Григорьев Аполлон Александрович - Другой из многих

орым я окружена... иногда мне просто невыносимо, Маша: меня мучат, меня терзают разными мелкими гонениями... в доме никто меня не слушается, да и маменьку тоже... с утра начинается шум и крик, как на рынке, и маменьке ничего от этого. Ипполит Михайлыч говорит мне, что все это вздор, что все это с моей стороны бредни, что маменька очень меня любит, что я сама во всем виновата... Да виновата ли я в том, что родилась на муку себе и другим? Виновата ли я в том, что в кругу людей порядочных я совершенно оживаю, чувствую себя в своей сфере?.. Как ты умна, сказал мне вчера Ипполит Михайлыч после моего разговора с его приятелем Чабриным, которого я у него видела... но он сказал это как-то насмешливо... он даже не ревнует меня ни к кому; да и сама я слишком ненавижу всякую ложь, чтобы заставлять его ревновать... Все люди как люди. Ипполит Михайлыч хоть и груб, хоть и холоден, но в нем есть ум, а ум царь земли, как говорил мне покойный отец. Отчего же отец был так умен и вместе так нежен?.. Говорят, его ум был вреден для него самого и бесполезен для других. Что за дело! он был человеком... Ты не была при его смерти, ты не видала его в эту страшную минуту... умирать так может только тот, у кого на душе нет упрека.

   Скажи мне, отчего его образ преследует меня теперь в особенности? чего он хочет от меня? зачем он стоит у моего изголовья - мрачный, безмолвный, с тою же печальною улыбкою, с тем же грустно-спокойным взглядом?

  

  

   Первое и главное условие всего есть мера: без строгой меры равно бы разрушилось все мироздание. Мы должны подражать во всем великому зодчему мира и действовать по мере сил наших. Сознание же собственных сил наших ведет необходимо к смирению, без которого темные стихии существа нашего давно бы пожрали оный бренный состав, который составляет срамоту и наготу падшего человека. Для свободных потому только нет закона, что они пребывают в общении с единым истинным, с единым крепко связующим; по мере же отдаления от центра теряется и мера общения. Все должно быть любимо, и всякое чувство должно быть любовью, ибо и презрение есть тоже один из видов любви. Приветствую тебя в священном числе, возлюбленный питомец!

  

  

   Знаю, что письмо мое будет довольно нелепо, но что из того? Дело не в том: дело в деле. Но мне так много, так много сказать тебе, Иван, что, я думаю, из этого выйдет катавасия. Тут бы надобна музыка, потому что одно это искусство имеет возможность передавать и мысли и чувства не раздельно, не последовательно, а разом, так сказать,- каскадом. Прочь переходные состояния, как бы разумны они не были; да, прочь! их не существует; давайте нам жизни и наслаждения, давайте нам светлого прошедшего, чудного, светлого, голубого и давайте нам примиренного настоящего!.. Ты знаешь, что я не комедиант, но я могу сказать... Странное дело, странное противуречие! ты, вечно бездоказательный, искал на деле доказательств любви, я - воплощенная логика, в этом случае верю: да, друг мой! есть вещи, которые не доказываются и в которых мы инстинктивно убеждены - и вот к последним-то принадлежит то верование, что мы были созданы понимать, дополнять один другого. Иначе как объяснишь ты множество фактов в нашей нравственной жизни, даже, например, и тот, что я и теперь, спеша передаться, не договариваю, уверенный вполне, что все тебе и так скажется, между строками. Согласись, что, с точки зрения здравого рассудка, мы имеем общего теперь разве только центр земли, а между тем не удивляйся, что я так долго останавливаюсь на общем: это общее напоминает мне прекраснейшую, лучшую полосу нашей общей юношеской жизни, от которой грудь расширяется и легко дышать человеку!

   Теперь, поговорим о делах мира сего. Что касается до твоего положения, то я его не знаю и очень хорошо постигаю. Но что ты, с позволения сказать, поэт в душе (именно, уж подобную вещь можно сказать с позволения), в этом нет никакого сомнения. Ты звал меня часто в Петербург - спрашивается, зачем?.. Затем, чтобы заниматься литературой? Не могу ни так, ни сяк - я человек без состояния и значения - мне нужно и то, и другое, а на той дороге, которую я себе готовлю, будет, может быть, и то и другое. А поэзия? Да что же может мешать мне служить моему искусству, служить свободно и разумно.

