Яковлев Александр Степанович - Октябрь

собирали расстрелянные гильзы. Стало покойнее. Но чувство неопределенной тоски не оставляло Акимку. Он знал сердцем, что опасность где-то здесь, близко, рядом. Но где?

   Стрельба шла около университета и у Кремля. Ни юнкеров, ни студентов отсюда не было видно.

   Но Акимка, беспокойно оглядываясь, все искал, где опасность, и не мог найти.

   - Идут юнкеря! - вдруг резко крикнул из-за часовни детский голос.

   И в тот же момент кругом часовни и на улице грянули частые выстрелы. Толпа завыла, заметалась. Мальчишки падали на землю, бежали, на четвереньках ползли к лавкам. Дрожа всем телом, Акимка попытался, приседая, пробежать к углу Тверской, но едва выбежал из-за часовни, как попал под выстрелы. Он увидел, что из ворот соседних домов поодиночке и группами бегут юнкера и студенты с винтовками наперевес и что на всех соседних крышах виднеются фигуры людей с винтовками. Акимке показалось, что все, кто засел на крышах, целят прямо в него. Он метнулся назад, на крыльцо часовни, под защиту стены. На бегу юнкера и студенты в упор стреляли в солдат и рабочих. У самого угла часовни, на грязных, покрытых осенней слякотью плитах тротуара, уже лежало несколько человек, судорожно корчившихся и кричавших, а рядом с ними валялись брошенные винтовки. Несколько солдат плотно прижались к стенам часовни и стреляли в юнкеров. А те цепью бежали прямо на них. Вот они вскочили на самое крыльцо, где судорожно метались растерявшиеся солдаты. Акимка будто в полудреме видел, как юнкера штыками с размаху тыкали солдат, а те дико выли и хрипели и руками пытались ловить штыки или сами стреляли в юнкеров на расстоянии двух шагов.

   Забыв, что можно стрелять и сопротивляться, Акимка прижался к стене и крепко уперся в холодные камни, словно хотел вдавиться в них. Широкими от ужаса глазами он смотрел на юнкеров, которые около него расстреливали мечущихся солдат и рабочих, и ждал, замерев. Два юнкера подбежали совсем близко. Один на бегу вскинул винтовку и прицелился в голову Акимке. Акимка ясно увидал его темные круглые глаза. Блеснул яркий огонь. Но выстрела Акимка не услышал. Уронив винтовку, он ничком упал на каменные плиты крыльца.

  

  

  

   Было часа три, когда Василий Петряев, потрясенный, полуобезумевший от ужаса, выбрался из Охотного ряда на Петровский бульвар и не спеша, нога за ногу, пошел домой. Все кругом казалось ему каким-то пресным. И воздух, пропитанный сыростью, и грязь, шлепающая под ногами, и люди, вдруг ставшие бесконечно далекими и чужими. Перед его глазами, куда бы он ни взглянул, всюду виднелись эти страшные мертвые ноги в начищенных сапогах со шпорами, свисающие из-под шинели, эти мертвые головы студентов и офицеров, колотившиеся беспомощно, мертво в спину санитара-носильщика. Куда бы он ни взглянул: изгиб черной водосточной трубы - мертвая нога, темнеющая глава маленькой далекой церкви - вон той самой, что виднеется над крышами, - это мертвая голова, готовая сейчас качнуться. В голых переплетенных ветках деревьев, в причудливых фасадах домов, в переливчатой толпе - все они, мертвые ноги и мертвые головы. Порой ему хотелось встать среди улицы и кричать что есть силы...

   Но как кричать? О чем? Кто поймет? А это не сумасшествие?

   Смотри, как здесь покойно. Кому нужны твои безумные крики?..

   А может быть, ты только дурной сон увидел? Как знать? Кто тебе поверит? Пресно, пресно кругом. Пресно, может быть, потому, что в душе такая нестерпимая боль?

   И, останавливаясь порой, он схватывался крепко за грудь, будто хотел вырвать эту боль, и по врожденной, с детства застывшей привычке тихонько, одними губами шептал:

   - Господи, господи...

   Потом, очнувшись, угрюмо усмехался сам над собой же:

   - Господи, да где же он? Не задавили ли его те дьяволы, что сейчас пляшут над Москвой?

   И кого-то ругал:

   - Негодяи!

   А кого, и сам не знал.

   Как пресно кругом.

   Там, в Охотном, под кожу песочку насыпали. С сольцей... Трут они. Разъедают... Душу разъедают.

   - Бррр... О, черт!

   А по улицам, на углах, всюду на бульварах густо чернели толпы народа. Больше мужчин. В потертых пальто, в облезлых шапках и засаленных картузах. Буржуа, с их каракулевыми шапками и котелками, - мало. Еще меньше женщин. Только трудняк вылез, серый, и запрудил улицу. То спорили, то добродушно посмеивались над красногвардейцами, которые так неуклюже тащили винтовки и на самом деле были смешны, как подпоясанные мешки. Толпа, пока не видавшая того, что делается в центре, была спокойна и полна живого любопытства. На бой смотрели, как на короткий, очень редкий, а потому и очень интересный скандал. Но верили: конец скоро будет. Может быть, сегодня же к вечеру. Подерутся и бросят. Уладится все. Только беженцы с узлами на спинах и с плачущими ребятами на руках нарушали этот обывательский покой и благодушие.

