Гейнце Николай Эдуардович - Власть женщины

ирра - женщин и разбрасывать обе половины в разные стороны. Из каждой половины потом образовался отдельный мужчина и женщина.

   Легенда о создании Евы из ребра Адама указывает тоже на это родство тела.

   Французы называют это родством кожи. "Ma peau sent ta peau", говорят они, что означает, что моя кожа чувствует твою кожу.

   Быть может, и на самом деле родство это существует в пигментах кожи, издающих особый запах, если не неуловимый, то сознаваемый человеческим обонянием.

   Мы с развитием разума утратили чутье животных.

   Этим последним объясняется, что это родство тел мы узнаем по глазам.

   Бывают случаи, когда двое, обменявшись лишь взглядами, чувствуют себя более знакомыми, нежели люди, прожившие в течении нескольких лет под одною кровлею.

   Таким образом, "красноречие взоров" и взгляды, "проникающие в душу", не есть одни лишь создания фантазии наших поэтов.

   Полное родство, повторяем, встречается редко, но вполне и порабощает.

   Осип Федорович был порабощен.

   Недаром глаза Тамары фон Армфельдт и день и ночь стояли перед ним.

   В пятницу, сидя за обедом с Верой, он твердо решился остаться дома, но когда пробило девять часов и Осип Федорович представил себе возможность сейчас услышать голос, который не переставал звучать в его ушах, он внезапно поднялся с места, оделся и уехал.

   На удивленный вопрос жены: "Куда он едет?" - он торопливо ответил, что на вечере у Гоголицыных сделал новое знакомство и его непременно просили быть сегодня.

   Он не назвал фамилии, не сказал, что едет к женщине, у которой нет мужа и у которой, следовательно, ему делать нечего, он уклонился от всяких объяснений и почти убежал из дома, сгораемый только одним желанием, очутиться как можно скорее вблизи Тамары фон Армфельдт.

   С бьющимся, как у двадцатилетнего влюбленного, сердцем он переступил порог ее гостиной.

   Заметив его, хозяйка дома прервала разговор с каким-то старичком и медленно пошла к нему навстречу.

   Неприятно подействовала на него холодная, торжественная улыбка, появившаяся на ее губах.

   Но это было только на один миг, лицо ее приняло обыкновенное, милое выражение, и она тоном совершенно искреннего радушия воскликнула:

   - Как я рада вас видеть, Осип Федорович.

   Она повела его в конец комнаты, мимоходом представив ему несколько мужчин, и усадила рядом с собою.

   Он огляделся.

   Общество было небольшое - преимущество одни мужчины, в соседней комнате играли в карты, а в углу гостиной сидела какая-то пожилая дама с работой в руках.

   Обстановка комнат была очень богата и в высшей степени изящна.

   Поболтав с Пашковым несколько минут, Тамара Викентьевна знаком подозвала к себе какого-то молодого человека.

   - Павел Иванович, спойте мне что-нибудь из "Риголетто".

   - Я не в голосе, баронесса! - начал было тот, но она не дала ему договорить.

   - Пожалуйста, без отговорок, я хочу и вы споете.

   В ее любезном тоне прозвучала повелительная нотка, и молодой человек направился к роялю.

   - Вы держите своих подданных в повиновении... - шутливо заметил Осип Федорович.

   - Как и следует, - спокойно ответила она. - А вот и граф.

   К ней подходил Виктор Александрович Шидловский.

   Если кто видел когда-нибудь глаза смертельно влюбленного, то это были глаза бедного юноши, устремленные на баронессу. Впрочем, под конец вечера, после некоторого наблюдения, Пашков сделал вывод, что семь восьмых присутствующих мужчин были от нее без ума.

   Молодая хозяйка с замечательным тактом занимала своих гостей, не давая никому заметить какого-либо ее отличия или предпочтения.

   Вечер прошел в живой светской болтовне.

   Тамара Викентьевна задержала Осипа Федоровича почти дольше всех. Остались только играющие в карты.

   Разговаривая с ней, он между прочим похвалил ее вкус относительно убранства комнат.

   - Хотите, я покажу вам мой будуар, он сделан в "стиле возрождения".

   Она встала и, как шаловливая девочка, потянула его за руку через все комнаты.

   Несмотря на великолепие обстановки ее будуара, он ничего не видел и не чувствовал, кроме ее близости и прикосновения ее руки, которую она, по забывчивости, оставила в его.

   Он начал находить наконец свое молчание глупым и, сделав над собой неимоверное усилие, высвободил свою руку и старался внимательно вслушиваться в ее объяснение.

