Гейнце Николай Эдуардович - Власть женщины

ины, которую, быть может, даже наверное, она считает не только виновницей, проведенных ею страшных месяцев, но и причиной смерти ребенка, последовавшей за грехи его отца.

   Свою мысль об этом он приписывал и жене.

   Если он сам обвинял себя, как же она могла поступать иначе?

   Так думал он.

   Осип Федорович считал даже, что это к лучшему.

   Присутствие в доме дочери Тамары, казалось, будет все-таки напоминать ему, а главное его жене о пережитых мучительных месяцах.

   Он понимал, что эта мысль эгоистична, но не мог отрешиться от нее.

   Сам он не оставил мысли позаботиться о дочери баронессы и таким образом хотя наполовину исполнить просьбу покойной, но и в этом смысле не решался заговорить с женой, сделать же это от нее тайно ему было неприятно - он еще тогда, после слышанного им разговора между Тамарой и князем Чичивадзе и почти исцеления от его пагубной страсти к первой, решил не иметь более тайн от своей жены.

   Таким образом, он откладывал день ото дня свой визит по адресу, находившемуся в письме баронессы, и даже полузабыл этот адрес, так как письмо находилось у его жены, а спросить его, повторяем, у него не хватало духу.

   Прошла неделя.

   Осипу Федоровичу снова пришлось убедиться, что он совершенно не знает своей жены.

   Вера Степановна первая начала разговор о предсмертном письме баронессы.

   - Съезди, Ося, привези девочку... - сказала она за утренним чаем.

   - Куда съездить, какую девочку?.. - вытаращил на нее глаза Осип Федорович, действительно, сразу не понявший, о чем говорит его жена.

   - Как какую?.. Дочь этой несчастной...

   Вера Степановна вынула из кармана платья письмо Тамары и подала мужу.

   - Разве ты хочешь?.. - робко спросил он, принимая письмо.

   - Ведь я же сказала... Разве я могла шутить этим... - с совершенно несвойственной ей строгостью в голосе сказала она.

   - Я думал... - начал было Осип Федорович.

   - Наш бедный мальчик с самого рождения был обречен смерти, - грустно перебила его она. - Быть может, Господь Бог именно и посылает эту девочку нам в утешение... Съезди, привези ее, Ося, я с нетерпением буду ждать вас.

   Осип Федорович с благоговением посмотрел на свою жену и, напившись чаю, отправился по адресу, находившемуся в письме.

   Он застал девочку в маленькой, но чистенькой квартире на Песках в семействе одного мелкого чиновника, где уже знали из полученного от баронессы тоже перед смертью письма, что девочку должен взять доктор Пашков, который и заплатит по расчету недоплаченные за ее пребывание в этом семействе деньги.

   Девочку звали тоже Тамарой; ей было пять лет, и это был прелестный ребенок.

   Смуглая брюнетка, с вьющимися от природы волосами и бойкими серо-зелеными глазами матери.

   Она была далеко не дикарка и быстро освоилась с приехавшим "дядей", к появлению которого, видимо, впрочем, была подготовлена.

   - Это папа, папа... - сказала девочке ее воспитательница.

   - Папа, папа... - повторил бессознательно ребенок.

   Осип Федорович посадил маленькую Тамару на колени, и она стала играть цепочкой от его часов пока укладывали в маленькую изящную корзинку ее белье и платья.

   Расплатившись с чиновницей, Пашков уехал вместе с Тамарой и ее багажом.

   Вера Степановна, действительно, с нетерпением ожидала их возвращения.

   Девочка ей очень понравилась, и она с увлечением стала заниматься ею.

   Не прошло и двух недель, как маленькая Тамара совершенно освоилась со своим новым положением и с полным детским убеждением называла Осипа Федоровича "папой".

   Веру Степановну она стала называть "мамой" несколько позже, когда образ ее настоящей прежней "мамы", видимо, совершенно стушевался в ее детском воображении.

   С появлением ребенка дом оживился.

   Стала неузнаваема и Вера Степановна, удовлетворенная в своем материнстве.

   Маленькая Тамара была с ней так нежно-ласкова, точно желала искупить перед ней грехи своей матери.

   Вера Степановна положительно не чаяла души в этом ребенке.

   Состояние духа Осипа Федоровича продолжало быть далеко не из веселых. Ангельская нежность и доброта его жены только усугубляла его раскаяние, а нравственная ломка перед женой наконец отразилась и на физическом его состоянии.

   Он стал страшно нервен и даже изредка впадал в меланхолию.

   Прошло полгода.

   Вера Степановна заметила недомогание мужа и заставила его обратиться к докторам после долгих, впрочем, протестов.

   Столетов собрал консилиум, которым решили, что ему надо развлечься путешествием с возможно частыми переменами места, а следовательно и впечатлений.

   Оставив Тамару в семействе своей старшей сестры, Вера Степановна поехала вместе с мужем.