   А мальчишки были прямо в восторге. Переливчатыми стаями бродили по улицам и бульварам. Хвалились патронами, гильзами, набранными на местах боев, меняли их на яблоки, на семечки, на деньги.

   Но уже чувствовалось, что город начинает жить нервно, пьяной, безумной жизнью, что все уже выбито из колеи повседневного труда.

   Больших газет не было. Вышли только маленькие, социалистические, резко разбившиеся на два лагеря, с жестоким осуждением нападавшие одна на другую. В них было мало фактов, а те, что были, казались уже старыми, словно от вчерашнего дня прошел месяц.

   Пошли слухи. В толпе говорили, что к Москве с юга подходят казаки, идущие на помощь Комитету спасения родины и революции, что в Вязьме уже стоит правительственная артиллерия и кавалерия.

   - Не иначе как в ночь большой бой будет, - тихонько говорили в толпе.

   Слышал Василий эти разговоры; они казались ему мусором, что так надоедливо трещит под ногами.

   И раздражали. Но моментами верилось, что ночью на самом деле будет большой бой, после которого все успокоится и наладится и станет вольготно, как после хорошей летней грозы.

   Однако сколько на улицах народа! Чем дальше от центра, тем гуще толпа. У всех ворот, на всех углах - люди, люди, люди. И все осторожненько, испуганно смотрят в одну сторону, к центру, боязливо жмутся к стене, готовые сорваться каждую минуту и бежать без оглядки и спрятаться в своем углу.

   До сумерек ходил Василий по улицам, а тоска и недоумение ходили с ним.

   "Что ж теперь делать? Куда идти?" - спрашивал он себя.

   И не находил ответа.

  

  

  

   А дома, на Пресне, в этот первый день боя было людно и шумно. Беднота - жительница окраин - высыпала теперь, праздная, на улицы и запрудила тротуары, дивясь невиданному. Кое-где еще спорили, кричали о предателях, об изменниках, о германских шпионах; кое-кто хмуро смотрел на рабочих, что с винтовками шли к центру в бой. Кто-то плакал. Кто-то молился.

   Иногда злорадно говорили о буржуях, брюхачах и кровопийцах, которым теперь ущемляют хвост. Но это так, между прочим. Масса же этих плохо одетых людей с серыми лицами, на которых нужда написала свою длинную повесть, - эта масса была равнодушна к событиям. В толпе грызли семечки. Пересмеивались... И все чувствовали себя по-праздничному необыкновенно, словно дети, любующиеся пожаром. Все думали, что к вечеру бой утихнет, и тогда что-то изменится к лучшему, может быть, придет то прекрасное чудо, которого ждет каждый русский.

   Варвара Розова - Акимкина мать - уже знала, что сын записался в красную гвардию и ушел в город, и теперь, бегая поминутно к воротам, а оттуда дальше, к углу, на Большую Пресню, она смотрела, не идет ли сын.

   - Я ж ему задам! - вслух грозила она, ни к кому не обращаясь. - На-ка его, в гвардию записался, свиненыш.

   И тихонько охала и беспокойно-влипчиво смотрела на прохожих, гужом валивших прямо по мостовой, где теперь уже не было ни извозчиков, ни автомобилей, ни трамваев. К вечеру улицы еще полюднели. Устало шли красногвардейцы поодиночке, с развальцем, небрежно несли винтовки, а у поясов болтались пустые патронные сумки. Эти отработали кровавый трудовой день. Толпа их останавливала, окружала, расспрашивала.

   Акимки не было.

   Ткачиха ловила красногвардейцев, останавливала, пытливо всматривалась в их глаза, спрашивала, не знают ли они Акимку Розова, не встречали ли его.

   - Так, паренек лет шестнадцати, в серой шапке, в рыжем пальто.

   - Где же? Нет, не встречали, - небрежно отвечали те, - много там народу.

   И металась беспокойно ткачиха от одного к другому, с улицы домой, из дома на улицу. Искала, ждала и втихомолку плакала.

   Ясы-Басы, зараженный ее тревогой, ходил перед вечером к центру города, дошел до самых Никитских ворот, - тоже искал Акимку. А когда вернулся, ткачиха вцепилась в него и расспрашивала уже с откровенными вдовьими слезами. Жалкая она стала; платок у нее был повязан криво, а старый потрепанный дипломат был надет наспех, только в один рукав; из-под платка на лоб выбивалась тощая прядь полуседых волос.

   - Ведь тайком ушел, - рассказывала она в сотый раз. - Утром еще. "Я, говорит, на минутку, к воротам". И пропал там. Ах ты господи, да что же это такое?