   Стены будуара были увешаны дорогими картинами иностранных художников.

   У самой кровати, заставленной резной ширмочкой, висела довольно низко небольшая картина, завешанная какой-то темной материей.

   Показывая и объясняя откуда она что привезла, о ней она не сказала ни слова.

   Какое-то смутное чувство ревности заставило Осипа Федоровича страстно захотеть узнать, что скрывалось под этой темной занавеской.

   Он подошел к картине, не сказав ни слова, и прежде, чем баронесса остановила его, быстро отдернул занавеску.

   Внезапный вид открытой картины или его дерзкая выходка смутили ее, но она вдруг изменилась в лице и сдвинула тонкие брови.

   Осип Федорович впился глазами в картину. Это был прекрасно сделанный масляными красками портрет мужчины в костюме черкеса.

   Его лицо поразило Пашкова. Замечательно правильные тонкие черты и бронзовый цвет кожи указывали, что он не был русский. Большие черные глаза глядели смело, почти дерзко, красивые губы были надменно сжаты.

   Лицо идеально красивое, но в нем было разлито что-то неуловимо неприятное, почти отталкивающее, и это что-то делало его крайне антипатичным. С портрета он перевел глаза на баронессу. Она стояла, скрестив руки на груди, и из полуопущенных век тоже смотрела на портрет.

   - Кто это? - отрывисто спросил он.

   Она подняла голову и спокойно взглянула на него.

   - Это мой дальний родственник, уроженец Кавказа, грузин - князь Петр Чичивадзе, я ведь тоже оттуда.

   - Зачем же вы его закрываете?

   - Чтобы избавиться от лишних вопросов.

   Это был явный намек на его неделикатность, и он промолчал. Вернувшись в гостиную, он вскоре распрощался и уехал, получив любезное приглашение бывать почаще.

  

  

   Прошло недели три.

   Баронесса Тамара Викентьевна полулежала у себя в будуаре на софе в небрежной, усталой позе.

   По мягкому ковру комнаты нервной походкой ходил граф Виктор Александрович Шидловский.

   Он был, по-видимому, сильно взволнован. Его красивое лицо было бледно и дрожащие губы с трудом выговаривали слова:

   - Поймите, что я не могу далее выносить такого обращения! - взволнованно объяснял он ей. - Что вы со мной делаете? Неужели вам доставляет удовольствие так мучить, так терзать меня!

   Последние слова он как-то болезненно выкрикнул.

   - Пожалуйста, потише! - хладнокровно произнесла она холодным, небрежным тоном.

   - Тамара, сжальтесь! - умоляюще проговорил граф, делая шаг в ее сторону.

   - Чего вы от меня хотите - я не понимаю?

   - Чего я хочу? - отчаянно крикнул он, хватая ее за руку. - Я хочу, чтобы вы более человечно обращались со мной, чтобы зы прогнали от себя этого человека, которым вы теперь так заинтересованы - вот чего мне нужно и вы сделаете это, Тамара! Вы не будете принимать его больше и избавите меня от мук, которые я выношу из-за этого.

   - Не кричите! - спокойно выдернула она свою руку. - Про кого это вы говорите?

   - Кто же другой, как не ваш новый знакомый, с которым вы встретились на балу у Гоголицыных.

   - А, это доктор Пашков! Что же, я не скрываю - он мне очень нравится... - подчеркнула она.

   - Тамара, вы шутите? - простонал он.

   - Нет, я не шучу, я им увлеклась довольно серьезно.

   Граф пошатнулся и несколько мгновений молчал.

   - Вы ошибаетесь, баронесса, - медленно, с трудом заговорил он, - вы увлеклись не им, а его состоянием, он богат... этот...

   Он не успел договорить.

   - Что? - резким, негодующим голосом перебила его баронесса и, бросив на него уничтожающий взгляд, поднялась с кресла. - Вы осмеливаетесь наносить мне оскорбления... Прошу вас выйти вон!..

   Он выпрямился, бледный, как полотно.

   - Вы гоните меня, после того, как я...

   - Замолчите, ни одного слова более, - повелительно крикнула она и резким движением руки указала ему на дверь. - После таких слов я не могу выносить вашего присутствия в моем доме!

   Он с горечью засмеялся.

   - Это предлог, баронесса, чтобы избавиться от меня, вы давно искали его.

   Она молчала, отвернувшись к окну.

   Молодой человек несколько минут смотрел на нее помутившимися глазами, потом весь вздрогнул от, видимо, подступавших к его горлу рыданий и упал к ее ногам.

