент.

   - Должно быть, - согласился Иван, поднимаясь из-за парапета.

   Ему стало холодно. Мерзли руки и ноги. От холода стало еще тоскливее. Под мостом глухо шумела вода. Воздух был полон крепкого морозного запаха. От воды поднимался беловатый пар. Дружинники скучали, собирались кучками и переговаривались лениво. На Полянку ходил патруль и нигде не нашел большевиков. Патрульные говорили, что улицы там, дальше от центра, полны народа и большевики стреляют в юнкеров, скрываясь в толпе. Но поделать ничего не могли.

   Так, томясь и скучая, восьмая дружина простояла на мосту до вечера.

   А между тем на Никитской, на Театральной, в Охотном ряду, на Пречистенке - всюду шла жаркая стрельба. Чудилось, что большевики наступают, прорвутся в тыл, ударят сзади и сейчас все разнесут. Однако приходили от училища другие дружинники и говорили, что большевики слабы - не наступают.

   Это успокаивало, и опять становилось скучно.

   К вечеру из Замоскворечья раздался звон. Ниже по реке отозвались колокола других церквей. Но робко, и мало, и коротко. Иван вспомнил, что завтра воскресенье и звонят к вечерне.

   И странно было слушать этот мирный, робкий звон в городе, полном раскатов стрельбы и озверелой бойни. Выстрелы глушили звон. И, будто понимая свое бессилие, сперва смолкли ближние церкви, потом дальние, и опять стало так, как было: в пустых улицах слышались только выстрелы.

   Смеркалось уже, когда восьмая дружина ушла с моста, обедала в Александровском училище в просторной столовой со сводчатыми потолками, где на стенах в рамах под стеклом висели суворовские девизы вроде: "Вперед! Всегда вперед! Везде вперед!" (Это поразило Ивана). А потом, не отдыхая, дружина пошла к Никитским воротам.

   За это время Иван успел присмотреться к товарищам.

   Сливин как-то отошел от него - стал сух, говорил только о деле. Юнкера были холодны, сдержанны, все делали точно, отчетливо, без рассуждений. Вообще говорили мало.

   Студенты же сначала много волновались, много спорили между собой.

   Все они не просто пошли на бой... Нет! Они, как им казалось, пошли идейно. Каждый из них мнил себя героем, и это чувствовалось в том, как они спорили в этот первый день, как ходили бравируя, открыто показываясь из-за углов, где было уже опасно.

   Но в первый же день, к вечеру, Иван заметил, что все утомились и у всех посерели лица, а в разговорах появилась раздраженность.

   Студент Колесников - белокурый, в пенсне, в потертой шинельке, с большим серым шарфом вокруг шеи, - тот самый, с которым Иван держался в паре, откровенно зевал. Должно быть, это был милый, добродушный человек, привыкший говорить вслух, что он думает.

   - Эх, соснуть бы теперь, - мечтательно говорил он. - Полезно бы.

   - Да, теперь бы ничего, - соглашался Иван.

   Но спать было некогда.

   От Арбатской площади пошли по проездам бульвара к Никитским воротам, где гремела без перерыва стрельба. Шли вдоль стен, гуськом, один за другим.

   Пули щелкали по деревьям бульвара, срывали ветки, попадали в дома. Щелкали резко, рядом, пугающе близко. Иван невольно пригибался при каждом пощелкивании, быстрее перебегал от выступа к выступу. И все шли скачками, перебегая, словно их подбрасывала пружина.

   Собрались все под воротами белого дома с колоннами, уже недалеко от Никитских ворот.

   Сливин вызвал связь и расспросил, где надо встать. Оказалось, большевики с полчаса тому назад начали наступать по Тверскому бульвару. Бой разгорается.

   - Это очень кстати, - сказал Колесников, стоявший позади Ивана. - А то целый день без дела. Утомительно.

   Потом Сливин ушел куда-то, передал команду молодому прапорщику. Стрельба на углу в это время усилилась.

   Вдруг под ворота вбежали два юнкера в смятых шинелях, испачканных мелом.

   - Что такое? - тревожно посыпались вопросы.

   - Наступают. Толпой идут. Уже засели у дома Гагарина на бульваре.

   Стало тревожно опять. Из-за выстрелов послышались чьи-то крики. Как будто кричали "ура".