   Она посмотрела на Ясы-Басы пристально, словно взглядом хотела победить слезы, и, казалось, молила: "Утешь!"

   Из ее глаз вместе со слезами уже глядела жуть. Смутился Ясы-Басы и неискренне сказал, лишь бы сказать что-нибудь:

   - Да вы же не беспокойтесь, Варвара Григорьевна. Авось ничего страшного не будет.

   Но ткачиха сердцем чувствовала эту неискренность, слушала как-то мельком, вполуха, и опять бежала к воротам. А у ворот толпа; женщины со двора, дворник Антроп, старый, равнодушный ко всему, и еще какие-то незнакомые люди, и всем им ткачиха рассказывала о своем сне:

   - Будто у меня все зубы вывалились. И передние и коренные. Ну как есть ни одного не осталось... "Господи, думаю, да как я теперь буду жить? Как пить, есть-то буду?" А утром встала и мекаю: к чему бы это? А оно вот что: Аким Петрович в вояки записался. Да ежели его убьют, как же я-то буду? Сколько годов я ночей недосыпала, куска недоедала, его воспитывала, а теперь...

   И, не договорив, тихонько плакала, вытирала бисерные быстрые слезинки кончиком темного вдовьего кашемирового платка.

   - Эх-х, - крякал Ясы-Басы, посматривая на ее судорожно вздрагивающие губы. - Вы, Варвара Григорьевна, подождите горевать. Може, все образуется. Може, сейчас домой придет, а не придет - завтра чуть свет по улицам пройдем, поглядим, все оследствуем, найдем. Человек - не иголка, найдем.

   Он старался говорить весело, искренне, хотел подбодрить ткачиху, но в словах не было ни искренности, ни веселости. Уходила Варвара от толпы тоскующая, и все тревожным шепотом говорили, что пропал, пожалуй, Акимка.

   - Сон-то, сон какой. Уж ежели мать такой сон увидела, несдобровать сыну.

   И молчали, слушая гул выстрелов в городе. Всем думалось, что на самом деле несдобровать Акимке... От этих дум была страшна наступающая ночь...

  

  

  

   В тот вечер заперли ворота рано, как только стемнело, а со двора в комнаты никто не уходил. Улица за воротами обезлюдела, стала гулкой и тревожно ловила шаги редких одиноких прохожих. Потревоженные люди боялись одиночества, боялись своих квартир и жались вместе на темном дворе в сыром, осеннем, промозглом воздухе. Все говорили вполголоса: боялись, не услышали бы за воротами. Василия давила тоска. Он бродил по двору - вдоль стен, молчал, слушал выстрелы, теперь, к ночи, ставшие четкими. Стреляли то далеко, должно быть, за Лубянкой, то близко, рядом. Где-то кричали "ура", где-то трещал пулемет. Слышно, по Большой Пресне промчался автомобиль, - резко ревет, должно быть, грузовик...

   - Петра-то Коротина тоже нет, - громко сказал кому-то Ясы-Басы.

   - Где там! Он у них теперь главный заводила, - ответил женский голос, - главными делами ворочает.

   Потом заговорили тихо, - видно, не хотели, чтобы кто-нибудь из Коротиных слышал. Василию стало не по себе. Петр Коротин ушел туда, в бой. Говорят, теперь он главный заводила. Да, да, он может, он такой, - это так похоже на него. Он с детства был упрямый и настойчивый. Бывало, били его ребятишки, а он зубы скалит, ругается, но не плачет. Вместе росли вот в этом тихом старом дворе - Петька Коротин и два братца - Василий и Иван Петряевы. И отцы дружили у них. На одной фабрике сколько годов вместе работали; своих ребятишек тоже туда всунули. Когда пришел страшный для Пресни девятьсот пятый год, Петька Коротин и оба Петряевы еще подростками были, несмышленышами. Старика Петряева убили тогда солдаты-семеновцы вон там, за углом, где за старыми деревьями еще теперь молчат разрушенные, будто изгрызенные, кирпичные стены шмидтовской фабрики.

   Василий смутно, как полузабытый сон, помнит эти дни.

   Убитых тащили волоком по камням вниз по Глубокому переулку и бросали под кручу в реку, в прорубь. А мать-то тогда как плакала. Ругала отца, зачем полез в эту кашу. И дети печалились. Потом сознали сами, стали социалистами, гордились стариком.

   - Погиб как герой...

   Эсером был отец-то. Суровый был. Иван - брат - в него. Тоже суровый.

   А вот Коротин стал большевиком. Главный у них...

   Ушло детство. Вместо него - партийность. Чижей-то вместе под Кунцевом ловили, дрались с шелепихинскими ребятишками... Тоже вместе. Все, все ушло. В бою Петр, в бою Иван, в бою этот несуразный Акимка.

   Пятый год. А где ему сравняться с нашими днями? Вот бы теперь посмотрел отец, какая заварилась склока.