   - Простите... простите... Тамара... я не могу... я не могу без тебя... - бессвязно, с рыданиями вырвалось у него.

   Не говоря ни слова, она отодвинулась, высвободив платье, за которое он хватался, покрывая его поцелуями.

   - Неужели все кончено? Вы не понимаете сами, Тамара, что вы делаете? Вы губите меня совершенно. У меня ведь ничего не осталось в жизни, кроме вас одной.

   Он говорил, обливаясь слезами, стоя перед ней на коленях, с протянутыми молитвенно руками.

   Она молчала, продолжая глядеть в сторону, неподвижная и холодная, как статуя. Он встал и подошел так близко, что почти касался ее лица.

   - Тамара!

   В этом одном слове выразилась мука, любовь и мольба.

   - Оставьте меня! - произнесла она, отстраняясь.

   - Это ваше последнее слово? - спросил он побледневшими губами.

   - Да! - вырвалось у нее ледяным звуком.

   Граф повернулся и неверными шагами направился к двери.

   Он не встретился ни с кем, а между тем не успел он выйти, как в будуар вошел Осип Федорович Пашков.

   Объясним в коротких словах, как попал он туда в такое неудобное для хозяйки будуара время.

   После первых же свиданий с баронессой, Пашков с ужасом понял, что он, как мальчишка, влюбился в красавицу, забыв свои лета и свою семью. Его бедная жена! Она не могла понять, что делалось с ее мужем. Он целыми часами сидел неподвижно в одной комнате с ней, молчал и думал без конца о другой. Бросить все, уехать куда-нибудь подальше - было свыше его сил. Он был уже крепко запутан в сетях этой женщины.

   Может быть, если бы Тамара обращалась с ним так же, как с другими, ему было бы возможно уйти от нее, но он не обольщал себя, что на него обращено больше, чем на остальных, внимания. Его первый разговор с нею, ее любезные приглашения, взгляды, часто останавливаемые на нем даже во время беседы с другими, и, наконец, что-то необъяснимое, чувствуемое нами, когда женщина дает нам понять, что мы ей нравимся - все это заставляло его иметь не только надежду, но прямо уверенность, что она полюбит его.

   В те редкие минуты, когда его рассудок говорил громче сердца, ему ясно представлялось все сумасбродство подобных надежд. Могла ли эта красавица, имеющая десятки мужчин у своих ног, отдать свою любовь именно ему, человеку, ничем не выдающемуся?

   В такие минуты он клялся не ходить к ней больше, а сам считал дни и часы до следующего свидания.

   Власть Тамары над ним являлась каким-то колдовством - до того невероятно было в тридцать пять лет так скоро и так слепо подчиниться женщине. Ведь он совсем не знал ее прошлого, которое при ее красоте и старике муже едва ли было совсем безупречно. Из случайно подслушанного разговора на балу он, напротив, мог заключить совершенно иное.

   Иногда его охватывали самые страшные подозрения, но вспоминая ее милую, детскую улыбку и ясный взгляд ее чудных глаз, он снова верил в ее чистоту, верил безусловно и безгранично.

   Прошло две недели. Обе пятницы Осип Федорович был у нее, заслушиваясь звуками ее голоса, упиваясь взглядами ее чудных глаз, порой с невыразимою нежностью обращенных на него.

   О портрете у них не было сказано ни слова.

   Молодой граф Шидловский, по-видимому, сильно ревновал к нему и ходил, как опущенный в воду.

   Несмотря на то, что баронесса приглашала Пашкова бывать у нее чаще, чем один раз в неделю, он еще крепился и не решался поехать к ней, когда она была одна.

   Раз как-то вечером, возвращаясь с визитов домой, он вдруг почувствовал сильную тоску при мысли, что почти неделя остается до обычного свидания с Тамароюи велел кучеру ехать на Сергиевскую.

   В одном из домов этой, по преимуществу, аристократической улицы Петербурга и жила баронесса.

   Войдя в переднюю, он осведомился у горничной, отворившей ему дверь:

   - Дома барыня?

   - Дома-с! - так смущенно и нерешительно ответила она, что он невольно спросил ее:

   - Есть кто-нибудь у вас?

   - Их сиятельство граф Виктор Александрович.

   Быстрая мысль мелькнула в голове Осипа Федоровича.

   Он остановил горничную, хотевшую доложить о нем, сунул ей в руку кредитную бумажку, полученную за последний визит, и вошел, быстро миновав залу, в гостиную.

   Она была пуста.

