Григорьев Аполлон Александрович - Другой из многих

таится вместе с тем и зерно необъятно разрастающейся печали... но печаль, говорил он, обращается в радость.

   В голове моей смутно - совсем иным представляется мне теперь мир: повсюду и во всем вижу я обвившего все страшного змея, и как мне гнусны теперь все - все земные наслаждения.

  

   Это была страшная ночь, когда он читал мне старую книгу. Он был бледен, как мертвец; голос его был глух и выходил как будто из могилы; зажженная им лампа обливала все каким-то гробовым светом.

   Все, что читал он, были символы, но символы, по мере приближения к которым становился дыбом волос.

   Есть слова, которые едва только ударят в слух, как по телу пробегает судорожный трепет, которых истина очевидна по тому уже самому, что она страшна.

   Он был больше, чем прав, когда говорил, что истина есть то, что сознается несколькими, немногими, одним, может быть.

   Кто это понял - тому нет оправдания; для отвергнувшего эту истину - ад начинается уже при жизни.

   Читая, он бледнел все более и более... голос его слабел и прерывался... наконец он упал на диван в предсмертных судорогах.

   - О чем ты плачешь? - сказал он едва внятно.- Что тебе до меня и что такое я?.. Верь и стремись - встречи придут сами собою... Но верь... это главное! Все, что говорил я с тобою, правда и буквально правда.

   Он затих... Это был только сон.

   Я сидел и держался руками за свою пылавшую голову.

  

   Что же это такое? Сегодня он хохотал самым злым смехом над моим мрачным настройством... советовал мне отправиться в Индию и сделаться факиром. "Глупая голова,- сказал он наконец с сердцем,- где жить-то надобно? на земле, а не в небе... Не один ли закон отражается в бытии червяка и в бытии светила, и не везде ли равно велик этот закон?"

   И между тем, когда я осмелился спросить его, неужели все, что он читал мне,- вздор, и неужели его смертные судороги были только комедия,- он плюнул с ожесточенным бешенством.

   Я теряюсь... в голове моей страшный хаос. Сегодня я видел Софью. Она шла мимо моих окон, бледная, расстроенная, опустивши глаза в землю,- она не хотела взглянуть на мои окна... Человек мой болен, я не могу смотреть на него... Сегодня получил письмо от стариков. Мне было страшно распечатать его... Он сидел на моей постели и пожимал только плечами от негодования... Я распечатал: первое, что попалось мне, были строки моей матери... Я зарыдал... видно, с каким трудом она их писала - бедная женщина!.. Он встал с постели и начал ходить по комнате,

   "Ну, кончил?" - спросил он, остановясь передо мною и вперя в меня свой злобно-насмешливый взгляд. Я стонал...

  

  

   Устал я, воспитатель; скажу тебе прямо: не по силам моим то тяжелое бремя, которое на меня наложено. Боже мой! когда я подумаю, сколько людей на свете легко и весело проходят по жизни, привязанные к чему-нибудь, любящие что-нибудь... А я? Ах, да! есть бесконечное наслаждение в том, чтобы любить, чтобы склониться головою в чьи-нибудь колени и заснуть - спокойно, сладко заснуть под лучами чьих-нибудь женских глаз... Недавно еще были здесь цыганы... Ты знаешь, как я люблю их песни, их кочующую жизнь: ты был всегда недоволен этим; но что же мне делать? от головы до ног и от ног до головы я степняк - я готов с ними, вольными сынами, почти пуститься в их бешеную пляску... Да! так... они недавно здесь были и давали концерт; я поехал, разумеется; меня измучили их песни - эти страстные тоны, эти порывы к любви без границ, без пределов... "Скажи, зачем явилась ты?.." Эта проклятая песня целые три дня преследует меня; ни днем, ни ночью нет мне ни на минуту покою; так и грезятся мне свежие юные сны моего детства, так и грезятся, мелькают былые образы, светлые мечты, облеченные в женщину с голубыми, ясными, как небо, глазами, в которые так хочется глядеться, в которые так отрадно заглядываться!.. Но зачем это горькое, тяжелое знание; зачем эта правда, от которой отступить невозможно?..

   И вот еще недавно встретился я с существом, которое напомнило сны моего отрочества... Я обещал ничего не скрывать от тебя, воспитатель; да собственно-то говоря... и к чему?.. Надобно тебе сказать, что недавно у меня была неудача в моих расчетах на Чабрина, о котором я тебе писал... Впрочем и неудача ли? Это еще бог ведает!.. Он страшно молод, хоть ему за двадцать пять; даром для него не пройдет наша встреча: рано или поздно брошенные семена правды пробьются из-под тучи предрассудков, темных стихий страха и ложно радужных обманов сердца... И прекрасно! Тяжело и страшно будет и ему проснуться - не я виноват. Зерно будущего суда брошено в эту душу. Был ли я орудием правосудия и гнева, или орудием возбуждения - разрешат последствия... Чему устоять, то устоит!.. Не в том дело, мы с ним расстались: он бежал от меня - по своей похвальной привычке и к моему величайшему смеху - с своей собственной квартиры под крыло какого-то мужа, являвшегося и прежде с наставлениями, над которыми я и известная тебе приятельница достаточно смеялись... Этот достойный человек являлся и ко мне с поручением от Чабрина, впрочем, очень учтиво и вежливо, и позволил мне три дня пробыть на квартире Чабрина... Теперь второй день, и мне решительно выезжать не хочется, потому что в мою шумную жизнь впился прехорошенький цветок... Простыми словами: я видел невесту Чабрина, и она мне нравится. Надобно сказать, что необыкновенный час, в который я видел ее заплаканные глазки, ее более чем простой костюм,- все это особенно содействовало впечатлению... Этой ребяческой темно-русой головке совершенно усвоилась мысль, что в руках моих жизнь и смерть ее чудака-жениха, которого она, между прочим, вовсе не любит... Что же она сделала? Вообрази себе, до какой степени она простодушна и настроена ко всему необыкновенному!