   Иногда стреляли на Пресне, совсем близко. Слышно, как в темноте тревожно спрашивают:

   - Уж не до нас ли добираются?

   Подолгу стояли молча, прислушиваясь.

   - У... у... батюшки, - слышался откуда-то заглушенный плач. - О-х, родимые... о-о-о...

   - Что это? Плачут, что ли? - спросил кто-то в темноте.

   - Варвара плачет, - со вздохом ответил женский голос. - По Акимке.

   Молча, тихо, толпой все подошли к завешенному окну Варвариной квартиры и долго смотрели, как на занавеске металась темная человеческая тень, и слушали горький, полный безнадежной тоски, плач:

   - Ой, родимые! Ой, господи, о-ох!..

   - Пойти бы к ней, утешить. Может, зря убивается. Еще ведь ничего не известно, - тихонько и раздумчиво говорили женщины. А потом, посоветовавшись, пошли к Варваре и что-то долго говорили с ней.

   - Бу-бу-бу... - слышно было под окном, как они бубнили там.

   А Василий все бродил молча вдоль стен и не мог найти себе места. Приходила во двор мать, отыскивала его и тихонько, чтобы другие не слыхали, говорила:

   - А Ваньки-то нет ведь. Пропадет пропадом теперь.

   Василий ничего не ответил ей: сам сильно беспокоился.

   Вместе с другими женщинами Пелагея (так звали Васильеву мать) тоже ходила к Варваре, и Василий слышал, как она, выйдя опять во двор, громко и с обычной грубостью сказала:

   - Вот они, социалисты-то. Царя свергли, а сами престол-то не поделили. Дерутся, подлецы, а за ними и мальчишки лезут. Вот! У матери сына единственного и то отняли.

   - А у вас-то оба дома? - спросил из тьмы кто-то.

   - А хоть бы оба провалились, не пожалею, - с сердцем ответила Пелагея. - Я бы всех социалистов на осину. Мало их, подлецов, в Пятом году били, мало постреляли? Еще захотели?..

   - Теперь уж сами дерутся. И семеновцев не надо.

   - Не социалисты же дерутся, а народ с буржуями, - сердито сказал кто-то из темноты. - Надо же когда-нибудь начинать настоящую борьбу.

   Присмотрелись. В темноте разобрали, что говорит бывший конторщик Синькин - пьяница и вор, за которым прежде следила полиция.

   - А вы сами-то что же не пошли туда? - запальчиво спросила Пелагея. - Вам давно надо там быть. Вам самое бы место там.

   Синькин смутился.

   - Я что ж, я человек пожилой. Я боролся в свое время.

   - Да, да, это мы знаем, как вы боролись, - едко ответила Петряиха. - Знаем.

   В толпе засмеялись.

   - А ну, что там! - загудел Ясы-Басы, стараясь предупредить ссору, готовую уже вспыхнуть. - Буржуи, пролетарии, социалисты... Зря все это. Все люди, все человеки. Никто ж не знает, где правда.

   Но ссора была бы: Петряиха ворчала сердито и вызывающе. Вдруг кто-то громко застучал в ворота.

   - А-а... - крикнул женский голос. Женщины заметались, побежали к дверям, собираясь спрятаться.

   - Кто там? - спросил, подойдя к воротам, Ясы-Басы.

   И по его голосу было слышно, что он волнуется.

   - Это я, Иван Петряев, - ответил голос за воротами.

   - А-а, Ванюша, - обрадовался Ясы-Басы. - Где ты пропадал?

   И пока отпирали ворота, опять все сошлись и все пытались расспросить Ивана, что делается в городе. А тот был странно неразговорчив и отвечал коротко, будто нехотя.

   - Стреляют. Много убитых. Из домов там все бегут.

   Прибежала на шум Варвара, раздетая, только закутанная в платок, спросила, не видел ли Иван Акимки.

   - Нет, не видел.

   - А убитых много?

   - Много. - Иван отвечал отрывисто, сухим голосом, холодно. - Много убитых. С обеих сторон много...

   И ушел, громко стуча сапогами, провожаемый воркотней матери. Слышно было, как заскрипела на старых, ржавых петлях дверь петряевской квартиры и хлопнула.

   - Много убитых... Вот оно, дело-то какое, - со вздохом сказал кто-то.

   В темноте всхлипнуло: плакала Варвара. И ночь казалась мрачнее, а люди, стоявшие здесь, в темноте, - еще больше жалкими, растерянными и ничтожными.

   - Все стреляют, все стреляют, - печально сказал чей-то голос.

   - Да. И все убивают, - отозвался другой.

   - И убивают...

   Тррах!.. Бах!.. Трах-бах-бах!.. - гремело в городе. Гребни крыш и верхушки стен на момент освещались вспышками выстрелов, отчего темный двор казался глубже, темнее и страшнее.

   "Вот оно, - подумал Василий, присматриваясь к этим вспышкам. - Драка во имя правды..."