   - Слышите? "Ура" кричат. Наступают.

   Выглядывая из-за ворот, Иван увидел, как в наступающей темноте от церкви Большого вознесения бежали темные фигуры.

   - Смотрите. Перебегают! - сказал он.

   Все присмотрелись. Да, там действительно перебегали.

   - Наступать же нужно, - волновался Колесников. - Почему же не наступаем?

   Ему никто не ответил.

   Вдруг со двора прибежал Сливин.

   - Господа, цепью, наступление сейчас. Готовьтесь!..

   Он торопливо и вместе четко командовал.

   - Вдоль стен, поодиночке, - успел только запомнить Иван.

   "Вдоль стен, поодиночке", - машинально повторил он про себя.

   У него похолодело под ложечкой. По спине, между лопаток, и по рукам прошла нервная дрожь. Он ни одной минуты не думал, что его, Ивана Петряева, могут убить. По-прежнему все казалось ему какой-то игрой.

   - Ну, наступление, господа! - командовал Сливин. - С богом, осторожно.

   Первая группа юнкеров вышла из-под ворот. Потом другая, за ней дружинники, и между ними Иван и Колесников.

   Ивану показалось, что улица стала какой-то новой. Так же, как прежде, стояли деревья на бульваре и маячил вдали серый дом. Так же висели синие вывески. Особенно одна, во весь фасад, - "Трактир". И бульвар казался предвечерне тихим.

   А было что-то новое.

   - Урра! - неожиданно крикнул Колесников, шедший рядом с Иваном. - Урра, за мной!

   И, выскочив на середину улицы, Колесников с винтовкой наперевес, стреляя без прицела, помчался к углу...

   - Урра! - рявкнули другие...

   И все, словно подхваченные ветром, уже не прячась, бросились к углу. Впереди часто и судорожно затрещали выстрелы. Что-то близко пронеслось мимо Ивана, дунуло ему в лицо. Но он был как в полусне. Бежал и кричал во всю силу легких:

   - Урра! Урра!..

   Колесников бежал впереди всех, а за ним, вразброд, как мальчишки, играющие вперегонки, бежали юнкера и дружинники. Было видно, как в темных улицах, около площади, судорожно заметались черные и серые фигуры.

   - Убегают. Лови их. Вон они! - кричал кто-то около.

   - Лови! Бей!

   Тррах-тах-тррах!.. - резко гремели винтовки.

   Дружинники и юнкера добежали к дому Гагарина, что в проезде бульвара, и остановились, прячась за крыльцом аптеки. Теперь было хорошо видно весь бульвар. Вдоль изгородей и по тротуару туда, к Страстному, бежали большевики. В полумраке видно, как они гнулись к земле, ползли, поднимались, опять бежали и падали. И дружинники вскидывали поминутно к плечу винтовки и, щелкая затворами, стреляли по ним.

   Иван стрелял с увлеченьем, не думая, в кого стреляет. После одного выстрела он видел ясно, как у стены на тротуаре упал кто-то черный - должно быть, рабочий - и долго и судорожно вертелся волчком, силясь подняться.

   "Ага, попал!" - злобно подумал Иван и выстрелил туда еще, уже целясь.

   У него отчаянно колотилось сердце и молотками стучало в висках... Он побежал бы еще вперед, за теми, кто убегал вдоль бульвара. Но послышалась команда:

   - Отходить! Цепью отходить!

   Опять перебежали улицу, уже назад, и вся дружина, оставив часовых, зашла в трактир в ближайшем переулке. Здесь была устроена грелка. Сюда приходили отдыхать и греться и отсюда уходили на посты.

   Теплый, душный воздух подействовал как-то расслабляюще, и Иван был рад, когда Сливин, поговорив с кем-то, разделил дружину на части и сказал:

   - Отдыхать по очереди. Кто хочет, может спать.

   Дружинники шумно и с прибаутками расселись прямо на полу. Иван выбрал место в углу под окном, прижался плотнее к стене и заснул, обнимая винтовку...

   Спал он, как ему показалось, только одно мгновение. А уже кто-то стоял над ним, теребил за руку и говорил:

   - Вставайте же, черт возьми. Вот заспался. Вставайте.

   Иван тяжело поднял голову. Глаза у него слипались.