   Вчера или, лучше сказать, сегодня, ибо было уже два часа ночи, я возвратился с вечера, где я, против обыкновения, довольно много выиграл... Кстати! я все проигрывался, мне нужны деньги - пришли мне тысячи три... Я уже хотел ложиться спать, как вдруг слышу шорох в передней, всегда не запертой, потому что человек Чабрина боится меня как огня и бежал с барином под сень крил их заступника... Я сделал два шага вперед и отворил дверь... Представь себе мое изумление, когда перед собою я увидал молодую девушку, всю в белом, как тень Франчески в "Осаде Коринфа", всю дрожавшую каждым нервом своего слабого тела... Все это было более чем странно; но, разумеется, я не изумился наружно и спросил ее очень вежливо: "Что вам угодно?" Кажется, первая мысль, которая пришла мне в голову, была та, что эта девочка - лунатик. На мой вопрос полился целый поток трепетных лихорадочных объяснений, которые, разумеется, ничего не объясняли... Кое-как я усадил ее в кресла и очень положительно спросил ее снова о том, что доставляет мне честь видеть у себя мою прекрасную хозяйку? Вместо ответа она зарыдала и закрыла лицо своими маленькими ручками. Я отвел эти ручки и заставил ее посмотреть на себя. "Ну, взгляните на меня! - сказал я ей шутливо.- У меня нет ни рог, ни копыт, ничего, чем меня снабдил, вероятно, мой почтенный друг и его верный служитель". Она улыбнулась невольно сквозь слезы; я взглянул на нее с глубоким состраданием и, может быть, с нежностью, потому что она была чудно хороша: одно из тех лиц, которых вся прелесть заключается в бесконечном простодушии, на которые заглядишься так отрадно, так доверчиво, как на лицо заснувшего ребенка...

   - Я знаю, что вы можете погубить Чабрина,- сказала она, наконец, с полным убеждением,- но послушайте: я умоляю вас всем, что для вас есть святого, оставьте его, не мстите ему...

   - Мстить! - отвечал я со смехом,- да за что я буду ему мстить? Напротив, я его очень люблю!

   - О нет, не любите его, заклинаю вас Богом - не любите его! - вскричала она с ужасом.- Оставьте его, об этом я прошу вас, я...

   - А вы его любите? - спросил я тихо.

   - Да,- сказала она.

   - Нет,- подумал я.

   - Вы его оставите! - обратилась она с умоляющим видом, сложивши свои маленькие ручки.- Да! не правда ли? вы его оставите...

   Я хохотал.

   - О, не смотрите так, ради Бога! - сказала она с рыданиями.- Не смейтесь... я боюсь не за себя...

   - Вы ошибаетесь,- заметил я сухо,- вы боитесь за себя, вы его не любите...

   Она привстала с места...

   - Не люблю, когда для его спасения решилась одна, ночью идти к вам...

   Она была видимо оскорблена. Я взял ее за руку.

   - Ну, простите меня! - сказал я ей.- Ведь я не виноват, что не могу видеть жизнь в розовое стекло... Что вы пришли ко мне, разумеется, это очень благоразумно; но ведь и для меня же есть святыня на свете.

   - Для вас? - сказала она полупрезрительно.

   - Для меня, - повторил я спокойно.

   Она снова встала, но остановилась в нерешительности и задумчивости.

   - Когда я шла к вам,- проговорила она медленно,- я знала, на что решалась... Мне было все равно... Нет любви без жертв,- прибавила она с лихорадочной дрожью.

   - Вы правы,- сказал я ей,- но эту жертву вы принесли себе самой...

   Она замолчала.

   - Будьте спокойны,- начал я, взявши снова ее руку.

   - Да? - спросила она с детскою радостью.

   - Слово человека,- отвечал я твердо.- Жаль, что не могу сказать вам: будьте счастливы...

   Она снова посмотрела на меня с боязнию.

   Я поклонился ей... Она вышла робко и медленно.

   Я долго о ней думал... Я и теперь о ней думаю... Сегодня она прошла в церковь мимо моих окон; я стоял у окна и барабанил по стеклу пальцами... Она меня видела и опустила глаза.