   И стоял долго без дум...

  

  

  

   Иван боялся встречи с матерью: она заворчит, заругается. И был рад, что квартира пуста. Он сам достал ужин и медленно ел, раздумывая о чем-то. Пришел со двора Василий, косо глянул на брата и тихонько спросил:

   - Ты где был?

   - В Александровском училище, - спокойно ответил Иван, набивая рот хлебом.

   Василий, стаскивавший с плеч пальто, приостановился.

   - Записался к белым?

   Иван молча кивнул головой: "Да", - и продолжал есть. Его спокойствие и несокрушимый аппетит были так обычны, словно ничего не случилось.

   - Пойдешь еще?

   - Конечно. Ушел оттуда только до завтра, до утра. Дела были. А завтра уже совсем уйду. До конца.

   Василий пристально смотрел на брата, будто видел его впервые. Иван был сух, спокоен и, казалось, занят лишь едой. Только лицо немного побледнело. Должно быть, он не спал всю ночь. Морщина между бровей стала резче. Волосы спустились и прядями висли на лоб.

   - И что же ты? Не колеблешься?

   Иван широкими глазами поглядел на брата. Он даже перестал есть.

   - Какое же колебание может быть?

   - Да, конечно... - смущенно забормотал Василий. - Но все-таки, ведь рабочие-то с этой стороны: Акимка, например, и вообще... Пожалуй, как бы ваша победа не вышла сомнительной.

   Лицо у Ивана потемнело.

   - Во-от что? Гм... Я не ждал. "Ваша победа". Значит, ты их, что ли?

   Он смотрел на брата прямо и сурово.

   - Ну что ты, что ты! - испугался Василий. - Это я к слову... Вот я, например, убедился, не могу идти против них. Выстрелишь, а там... Акимка.

   Иван поморщился.

   - Э, что там. Дураков надо учить. Пусть не лезут.

   - Не только дураки идут.

   - Да я знаю, кто идет. И черт с ними. Убьем - не жалко. Ты же вчера со мной говорил об этом. Опять заверещал?

   - Не жалко? А если Акимка там или, к примеру, Петр Коротин?

   - Ну, это уже частности. О них не стоит толковать.

   - А все же?

   - А все же, а все же... Да ты-то что? Большевиков, что ли, защищаешь? - вдруг раздраженно крикнул Иван.

   - Я-то не защищаю, а только... страшно ведь. Вместе жили, работали, боролись.

   - Ну, и к черту. Что было, то прошло. Я так скажу: если бы мой отец встал из гроба и с большевиками пошел, я бы его... застрелил и не мигнул. Вот. Ну, и кончено. А если ты распускаешь слюни, распускай. Только не лезь. Не мешайся под ногами.

   Иван говорил резко, громко и махал руками, как на митинге перед большой толпой, а потом решительно отодвинул блюдо и встал из-за стола.

   - Не понимаю я... Ты всегда, Васька, червяком был. Связался ты с этими интеллигентами, начитался всяких беллетристик... Ну и вышел ни богу свечка, ни черту кочерга.

   Стало тягостно. Василий молчал, опустив голову, сидел на сундуке, а Иван деловито и тоже молча вытирал полотенцем руки. Пришла со двора мать и тревожно посмотрела на сыновей, чувствуя, что между ними что-то произошло. Она была рада приходу Ивана, но виду не показывала.

   - Набегался, шатун? Ни днем, ни ночью не знаешь покою. За дурною головою и ногам не поспеть. Болваны, - ворчала она, снимая пальто и платок. - Бить вас теперь некому.

   - Ты бы, мать, помолчала, - попросил Василий, - без тебя тошно.

   - Что же мне молчать? Дураки сынки сердце теребят, а я молчи?

   Она сердито швырнула платок в угол.

   - Ты, что ж, опять завтра пойдешь? - вдруг спросила она Ивана резко, всем лицом повернувшись к нему.

   Иван кивнул головой.

   - Пойду.

   - Когда?

   - Утром.

   Мать обиженно поджала губы и опустила глаза.

   - Так, так, сыночек. А что же мать-то, так и останется, значит?

   Иван ничего не ответил.

   - Что же ты молчишь?

   - Говорено уже об этом. Будет. Мне скоро двадцать семь лет. Чуешь? Я не маленький. Знаю, что делаю.

   Иван сердито прошелся по комнате. Расправил грудь и потом резко согнул и разогнул руки, как гимнаст, пробующий силу мускулов.

   - Так, так, сыночек... Так, - тянула глухо Пелагея. - Так, та-ак.

   - Будет тебе, мать, - вмешался Василий, - на самом деле, ты нас мальчишками считаешь, а мы ведь давно выросли.

   Пелагея ничего не сказала и, шаркая башмаками, молча ушла в другую комнату. Через полминуты оттуда послышался тоненький всхлипывающий голосок:

   - И...и...ик...и...и...

   Иван неприятно поморщился.

   - Ну, зарюмила, - сказал он вполголоса.