   Пройдя следующую комнату и неслышно ступая по ковру, он остановился у дверей будуара за полуопущенной портьерой.

   Как ни гадко, как ни подло - он сознавал это - было подслушивать, он не в силах был удержаться от искушения узнать хоть что-нибудь от скрытой до сих пор для него интимной стороны жизни любимой им женщины.

   Скрытый портьерой, он видел ее и ее гостя и ясно слышал их разговор.

   Сколько пережил он за это время ощущений.

   В холодном тоне, которым говорила Тамара Викентьевна с графом, он сначала было не узнал ее голоса.

   Когда баронесса заговорила о нем и сказала, что он ей очень нравится, то неизвестно, кто почувствовал более волнения: он ли, Осип Федорович, или несчастный граф?

   Он жадно ловил ее слова, касавшиеся его, забывая о муках своего соперника. Он чувствовал, как стучит его сердце, как кровь ударяет в голову.

   Осип Федорович присутствовал при всей сцене до конца. И будь он равнодушен к баронессе, ее жестокость и бессердечность оттолкнули бы его, но он ее слишком любил для того, чтобы не простить ей всего.

   Когда граф быстро вышел, Пашков успел закрыться портьерой так, что тот не заметил его.

   Глубоко потрясенный всем происшедшим и видом ушедшего графа, он не сейчас решился подойти к Тамаре.

   Она стояла посреди комнаты и странными, неподвижными глазами смотрела на завешанный портрет.

   Осип Федорович тихо, неслышными шагами подошел к ней и не вдруг заговорил, находясь под тяжелым впечатлением только что виденной им сцены.

   Заметив его присутствие, молодая женщина вздрогнула и быстро обернулась к нему:

   - Вы были здесь? Вы видели? - торопливо спросила она, пронизывая его своими зелеными глазами.

   - Да, - медленно проговорил он с невольно подступившей к лицу краской стыда, - я все слышал.

   Она молча опустилась на кресло и задумчиво взглянула на него.

   Ее лицо уже не имело мраморной неподвижности, глаза ее глядели кротко, почти печально.

  

  

   Мучимый сомнениями о сущности отношений Тамары и графа, Осип Федорович стоял перед ней несколько минут молча.

   Выражение его бледного, как смерть, лица доказывало переживаемую им внутреннюю боль.

   - Скажите, - начал он наконец, задыхаясь и левой рукой как-то машинально хватаясь за сердце, - что было между вами и графом, что дало ему право так упрекать вас? Это - нескромный вопрос, но вы сами вашими словами дали мне право предложить вам его, - тише добавил он, садясь около нее.

   - Да, мой друг, - спокойно отвечала она, - вы можете предложить мне этот вопрос. Я просто отвечу вам на него. Он делал то, что делают все влюбленные, упрекая за то, что он любит, а я - нет. Нас, женщин, обыкновенно обвиняют в несправедливости, но в любви вы, мужчины, несправедливее, чем мы. Отдавая нам свою любовь, вы думаете, что этим оказываете нам такую честь, за которую мы должны, по крайней мере, отплатить взаимностью. Если же этого не случается, о, тогда вы осыпаете нас упреками, обвиняете чуть ли не в преступлении, и все это только за то, что мы, женщины, осмеливаемся не полюбить вас. О, мужчины большие эгоисты! Таким же оказался и граф Шидловский.

   - Все это так, баронесса, но только тогда, когда женщина не завлекает мужчину и, достигнув цели, не бросает его. В последнем случае упреки вполне основательны.

   Она подняла на него свои ясные глаза.

   - Вы думаете, что я завлекала его?

   На его губах уже вертелось суровое "да".

   Он это думал, но тон ее голоса, удивленный и насмешливый, почему-то заставил его не только промолчать, но даже отрицательно покачать головою.

   Тамара Викентьевна ласково улыбнулась и наклонилась к нему.

   - Я вижу, вы сомневаетесь во мне, Осип Федорович! Напрасно. Я лучше, чем кажусь, и если я когда-нибудь и поступаю дурно, то нельзя мне это поставить в большую вину.

   Последние слова она произнесла уже с совершенно серьезным лицом, и две слезинки блеснули на ее светлых глазах. Пашков в эту минуту забыл все свои подозрения и с немым обожанием глядел на ее поникшую головку, готовый отдать все в мире, чтобы иметь право поцелуями осушить эти дивные глазки.

   Вдруг она тряхнула головой и рассмеялась. Хотя он и привык к быстрым переменам настроения ее духа, но на этот раз положительно был поражен таким более чем странным, неожиданным, быстрым переходом.