   Они пропутешествовали более года и, действительно, Осип Федорович поправился совершенно и вернул свое прежнее расположение духа.

   На возвратном пути в Россию они заехали в Ниццу с целью посмотреть на Монте-Карло и шутя попытать счастья.

   Здесь ожидала их встреча с трупом князя Чичивадзе, окончившего свою жизнь самоубийством.

  

  

   Лето 1895 года для неизбалованных теплом петербуржцев показалось почти тропическим.

   Безоблачное небо, жаркие дни и теплые, сухие вечера, даже в болотистых окрестностях приневской столицы были диковинкою для сторожилов.

   На дворе стояли последние числа июня. Был девятый час вечера.

   На великолепной террасе одной из комфортабельных дач Павловска, выходящих в парк, в качалке, покрытой вышитым ковром, в усталой позе полулежал хозяин дачи, доктор Осип Федорович Пашков.

   Он мало изменился, но заметно пополнел, и на его лице, несмотря на некоторое утомление, появилось выражение спокойного довольства.

   Видно было, что выкинутый из тихой пристани семьи внезапно налетевшим жизненным шквалом, он благополучно вернулся в нее и нашел в ней уже ничем в будущем не нарушаемое спокойствие.

   Одет он был в легкий пиджак, а между тем остальные части туалета указывали, что он только сейчас снял совершенно несоответствующий летнему сезону фрак.

   Низко вырезанная фрачная жилетка и белый галстук бросались в глаза, служа дисгармонией пиджаку.

   Осип Федорович, действительно, только сейчас вернулся из города вместе с женой, которая пошла переодеваться, и, сбросив фрак, надел чесучовый пиджак и улегся на качалку.

   Он был утомлен почти целым днем, проведенным в городе, и с удовольствием вдыхал теплый вечерний воздух, смешанный с ароматом цветов, росших в горшках вокруг террасы и клумбах сада.

   Они с женой ездили в Петербург на свадьбу Любовь Сергеевны Гоголицыной с бароном Остен-Зинген.

   Барон был блестящий гвардеец, и брак этот, как говорили в обществе еще в конце прошлого зимнего сезона, заключался по любви.

   Время и годы взяли свое.

   Вернувшись через год, Любовь Сергеевна совершенно позабыла о своем мимолетном романе с князем Чичивадзе, и в вихре светских удовольствий, как рыба в воде, чувствовала себя как нельзя лучше.

   Ей минуло двадцать два года - роковые годы для девушки.

   Надо было сделать партию. Барон Остен-Зинген был блестящей.

   Он начал ухаживать за ней в прошлом сезоне, а в конце сделал предложение, и сегодня они венчались. Обряд был окончен.

   В соседних с церковью залах стали разносить шампанское, фрукты и конфеты, а после принятия поздравлений молодые заехали домой, чтобы переодеться, и уехали в свадебное турне за границу.

   Все были довольны.

   Почему же Осип Федорович, сидя у себя на даче, чувствовал не только физическое, но и нравственное утомление.

   Какое-то безотчетно горькое чувство шевелилось в его душе во время этой церемонии, хотя, вращаясь в великосветском кругу Петербурга и как врач, и как знакомый, он присутствовал на десятке подобных свадеб, как две капли воды похожих одна на другую и по внешнему эффекту, и по внутреннему содержанию.

   Но Осип Федорович и его жена любили Любовь Сергеевну Гоголицыну, а с тех пор, как он и она потерпели почти в одну и ту же жизненную непогоду, он почувствовал к ней какое-то теплое чувство товарищей по несчастью.

   Ему хотелось иной, не шаблонной великосветской свадьбы. Блестящий барон-жених не удовлетворял требованиям Осипа Федоровича. При виде его, ему все припоминался стих Некрасова:

  

   Пуста душа и пуст карман,

   Пора нашла жениться!

  

   Он не верил в светские толки об этом браке, как о браке по взаимной любви.

   "Люба несомненно влюблена в него, но он... "он чувства расточил у Кессених в танц-классе..." - снова лезли ему в голову стихи Некрасова.

   "Полмиллиона, даваемого в приданое за Гоголицыной, играли и играют в его красивой голове большую роль, нежели стоящее около него перед аналоем живое существо!" - злобно думал Осип Федорович, глядя в церкви на жениха и невесту.

   В воображении его восстал образ другого красавца - князя Чичивадзе.

   "Не была ли Гоголицына счастливее с тем, нежели с этим?" - этот совершенно неожиданный вопрос восстал в уме Пашкова.

   Он не взялся бы решить его категорически. Он стал воспроизводить мысленно врезавшееся в его память письмо князя Чичивадзе в Ницце, когда уже князь лежал бездыханный с раздробленной головой. Он писал его перед смертью. Перед смертью не лгут.

   И он не лгал.

   В этом был убежден Осип Федорович по искренности тона этого письма. С этим согласилась и Вера Степановна.