   - А? Что такое?

   - Вставайте. Наша очередь.

   Перед ним стоял Колесников, белокурый, в пенсне, улыбался, держал винтовку в руке, собираясь зарядить ее.

   - Ну вы и спите же, - сказал он, укоризненно качая головой и улыбаясь. - Здорово спите.

   В трактире все ходили и были взволнованы. Но говорили вполголоса. Только Сливин и еще какой-то офицер, уже пожилой, с бородкой, громко распоряжались.

   - Ну, живо, живо! - кричал Сливин. - Вторая очередь, скорее собирайся!..

   В дверь со двора входили дружинники и юнкера с мрачными, серыми лицами, посиневшими от холода. Ставили винтовки в угол, подходили к печке и грели покрасневшие руки с негнущимися пальцами. От них пахло сыростью и морозцем. Иван встал, с трудом расправляя затекшие ноги. Шинель на нем торчала колом...

   - Скорее, скорее! - торопил Сливин.

   Дружинники, толкаясь, сгрудились у двери.

   - Будьте, господа, осторожны. Не засните на посту. Если заснете, и сами погибнете, и нас подведете. Вы, Карасев, смотрите в оба, - продолжал он, строго обращаясь к бородатому юнкеру. -Вы за все отвечаете. Поняли? Ну, идите.

   И все, один по одному, начали выходить из теплого трактира.

   Стрельба продолжалась. Воздух был полон холодного, пронизывающего тумана.

   - Бррр, как холодно! - вздрогнув, сказал Карасев.

   Туман мокрой паутиной садился на лицо. Все нервно дрожали и от холода, и от возбуждения, и от мысли, что сейчас опять надо лезть под выстрелы, и зябко гнулись, стараясь быть меньше и незаметнее.

   Пошли гуськом за разводящими, пробрались дворами и заняли большой двухэтажный дом с проходным двором, выходящим и на Большую Никитскую и на Тверской бульвар. Шли еще неосознанно, тупые от сна.

   Разводящий ввел Петряева и Колесникова в комнату разгромленной, расстрелянной квартиры второго этажа. Здесь, у стены, выходившей на улицу, сидели два юнкера, которых нужно было сменить.

   Нервный и робкий свет врывался в комнату через разбитые окна. Еле видный в полумраке юнкер сказал, что именно нужно делать на этом посту. Сказал холодно, по обязанности и, казалось, без дружелюбия.

   - Большевики вон в том доме и за тем углом. На крыше стоит пулемет. Пытаются пройти в дом Гагарина, - говорил он, показывая на противоположную сторону бульвара. - Сюда стреляют, надо быть очень осторожным. Видите, все пробито здесь.

   Иван оглянулся и тут только со всей отчетливостью заметил, что в комнате все окна были разбиты и выломаны. Пахло пылью, выбитой пулями из стен. Справа от двери, вдоль стены, валялась на боку этажерка, около нее беспорядочной грудой лежали книги, смятые ногами.

   Иван осторожно подошел к окну.

   По всему бульвару горели фонари, зажженные с того вечера, когда не было боев, и, забытые, горели уже третьи сутки подряд. Газовый фонарь на углу был разбит пулей, и теперь огромное пламя, как факел, билось на столбе, раздуваемое ветром. Свет был яркий. Хорошо видно каждую ветку на пустынном бульваре и каждую кочку на замерзшей темно-бурой земле. Тени менялись каждую секунду. И напряженному взгляду чудилось, что все живет, движется, переходит и стережет...

   Юнкера ушли. Колесников пододвинул к разбитому окну мягкое кресло, уселся и, прячась за простенок, осторожно выставил винтовку.

   - Занятно! - сказал он, посмеиваясь. - Война с удобствами. Как вы находите?

   Петряев не отозвался. Он молча прислонился в угол между окном и этажеркой, отодвинув ногами книги. Ему было жутко. Исковерканная комната с пробитыми стенами, поломанная мебель, осколки стекла на подоконниках и на полу наводили на него тоску.

   Тррах! - вдруг ахнул выстрел в доме напротив.

   И тотчас откликнулись выстрелами другие дома.

   В одну секунду вся противоположная сторона бульвара загремела и осветилась молниями. Пули сухо колотили в стену, впивались в штукатурку, влетали в окна.