   Сейчас только получил еще письмо от тебя. "Ну уж!" - если ты помнишь, как я говорил: "ну уж" и каким жестом я сопровождал его, то тебе все будет понятно - черт знает, почему опыт ни на тебя, ни на меня нисколько не действует? отчего нам не дано развиваться? Это - загадка, которой я не беру на себя труда разрешить, а между прочим, несмотря на все движение окружающего нас общества, на весь процесс и прогресс, нам все-таки судьбами неба суждено оставаться теми же школьниками, какими мы имели счастие быть на лавках университета. Знаешь ли? если бы я видел людей с такими наклонностями, как ты и я, если бы я видел этих людей болтавшимися столько времени по омуту жизни, и если бы меня целый свет уверял в их нравственной свежести - я бы, вопреки целому свету, этому не поверил - и, о чудо чудное и диво дивное! столько наивности, смешного, детского, как во мне и в тебе, трудно отыскать в пансионе благородных девиц - несмотря на то, что ты, с ребяческою гордостью, уверяешь себя и меня в своем разочаровании... Докажи мне противное, и я со стыдом преклоню свое тупое оружие - да нет! я уверен, что в тебе достанет ума увериться в истине слов моих... Доказательство моего мнения налицо. Ты рассуждаешь очень умно о резигнации, о положительности - и вдруг в следующем же письме поражаешь меня, что говорится, обухом по лбу. Какую ты печальную роль разыгрываешь, мой милый, в отношении к Василью Имеретинову - с первого же разу этот человек, которого я между прочим знаю как свои пять пальцев, нашел конька в тебе самом - и увы! предвижу все, обратит самого тебя в ярого арабского бегуна - все твои фантазирования на тему резигнации и положительной, благородной, человеческой деятельности разлетелись как дым и прах от одного дуновения. Имеретинова я знаю, скажу больше: не люблю я это чудовищное создание, этого дьявола в теле ребенка, эту женщину с прихотями кокетки, с камнем вместо сердца. Для меня нет в нем обаяния таинственности, которое влечет тебя, как муху к огню; мне гадка эта природа, как гадка всякая человеческая язва; но мне он не страшен. Раз мы встретились с ним в таких обстоятельствах жизни, когда люди поневоле узнают друг друга, и прямо смерили друг друга глазами и разошлись в совершенно разные стороны. Но ты... знаешь ли? я боюсь за тебя, ты способный оскорбляться всяким советом человека, который тебя искренно любит, и готовый душею и телом поддаться первому смелому мерзавцу. Есть натуры, для которых зло - стихия, может быть, ты в этом удостоверишься... Ради Бога, хоть пиши по крайней мере. Поверь, что никогда ты не услышишь от меня даже совета.

  

  

   Любезнейший и возлюбленный сын наш Иван! Письмо, писанное тобою 12 октября, мы получили и едва успели прочитать первые строки, как оно от радости выпало у нас из рук; три раза начинали и повторяли слова, которые ты написал, что теперь ты совершенно обеспечен и получил место, на котором ты можешь развернуть и выказать свои способности. Господи благослови тебя, а мы и теперь и всегда беспрестанно благословляли.

   Как это усладительно нам, что ты с благородным характером, с нежными и прелестными чувствами начал видеть, что разврат города невольно может заразить всякого, и это правда: с волками жить по-волчьи выть. Милушка! ты знаешь любовь нашу к тебе, только до сих пор не умеешь понять совершенно нас; даже и теперь, выражая свои мысли, свой характер и свой взгляд на все, ты как будто предупреждаешь нас, как мы должны поступать с тобой. Эх ты, голова, кажется, умная, а все еще ребенок!.. Неужели мы еще не имеем соображения?.. Было время, когда ты, едва оперившись, стал только порхать - мы смотрели за тобою, и сам согласись, это должно было; но когда ты не порхать, а летать научился уже, и когда крайность для спасения себя заставила тебя образоваться в искусстве летать зигзагами, то можем ли мы теперь водить тебя на поводках? Нет, друг, ты свободен: располагай своею волею, смотри на все своим взглядом и понимай, как ты понимаешь. Наставлять тебя и спорить с тобою мы не станем; а относительно твоих связей, какое нам дело, если они составлять будут тебе удовольствие.

   Дай Бог, чтобы твои надежды сбылись и чтобы труд твой имел успех. Лестно будет знать, играны ли будут твои драмы? и что об них - если не протрубят, то скажут - напиши.

   Хорошо, что В. из врага сделался тебе приятелем, а из этого положи себе заметку и, пожалуйста, не будь доверчив: смотри на всех - кто тебя окружают и называют себя твоими приятелями - гораздо порассудительнее.

   Что делать и не придумаем; желание твое не присылать тебе ничего, ни чаю, ни воротника, исполнить не можем. Извини, брат! наклали кое-чего короб и послали, который уже в Питере, а потому прилагаем квитанцию; пошли получить и, что будет вашей милости любо, напиши с подразделениями.

   А между тем, вот и я, на старости лет, друг мой, попал впросак: не рассмотревши человека, в него поверил. Это я говорю об Имеретинове Василье. Только что он из Москвы уехал, как мы узнали о нем много дурного, и куда как было мне неприятно прочесть, что ты с ним очень сошелся. Знаю твою доброту, друг любезный, знаю, что всякий тебя сто раз на день обманет; но послушай моего совета, милушка,- и мамаша также тебя об этом просит,- не будь с ним в связях, чем ты нас истинно утешишь.

   Прощай, голубчик! не огорчайся нашими советами; помни, что это есть наша обязанность высказать, что высказано. Благословляем тебя

  

  

   Дражайшие родители!