   Недаром оба они невольно прослезились, читая строки, написанные рукой решившегося покончить с собой человека.

   Он говорил в этом письме о той искренной, беззаветной любви к Любовь Сергеевне Гоголицыной, которую он впервые почувствовал в своем сердце, даже не подозревая, что в нем могло найтись место для такого чистого увлечения.

   "Эта полудевушка, полуребенок сделала чудо, она обновила меня - я переродился! О, как показалась гнусна мне вся моя прошлая жизнь, как отвратительна моя невольная сообщница, несмотря на ее ангелоподобную красоту!"

   Это подлинная фраза письма. Осип Федорович особенно ясно запомнил ее. Она, конечно, касалась баронессы фон Армфельдт, хотя имя ее не было ни разу названо в письме.

   Далее шла искренняя исповедь князя. Почти мальчиком он встретился с "этой женщиной" и с безумной страстью, какая только могла быть при его пылком темпераменте, увлекся ею. Он был богат, но через два года оказался разоренным, он все истратил на ее безграничные прихоти. Ему оставалось умереть, а между тем ему так хотелось жить, жить для нее - его страсть к ней ни мало не уменьшилась обладанием. Он нашел ответ на эту страсть в ее чувственной природе... Она не оттолкнула его, почти нищего, но с замашками богача... Она исподволь подготовляла в нем сообщника своих будущих преступлений, начавшихся отравлением ее мужа, а затем наглых, бессердечных обирательств жертв, имевших несчастье увлечься ее красотой. Их было много, как мотыльки летели они на огонь и падали один за другим с обожженными крыльями. Отуманенный страстью, он поддался ей настолько, что даже позволил убедить себя, что не она, а он толкал ее на преступления... Он признавался, что это не продолжалось до конца ее жизни, еще ранее у него открылись глаза, он стал презирать себя, и это презрение он топил в кутежах, на которые надо было денег. Он брал их у нее. Так продолжалось до встречи с Любовь Сергеевной Гоголицыной, за любовь к которой он ухватился, как за соломинку утопающий. Он думал, что любовь к будущей жене и - он не скрывал этого - ее состояние помогут ему исправиться. Судьба решила иначе... Эта женщина стала между ним и любимой им девушкой. Стала перед тем, как умереть, так как знала, что он, князь, не вернется к ней.

   Любовь к чистой девушке и обладанье этой тварью не могли идти рядом. Она понимала это.

   Такова была эта часть письма князя Чичивадзе, которая заключала в себе его предсмертную исповедь.

   У него было сердце. Есть ли оно у барона Остен-Зинген?

   Осип Федорович вынул сигару и закурил. Несколько минут он сидел без дум, наблюдая за синим дымком гаваны, вившимся в прозрачном воздухе.

   Звонкий смех ребенка заставил его посмотреть в сад.

   Там играла под присмотром бонны семилетняя зеленоглазая Тамара - дочь князя Чичивадзе и баронессы фон Армфельдт.

   Мысли Пашкова перенеслись на девочку, которую он и жена удочерили, и, следовательно, она могла с законным правом называть их "папа" и "мама".

   "Ее судьба будет иная, - думал он, - она получит серьезное воспитание и образование, и когда вырастет и кончит курс, избранник ее сердца женится на ней, а не на ее состоянии... Последнего у нее не будет... Кроме вещей, она не получит ничего... Ее муж должен быть человеком труда... Когда же они проживут с мужем десять лет, то в десятую годовщину их свадьбы он или его жена, если они оба или один из них доживут до этого дня, вручат ей квитанцию государственного банка на тот миллион франков, который выиграл перед смертью в Монте-Карло ее отец, князь Чичивадзе, не упомянув имени ее отца.

   Такова была воля князя, выраженная в деловой части того же предсмертного письма, при котором приложены были переводные расписки одного из банкирских домов Ниццы на имя Пашкова. Вот куда девался этот, по мнению публики Монте-Карло, исчезнувший миллион.

   Покойный князь знал тлетворное влияние денег на молодость, а потому и назначил десятилетний со дня замужества или совершеннолетия его дочери срок.

   В руках зрелых людей, уже испытанных судьбой и жизнью, этот "исчезнувший миллион" принесет более пользы, чем богатство при самом вступлении в жизнь.

   Он может даже принесет счастье... если только в деньгах, вообще, может быть счастье".

   Осип Федорович снова на мгновение прервал свои думы и стал следить за дымком сигары.

   В воздухе было тихо, лишь чуть заметный ветерок шелестил верхушки деревьев сада и доносил звуки павловского оркестра, игравшего в саду вокзала.

   На террасу вышла Вера Степановна. Она пополнела и похорошела, выражение беззаботного счастья лежало на ее лице.

   Она подошла к мужу и, наклонившись, поцеловала его в лоб.

   Он взял ее за талию и, привлекая к себе, сказал, видимо, продолжая прерванную мысль:

   - Вера... Ты дороже миллиона.