   - Вы, я вижу, страшно нервны, баронесса? - заметил он.

   - Да, я могу смеяться и плакать в одно и то же время. Нервы у меня действительно ужасно расшатались. Надо будет на лето поехать полечиться. Этот год дорого мне стоил, я чувствую себя такой усталой, что отдых мне необходим.

   - Во всем этом виноваты ваши частые выезды, баронесса. Прекратите их и вы увидите, как вы поправитесь.

   Она не отвечала и, опрокинувшись на спинку дивана, закрыла глаза.

   Ее бледное, нежное лицо действительно носило печать сильного утомления. Легкая синева под глазами указывала на проведенные бессонные ночи.

   Посмотрев с минуту на дорогие черты и не смея напомнить о сказанных о нем в разговоре с Шидловским словах, Пашков с сожалением поднялся, чтобы проститься.

   - Уже? - воскликнула она таким тоном, что он готов был ее расцеловать. - Ведь еще не поздно!

   - Вам нужен отдых, и я не хочу мешать вам, - наклонился он к ее руке и страстно поцеловал ее.

   - Когда же ко мне? - спросила она.

   - Когда прикажете.

   - О, если бы я могла, - проговорила она с многообещающей улыбкой, - я бы приказала бывать у меня ежедневно.

   Слова любви чуть не сорвались с его губ, но он удержался и, низко поклонившись, поспешно вышел.

   Он вернулся домой в каком-то охватившем его счастливом настроении. Вера Степановна была в детской, куда Осип Федорович и прошел. Она с удивлением увидала его как бы преображенное, счастливое лицо и спросила:

   - Что с тобой, Ося?!

   Вместо ответа он поцеловал ее и вдруг проникся такой жалостью, увидав и ее просветленное от неожиданной ласки лицо, что неудержимые слезы брызнули из его глаз.

   - Ося, милый, что ты? - испуганно воскликнула она, обнимая мужа.

   Он молча снял ее руки со своих плеч и, махнув рукой, вышел из комнаты.

   Он чувствовал, что глубоко огорчил жену своим молчанием, но что же он мог сказать ей?

   Он знал, что эта милая женщина до обожания любит его и что его измена надломит ее и без того слабое здоровье. Он должен был скрывать от нее все, пока это было возможно.

   Она была слишком молода и неиспорчена, чтобы заподозрить его в любви к другой женщине, и недоумевала, что сталось с ним.

   Часто, сидя за книгой, она целыми часами не перевертывала страницы, и он замечал ее пристальный, вопросительный взгляд, с упреком устремленный на него.

   Этот молчаливый укор сильнее слов, угроз и сцен ревности действовал на Осипа Федоровича.

   Напрасно он утешал себя, что она останется его женой, его другом, спутником жизни. Он сам не мог не понимать всей ужасной фальши этих утешений.

   "Жена", "друг", "спутник жизни" - все это были одни пустые слова без содержания, особенно в первые годы супружества.

   Потом, когда любовь обращается в привычку, когда путем сожительства муж и жена действительно обращаются, говоря словами писания, в един дух и едино тело, это единение заполняет их жизнь, но главным образом вследствие того, что они пришли к нему путем любви и страсти, уже улегшихся и отошедших в область далекого прошлого, но как бы остановившихся при своем закате своими лучами и все еще освещающих всю дальнейшую жизнь - супруги в конце все же живут началом.

   Горе супругам, начало брачной жизни которых не ознаменовалось вспышками страсти, любви, ревности. Горе, если они с самого начала были друзьями!

   Они не жили, а прозябали.

   Анализируя свои чувства к жене с самого начала их супружества, Осип Федорович, как мы уже знаем, пришел к роковому заключению, что он никогда не любил своей жены, не любил в том смысле, в каком следует любить женщину.

   Не ведая настоящей страсти, охватившей лишь теперь все его существо, он был ребенком, для которого хорошенькая девушка, какою была его жена в невестах, явилась лишь игрушкой, затем стала действительно женой, спутницей жизни. Ему опять пришли на ум эти фальшивые слова.

   "Была ли она его другом?" - мелькнуло в его голове.

   И на этот вопрос он, увы, должен был отвечать отрицательно. Какой же это друг, которому он боится взглянуть в глаза?!

   Осип Федорович мучился и с ужасом, несмотря на свое все продолжающее опьянение страстью, глядел в будущее.

   Он не видал там исхода.

  

  

   Случилось, что Пашков с женою приглашены были вскоре на небольшой вечер к Гоголицыным.