   Прежде всего спешу отвечать на милостивое письмо ваше, которое я имел честь получить вчера. Не знаю, кто более меня способен оценить любовь вашу ко мне, которой я, может быть, не заслуживаю. Самая любовь моя к вам,- а она, видит Бог, искренна,- заставляет меня повторять это, ибо, любя вас, я хочу установить между мною и вами отношение разумное и свободное. Вы обещаетесь не входить более в мои отношения и между тем в том же самом письме просите меня разорвать все связи с Васей Имеретиновым, которого вы же сами просили меня навестить. Дело в том, что не могу же я, дорожа своей репутацией порядочного человека, вдруг, ни с того ни с сего, перестать быть знакомым с кем бы то ни было, тем более с Васильем Имеретиновым, который не подал мне к тому ни малейшего повода и который, между прочим, уже уехал за границу. Я знаю его как молодого человека, очень умного - хотя, правда, несколько странного, и думаю, что его увлечения, если таковые были, происходили от его молодости. Постараюсь впрочем, когда он воротится, быть с ним несколько холоднее, и это решительно только для вашего спокойствия, которое мне, повторяю я снова, слишком дорого. В себя же я верю очень твердо и думаю, что я достаточно много жил, чтобы не ослепиться кем бы то ни было. Дела мои покамест идут прекрасно. Еще недавно директор департамента призывал меня в кабинет благодарить за отличный порядок дел в моем столе и потом звал меня к себе на вечера. Разумеется, что я непременно отправлюсь в первую же субботу - день, когда у него собираются, отправлюсь тем с большим удовольствием, что я сам, по своим правилам, никогда и ничего не искал в нем. Хозяин мой, Иван Авдеич, слышал,- как говорит он,- что его превосходительство знает будто бы, что я порядочный музыкант,- от кого, уж этого я не знаю. Иван Авдеич после этого зову начал обходиться со мною с каким-то отвратительным для меня подобострастием, что меня очень огорчило; чтобы доказать этим чудакам, что я нисколько не переменился, я теперь хожу на их половину почти каждый вечер.

   Человек мой, Артамон, ужасно беспокоит меня своим пьянством, так что я не знаю, что с ним делать, и прошу вас взять его в Москву назад, ибо чувство гуманности запрещает мне поступить с ним так, чтобы он исправился.

   С величайшим почтением и самою преданною любовию целую ваши руки.

  

  

   Уверен, что ты Бог знает что готов думать о моем молчании,- готов вообразить себе, что я погряз по уши в пропасти разврата или во что-нибудь подобное - ничего не бывало, друг, хотя вместе с тем ты и прав, сознавая в себе и во мне наивность пансионерок. Последнее письмо мое к тебе действительно стоило твоего "ну уж!".- Еще бы! Когда оно написано человеком в полупьяном состоянии, когда в голове моей был чад и хаос. Дым рассеян - призраки исчезли, да и призраки-то, собственно говоря, созданы были моим воображением. Я сделал себе из умного и рано разочарованного мальчика, из умной, страстной и разочарованной женщины героя и героиню таинственного романа. Романов нет на свете и нет ничего, кроме положительной деятельности, кроме той же все-таки презренной прозы, в которой заключается высочайшая поэзия; вольно же слепым или безумцам, неспособным к самоотречению, не видеть великого шествия идеи человечества; вольно же им самим отделять себя от родства с человечеством. Да! есть такая граница, за которую человек не должен переходить; ибо за нею ждет его бездна. Страшно, когда в эту бездну ринулась страстная женская природа... Есть минуты, когда мне невыносимо тяжело с этой несчастной, с этой безумной Лизой... Знаешь, что сказала она мне вчера, когда я возвратился с хозяйской половины в свою комнату, где она меня ждала уже с час - знаешь, что?

   - Я не понимаю, как ты можешь выносить людское присутствие?.. Я была всегда дика еще ребенком...- продолжала она грустно.

   - С волками жить - по-волчьи выть,- прервал я ее, садясь на кресла.

   - А ты-то разве воешь по-волчьи? - спросила она, смотря на меня пристально...- Если бы это было так, сидела ли бы я здесь в твоей комнате, ночью, наедине с тобою? Подумай,- продолжала она насмешливо,- что скажут об этом Иван Авдеич и Луиза Карловна и кто там еще... ну, все эти разные судьи, разные решители общественного мнения?.. О, Боже, Боже! - кричала она с страшною тоскою,- как была высока твоя природа, Чабрин,- и что с тобою сделали люди? Люди, люди! - вскричала она, приподнявшись и с какой-то странной враждою.- О! зачем я теперь не с деревьями, которые я так любила, которые я так страстно обнимала в дни моего детства!.. Да, да, когда мне доставалось от подобных мне, от моих ближних за всякую святую мысль, за всякое возвышенное чувство - я бежала к ним, к моим добрым товарищам... как они приветливо качали своими зелеными махровыми головами, как они таинственно шептались ночью, когда я прижималась грудью к толстому стволу моего приятеля, серебряного тополя; я слышала биение сердца в этом стволе - горячего, славного сердца!

   Лиза лежала в полузабытьи на моем диване; откинувшиеся небрежно назад белокурые локоны открывали ее удивительно созданный лоб, за длинными ресницами сверкали влажные глаза; она была хороша - чудно хороша; но я любовался ею только как художник, не более...