   - Не стреляйте, смотрите, - полушепотом сказал Колесников. - Вон, вон они, видите?..

   Иван, наклоняясь из-за косяка, стал напряженно всматриваться в темноту. В переулке, через бульвар, за крыльцом магазина кондитерских изделий, шевелилось что-то темное. Колесников, крадучись как кошка, собирающаяся броситься на мышь, приладил винтовку и выстрелил.

   Иван видел, как за крыльцом что-то судорожно метнулось.

   - Ага, - злорадно пробормотал он и, вскинув винтовку, выстрелил тоже. Все кругом затрещало и оглушительно захлопало.

   Но еще момент - и бульвар стих. Только откуда-то издалека слышались раскаты залпов...

   Иван стрелял с увлечением, стараясь целиться как раз туда, где вспыхивал огонь выстрела. Должно быть, большевики тоже заметили, откуда в них бьют, и целились в окно, за которым сидели Колесников и Петряев. Пули щелкали в стены позади, выбивали остатки стекол в рамах и со свистом и хрипом отскакивали от кирпичей. Позади из двери время от времени высовывалась чья-то фигура и торопливо говорила:

   - Меньше расходуйте патронов. Приказано.

   И скрывался.

   - Кто это? - спросил Иван.

   - А черт их знает. Должно быть, служба связи. Надоедают тут еще.

   Иван не знал, что такое служба связи, но появление фигуры в дверях, строго распоряжавшейся, почему-то и раздражало и успокаивало. Думалось, что сзади стоят свои, строго стерегут. Мысль комкалась, скакала отрывисто. Думалось о доме, о большевиках, о службе связи, о книгах, растоптанных ногами... Глаза теперь привыкли к полумраку комнаты, и уже яснее стали видны обрывки обоев, клочьями висевшие по стенам.

   Колесников сидел молча. Все посматривал в окно осторожно... Где-то далеко бухнуло орудие, и над головами дрогнула высь.

   - Ого-го, это в нас, - отозвался Колесников. - Куда же это? Должно быть, в Кремль качают.

   Он вздохнул, подумал, подождал и потом тихонько добавил:

   - Теперь, пожалуй, начнется настоящее. Пропала Москва-матушка. А прежде-то, прежде. Эх, "Москва... как много в этом слове для сердца русского слилось". Да. Вот тебе и слилось. Сливается...

   Он опять помолчал, что-то вспоминая.

   - Да. Что там ни говорите, а Москву-то жаль. А, товарищ, как вы думаете? "За Русь не раз она горела, встречая полчища племен. За Русь не раз она терпела и поношение и плен". Сим премудростям нас еще в гимназии обучали.

   Он говорил тихо, раздумчиво, как бы про себя, не заботясь, слушает его Петряев или нет.

   В тишине опять бухнуло орудие.

   - Ну вот, я же говорил, - сказал Колесников, - я же говорил.

   Остаток своего дежурства оба провели молча. Потом пришла смена, и дружинники, через темный двор, потом улицей, опять прошли в трактир-грелку.

   Здесь уже врастяжку на полу и по всем углам спали юнкера и студенты. Несколько человек, сидя за трактирными столиками, ели консервы и сыр. Коробками из-под консервов был завален весь стол. С прибаутками дружинники разбирали коробки, здесь же, на столах, штыками вскрывали их и ели консервы без хлеба... Иван почувствовал, что он голоден, и жадно накинулся на еду.

  

  

  

   Дружинники спали не раздеваясь, положив под головы руки. Через каждый час их будили и отправляли на посты. И всем казалось, что они спят не час, а так - несколько минут, что их будят раньше времени. Оттого что сон был короткий, что приходилось лежать на холодном полу или спать сидя, голова у Ивана отяжелела и появилось равнодушие. Во рту стоял терпкий металлический запах, не хотелось думать о консервах. Около него говорили, что сейчас убито два дружинника. Иван сам видел, как, перебегая улицу, упал и судорожно забился студент, ходивший с ними на посты. Но это убийство уже не волновало: утомленное сознание не могло охватить его и понять.