   Дорогой Осип Федорович молил Бога, чтобы Тамары Викентьевны не было там. Она и его жена вместе - это казалось ему ужасным. Он был уверен, что тогда Вера Степановна сейчас же узнает его тайну.

   Когда они приехали, он вздохнул свободно - баронессы не было.

   Любовь Сергеевна Гоголицына, очень любившая Веру Степановну, сейчас же завладела ею, а Осип Федорович уселся играть в винт.

   Через полчаса к игорному столу подошла его жена и начала следить за игрой.

   - Какая-то красавица только что приехала, Ося, - внезапно сказала она, обращаясь к мужу, - я глаз от нее не могла отвести.

   Вся кровь бросилась ему в лицо.

   - Да, мой друг, я видел ее здесь прошлый раз, - насколько мог равнодушно ответил он.

   - Вы, вероятно, говорите про баронессу фон Армфельдт, Вера Степановна? - сказал один из играющих. - Она очень хороша, но сердце ее далеко не отвечает ее внешности.

   - Что вы говорите? - удивилась Вера Степановна. - Неужели, обладая таким лицом, можно быть злой? Она похожа на ангела.

   - С рогами... - смеясь, добавил винтер.

   - Извините, но я вам не верю, - засмеялась Вера Степановна. - Эта прелестная женщина в высшей степени симпатична.

   Осип Федорович слушал этот разговор, как на иголках, его жена в своем простодушии хвалила свою соперницу.

   - Что она вам сделала, что вы считаете ее такой злой? - продолжала между тем она. - Вы, мужчины, всегда рады напасть на красивую женщину, если она к вам неблагосклонна.

   - О, ее благосклонность дорого стоит.

   Это становилось невыносимо.

   К счастью, третий робер был кончен и Осип Федорович встал. Извинившись, что не может продолжать игру вследствие головной боли, он попросил подыскать другого партнера.

   Неприятный для него разговор таким образом прекратился. Он, как трус, закрывал глаза и старался не слушать намеков на жизнь любимой женщины.

   Разбить пьедестал, на который поставила ее его страсть, значило разбить его жизнь.

   Выйдя из комнаты, он увидел Тамару Викентьевну, которая на его поклон едва кивнула ему головой.

   От этого небрежного кивка у него похолодело сердце и, улучив удобную минуту, он подошел к ней.

   - Как ваше здоровье, баронесса?

   - Благодарю вас, я чувствую себя очень хорошо, - быстро ответила она и, знаком подозвав к себе одного из знакомых, начала расспрашивать его о последнем придворном бале.

   Она, видимо, избегала разговора с ним.

   "За что?" - думал он, бледный и мрачный, направляясь в другую комнату.

   Там сидели Любовь Сергеевна, Столетов и Вера Степановна. Увидав его, последняя поспешно встала и подошла к нему.

   - Ты нездоров, Ося? - спросила она, дотрагиваясь до его руки.

   - С чего это ты взяла, мой друг, я совершенно здоров! - недовольный, что выдает себя, ответил он.

   - В таком случае ты расстроен, я вижу это по твоему лицу.

   - Оставь, пожалуйста, много ты понимаешь по моему лицу - я такой же, как и всегда!

   - Последнее время я, действительно, ничего не понимаю, - тихо сказала она и отошла к Любовь Сергеевне.

   Раздраженный донельзя поведением баронессы, чувствуя всю свою несправедливость к жене, Осип Федорович был зол на весь свет, не исключая и себя, и молча сел около Столетова.

   Тот шутил и смеялся с Любой и к удовольствию Пашкова не обратил на него особого внимания.

   Недолго, впрочем, его оставили в покое.

   Веселая молодая хозяйка обратилась к нему:

   - Осип Федорович, у вас сегодня ужасно злой вид, я не привыкла, чтобы вы так хмурились. Что с вами?

   - Люди моей профессии и моего возраста никогда не бывают так веселы, как молодежь, Любовь Сергеевна.

   - Не правда, вот вам налицо Василий Яковлевич, он гораздо старше вас и не только веселый, а еще ухаживает за мной.

   Она лукаво посмотрела на Столетова. Осип Федорович невольно улыбнулся.

   - Василий Яковлевич - это исключение.

   Из гостиной донесся веселый смех баронессы.

   Голос Пашкова прервался, вся кровь прилила к сердцу. С трудом овладев собою, он продолжал:

   - Наконец, он уже в таких летах, когда человек довольствуется сравнительно небольшим. Мне бы, например, показалось малым только ухаживать за вами без надежды на взаимность, - уже шутливо добавил он.

