Гейнце Николай Эдуардович - Власть женщины

е касается до отношений его самого к "прелестной Армфельдт", то они были слишком открыты, чтобы быть тайной для окружающих, и если в обществе и говорили ему о "красавце-князе", сопоставляя его с его "кузиной", то только для того, чтобы подразнить "влюбленного доктора", как прозвали его в товарищеском кругу.

   Пользуясь частыми встречами у Тамары и Гоголицыных, Осип Федорович начал прилежно изучать предполагаемого соперника.

   Князю Чичивадзе было около тридцати лет, но казался он моложе. Неприятное выражение его лица скрадывалось веселой, беспечной улыбкой, часто появлявшейся на его губах.

   В обществе он был незаменим.

   Веселая, остроумная речь, готовность танцевать или петь, когда угодно, сделали его любимцем не только девушек, но даже солидных дам, которые все были от него положительно без ума.

   Он имел небольшой, но замечательно симпатичный и хорошо обработанный голос, и это последнее качество доставляло ему наибольший успех.

   Рыцарски любезный со старыми и молодыми той любезностью, которая не переходила границ, где начинается подобострастие, не мешала ему держаться везде и при всех не только с полным сознанием своего достоинства, но даже гордо.

   Самому Пашкову почти не приходилось с ним разговаривать, и они лишь каждый раз очень вежливо раскланивались при встречах. Вначале своих посещений вечеров у Гоголицыных, князь держал себя одинаково со всеми молодыми девушками, но за последнее время начал явно ухаживать за Любовь Сергеевной.

   Вот все, что Осип Федорович знал о нем, но это все несомненно - так, по крайней мере, думал он - было маской, под которую проникнуть очень трудно.

   Однажды он столкнулся с ним в дверях квартиры баронессы фон Армфельдт: он уходил, а Пашков входил.

   Взглянув на него, последний просто испугался. Лицо князя было мрачно, в глазах горел недобрый огонь, и он так свирепо поглядел на него, что Осип Федорович не узнал его обыкновенного веселого и беспечного взгляда.

   Тамару Викентьевну он также застал расстроенной, но на все его вопросы она упорно молчала, и он вскоре принужден был уехать, не проникнув в тайну.

   Отношения Осипа Федоровича к жене и к баронессе стали так натянуты, что должны были ежеминутно порваться. Ему иногда казалось, что он не живет, а бредит, и что весь этот кошмар должен скоро кончиться. Его любовь к баронессе превратилась в какую-то болезнь, от которой он чувствовал тупую боль, - словом сказать, он устал страдать и впал в апатию.

   Время тянулось томительно медленно.

   Был вторник - день приема Пашковым больных. Прием окончился в шесть часов. Осип Федорович был сильно утомлен и только что собирался вздремнуть, как в кабинет вбежала горничная и испуганно воскликнула:

   - Барин, идите скорей! Барыне дурно.

   Он бросился в будуар жены и чуть не наткнулся на нее. Она лежала на ковре, бледная, как полотно, и без всякого признака жизни. Он положил ее на диван и, несмотря на все усилия и средства, почти целый час не мог привести в чувство.

   Когда она наконец открыла глаза, то в первую минуту, как ему показалось, не узнала мужа и отвернулась.

   - Это я, Вера, - прошептал он, - что с тобой, отчего ты?

   Он остановился, пораженный странным выражением ее глаз, устремленных на него.

   - Вера... - ближе наклонился он к ней.

   - Уйдите... оставьте меня!.. - проговорила она чуть слышно, делая движение рукой, чтобы отстранить его.

   - Но ты не можешь остаться без доктора... - тоскливо сказал он ей.

   - Пусть Столетов... - слабо шепнула она и снова отвернулась. Она не хотела принимать его помощи, быть может, боялась ее.

   Он схватился за голову и выбежал из комнаты.

   Послав за Столетовым, Осип Федорович на цыпочках вернулся в будуар и сел в кресло у окна, бесцельно устремив глаза на пол.

   Вера Степановна лежала, не шевелясь.

   Вдруг он вздрогнул и чуть не вскрикнул; в нескольких шагах от него на ковре лежал портрет Тамары Викентьевны, который он постоянно носил с собой. Он, вероятно, выронил его, а жена нашла и прочла сделанную на нем надпись: "Моему милому, единственному, ненаглядному. Т.А."

   Эта мысль, как молния, промелькнула в его голове, и он едва успел поднять портрет, как в комнату вошел Столетов, живший неподалеку от Пашковых.

   Осип Федорович шепотом передал ему обморок жены и ее каприз лечиться не у него.

   Старик покачал головой и подошел к Вере Степановне.

   В эту минуту на пороге появилась горничная и знаком вызвала Осипа Федоровича. Он вышел, и она подала ему письмо с адресом, писанным знакомой рукой. Распечатав его, он прочел следующее:

   "Ради Бога, приезжай как можно скорей!

   Тамара".

   И только! Что случилось, он не мог понять и бросился в переднюю. Пока он одевался вышел и Столетов.

   - Куда вы? - сурово спросил он. - Ваша жена очень плоха, полное истошение сил... а вы...

   - А я... я должен ехать, - не дал он договорить ему, - постараюсь вернуться сейчас же.

   - Опомнитесь! В такую минуту...

   Осип Федорович не дослушал и выбежал за дверь. Через десять минут он входил в гостиную баронессы. Она с растерянным, побледневшим лицом бросилась к ему.

   - Вы? Слава Богу! Вы одни можете меня спасти, пойдемте ко мне.

   Прежде чем он успел выговорить слово, она увлекла его с собой в будуар и усадила в кресло.