   Иван исполнял все молча, как заведенная машина. Ясное сознание приходило только толчками и только на момент. Раз он заметил, что на дворе уже день. Светло. Фонари, как золотые пятна, матово желтеют, но не светят. Где-то звонили. Пушечные выстрелы слышались все чаще. Выглянуло солнышко, посветило коротко и ушло. Иван, целясь напряженно, стрелял, прятался за простенки между окнами, высматривал... Но так, бессознательно. Было одно хорошо: Колесников рядом. Собственно, не Колесников, а его потертая шинелька, серый шарф, белокурые вихры, торчащие из-под фуражки. А лица Иван как-то не замечал: очень менялось.

   - Будет ли нам смена наконец? И какого черта не сменяют нас? - иногда кричал Колесников.

   А кто-то его успокаивал:

   - Будет смена. Скоро.

   В трактире кто-то говорил, что скоро, слава богу, с фронта придет помощь: уже под Вязьмой высадились казаки и артиллерия. С большим удовольствием читали газету "Труд", где было много успокоительных вестей.

   - Верно, товарищ, не может наше дело пропасть. Мы за право, за справедливость! - говорил задорно тоненький гимназист. - Нам помогут.

   Но гимназист говорил пискливо, отчего всем было совестно: мировое событие, а он, черт бы его взял, здесь попискивает.

   Ели сыр, консервы, спали, стреляли на постах, говорили о помощи, которая скоро придет, ругались, что долго не сменяют, а спать хотелось по-настоящему, по-хорошему, до истомы.

   А здесь какой же сон? Сидя, согнувшись, или лежа на холодном полу...

   Когда будили и нужно было идти на пост, все тело ломило, как побитое. Дружинников было мало. Пестрой толпой они толкались в трактире; одни уходили, другие приходили, но все жаловались, что нет смены.

   - Разве можно без отдыха? Ведь уже вторые сутки толчемся здесь, - говорили кругом.

   - Неужели вторые сутки? - изумился Иван...

   Подумал, посчитал. Да, пожалуй, вторые...

   Из всей массы людей, которые мелькали перед ним, он отчетливо заметил только троих: Колесникова, с которым был в паре, потом Карасева - начальника взвода - и Сливина. Сливин, все так же, как и в первый день, затянутый, с шапкой на затылке, отдавал приказания, сам обходил посты, ободрял, говорил, что скоро придет и помощь и смена... Он почти не спал. Глаза у него покраснели и стали больше. Но он не изменился. И только кобура на боку была отстегнута, чтобы можно было во всякий момент достать револьвер.

   Все жили как-то толчками. То дремали в полусознании, с туманом в голове, с неясными, обрывистыми мыслями. То вдруг все существо напрягалось, как струна, и тогда мысль работала отчетливо, сразу все схватывая на лету, а движения становились точными и гибкими.

   На исходе вторых суток Иван почувствовал, что с ним произошел перелом: вдруг пропали усталость и сон. Должно быть, то же переживали и другие. Колесников в грелке уже не спал, а спорил с кем-то, ел консервы и сыр. Впопыхах он где-то потерял пенсне, а где, и сам не помнил.

   - Стал целится - мушку не вижу. Что, думаю, за оказия? Хвать за нос, а пенсне-то и нет... Ах ты черт дери! Не видал ли кто, господа, моего пенсне?

   Откуда-то принесли дрова, студенты грели трактирный куб, и на всех столах появились чашки горячего, душистого чая... Пили с наслаждением и подолгу. Никого уже не смущали и не волновали выстрелы, раздававшиеся вокруг, ни разговоры об убитых и раненых.

   Была только забота: мало патронов. В трактире у стены стояло только три ящика. Юнкер, которого дружинники почему-то звали казначеем, выдавал патроны скупо, десятка по два, и каждый раз говорил:

   - Расходуйте осторожно. Стреляйте только по видимой цели.

   Раз ночью пришло сообщение, что сейчас большевики будут наступать на градоначальство, где сидели юнкера, и, может быть, попытаются занять Никитские ворота. Стало немного тревожно. Сливин тотчас распорядился усилить посты. Петряев был на посту, когда от Страстного монастыря в градоначальство начали стрелять из пушек. Первый выстрел ахнул так близко, что звякнули разбитые стекла и посыпалась с ободранных обоев штукатурка:

   Ш... ш... ш...