   Все засмеялись, а Любовь Сергеевна воскликнула:

   - Вы умеете, по крайней мере, говорить комплименты.

   - Кто это, Любочка? - раздался звучный голос баронессы, внезапно появившейся на пороге.

   - Доктор Пашков, Тамара Викентьевна, - со смехом сказала молодая девушка, - правда, от него трудно ожидать такого искусства?

   Взгляд Тамары скользнул по лицу Осипа Федоровича.

   - Я слишком мало знаю господина Пашкова, чтобы судить об этом, - равнодушно заметила она. - Василий Яковлевич, пройдемтесь со мной, я хочу разузнать у вас о здоровье графини Апраксовой... Вы, кажется, ее лечите.

   Она взяла под руку старика и вышла.

   Осип Федорович чувствовал жгучую боль в сердце и, нагнувшись к жене, сказал ей вполголоса:

   - Мне, действительно, нездоровится, уедем.

   Вера Степановна тотчас же согласилась и пошла прощаться с хозяевами.

   Он не последовал за ней, собираясь с духом спокойно пройти под холодным взглядом баронессы фон Армфельдт.

   Когда он вошел в ту комнату, где она сидела, жена его уже была в передней.

   Он дрожащим голосом объявил причину своего раннего отъезда хозяину, сославшись тоже на нездоровье, и во время этого разговора чувствовал устремленный на него взгляд Тамары Викентьевны.

   Проходя мимо ее, он молча поклонился.

   Она протянула ему руку и в то время, когда он нерешительно брал ее, сказала своим нежным грудным голосом с прежней очаровательной улыбкой:

   - До пятницы, Осип Федорович?

   Ему хотелось взять эту беленькую ручку и расцеловать каждый ее пальчик за эти милые слова, возвратившие ему счастье.

   Он пробормотал благодарность и быстро вышел.

   "Что она со мной делает? - думал он, сидя в карете рядом с женой. - Весь вечер не сказала ни слова, а под конец чуть не свела с ума своим взглядом и улыбкой".

   Это было уже полное помрачение рассудка.

   Осип Федорович не понимал, что хитрая женщина действует так при его жене.

   На другой день вечером к Пашковым зашел Столетов.

   Сидя за чайным столом, он говорил о здоровье их сына - очень болезненного ребенка.

   Вера Степановна, всегда слушавшая его по этому вопросу с напряженным вниманием, сидела теперь такая рассеянная, что это невольно бросалось в глаза.

   - Что ты, Вера? Тебе, кажется, надоели наши медицинские разговоры! - решился заметить Осип Федорович, чувствуя какую-то неловкость, которую он стал за последнее время всегда ощущать при разговоре с женой.

   - Нет, отчего же, продолжайте, пожалуйста, - поспешно ответила она. - Правда, у меня немного болит голова, я думаю пойти лечь спать. Вы меня извините, доктор?

   - О, сделайте одолжение, с таким старым другом, как я, стыдно церемониться, Вера Степановна!

   С этими словами Столетов крепко пожал протянутую ему руку Веры Степановны, и она, поцеловав мужа в лоб, ушла.

   После ее ухода несколько минут Пашков и Столетов молчали.

   Вдруг Василий Яковлевич бросил недокуренную сигару и подвинулся к Осипу Федоровичу.

   - Я не хотел говорить при вашей жене, боясь ее испуга, но теперь я вам сообщу неприятное известие.

   - Неприятное, для кого? - спросил Пашков.

   - Для каждого, кто знает и... уважает баронессу фон Армфельдт, - подчекнул последний глагол старик.

   "Опять и опять он слышит о ней. Решительно какая-то судьба преследует его, беспрестанно напоминая ему Тамару!" - пронеслось в голове Осипа Федоровича.

   - Что такое? - с худо скрытым волнением спросил он.

   - Вы встречались у ней с графом Виктором Александровичем Шидловским?

   - Да!

   - Этот молодой человек, имевший большое состояние и обширное родство, застрелился прошлой ночью в убогом номере плохой гостиницы, где он жил последнее время.

   Осип Федорович молчал, пораженный, как громом, этим неожиданным известием.

   Последняя виденная им сцена между покойным графом и баронессой фон Армфельдт восстала в его уме во всех мельчайших подробностях.

   - Вы знаете причину его нищеты и смерти? - спросил старик, пристально смотря на Осипа Федоровича.

   Последний не мог выговорить ни слова. Ужасное подозрение, поразившее его в самое сердце, сдавило ему горло.