   Ты скажешь, что все это меня недостойно, воспитатель; но что за дело? Это так благоуханно, свежо, так молодо... точно как будто летом на утренней заре проснулся я от сладкого сна и весь еще полон тревожного, обаятельного чувства и жаль мне расстаться с этим еще неведомым чувством...

   Прощай, воспитатель!.. Я что-то глуп сегодня!

  

  

   Милостивый государь,

   почтеннейший друг

   Петр Петрович!

   Благодарю моего Бога и Создателя, что весьма неприятный случай обратился в счастливый для любезнейшего сына вашего и молодого моего приятеля Ивана Петровича и что самый сей случай доставил мне как возможность служить вам, так равно и узнать прекраснейшие качества и свойства сего юноши. Вчера имел я честь получить приятнейшее письмо ваше и тотчас же, по получении оного, отправился с ним на квартиру нашего молодого человека, обрадовать его сладкою для сердца его вестию о согласии вашем на брак его с прелестнейшею девицею. Для него, однако, весть эта не была уже новостию, ибо письмо ваше к нему пришло двумя часами ранее, и я застал его весьма тронутым вашими к нему истинно родительскими милостями и преисполненным глубокого чувства благодарности. Самый срок, который назначен вами для исполнения взаимных желаний двух любящих сердец, именно до июля, когда вы сами пожалуете к нам в нашу северную столицу,- самый, говорю, срок этот не показался ему слишком долгим. Он сказал мне, что, получив письмо ваше, ожидал только меня, чтобы вместе со мною отправиться к почтеннейшим Ивану Авдеевичу и Луизе Карловне с формальным уже предложением. Может быть, это сказал он, чтобы порадовать мое стариковское самолюбие, но тем не менее было это мне слышать весьма отрадно. С милой невестой своей, Софьей Ивановной, он уже, конечно, не мог утерпеть, чтобы не поговорить тотчас же по получении приятных известий. Вместе с ним отправились мы к ее родителям и, без всякого труда, получили их согласие на предложение. Вот я, на старости лет, попал таким образом и в сваты!.. Дай Бог только нам начатое дело окончить, и тогда можем мы сказать - конец и Богу слава! Не стану описывать вам восторга нашего юноши, ни того приятного вечера, который провел я в этот день, любуясь на счастие двух сердец, вполне достойных одно другого. Вероятно, любезнейший сын ваш скоро сам изольет перед вами чувства своей благодарности, ибо, сообразно с приказаниями вашими, взял уже от начальства отпуск и сегодня, вероятно, возьмет место в дилижансе, чтобы лететь на крыльях радости - упасть к стопам вашим и, лично увидавшись с вами, отогреться в ваших родительских объятиях.

   Прощайте, добрый друг мой, и ждите к себе вашего сына и моего доброго приятеля. Мне же позвольте пребыть

  

  

   Слово мира и любви становится иногда словом гнева, ибо многое спрашивается от того, кому дано многое. Когда душа, утолившая жажду свою от источника вечного света, вновь обращает стремления свои к тварям, тогда твари становятся для нее карающими орудиями справедливого гнева; ибо то же самое кроткое начало света становится иногда и яростным пламенем огня вечной геенны. Горе тому, чьим высоким уделом было бороться с самим первоначальником падения и кто, вместо того, дозволил побороть себя стихийным началам!

   Самые мудрейшие из людей стояли крепко только верою, то есть пребыванием в общении с началом света; ты же кто, дерзающий искушаться сам и еще наслаждающийся грехом, и падением?

   Мало было тебе, неразумный, наслаждаться безразлично дарами благого со всею неограниченною свободою, с какою подобает наслаждаться ими существу разумному... мало было тебе быть царем стихий - ты восхотел сам жить их жизнию... Живи же, но помни, что строго мстит за себя оскорбленное начало света, что в самом тебе откроется темная бездна, которая окутает узами скорби и мрака все светлые начала души твоей. О, горе тебе - и горе мне, возлюбленный, хотя и безумствующий питомец; горе мне, ибо среди той глубокой печали, которой бремя привыкла носить душа моя,- ты был единственною моею отрадою!.. Сын мой, сын мой! глаза твои напоминали мне глаза твоей матери, которую любил я как брат; самого тебя любил я с нежностью не отцовскою, но материнскою... Дитя мое! возвратись ко мне под сень старых дубов, которых шум так уныло стонет по тебе вместе со мною!.. О, верь мне, верь мне - быть может, сам я сносил на сердце много язв, быть может, сам я слишком тяжело купил свое отречение от всего...

  

  

   Никогда не была я так вполне счастлива... он постоянно почти со мною - он проводит у меня почти целые дни!.. Кого или что должна я благодарить за это? Кажется, Чабрина; но кого бы то ни было - только я счастлива, я весела, я резва, как ребенок; прыгаю по столам и по стульям - по моей старой привычке.

   Он стал как-то удивительно добр и нежен... Во все это время я не слыхала ни разу его обыкновенных загадочных вопросов, не видала его сурового, проникающего в душу взгляда... Кажется, он уверился во мне; кажется, ему нечего больше из меня выпытывать.

   - Скажи, зачем ты так страшно мучил меня, милый? - спросила я его вчера...