   Надобно тебе сказать, что теперь я редкий день, чтобы не бывал у моих хозяев. У меня становится терпения каждый вечер рассуждать там о нравственности с матушкой, о службе с отцом, и все это из желания выполнять на деле свое теперешнее правило: "с волками жить - по волчьи выть". Правда и то, что меня занимает немного развитие природы Сонички. Правду сказал Печорин: "есть необъятное наслаждение в обаянии молодой новораспустившейся души"... Еще выше это наслаждение, прибавлю я, когда оно не возмущено никакою своекорыстною целью... Что мне в этой девочке? Я готов быть ее братом - не более; но не должна же даром для нее пройти наша встреча с нею. Если бы ты видел, с какою детски-невинною радостью она бросается ко мне навстречу, ищет у меня в карманах пальто новой книги... Чудная, странная девочка - с какою жадностью бросилась она на романы Занд... Я говорю с ней иногда целый вечер и не наговорюсь никогда: она так и спешит передать мне все впечатления, которые теперь стремятся в нее толпами,- и вот что особенно странно, что она прочла - то она усвоила, у нее все обращается в сок и кровь, точно как будто новые впечатления были только для нее оправданием того, что уже в ней было. Иногда она так глубоко говорит о любви к женщине, и потом вдруг поразит неожиданно вопросом о том, что знает каждый ребенок... Леон Леони в особенности произвел на нее сильное впечатление, только, разумеется по своей молодости, она готова принимать все возможные крайности.- Я напрасно старался втолковать ей, что хороша и права в этом романе только Жюльета; она не только оправдывает Леони, но говорит даже, что только такого человека можно любить всеми силами души. Странный ребенок! Все, что ее окружало и окружает, своей ужасной пустотою, казалось, только содействовало к тому, чтобы она крепче ухватилась за самобытность своей природы,- а это окружающее ужасно. Я говорил уже тебе об отце и матери; кроме их, вертится беспрестанно в доме наш столоначальник, некто Ипполит Орнаментов, человек очень умный практически, но семинарист до конца пальца. Кстати, забыл тебе сказать, что у него недавно познакомился я еще с одной женщиной,- как-то посылаются мне все женщины, чему я очень рад, ибо вообще друзей я могу иметь только между женщинами; но о ней после, в следующем письме, потому что теперь уже семь часов, а я обещал Софье Ивановне быть в половине седьмого.

  

  

   Опять пишу к тебе, любезный однокашник и однокорытник, потому что в теперешних моих обстоятельствах мне весьма нужен твой дружеский совет... Некоторые дела мои, дружище, так запутались, что сам я решительно ума не приложу, как мне с ними быть. Писал я тебе о моем намерении жениться на дочери Ивана Авдеича Счастного и получил от тебя в ответ твое благословение - дело-то в том теперь, что этой девчонки не видать мне, кажется, как ушей своих; да что бы в ней, кабы с этим вместе не исчезла сладкая надежда на капитал ее - пятьдесят тысяч. Писал я тебе об этом фанфароне Чабрине; вот уж подлинно, не родись умен, а родись счастлив! Вдруг как повезет человеку, так уж повезет... Ничего хоть он сам и не делай, судьба все за него делает... Или этот молокосос умнее, что ли, чем я о нем думал? Право, ума не приложу - только целых пять лет служу, а от набольшего-то ласкового слова я не слыхал. Отчего? С праздником поздравлял, то есть расписывался на поздравительном листе, первый. Швейцару про то двадцать пять рублей дал. А уезжает - доводилось-то и другое подать... Что же? взглянет только милостиво, да и все тут; а вот - на носу, можно сказать, у меня, Чабрина зовет к себе в кабинет, благодарит его за отличный порядок и зовет к себе на вечера... На вечера! Шутка ли, друг любезный!.. Представь ты, сколько бы раз на вечере я и ты успели подслужиться какому-нибудь значительному лицу? И всегда теперь он, как только идет мимо чабринского стола, остановится и по-французски с ним говорит. Вот оно - смотри-ка ты в зубы этим идеалистам, да не бойся их, что они не кланяются... нет, друг любезный, есть, видно, метода лучше нашей с тобой, и чуть ли Чабрин-то не пройдоха. К великому моему горю, он каждый вечер теперь сидит у Ивана Авдеича - и этот старый мошенник-то знает где раки зимуют. Высмотрел, что у человека теперь карьера отличная, и прочит его себе в зятьки... а девчонка-то, кажется, влюблена в него по уши: бросается к нему навстречу так, что срам просто; сидит с ним до поздней ночи... а матушка - и ухом не ведет, сиди моя дочка хоть до петухов - выходи только скорее замуж...

   На беду мою еще познакомил я этого плюгавца с моей-то, и она у него бывает чуть что не через день - они, говорит, сошлись очень с ним во взглядах на вещи... ну, как проведает она мои шашни? Оно не беда бы, да покамест она мне нужна; еще намедни понадобилось мне пятьсот рублей - проиграл в преферанс с нужным человеком - последние бриллианты заложила. Разумеется, по обыкновенной нашей с тобой манере, я сильно от этого отнекивался, так что в случае могу и сказать, что она меня заставила насильно. Зачем - говорит - мне бриллианты? Это даже не жертва; я-де, говорит, жертв не знаю.

   Что со всем этим делать, Алексей Степанович?.. Дела сильно, сильно запутались. Вот тебе и карьера! Opus et oleum perdidi {Надо: Oleum et operam perdidi - Напрасный труд (лат.).}.

  

  

   Прочел твое письмо. Эх, ты голова! позабыл мудрую пословицу; Бог не выдаст, свинья не съест. Бери пример с меня: верчусь - вечно верчусь, ух как верчусь, а все цель. Минуты покойной не знаю, не доем, не досплю, а уж сделаю дело. Ну что ты с ума-то сходишь?