   Его душевное состояние так ясно выразилось на его лице, что Столетов взял его за руку и уже мягче сказал:

   - Простите меня, друг мой, за боль, которую я собираюсь причинить вам, но верьте, что я делаю это для вашей же пользы, для вашего счастья. Вы позволите мне говорить?

   Пашков молча кивнул головой.

   - Я давно заметил, что эта, действительно, обольстительная женщина произвела на вас слишком сильное впечатление, которое, увы, она производит на каждого, если захочет. Я не буду вам говорить банальных фраз о семье, о долге, а скажу просто: бегите, мой друг, от этой женщины, пока есть возможность, она погубит и вас, и ваше состояние. Последнему вы не верите, вы возмущены моими словами, я вижу это по вашему лицу, но погодите и не торопитесь возражать мне. Граф Шидловский был богатый человек, когда сошелся с Тамарой Викентьевной.

   Осип Федорович тотчас сделал резкое движение, чтобы остановить его.

   - Дайте мне кончить. Этот бедный мальчик был влюблен без ума, истратил на нее в короткое время баснословную сумму. Его родные отреклись от него, видя, что не могут остановить его безумия. Когда от его денег не оставалось ничего, прелестная баронесса дала ему отставку. Нищий, оставленный всеми, несчастный пустил себе пулю в лоб.

  

  

   Столетов замолчал.

   Осип Федорович испытывал страшные страдания и силой воли старался побороть себя. Тамара Викентьевна оказывалась, по словам Василия Яковлевича, самым низким, подлым существом в мире.

   - О, какая мука!

   Эти слова помимо его воли вырвались у него.

   - Неужели это уже так далеко? - с состраданием в голосе спросил Столетов.

   Пашков вскочил и начал ходить по комнате.

   - Оставьте меня одного, - наконец с трудом выговорил он. - Я... я должен успокоиться и поехать к ней... Я должен вырвать у нее признание во всем...

   Он остановился, задыхаясь.

   - Зачем вам это? - тихо спросил доктор.

   - Зачем? Затем, чтобы я мог бросить ей мое презрение и сорвать с ее лица маску детской чистоты. О, подлая женщина!

   Он опустился на стул и закрыл лицо руками.

   - Имеете ли вы, Осип Федорович, настолько прав на нее, чтобы судить ее? Разве она виновата перед вами? - спросил Столетов.

   - Она виновата перед всеми, у кого украла уважение к себе! - воскликнул Осип Федорович. - Нет, нет не останавливайте меня, я должен ехать к ней.

   - Так поздно, возможно ли?

   - Мне все равно! - процедил он сквозь зубы, едва сдерживая подступившее бешенство против той, которой еще вчера поклонялся, как святыне.

   Одеваясь вместе с ним в передней, Столетов уговаривал его быть спокойнее.

   Осип Федорович не слушал его и только очутившись в санях, на свежем воздухе, несколько пришел в себя.

   Его бешенство прошло, но какие адские муки перенес он во время короткого пути - он жил на Литейной - до ее дома.

   Он ненавидел ее, но вместе с тем и любил так же безумно, как и прежде, если не более.

   Сознание этого двойного ощущения невыносимо терзало его.

   Он понимал, что ехал к ней не для того, чтобы услышать какое-нибудь оправдание.

   Как ни было достоверно известие, сообщенное ему доктором, он все еще сомневался в нем и надеялся.

   Он боялся, что не застанет ее, но, к счастью или несчастью для него, она была дома и одна.

   Баронесса сидела в том же будуаре, в том же кресле, как и во время несчастного подслушанного им объяснения с графом Шидловским.

   Голубой капот, вышитый серебром, и распущенные пепельные волосы делали ее чудно-прекрасной.

   Маленькая голубая туфля, скатившаяся с ее ноги, лежала на ковре.

   Увидев его, она слабо вскрикнула и поднялась.

   - Боже мой, что случилось? Вы бледны, как смерть!

   Он упал в кресло, подавленный своим бессилием перед очарованием этого лица и голоса.

   - Да говорите же, ради Бога, что все это значит? Дурно вам? - спросила она, садясь около него и подавая ему стакан с водой.

   Он отвел ее руку и собрал все силы, чтобы спокойно говорить с ней.

   - Вы слышали... Шидловский застрелился.

   Говоря эти слова, он впился глазами в ее лицо.

   Трепет пробежал по ее губам, зеленые глаза на мгновение потемнели.

   Он наклонился к ней, сжимая ее руки до боли.

   - Тамара... Викентьевна... вы виноваты в его смерти?