   - Так было нужно,- сказал он тихо.

   - Дрессировка? - заметила я.

   - Может быть,- отвечал он с улыбкою, лаская мне лицо руками.

   И он задумался. В окошко глядел месяц - яркий, ясный. Я вспоминала стихи его любимого русского поэта!

  

   А небо, а месяц?

   О! Этот месяц волшебник...

  

   И когда облако налетало на этот месяц, я вместе с ним так готова была сказать:

  

   Что бы пройти тому облаку мимо?

   На что ему месяц?

  

   - С тобой я опять позволяю себе сделаться мечтателем,- говорил он с глубокой нежностью, сажая меня на свое место и склоняясь сам головою в мои колена...- Ты для меня все теперь - жена, сестра, подруга...

   Я играла его каштановыми кудрями...

   И его считают злым, развратным - его, в самом разврате которого выражается возвышенное стремление к бесконечности...

  

   Все его оставляют, моего милого,- одна я с ним, одна я пойду за ним повсюду!.. О, да! он возвел меня на бесконечную высоту, но голова у меня не кружится нисколько. Для меня нет жертв; самое слово жертва мне гнусно. Прикажи - и я умру, прикажи - и я... Да, все, что свет зовет преступлением, я это делаю... Не требуй от меня одного только, одного - чтобы я перестала любить тебя!

   Я сказала это ему, когда он говорил мне с восторгом о женщинах XVIII века, любивших жизнь и наслажденье и не привязывавшихся сильно ни к кому.

   - Разве ты хотел бы, чтобы я была такою? - спросила я его.

   - Не знаю,- отвечал он сухо.

   Я склонила голову - в эту минуту для меня возвратилось прошедшее.

   - Ну полно же, полно! - заметил он с принужденной улыбкою.- Как будто я стану от тебя требовать чего-нибудь не по твоим силам?.. Да и главное то,- прибавил он,- мне, мне - слышишь ли ты? - мне самому нужна твоя любовь!

   - Ты меня не любишь, милый! - вскричала я со стоном.

   - Я люблю тебя столько,- отвечал он твердо,- сколько я могу любить. Я - ничего не люблю... но тебя я больше чем люблю: я тебя уважаю за то, что ты вполне женщина...

   - Ты меня не любишь! - повторила я совершенно убитая.

   Он засмеялся своим металлическим смехом.

   - Что такое любовь? - сказал он.- Разве я не люблю тебя, когда я тебя страстно цалую, когда я весь предаюсь тебе?..

   И он сжал меня в своих объятиях...

  

   Мы говорили о смерти сегодня. Зачем хочет он, чтобы я жила после него?

   - Знаешь что? - говорил он мне.- Мне хотелось бы, чтобы во мне ты не столько любила самого меня, сколько то, чем я сам дорожу в себе.

   Нет, я люблю его, его самого!.. Что мне за дело до чего-нибудь другого?

   - Милый! знаю, что ты очень умен, что ты во всяком находишь особенного конька... Но, ради бога, оставь говорить мне, что то-то или то-то меня недостойно...

   Он засмеялся на эти слова.

  

   Чабрин уже недели с две уехал в Москву блудным сыном, как говорит мой милый. Сегодня я хохотала целое утро, когда он представлял мне сцену из домашнего быта Чабрина: то, как он сидит в кругу дражайших родственников и как там все со слезами умиления благодарят небеса за то, что он избавился от сетей лукавого.

   - Только гадко ему станет наконец,- сказал Василий с печальной улыбкой.- Выше его натура всех подобных дрязгов; он не виноват, что он слишком молод и впечатлителен. Пожалуй, из него в самом деле сделают на время все, что угодно: и покорного сына, и мужа под башмаком,- а все-таки он опомнится, все-таки это лучшая природа, которую я встречал когда-нибудь.

   Он был потом целый день грустен.

   Вообще, эти два дня он что-то особенно странен.

   Вчера он целый вечер не отходил от фортепьяно и фантазировал на цыганскую песню:

  

   Скажи, зачем явилась ты

   Моим очам, младая Лила?

  

   Почему-то мне, которая так любит музыку, которая так любит заслушиваться его звуков,- мне было невыносимо грустно.

   Сердце мое никогда меня не обманывало, а его тяготит какое-то тяжелое предчувствие... я сама знаю, что это глупо, чего мне бояться? Но боязнь или, я не знаю, что-то - сжимает мое бедное сердце!

   Я была уж слишком счастлива... Страшно!

  

   Боже мой! за что я так ужасно наказана? Его нет вот уже пятый день - я мучаюсь жестоко. Ходила на его квартиру - заперта; я забыла все, забыла приличия, стыд - обратилась к хозяевам. "Где-то на даче",- сказали мне, посмотревши на меня с злобною улыбкою. Милый, милый! за что ты меня мучишь, что я тебе сделала?..

  

   Слава богу! он был сегодня,- но мрачный, растерзанный... "Ты, была у меня?" - был первый его вопрос, и этот вопрос сделан был с суровым неподвижным взглядом; я зарыдала.

   - Прости меня, милый! но не мучь меня! - вскричала я, упавши ему на шею с рыданиями.