   Чабрин твой дурак, да и ты его не лучше. Наша метода одна только верная, а он обрежется - помяни мое слово. Больно горд: гордым Бог противится. Залетит высоко - расшибется больнее; а ты держись - как столп держись, а гнись как тростник: ходи, смотри, замечай; тебе не девчонка нужна, а деньги; за деньги все отдать и продать можно, на деньги все купишь. И будет твоя, коли умно дела поведешь. Не унывай, главное - не унывай. Денег, что ли, еще нужно? дам денег; на тебя понадеяться можно: пролезешь в люди; молод только, скорохват немного. Тише едешь, дальше будешь. Терпи: терпение все преодолевает; терпели же много и прежде. Писать некогда, да и не люблю. В голове много, из головы вон не лезет. Шесть лошадей держу, с бобрами пальто сшил... Хлопочу, уж хлопочу; по платью встречают, по уму провожают. Приедет с моим письмом к тебе один старик откупщик; можешь дело сделать... Vale et me ama {Прощай и люби меня (лат.).}.

  

  

   Царствие Божие внутри нас есть, милый сын мой; но понятны мне волнения души твоей, ибо в сей избранной душе глядится, как в зеркале, вечная матерь природа; ибо вкусивший истины вкушает с сим вместе и чистоты первозданной, ибо чистота есть не иное что, как свобода духа от уз стихий, от обладания ее тварями. Источник света сообщается только душе чистой. Но, повторяю опять, взгляни поглубже внутрь самого себя: там обретешь ты средоточие, в нем же нет сомнений. Тоска жаждущей души твоей есть ее стремление к бесконечному, к бездне таинственной, основе всего сущего; ринувшись в эту бездну раз, из нее не возвращаются. В груди человека заключена целая вселенная; распадутся оковы праха, и дух твой будет духом - творцом целого необъятного мира. Живи и страдай; страдание - очищение, возлюбленный, выделка таинственного камня мудрых. Трикраты приветствую тебя в духе и истине.

  

  

   Я на возвратном пути, воспитатель. Разумеется, ты меньше всего на свете удивишься этому, тем более, что из моего письма, написанного к тебе в Берлине, знаешь, как мало нового встретил я для себя за границей. Да и в самом деле, вне всех тех причин, о которых я тебе говорил,- мне просто скучно по моей родине. Вздор говорят даже о том, что можно поправить здоровье за границею, хотя правда, что я ездил вовсе не за этим: боль в груди сделалась у меня, кажется, еще сильнее, скука еще убийственнее... Что ты там говоришь мне о деле жизни? Знаю все наперед, да как будто я виноват в том, что мне страшно, душно, что что-то рвется подчас из моей груди на простор и что этому чему-то негде и не в чем размахнуться?.. Ах, да, мне подчас очень тяжело, воспитатель,- тяжело носить бремя своего необъятного самолюбия, своей неутомимой жажды... Поскорее бы, поскорее к источнику всего сущего, поскорее бы разорвать эти путы. Да, в груди человека заключена целая бесконечная вселенная... Но если каждая вселенная есть то же, что человек, живое целое с такой же мучительной жаждой бесконечности? Да, так должно быть и не может быть иначе...

   Опять на родину - догорать, и дай Бог, чтобы поскорее. От скуки я много играл за границей и, к удивлению, не проиграл, а выиграл тысяч пятнадцать. В игре мне помогает мое странное внешнее хладнокровие. Займусь этим от скуки же в Петербурге. Хоть бы это обратить в страсть!

  

  

   Друг мой, брат мой! брани меня сколько хочешь, но дай мне быть счастливым вполне, дай мне высказаться тебе так, как я хочу высказаться, потому что теперь, в настоящую минуту у меня страшная потребность высказаться... Она меня любит, это теперь я знаю... я, который первый разбудил в ней ее высокую природу...

   Это было вчера... Я пришел к ним мрачный, растерзанный, почти убитый, потому что накануне она была больна; я уже не стыдился признаться, что я люблю эту девочку всеми силами души, что я готов рыдать как ребенок целые ночи при мысли о том, что она будет женою другого. Когда я вошел - у них сидел Орнаментов и толковал о чем-то в углу с стариком; Луиза Карловна, радушно поздоровавшись со мною, скоро ушла - я и Софья подошли к фортепьяно. Как-то рассеянно, как-то задумчиво развернула она ноты, как-то ярко, но вместе болезненно сверкнули ее голубые глаза...

   - Вы больны? - спросил я ее, едва переводя дыхание.

   - Да,- отвечала она тихо.- Только зачем вы об этом спрашиваете? Какое вам дело до моей болезни?

   И она вздохнула.

   - Вы любите кого-нибудь? - начал я нервически дрожащим голосом, которым не в силах был владеть.

   - Да,- сказала она грустно.- Может быть,- прибавила она с какою-то странною улыбкою,- вы достигли вашей цели, Чабрин: вы вырвали меня из того мира, в котором я осуждена была прозябать... вы...- И она сжала мою руку.

   В комнате не было никого; отец ее и Орнаментов куда-то исчезли.

   - Я больна,- продолжала она тихо, едва слышно, склоняясь головою на руки...- Я больна; но я хотела быть больною - я хотела этого... Нет, не вы виноваты в этом: я так давно, так давно хотела любить...

   Я прижал к губам ее руку - вся кровь бросилась мне в голову от прикосновения этой руки. Мы долго глядели друг на друга и долго не говорили ни слова.

   Боже! Боже! Неужели она любит меня в самом деле? Неужели я в самом деле могу быть счастлив?.. Мы не сказали ни слова о нашей любви, мы не решили ничего; но я знаю, я чувствую, что она - моя. Я был так безумно счастлив, когда возвратился к себе в комнату... Так встретил я Новый год.