   Василий поднялся и пошел к матери.

   - Будет, что ли, мама. Что ты плачешь?

   - Своебышники вы. Мать ни во что не ставите, - сквозь слезы выговаривала Пелагея. - Убить мать готовы. Дурака мужа убили, а теперь и сынки по той же дорожке глядят. Черти вы, а не люди...и...и... Головушка моя бедная...

   Она заплакала откровеннее.

   Василий в темноте подошел к матери и, нащупав ее голову, поцеловал в лоб.

   - Ну, будет уж. Не ты ли постоянно говорила, что кому на роду написано какой смертью умереть, той и умрет? Что ж там волноваться зря?

   Мать, немного успокоенная ласкою сына, заговорила обиженно, но примирительно:

   - Да ежели бы вы мне чужие были: свои ведь. Какой палец ни укусишь, все больно. Жалеючи вас, говорю.

   Она говорила ворчливо, долго, а Василий сидел около нее, молча гладил ее волосы и думал, что на самом деле у матери было столько страшных лет, полных беспокойства за них. Как она берегла его и Ивана, как боялась за них: бывало, они натащат с фабрики прокламаций, а она все прячет: обыски бывали. Сколько раз от беды неминучей спасала... Берегла и после говорила, что только владычица, по ее молитвам, спасала их от арестов.

   Василию стало жаль старуху.

   - Ну, будет, мама, будет, - сердечно говорил он.

   А Иван все ходил по освещенной соседней комнате, все хмурился, но не говорил ничего.

   - Иван, ты мне прямо скажи, пойдешь? - спросила его мать вздрагивающим от слез голосом. Должно быть, она думала, что ее слезы умягчили его.

   - Пойду, - спокойно и холодно ответил Иван.

   Мать захлипала.

   - Вот не сердце у него - камень. Душа-то обомшела от проклятой политики, как у Ирода стала. Издыхай мы, он все свое будет делать. Весь в дурака папашу. У, да и несчастная моя головушка!

   И опять из темной комнаты полился жалобный плач.

   А Василий вполголоса говорил:

   - Перестань же, мама. Довольно уж.

   - Будет, что ли, мать? - раздраженно крикнул Иван. - Чего ты как по покойнику ревешь? Рано еще.

   Мать перестала плакать. Притаилась. Стало тихо. Только маятник дешевеньких часов отбивал такт.

   По комнатам ходила тоска. Свет лампы казался холодным, ночь длинной и страшной.

   Потом мать, растрепанная, простоволосая, с заплаканными глазами, вышла в комнату, где был Иван, и начала убирать со стола посуду. Иван стоял возле стола, опустив голову и засунув руки в карманы. Он не глядел на мать, словно ее не было в комнате, думал о чем-то своем, далеком, может быть, очень важном. Василий лениво выбрел из темной комнаты, хмурый и тоскующий. Мать вдруг остановилась у стола, протянула руку и сказала ожесточенно:

   - Вот, если бы знала, что умолю, встала бы на колени и молила бы: сыночек, не уходи! Да уж знаю: для сыночка - что я, что камень придорожный - все одно. Эх...

   И махнула рукой. Иван глянул на нее мельком, повернулся и заходил по комнате из угла в угол.

   Тук-тук-тук - тукали его твердые шаги.

   Василию стало не по себе. Он оделся и вышел во двор.

  

  

   Во дворе еще толпились люди. Стояли у ворот, слушали, что делается в городе и на улице. А выстрелы стали отчетливее, будто ближе, и слышались часто.

   - Все стреляют? - спросил Василий кого-то, столбом чернеющего в темноте.

   - Стреляют, - ответил тот, - хотя бы на минутку угомон их взял. Стреляют без передышки.

   - Да, разбушевались, - подтвердил кто-то басом, и по тону Василий догадался: говорил Ясы-Басы.

   - А вы все на дворе, Кузьма Василич? - спросил его Василий.

   - Да что уж, дома жуть одна. На людях оно спокойнее будто.

   - А что же теперь там-то делается? Боже мой, боже, - печально сказал кто-то, стоявший рядом.

   - Д-да. Не дай бог.

   Помолчали. Послушали. Было томительно. Отсветы выстрелов играли по низкому темному небу.

   - А что, Акимка не приходил? - спросил Василий.

   - Нет. Какое там. Сгиб, пожалуй, мальчишка, - ответил Ясы-Басы и, вдруг понизив тон, почти шепотом сказал: - А Варвара-то как будто не в себе. Сейчас выходила сюда раздетая. "Отворяйте, говорит, ворота, - сына пойду разыскивать. Я, говорит, враз его сыщу". Ей-богу.

   - И что же?

   - Ну, мы не пустили. Бабы тут были. Кое-как уговорили. Проводили домой. Теперь прилегла и забылась малость.

   Опять все замолчали.