   Он тихо, но сурово отвел мои руки и посадил на диван.

   На лице его был целый ад мук и страданий.

   Он не хотел даже намекнуть мне о причинах своего отсутствия...

   Спрашивать я не смела.

   Позволь мне лучше умереть - лучше умереть, милый!

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

   Худы дела, мой любезный друг, истинно худы - да только по моей ли вине, сам ты скажи на милость?.. Мимо рук невеста с приданым проскользнула, и проскользнула-то так, что теперь и след простыл. Эх, Алексей Степанович, ну как не пожалуешься теперь на наше с тобой воспитание? Посмотришь и посравнишь себя с каким-нибудь шематоном, так руки и опустятся: ни по-французски наш брат не говорит, ни романы модные читать ему не время,- а в этом-то и вся штука, мой любезнейший... Девушка, покамест она девушка, хочет все, чтобы ей вздор городили,- и сама она знает, что это все вздор, и любовь там, и звезды,- а все-таки нужно ей, чтобы этот вздор городился: видно, уж дух нынче таков!.. Чабрин формально теперь женится на Софье Ивановне, потому что у него мало того, что особенное счастье да есть еще друзья, да выручители: бабушка ворожит, одним словом. Завертись-ка я, как он, по службе, свяжись-ка я, как он, с известным игроком и беспутником - кто бы меня выручил? Ровно никто - да и не пожалел бы никто... а тут? Эх, право, даже горе возьмет... Покамест не ходил молодец в департамент, набольший говорил: "непременно выгоню - для примеру!" - говорил; а вот тут и пример. Выручили молодца из долгов родные - ну и явился тотчас же в департамент, как ни в чем не бывало... Мало того - выходит из кабинета сам-то и прямо к нему - и по-французски!.. Потом оборотился ко мне. "Ипполит Михайлович,- говорит,- ваш новый начальник отделения, тотчас по принятии дел, едет на 28 дней в отпуск: поручаю вам, как старшему и достойнейшему, исправлять его должность!" - Приятно, нечего сказать!.. Эх, черт возьми! другой хоть с досады имел бы возможность хоть выйти в отставку, а я... Стиснешь только зубы, крякнешь невольно, да и пойдешь низкопоклонничать новому начальнику, что тут тебе на голову посадили. Слыхал я и читывал, что люди мстят и ловко мстят - а тут и мстить-то даже нельзя. Ведь это все вздор, все кавказские страсти, все себе самому в убыток да людям на смех... Нет, гнись, вечно гнись; кому не дает судьба стоять прямо, гнись, пока спина гнется, а гнуться она будет до могилы - там только распрямишься... Ну и начал я ему льстить и рассыпался в сожалениях о том, что он был так долго нездоров. "Я болен не был",- обрезал мои сожаления новый начальник. Я и так и сяк - ничего не берет! Сух со мною ужасно и во всем уж вовсе не таков, как прежде - видно, в хорошей школе побывал.

   Другой бы на моем месте махнул бы рукою с отчаяния и оставил вещи как они есть, а я... нет: я помню твои правила. Пошел опять к старому мошеннику Ивану Авдеичу... Фу ты господи! Какая важная осанка стала у старого грешника! "Я,- говорит,- всегда был уверен, что почтенный Иван Петрович, мой будущий зять, пойдет очень далеко!" - Его-то, впрочем, я тотчас же на карей объехал: взялся хлопотать по разным комиссиям касательно приданого и так умилил Луизу Карловну, что она сказала: "Вот верный-то друг!" - "Неизменное копье,- сказал тотчас же Иван Авдеич.- Ну да и мы ему отслужим!" - прибавил он с самодовольною улыбкою. Вошла Софья Ивановна - поздравил и ее, только она что-то показалась мне не очень веселою, а может быть, впрочем, я и ошибся. Приехал и жених - и все-таки был очень сух со мною. На другой же день по принятии дел он уехал в Москву к своим. Я завален от Счастных теперь комиссиями: то в мебельную лавку, то в серебряную - хлопот полон рот! А все что-то кажется мне, Софья Ивановна не сильно грустит без своего нареченного. Или и она тоже девушка с расчетцем?.. Да кажется, так! Чуть ли она не прежде всех увидала, что из Чабрина выйдет чудесный муж!..

   Эх, грустно, Алексей Степанович, а нечего делать... Овому талант, овому два. Прощай, будь здоров и преуспевай в своих начинаниях.