   Сегодня утром была у меня Лиза и говорила, что Василий Имеретинов соскучился за границею и уже на возвратном пути. Мне было, право, не до него и не до ней, и ему и ей как-то я особенно теперь чужд. Скорее готов я сострадать душою другой бедной женщине, Рассветовой, благороднейшей природе, какую я только знаю, но жестоко обманутой в том, что она любит. Вчера утром она сидела у меня несколько часов, больная, расстроенная. Я не мог, разумеется, скрыть от нее, что Орнаментов всякий день у моих хозяев, тем более, что самому мне это страшно неприятно и что я не терплю этого человека. Настолько, впрочем, становится у меня гуманности, чтобы не говорить о нем всего, что я знаю - этой несчастной, и чтобы понять, как ей нужно теперь участие человеческого сердца. Она почти со слезами благодарила меня за мою дружбу, она говорила, что благороднее меня еще не встречала человека на свете; а мне, ей-Богу, было не до нее: так я был полон, так мне хотелось с тобой - с одним тобой поделиться моими впечатлениями. Прощай и не брани меня. Я безумно счастлив: сегодня мы дали друг другу слово быть в маскараде.

  

  

   Плохо, любезный друг, очень плохо, хоть ты и утешаешь меня мудрою пословицею,- решительно не знаю, что придумать и что начать. Хорошо тебе - ты не доешь, не доспишь, а дело сделаешь, а тут и начнешь делать дело... ан вдруг ни с того ни с сего явится какой-нибудь молокосос и все расстроит. Чабрин-то, я говорил тебе, плут естественный и знает, где раки-то зимуют. Дело у него так идет на лад, что нынешним мясоедом, верно, будет и свадьба. Вот уж на носу, деревня сгорела!.. Где я найду теперь пятьдесят тысяч? Пытался было вчера, сидя вечером с Иваном Авдеичем, распустить, что говорится, турусы на колесах и ввернул, что Чабрин-то, мол, малый прекрасный, и такой, и сякой,- да что не раз, дескать, примеры бывали, что вдруг повезет человеку, да вдруг и оставит его фортуна; что всего надежнее люди, которые идут ни шатко, ни валко, ни на сторону... да нет, не подденешь старого мошенника. Туда же глаза к небесам и вздох из глубины сердца: "во всем воля Божия - человек предполагает, а Бог располагает". На беду мою еще пронюхала и моя Прасковья Степановна эти шашни: верно, этот мерзавец Чабрин ей все передает.

   - Что ж,- говорит она вчера,- женись, я тебя не держу,- а у самой такая, братец, злодейская улыбка, что просто морозом по коже продирает; так и видно, что насмехается, бестия! что знает, как я женюсь!..

   Эх, сплоховал я... уже сам вижу, что сплоховал,- да сплоховал-то тем, что прежде покруче не повернул дела; а кто всему виноват? Все эта проклятая Прасковья Степановна! Вот уже подлинно попутал лукавый меня связаться с этой бабой!.. И что хорошего-то? - Лет уже ей под тридцать - а все сантиментальничает. Да и я-то, ей-Богу, с ней обабился совсем - точно я первый, я последний расстался бы с таким сокровищем... Эка невидаль - прости Господи!.. Что тут делать теперь... что тут делать? Тут, брат, теперь и деньги не выручат. Твой всегда

  

  

   Еще обман, Марихен, еще новое разочарование!.. Что делать? видно, уж так Бог велел, видно, уж суждено вечно терзаться этому бедному, этому беспокойному сердцу!.. Когда-то наконец разорвется оно совсем?.. Или уж это удел мой - любить всегда сильно и встречать только холодность на мою любовь!.. Чем же я виновата, что я хочу любить,- что я не могу не любить?.. И за что же я осуждена презирать то, что я любила?.. Да, презирать, Мари, потому что я не могу же презирать самое себя: мне не за что презирать самое себя... "Вы свои благородные качества переносите на других",- сказал мне третьего дня Чабрин, когда я рыдала в его комнате.- Вот человек, Марихен,- хотя я не могла бы никогда полюбить его больше, чем любят брата!.. Он так добр, так нежен, так способен быть другом женщины... но так предается сам всем увлечениям...

   Знаешь что? я почти даже помирилась с моим горьким разочарованием. Что ж делать? До сих пор я не встретила еще человека с душою могучей и широкой - это была всегда моя любимая мечта... Царь и обладатель всего, повелитель женщины, в которого бы женщина могла верить, которому бы она могла предаться... пусть бы даже преступления тяготели на таком человеке - все равно!.. Благо и зло разве не в нем самом, к разве кроме его может и должно что-нибудь существовать для женщины? И не создания только поэтов эти возвышенные идеалы силы, эти цари и властители мироздания - они существуют, они должны существовать... Все, все простила бы я подобному существу!.. Ты помнишь мою встречу с Ипполитом, помнишь, как мелкий ум этого человека казался мне высоким, как его жалкое самолюбие было для меня задатком такого самолюбия, для которого нет границ и пределов?.. Я хотела быть обладаемою, я сама стремилась к тому, чтобы быть рабою даже этого человека; я рада была - должно сознаться откровенно - когда нравственная сила являлась в нем, хотя бы даже грубо...

   Мне грустно, Маша; но я не убита - пускай мне уже тридцать лет, а я чувствую все-таки, что мое сердце еще ищет любви, что возможность любви во мне не прошла. Редкая женщина созналась бы в этом на моем месте; но я говорю это прямо, готова прямо сказать это не только тебе, но целому свету... Одно качество, которое храню я в себе,- это гордость. Ты знаешь все, что меня окружает, ты можешь себе представить добродушно-язвительные шутки, грубые намеки всего дома - и я не упала от этого, и я по-прежнему пою, готова прыгать по столам и стульям.