   Спустя пять минут опять ахнул выстрел. Потом еще. Ружейная стрельба смолкла, словно перестала лаять маленькая собачонка, увидевшая большого меделянского пса. В улицах на стороне большевиков кто-то кричал... Но нельзя было разобрать слов. Кричали резко, надрывисто, и голос казался страшным. Стрельба из орудий велась часа полтора. Это было ночью. Фонари теперь светили, и весь бульвар был полон мечущимися тенями. Газ на разбитом столбе горел все так же, как и в первый день, и метался, как живой.

   Вдруг, точно по команде, по бульвару затрещали пулеметы, винтовки, послышались крики "ура", и в темных переулках заметались темные фигуры рабочих и солдат.

   - Урра! Бери! Бей!.. - кричали оттуда.

   Дружинники и юнкера начали стрелять. В комнату, где стоял Иван, притащили пулемет и приладили его к окну. Молодой прапорщик, с хорошим, немного хмурым лицом, пустил ленту.

   Та-та-та... Та-та-та-та-та... - с перерывами ударил пулемет.

   Прапорщик ловко повертывал хоботок страшной машины. В переулке заметались сильнее, но крики "ура" не смолкали. Наступление велось энергично и дружно. Темные цепи солдат и рабочих шли по бульвару почти открыто. Дружинники били их по выбору. Те падали, корчились, умирали, но на их место появлялись другие и шли, крича во все горло:

   - Урра! Бери-и! Урра!..

   По окнам и стеклам хлестал железный ливень. Вся комната наполнилась пылью... Стало тревожно и тоскливо. Но пулемет бодро стучал:

   Та-та-та-та...

   Теперь уже хорошо видно, как с Малой Бронной к дому Гагарина бежали большевики. И поодиночке, и парами, и группами... Прапорщик стрелял из пулемета в них, но остановить не мог. Словно там, в глубоких уличных закоулках, открылся буйный родник. Иван и Колесников, стоя у окна, били почти на выбор.

   Большевики, пробежав улицу, прятались за желтый киоск, стоящий на бульваре под деревьями. А из-за киоска их нельзя было достать, хотя они были почти рядом.

   - Снимай посты! - резко закричали на дворе.

   В темной двери мелькнул Сливин.

   - Господа, отходите осторожно. Помогайте выносить пулемет...

   Прапорщик, Колесников и Иван подняли пулемет и вынесли во двор. Все поспешно выходили из дома; иногда, выскочив во двор, бежали. И здесь Иван впервые увидел женщин, растрепанных и мечущихся в полубезумии.

   - Ой, батюшки. Да возьмите же нас с собой! - плакала одна из них.

   Но ей никто не отвечал: старались сами уйти скорее...

  

  

  

   Через двадцать минут весь район Никитских ворот был уже занят большевиками. Юнкерам и дружинникам пришлось отойти почти к самому Арбату, оставив грелку, где так приветливо наладилась было жизнь. Уходили хмурые, недовольные, и, когда остановились, узнали, что градоначальство, расстрелянное из орудий, взято большевиками, которые вышли переулками в тыл тем дружинам, которые занимали район Никитских ворот.

   Сливин собрал всех дружинников за церковью на Воздвиженке. Оказалось, из дружины при отступлении выбыло семь человек, и между ними юнкер Карасев, убитый пулей во дворе, на лестнице, и брошенный там же: санитары не успели взять его труп.

   Было темно. После возбуждения и страхом здесь, в покое, резко почувствовалось, какой пронизывающий туман ходит по улицам.

   - Сейчас, господа, пойдем в контратаку. Будьте готовы, - предупредил Сливин.

   Голос у него был глухой, будто смущенный, без веры. Но все подтянулись и ободрились.

   - Вот это дело! Вот это я понимаю! - весело отозвался Колесников, привыкший все высказывать вслух. - Я удивлялся, что отступили. Право, держаться можно было прекрасно...

   На Арбатской площади всюду виднелись одинокие фигуры юнкеров-часовых. Горели фонари. У трамвайной будки горел костер, вокруг которого бродили темные фигуры дружинников и юнкеров. Иногда через площадь к училищу с шумом проезжал автомобиль, поспешно шли кучки юнкеров с винтовками за плечами.

   Сливин куда-то уходил и вернулся с двумя офицерами и большой командой юнкеров. Один из офицеров, высокий, пожилой, с хлопающей искусственной ногой, заявил, что он принимает ко