  

  

   Стыдно мне и больно, друг, брат, наставник,- стыдно и больно за себя, еще более за оскорбленное человеческое достоинство; стыдно и больно, что, раз узревши львицу, я мог отступить от нее,- что во мне не стало сил победить призраков... Когда мы расстались, я думал, что я прав в отношении к тебе, что ты жестоко требовал от меня для меня невыполнимого. Я ошибался, говорю это прямо, сознательно. Я думал, что могу ужиться со всем тем, с чем уживаются другие,- ты знал меня лучше самого меня: мне не ужиться с самыми лучшими отношениями. Никогда не было мне так понятно, почему с таким негодованием неизвестный философ называет мир "страной отцов и матерей!",- никогда так сильно не чувствовал я потребности быть вполне свободным. Суд, о котором ты мне говорил, уже отяготел надо мною: ярость палящего огня уже начинает терзать мою душу. В тебе теперь понимаю я все, понимаю, почему ты с негодованием плюнул мне в лицо, когда я смел подумать, что твои судороги и муки в страшную ночь, которой не забыть мне никогда, были притворство. Да и что такое притворство? Есть минуты, когда истина и притворство сливаются в одно,- это я тоже теперь понимаю; ибо душа свободная прежде всего обладает сама собою и всем тем, что в ней происходит. Пишу к тебе теперь потому, что мне нужно, необходимо примирение с тобою; если ты хочешь, оно будет явное, публичное. Что мне за дело до всего, кроме тебя; до всего - слышишь ли ты, даже до моей любви? Что мне в любви, когда в меня перешли все твои ненависти?.. Я имею право на эти ненависти, потому что, отрекаясь от тебя, не отрекался от правды. Согласись также, что ты иногда слишком сурово поступал со мною.

  

  

   Спасибо тебе за присланный листок. Ты страдаешь и, кажется, не шутя. Это ручается мне, что ты проглотишь весь немного горький цинизм правды, которую я хочу тебе сказать именно потому, что благодарен за твой листок. Знаешь ли что? в листке много гордости и оттого мало цели и еще меньше понятия обо мне. Поговорим обстоятельно, не для упреков тебе, которые, за исключением всего прочего, были бы слишком глупо-бесполезны, не для оправданий моих, которые были бы унизительны для тебя и для меня, а только для того, чтобы в твоей голове сделалось пояснее насчет наших бывших и будущих отношений (эти отношения еще будут, если ни ты, ни я не умрем чересчур скоро). Ты расстался со мною - и хорошо сделал; но сделал бы еще лучше, если б расстался иначе - не позоря ни себя, ни меня. Причиною, что было так, а не иначе, служила твоя неопытность, которая заставляла тебя верить в возможность сближения с разным балластом человечества. Очень рад, что тебе новый урок, один из тех, от которых я давно весь расшибен и чаще бываю механически мыслящим куском мяса, чем человеком. Любезный друг, индивидов любят всех, дурных и хороших, рабов и свободных, мужеск. пол и женск., или не любят ни одного, а употребляют в свою пользу некоторых - так, по крайней мере, покамест и можно и должно делать на свете. Ты опять меня поймешь. Оно - очень грустно, но вещей не переменишь скоро, особенно не переменишь бесполезным сетованием и ропотом. Что кругом тебя все очень гнусно, увы, старая история! в которой я никогда не в силах был сомневаться: было бы также гнусно и кругом меня, если бы что-нибудь было кроме пустого пространства, которое, конечно, я сам стараюсь делать, чтобы не захлебнуться желчью или слюною бешенства. Что ты с одним мною мог находить истинно-общее - не удивляюсь; ибо еще удивительнее, что я его находил и нахожу с одним тобою, хотя - опять повторю (не обижайся!): между нами стоят несколько лет вольной жизни, которую я начал мыкать прежде тебя. Ты говорил когда-то, что я не любил тебя. Безумный, безумный! поверь немудреной истине, что 2 2 = 4. Любивши тебя, я любил себя, и люблю, ибо никогда не переставал тебя любить.

   Ведь любовь людей друг к другу одного пола, или так называемых разных полов, все одна и та же и подчинена одному и тому же. Я не уважал тебя и не мог уважать, ибо не мог тебе вполне верить - не от сомнения в твоем превосходстве над разной людской сволочью, но от твоей неопытности. Доказательство, что я не ошибался,- налицо. Ты, спустя несколько времени, еще лучше сам это почувствуешь и дашь мне другую цену. Я весь из недостатков и пороков, но в этом-то мое право понимать все, прощать все и любить больше, нежели ты покуда способен (опять извини). Временами я досадовал на тебя за малодушие, как и прежде; но никогда ни на минуту не переставал тебя любить. Рассуди, бога ради, беспристрастно и подробно, взявши все обстоятельства, рассуди не для меня, а для самого себя и про самого себя, какими могли быть наши отношения, если не такими, какими они были? Жил я (материально) без тебя - и буду жить; что за вздор ты нес всегда об условии иметь миллионы, чтобы быть в связи. С тех пор, как мы сошлись с тобою очень натурально, я полюбил тебя, принадлежал тебе гораздо больше, чем ты воображаешь, и принадлежал не менее себе, несмотря на пошлую видимость; очень не мудрено, что я иногда нуждался в тебе и не слишком упрекал себя за то, что пользовался тобою. Пусть оно придет - и отношения возможны, как возможны они и теперь, хотя я вовсе их не ищу, не потому, что не придаю им цены, а потому, что всякое искомое теряет невольно цену. Примирения явного - мне не нужно; примирения непубличного я не понимаю, ибо никогда не враждовал; ибо это я говорю искренно и глубоко зная, что говорю... Ах, да! оттого-то я такой мерзавец в людских глазах, что не понимаю нисколько вражды. Презрения у меня много, но уж, конечно, не для тебя; да оно и не вражда, а любовь же... К псам только, а не к людям. О, когда ты лучше и больше выразумеешь меня на самом себе! Знаю только, что это неминуемо будет... Не видайся со мною - но пиши; об этом я тебя прошу. Довольно ли? Многое и многое хотел бы я говорить тебе - но увидим, что будет дальше. Слава богу, слава тебе и мне, что я в тебе нисколько не ошибался, но что ты остаешься всегда лучше того, с кем ты мешаешься. Верь в человека - верь в себя и... в меня, к которому ты был вовсе несправедлив.