   Я развязала его от всех клятв и обетов. О! зачем он краснел во время нашего последнего с ним разговора!.. Мне было больно не за него, не за себя, но за человека... Бесстыдство во сто раз лучше этого гнусного притворства, потому что в первом есть сила, в последнем видно одно малодушие.

   Не бойся за меня... я крепка. Не этому человеку разбить и сокрушить меня. Прощай, моя Марихен,- будь хоть ты счастлива!

  

  

   Женщина сотворена для любви - это аксиома; но как должна она любить - это еще вопрос не разрешенный моих сестер, и даже, смело могу сказать, ни одна из женщин, говоря о любви много, не сказала о ней ничего. В моем глубоком уединении, думая об одной любви, я одна, может быть, понимаю, как должна любить женщина. Любя, должно отказаться от всего: не от светских удовольствий, это просто вздор - нет; но отказаться совершенно от личности, подчинить ее другому существу без границ; ибо где есть границы, там нет места истинному чувству: ни желаний, ни надежд, ни радостей не должно быть без воли любимого человека. И пусть рабством зовут такую любовь; но где же рабство, когда в любви нет страха? Беспредельная откровенность должна быть следствием божественного чувства любви - отдавать отчеты даже в мысли, от которой сама краснеешь!.. Нет!.. я не любила до сих пор - я не любила никого до встречи с тобою, странный человек, человек в полном, в истинном смысле этого слова!.. В тебе все, и зло и благо... Твоя душа широка как море, глубока как бездна. Всем, всем можешь ты быть - и величайшим из подвижников и величайшим из злодеев... Ах, да! употребляю твое любимое восклицание... Я понимаю твое презрение к какому бы то ни было раскаянию; я понимаю, в какой степени безгранична истинная свобода. Зло и добро... Да, ты прав, ты во всем прав, царь моей души, царь всего, на что только сосредоточится твоя воля... Воля, сила, власть - как полно, как знаменательно звучат в устах твоих эти слова!.. Но зачем ты не можешь любить - или нет, нет! ты опять прав, потому то тебя и должно любить страстно, безумно, безгранично, что ты сам любить не можешь... Ну, что за дело, что за минуту блаженства с тобою надобно заплатить смертию - не смертию тела, но смертию души... да, потому что дальше идти некуда, что в тебе бездна... Я люблю тебя... я люблю тебя - пускай твоя любовь только полусострадание, полусочувствие, пускай твоя милая улыбка только улыбка снисхождения... ты же сам говоришь, что ты любишь меня в минуту страсти... Довольно, минута - вечность; женщина - дитя минуты: ты сам сказал это, ты сам сказал это; но почему же я задрожала, как лист, когда услыхала впервые эти слова? Зачем в эту же ночь ты явился мне с гордой, повелительной, презрительной улыбкой?.. Это была страшная ночь!.. "Вот он, мой властелин",- сказала я.., Я приняла мышьяку - зачем меня спасли?.. Твоя любовь - гибель, любовь к тебе - смерть, страшная смерть души!.. Но ты велишь мне жить - я живу... Но зачем ты мучишь меня, зачем тебе нужно, чтоб я жила?.. Минута, минута, но ты безжалостен... Дрожать каждую минуту - за потерю твоей любви, не сметь предаться упоению, не сметь ни на секунду отвечать за будущее... Это ад, это ад... Милый, милый - сжалься надо мною!

  

   Теперь я могу припомнить и написать в порядке все события прошедшей недели... Зачем?.. Не знаю, мысль моя, может быть, та, чтобы, когда я умру, он, мой страшный милый, прочел эти строки...

   Я часто ездила к Чабрину; мне как-то было отрадно говорить с этим добрым, благородным человеком: в нем ставало много великодушия слушать все мои бредни, видеть мои слезы - слезы о человеке, недостойном моей любви, слезы, которых мне теперь стыдно... Мы с ним оба страдали одним недугом, и, ей-Богу,- я не знаю, за что мой милый так зло смеется над нашими взаимными чувствами? Это было в среду... Я приехала к Чабрину совершенно растерзанная моими домашними отношениями. Он был рад мне, потому что был счастлив... Признаться, я завидовала в эту минуту его счастию, его любви... Я слушала его рассказ о том, что было с ним накануне, и, верно уж, я была настроена ровно ничему на свете не верить; но мне казалось, что эта молодая девушка любит его только потому, что ей некого другого любить. Вообще, странное предчувствие, мне всегда, когда он говорил об этой Софье, становилось как-то грустно - нет, больше, чем грустно,- неловко... Не потому, право, что Орнаментов променял меня на нее... Бог с ним!.. Ее бы надобно мне даже жалеть, потому что, пожалуй еще, этот человек и добьется того, что она будет его женою... Было пять часов вечера... Вдруг в ворота дома раздается стук, и через пять минут в передней слышится шум от скидывания калош и шубы... Входит молодой человек - лет двадцати, не больше... Зачем описывать его наружность?.. Женщина с улыбкой дьявола, ребенок с силою мужа.

   - Имеретинов! - вскричал Чабрин, бросаясь к нему с дивана.

   - Здравствуй, Ваня,- сказал он довольно равнодушно и в ту же минуту слегка поклонился мне...