   В окнах еще горели полупритушенные огни, и было видно, как тенями бродили по комнатам люди. Никто, кроме детей, спать не ложился. Даже дворник Антроп, старый - спать любил больше еды, - ходил здесь же, по двору, шаркал кожаными калошами.

   Поднялся ветер и уныло завыл в голых ветках лип, растущих во дворе вдоль забора. На крыше тревожно захлопала оторвавшаяся доска. Выстрелы из города долетали чаще, стали резче, отчетливее. Иногда по серым, низко бегущим облакам скользил луч прожектора: метнется, остановится, потом опять метнется и скроется. Или ползет на крышу дома и словно гигантской рукой долго шарит между труб и слуховых окон.

   Антроп, с трудом подняв голову, смотрел на эти лучи, а потом сказал:

   - Ишь на небе-то знамение появилось.

   - Нет, дед, это не знамение - это прожектор, фонарь такой, - ответил Ясы-Басы.

   Но Антроп, должно быть, не слышал его.

   - Так. Да... Вот в те поры, как в Севастополе война была, тоже вот знамение на небе было: три столба и три метлы проявлялись. Как ночь, так и проявлялись. А народ тогда все гадал: к чему это? А оно вышло к войне: кроволитье, не дай бог какой, было тогда!

   - Ну, теперь вот без знамения кровь-то льют не хуже, чем в Севастополе.

   - Так, так, - соглашался Антроп, не слушая Ясы-Басы. - Без знамения нельзя. Сила же господня. Ох, трудно убить человека. Собаку убить трудно, а человека в мильен раз труднее.

   - Эх, как ты, Антроп, рассуждаешь. Теперь человечья жизнь дешевле собачьей стала, - откликнулся в темноте женский голос. - Слышь, как стреляют? Что ж, это в собак, что ли?

   - Да вот и я про то говорю: трудно убить человека. Перед господом ответ давать будешь, - тянул Антроп. - Плачет господь-то, глядя теперь на людей.

   - Это оно, конечно, - сказал Ясы-Басы, - сердитыми глазами смотрит теперь на нас.

   Опять смолкли; стали слушать. Перестрелка в городе порой затихала. А ветер все гудел в ветвях - уныло так.

   Где-то визжали на проржавленных петлях двери, и во двор выходили люди, невидимые в темноте, так только чернеющие. Подолгу стояли молча, слушали, вздыхали, опять уходили и снова возвращались. Иногда говорили вполголоса, собирались кучками, вздыхали вместе. Все сговаривались, как лучше пережить эти тяжкие дни, печалились, что во дворе очень много женщин и мало мужчин: охранять некому.

   Когда Василий вернулся в комнату, Иван уже спал, а мать сидела у стола перед прикрученной лампой, подперев рукой сморщенную щеку. Иван тихонько храпел. Должно быть, он сильно утомился за день.

   - Стреляют еще? - тихонько спросила мать.

   - Стреляют.

   Василий, быстро раздевшись, лег в постель, но заснуть не мог. Прошедший день давил его кошмаром. Душа была полна какими-то обрывками чувств и образов. И начищенные сапоги убитого офицера, и колючий вопрос: "Что делать?", и Акимкина мать, плачущая. Мелькнет и пропадет. Как хочется не думать ни о чем... Мать повздыхала, походила по полутемным комнатам и долго-долго стояла перед иконами, шептала молитвы, как заклинания, потом легла.

   Василий заснул только под утро, и ненадолго. Около завозился Иван и разбудил его. В комнате уж брезжил мутный свет. Иван - всклокоченный и хмурый - сидел на краю кровати и натягивал сапоги.

   - Уходишь? - шепотом спросил его Василий.

   - Ухожу.

   - Знамо, уходит, - вдруг сердито отозвалась из соседней комнаты мать. - Как же может без него такое дело обойтись?

   И замолчала, глубоко и сердито вздохнула. Она не спала всю ночь, все ждала этого страшного момента.

   Иван заторопился. Оделся как-то очень быстро.

   - Ну, мать, прощай. Ты не сердись... Напрасно только волнуешься и ворчишь напрасно.

   И, плотно нахлобучив шапку, пошел к двери. Мать не поднялась с постели и не пошла его проводить.

   - Постой, я тебя провожу, - сказал Василий.

   - Ты еще куда? - забеспокоилась мать.

   - Я сейчас. Не уйду я. Только провожу.

   Братья вышли. Калитка была заперта. Около нее сидел все тот же Ясы-Басы, хмурый и дремлющий, с утомленными ленивыми глазами. Он дежурил.

   - Уходите? - спросил он.

   - Да. Прощайте, Кузьма Василич, - спокойно сказал Иван и, улыбнувшись, добавил: - Не поминайте лихом, ежели что...

   - Эх, - вздохнул Ясы-Басы, но больше не сказал ни слова и пропустил братьев на улицу.

   Было пусто и тихо. Выстрелы слышались редко. Один - другой. Промежуток. Потом еще выстрелы. Еще.

   Бойцы перед утром утомились, стреляли нехотя, лениво.