  

  

   Ах, да! ты прав, мой старый воспитатель, ты во всем прав, но не зови меня воротиться под сень старых дубов моей родины - не зови меня, это более чем невозможно. Есть минуты в жизни человека, когда он судит сам себя неумолимым судом - и идет решительно наперекор разуму. Тогда для него нет ни оправдания, ни возврата, тогда он не имеет даже утешения сделать вопрос: кто виноват? так общий нашему веку... Нет спасения, нет возврата!.. "Властвуй!" - говорит ему разум; "иди вперед!" - шепчет ему страстно неумолимое сердце. Иди вперед!.. Не назад ли скорее? Но назад не возвращаются, а только падают вниз... Отец-воспитатель! не говорю тебе: "спаси меня!" - это тщетно; нет, прости меня, благослови меня!.. Ну, стыдно это написать, но, наконец, пожалей обо мне... О, как скользок земной путь человека, как все на этом пути напоминает ему, что он существо падшее!..

   "Что такое ты? что такое каждый из нас?" - повторял ты мне часто. Ты как будто предчувствовал, повторяя эти слова, что придет в моей жизни минута последней, окончательной борьбы с любовью к тварям, как бы хороши они ни были.

   И открыл я сегодня старого учителя и читал в нем:

   "Ученик сказал: "О! возлюбленный наставник, как же я наилучшим образом могу достигнуть того, чтобы всем вещам быть равным?" Наставник сказал: "Охотно - подумай только. Если ты хочешь всем вещам быть равным, то все вещи ты должен оставить и отвратить от них свое желание, и не желать ни их, ни того, что-либо обратить в свою собственность: ибо как скоро ты что-либо примешь в свое желание, то сие что-либо делается вещию с тобой совокупною и действует с тобою одною волею, и обязан ты оную охранять и о ней заботиться, как о твоем собственном существе. Если же ты не примешь ничего в твое желание, то ты от всех вещей свободен - и владычествуешь с тем вместе над всеми вещами: ибо их ты в себя не воспринял - и всем ты вещам ничто, равно как и все вещи для тебя ничто; ты тогда как младенец, не разумеющий различия вещей... Ты же хотя и разумеешь оное, но разумеешь без участия твоей восприимчивости".

   Увы! отец, то глаголы обличения душе моей!..

   Но к делу. Странно мне писать это слово к тебе, разумеющему единое дело - дело жизни. Выслушай меня - не для суда надо мною... суд произнесен уже во мне самом.

   Я хотел, во что бы то ни стало, хотел видеть еще раз женщину, которая в первый раз произвела на меня такое странное впечатление. Чем она произвела его - я не знаю; может быть, своей простотою, своей слабостью. Случай - или, как ты назовешь это? я, расположенный теперь ко всякому срамному и смешному суеверию, готов звать это бог знает чем - итак, случай скоро доставил мне эту возможность. С квартиры приятеля моего, Чабрина, я наконец съехал. Окуривали или нет после меня мою комнату, этого я тебе сказать не умею... Знаю только, что в окно глядели на меня две голубые звездочки и глядели очень пристально. Я поклонился - мне отвечали робким наклонением головы. На сердце у меня было как-то глупо-пусто. Я прямо поехал на свою квартиру. Надобно же было судьбе устроить так, чтобы моя комната с отоплением, столом и прислугою, отдавалась от одного, не слишком достаточного семейства; надобно же было, чтобы это семейство, все состоящее из старухи вдовы с сыном и дочери, было очень бедно и очень наивно; чтобы в одну очень грустную минуту своего бедного существования, сын - бедный малый, канцелярист, обратился с просьбою помочь им в их крайней нужде - в болезни старухи матери... Не забыть мне никогда этой нетвердой поступи, этой робкой, немного глуповатой физиономии, этого скорбного тона, этого чего-то, так невольно вызывающего слезы... не забыть мне никогда безмолвного, быстрого пожатия моей руки, когда я отдал этому бедному существу все выигранные мною накануне деньги - благо они дешево достались; не забыть мне, как он, торопясь, глотал чай, которым я его потчивал, как он высчитывал всю свою богатую родню, которая могла бы помочь им, да не хочет... Надобно же было, что в числе этих богатых родных были и Счастные, хозяева моего приятеля, и чтобы дочь их бывала потихоньку у своих родных... надобно еще, наконец, было и то, чтобы за деньги, которые мне ровно ничего не стоили, ко мне привязалось существо, обиженное судьбою и людьми, но способное привязываться без границ, и чтобы оно считало своим долгом со всяким и каждым за меня браниться, потому что всякий и каждый, знает он меня или не знает, считает непременным же долгом говорить обо мне всевозможные и невозможные нелепости... Канцелярист мой, по прозванью Поплюгин, ходил ко мне каждый день: у меня ставало и станет терпения проводить с ним несколько часов в сутки; я как-то привык видеть эту физиономию, на которой резкими чертами выразились доброта и ограниченность... Раз как-то он пришел ко мне очень растревоженный и начал упрекать меня с величайшею наивностью, что как-де я - такой хороший человек, а все про меня говорят так дурно.