   - Мы тебя ждали вот уже дня с два по твоему последнему письму,- сказал Чабрин, подвигая кресла для него к камину.

   - Ах, да! - начал гость, бросаясь в кресло и опустивши на их ручки свои белые, как слоновая кость, маленькие руки.- Что Лиза?

   - Послать к ней? - перервал его Чабрин, подымаясь, чтобы выйти.

   - Подожди,- отвечал Имеретынов с каким-то утомлением, остановивши его жестом руки...- Подожди, еще успеешь. Дай мне чаю лучше - я озяб...- и он протянул к камину ноги.

   - Ты опять сюда,- начал Чабрин с видимым смущением, которое показалось мне очень странным, но которое мне стало потом очень понятно. Чабрин обещал своим родным не быть в близких отношениях с Имеретиновым, а эти отношения с первой минуты его приезда становились более чем близкими.

   - Можно у тебя остановиться на несколько дней, Ваня? - спросил его Имеретинов, закуривая сигару.

   - Разумеется, разумеется,- поспешил отвечать Чабрин; но опять и смущение и неудовольствие выразились на его постоянно задумчивой и нерешительной физиономии.

   - Я так и думал,- продолжал Имеретинов,- и велел прислать сюда свои чемоданы. Как я рад, воротясь из-за границы, вы себе представить не можете,- обратился он ко мне с совершенною свободою, не переменяя нисколько своего положения.

   - Другие рады, когда едут за границу,- сказала я ему, чтобы сказать что-нибудь...

   - Ах, да! - прервал он меня, устремивши на меня свои бархатные и совершенно неподвижные глаза... Странные глаза - и видят они насквозь человека и вместе с тем всегда погружены во что-то беспредметное, неопределенное, беспредельное.

   - Знаете ли, что я сам дивился очень тому, что на меня решительно не действует ничего, что действует на других... так уж глупо как-то я создан,- прибавил он с легкою улыбкою...

   - А может быть, слишком умно,- осмелилась я отвечать, опустивши глаза.

   - Не знаю,- отвечал он беспечно, равнодушно...- Так или иначе, только, право, я рад, что вижу опять Петербург... Я его как-то люблю.

   - За что? - спросила я несколько смелее.

   - А вот видите ли,- отвечал он, опираясь подбородком и не сводя с меня глаз,- в нем есть одно удивительное качество - способность тревожить разные раны и болезни нравственной природы... Вы родились в Петербурге?

   - Нет,- отвечала я,- я здесь только два года. Моя родина - степи.

   - Землячка! -- вскричал он, схвативши мою руку...- Очень рад!.. Степи, Украина... ах, да как там хорошо подчас! - и он потянулся с совершенной ленью...

   - А скучно жить вообще - не правда ли? - быстро обратился он ко мне.- Ведь вы, верно, согласны, со мною?

   - Вполне,- прошептала я, склонивши голову под тяжестью моего душевного гнета.- Вполне...

   - Ну, так мы, пожалуй, будем и друзьями,- промолвил он с иронией.- А, впрочем, нет,- продолжал он,- с вами мы не будем друзьями... Я не верю в дружбу женщины и мужчины, да и вообще дружба - чувство ложное; отношение между существами одного ли пола, двух ли полов - или вражда или любовь...

   - Однако вы друг с Чабриным,- заметила я, усиливаясь улыбнуться.

   - Да,- сказал Имеретинов, как-то неприятно сжавши губы,- да, пожалуй... покамест, до первой кости, брошенной между нами...

   - До первой кости? - спросила я с изумлением.

   - Как же иначе? - отвечал он полушутливо, полусерьезно.- Неужели вы до сих пор еще - много ли вам лет? - не убедились, что всякая встреча двух лиц между собою кончается всегда или вечным разрывом, или уничтожением одного в пользу другого?.. Так и в любви и в так называемой дружбе.

   - И в любви!..- прервала я, едва переводя дыхание.

   - И в любви! - повторил он спокойно, сворачивая наконец с меня свой, по-видимому, уставший, взгляд...- Скажите, вы любили?.. - спросил он после минуты молчания.

   Вопрос этот был сделан так рассеянно и вместе так нежно, улыбка его была так обаятельна в эту минуту.

   - Да,- отвечала я просто и прямо,- я любила и любила много... а вы?

   - Никогда,- прошептал он, падая головою на откинутую спинку вольтеровского кресла...- Знаете ли, как бы я хотел любить? - продолжал он...- Ах, да! что за дело, что меня любили, когда я не любил...

   Тут вошел Чабрин.

   - Вы уже познакомились,- обратился он к нам обоим с принужденною улыбкою.- Ce qui se ressemble... {Надо: Qui se ressemble s'assembie - Рыбак рыбака видит издалека (фр.).}

   - А, кстати! - перебил его Имеретинов, приподымая голову и смотря на меня.- Замечали ли вы, что порядочные люди, мужчины ли они, женщины ли, узнают друг друга сразу, по одному полуслову, часто по одному движению?.. Скажите,- продолжал он с каким-то детским увлечением,- зачем встречаются на свете порядочные люди?

   - Конечно, уж не за тем, чтобы расходиться,- отвечала я, сама не знаю, с какою-то смелостью.

   - Ну так мы с вами не разойдемся!..- и он засмеялся звонким, металлическим смехом.- А, впрочем,- сказал он потом, снова с грустью,- почему знать, может быть, мы кончим с вами враждою?