   Братья молча прошли до Большой Пресни. С прудов поднимался седой туман и седыми клочьями лез в улицы, цепляясь за заборы, за небо, за стены. От заставы парами и по трое шли в город рабочие с винтовками на плечах и патронными сумками у пояса. Василий, прохваченный туманом, продрог и остановился.

   - Ну, я дальше не пойду.

   - Конечно, не ходи. Прощай, - сказал Иван, подавая брату руку.

   Он был спокоен.

   Василию вдруг захотелось обнять брата, поцеловать на прощание, но он испугался своей нежности и просто пожал протянутую руку.

   - Прощай... А скажи... ты не сомневаешься?

   - В чем?

   - А в том, что ты... прав?

   Иван усмехнулся, махнул рукой.

   - Ты опять за старое? Брось. - И, надевая перчатку, он повернулся и быстро пошел вниз, туда - в город.

   А туман все лез, все лез. Густой, серый и липкий.

   Василий смотрел вслед брату. Тот с каждым шагом становился из черного серым и потом слился с туманом и пропал. Только еще с минуту были слышны его четкие шаги:

   Тук-тук-тук...

   Потом и шаги смолкли.

  

  

  

   Улицы были совсем пусты, когда Иван выбрался с Пресни. Лениво стреляли где-то за Никитскими воротами. По углам Зоологического сада и у Кудринской площади стояли солдаты и вооруженные винтовками рабочие группами, человека по три, по четыре, дрожащие от сырости и холода, с поднятыми воротниками, в надвинутых на уши шапках, согнувшиеся, - они переминались с ноги на ногу, чтобы согреться.

   На Ивана они не обращали внимания: рабочий идет, свой. Смотрели лениво, скучно, по-будничному, утомленные непривычно бессонной ночью.

   С Кудринской площади Иван повернул на Новинский бульвар и отсюда глухими переулками пошел к Арбатской площади, где - это знал весь город - в биографе велась запись в белую гвардию. Навстречу ему попадались одинокие встревоженные фигуры газетчиков с пачками газет в руках. Это контрабандным путем, скрываясь от солдат и красногвардейцев, несли от Арбата газету "Труд", печатающуюся в районе, занятом юнкерами. Газетчики испуганно и пытливо присматривались к Ивану, шарахались в сторону, но, заметив, что он не обращает на них внимания, шли дальше, опасливо присматриваясь и прислушиваясь.

   За три квартала от Арбатской площади стояли заставы юнкеров. Встревоженный, молодой, охрипший от сырости голос крикнул из мглы навстречу Ивану:

   - Кто идет? Стой!

   Иван остановился. К нему подошел юнкер в очках, в кожаных перчатках.

   - Вы куда идете? - спросил он.

   Иван молча показал ему пропуск, выданный еще вчера в училище при записи.

   - К нам, добровольцем?

   - Да.

   Юнкер вежливо посторонился, и когда Иван уже отошел немного, он что-то сказал своим товарищам, стоявшим на другой стороне улицы.

   - Что же, и среди них есть патриоты, - откликнулся голос из мглы.

   Ивану вдруг стало неприятно от этой фразы. Патриот, патриотизм. Это уже совсем не то, ради чего он шел теперь в ряды белой гвардии, шел против своих товарищей, рабочих.

  

  

  

   В биографе - красивом сером здании в греческом стиле, с белыми фигурами по фронтону и большим матовым фонарем над входом - было уже людно и почти тесно. Студенты - универсанты, путейцы, петровцы, - какие-то чиновники с фарфоровыми кокардами на фуражках, гимназисты, молодые люди в котелках и изящных пальто, солдаты, несколько рабочих - все темной жужжащей толпой теснилось перед столами, за которыми сидело несколько офицеров, принимавших запись. Изящные фонари, задернутые волнами табачного дыма, тускло горели под потолком. В толпе Иван нашел нескольких товарищей по партии, пришедших сюда записываться. От них он узнал, что социалисты-революционеры организуют свои дружины, но что эти дружины будут вести борьбу не с большевиками, а только с грабителями, которые, пользуясь смутой, вероятно, выступят открыто.

   - В партии раскол. Одни идут к большевикам, другие сюда, а третьи ни сюда, ни туда. Такой разброд, что нет сил разобраться, - печально говорил Ивану маленький, толстый, бритый еврей Лейбович - старый партийный работник, гласный думы.

   Лейбович стоял у стены не в очереди и был угнетен до крайности. В его больших темных маслянистых глазах были боль и тревога.

   - Ну, я теперь-таки не знаю, куда мне надо идти и что мне надо делать, - вздыхая, раздумчиво сказал он.

   На Ивана он смотрел с надеждой, будто ждал, что тот доподлинно скажет ему, что надо делать и куда надо идти. Но Иван сказал просто и холодно:

   - А вы запишитесь в белую гвардию.

   Лейбович пристально взглянул на него.

   - А если я убью своего? - спросил он.

   - То есть как своего?