   - Ну что же делать, почтеннейший Сергей Тимофеич?

   - Как что делать? Ну, добро бы о вас тот или другой так говорил, а то ведь все - сами вы посудите!

   - Кто же это все-то?

   - Ну, мало ли кто - вот я сейчас за вас бранился.

   - С кем это?

   - Мало ли с кем!

   - Ну да с кем же?

   - С кем! Да вот хоть побожиться вам, так сейчас из-за вас спорил с Софьей Ивановной.

   - С какой это Софьей Ивановной? - спросил я, как будто вовсе не зная, о ком идет речь.

   - Ну, да с Счастной-то...

   - А! ну что ж она?

   - Что? да то же, что и другие...

   - Что же именно-то?

   - Ну, что вы преразвратные!- отвечал мой новый друг с преглупою улыбкою.

   - Что ж вы ей на это сказали?

   - Говорил, что она вздор врет - да и все тут; и маменька то же сказала.

   - Очень благодарен, только напрасно.

   - А я еще что!.. Вы, я говорю ей, поговорите-ка с ним лучше хоть раз, так увидите, что это за человек.

   - Ну, а она что?

   - Да ничего - замолкла...

   - Долго она у вас сидела?

   - Нет, не долго; хотела завтра быть, как в Апраксин поедет: все приданое шьет.

   - Ах, да! а где жених-то?

   - Все в Москве еще; недели через три приедет.

   - Ну, что ж, она скучает без него?

   - А бог ее ведает - она всегда такая, что ее и не узнаешь.

   - Будто бы?

   - А предобрая! - сказал мой канцелярист сладким тоном.- Точно вы - ну ей-богу, точно вы!..

   На другой день, когда я проснулся, мне было как-то странно-весело, что со мною бывает редко. Я, разумеется, нисколько не скрывал от себя причины моей веселости: мысль, что я увижу эту девочку, меня больше чем занимала. Я пошел к своим хозяевам: там меня подчивали ячменным кофеем, и мать начала бесконечную историю о покойнике муже... Наконец на черной лестнице послышались чьи-то быстрые и легкие шаги... "Ах, батюшки! - вскричала старушка,- это, должно быть, Софья Ивановна. Вот посмотрите барышню-то - умная такая, воспитанная, добрая!.."

   Дверь отворилась, и вошла... или, лучше сказать,- вспорхнула Софья. Она была одета по-домашнему, а между тем полуфантастически - почти так, как я ее видел в первый раз: вся в белом, в белой кисейной камали, с головкой в локонах кругом. Она вспорхнула и остановилась в полуиспуге, в полузамешательстве... Первое, что встретила она, был мой взгляд. Я сидел прямо против двери, на диване подле старушки.

   Старушка, еще все больная, с усилием приподнялась ей навстречу. Софья быстро сделала два шага вперед, чтобы ее поддержать, и в эту минуту слегка поклонилась мне и опустила глазки.

   Она села подле моей хозяйки и начала говорить с ней. Я молчал. Старушка несколько раз обращалась ко мне, чтобы сделать разговор общим; я отвечал очень коротко.

   Старушка опять поднялась с усилием и побрела к дверям своей спальни, чтобы поторопить дочь, готовившую кофе.

   Софья быстро взглянула на меня и схватила мою руку.

   - Я виновата перед вами! - сказала она.- Я вас не знала... я вас оскорбила... может быть,- прибавила она, грустно опустивши головку.

   - Меня оскорбить нельзя,- сказал я, поцаловавши очень почтительно ее руку и тотчас же оставив ее.- Что вы были передо мной не совсем правы, как и многие другие, это разве мне новость? Также не ново и то, что вы так же случайно переменили обо мне мнение...

   Она хотела что-то сказать...

   - Знаю, за что,- перебил я ее,- но ей-Богу же, не из ложного смирения скажу вам, что по этому нельзя заключить даже о доброте моей прекрасной души... Сделайте одолжение, не считайте меня оклеветанною невинностию: все, что говорят обо мне, правда.

   - Правда? - спросила она, не с ужасом, но с печалью.

   - Правда - к сожалению или нет, не знаю,- отвечал я ей.- Эти деньги, которые точно спасли целую семью, за которые я купил себе привязанность живого существа и, может быть, оправдание в ваших глазах... Эти деньги даже - следствие карточной игры, утомительно-гадкой ночи за зеленым столом...

   - Это ужасно! - сказала она с тихим стоном.

   - Что же тут ужасного? - заметил я.- Вам жаль меня?

   - Да,- отвечала она, положив