   - Слушайте, - поспешно начала она, садясь против него, - мне нужны десять тысяч во что бы то ни стало и не позже завтрашнего дня. Вы можете дать мне их?

   По подписанному им ранее чеку она взяла пять тысяч.

   - Без сомнения! - отвечал он.

   - Благодарю, больше ничего сказать не могу теперь, после когда-нибудь...

   Он молчал. Она остановилась, а затем вдруг порывисто обняла его и поцеловала.

   - Как вы добры, вы не знаете как...

   Ее слова прервал резкий звонок.

   Тамара Викетьевна вздрогнула и побледнела.

   - Это он, это князь... Я должна с ним говорить наедине.

   - Я имею полное право слышать все, о чем вы будете говорить с ним! - побледнел в свою очередь Осип Федорович.

   - Это невозможно, уходите скорее! - нетерпеливо воскликнула она, толкая его к двери.

   - Нет, я не уйду, - твердо, бесповоротно и решительно ответил он.

   - О, Боже! Он сейчас войдет сюда! - отчаянно крикнула она и внезапно, обернувшись к Пашкову всем корпусом, со зловещей улыбкой сказала:

   - Хорошо, вы хотите остаться, тем хуже для вас, я вас оставляю, но... - баронесса остановилась, - поклянитесь мне, что завтра, несмотря ни на что, десять тысяч будут у меня.

   - Клянусь! - едва успел выговорить он, как она толкнула его за ширмы.

   Он сел на стул, стоявший у ее кровати, и замер. Не шевелясь, прослушал он разговор, открывший ему все, что он так давно, так сильно хотел знать.

   Передать ощущения, которые он пережил в течение этого рокового часа - бессильно перо.

  

  

   В будуар вошел князь Чичивадзе и, не здороваясь с Тамарой, бросился в кресло. Она взглянула на него и нерешительно села рядом.

   - Пьер, завтра вы получите десять тысяч!

   Он пожал плечами.

   - Зачем? Они мне не нужны! - равнодушно ответил он и, вынув портсигар, закурил папиросу.

   - Как не нужны? Вы сами сказали, что вам необходимо иметь их как можно скорее! - тревожно воскликнула она. - Я вас не понимаю.

   Она устремила на него полный необычайной тревоги взгляд. Он продолжал молча сидеть в кресле, облокотившись правой рукой на стоящий между ним и ею столик, и рассеянно играл левой рукой брелками, висевшими на его часовой цепочке.

   - Как же так не нужны? - с еще большей тревогой в голосе повторила она.

   - Вы отказали мне в них, а теперь я более не нуждаюсь...

   Он небрежно скинул выхоленным ногтем мизинца пепел папиросы в стоявшую на столе бронзовую пепельницу.

   - Отказала, потому что у меня их не было, а теперь...

   - Они у вас!.. Их не было, когда я молил вас дать мне их, и когда я ушел, пригрозив добыть другим способом, вы нашли возможность получить столько, сколько мне надо! - спокойно проговорил князь и насмешливо взглянул на баронессу.

   - Если бы вы знали, как мне трудно было решиться просить их, - тихо сказала она. - Но, Пьер, где же вы их получили?

   - Я получу их от отца моей невесты. Я женюсь! - коротко объявил он.

   Она вскочила, как раненая пантера.

   - Что-о? Вы женитесь! Вы, вы шутите!

   - Нисколько! Я говорю серьезно! Я женюсь, и женюсь по любви.

   - Серьезно! По любви! Ха, ха, ха! - горько и насмешливо захохотала она, и красивые черты ее лица исказились. - Как же я глупа, что не верю. По крайней мере, первому, что ты женишься. Разве можно было ожидать чего-нибудь другого от тебя, который всю жизнь поклонялся только золоту. У меня его не стало, и ты бессовестно бросаешь меня и продаешь себя другой женщине. Но не смей говорить о любви, слышишь, не смей... О, как ты подл! - крикнула она, делая шаг к нему и через секунду продолжала глухим, сдавленным голосом:

   - Ты эксплуатировал меня с пятнадцати лет, пользуясь моей безумной к тебе любовью. Ты велел мне выйти замуж за старика, с которого я должна была вытягивать деньги для того, чтобы ты мог играть и платить свои долги. Мой муж, этот несчастный старик, так горячо любил меня, почти разорился из-за тебя же, а когда наконец отказался давать мне столько, сколько ты требовал, ты, злодей, приказал мне отравить его.

   Она остановилась, задыхаясь, с каплями холодного пота на лице.

   - О, никогда, никогда не забуду я, как дала яд больному старику, который брал лекарство только от меня и так же доверчиво принял смерть из моих глаз.

   Она снова на минуту умолкла.

   - В ту ночь, когда я стояла у его трупа, я думала, что сойду с ума, и хотела убить себя, но пришел ты... и своими змеиными ласками усыпил мою совесть. Оставшееся состояние перешло в твои руки, а когда и его не стало, я начала продавать свою красоту, обирала жертвы и, делая их нищими, бросала, как выжатый лимон. Эти люди, которые молились на меня, разоряли своих жен и детей, чтобы давать мне все, что я желала. Их я доводила до самоубийства, толкала на преступления для того, чтобы ты был доволен мной, чтобы ты мог удовлетворять свою страсть к игре. А что ты давал мне за это? Две-три недели в год, продавая каждый поцелуй, каждую ласку на вес золота, и, отобрав у меня все, уезжал, покидая меня до тех пор, пока у тебя были деньги.

   Она сверкающими ненавистью глазами смотрела на него.

   - Зачем было все это говорить? - произнес он, бросая папиросу в карман. - Разве ты сама не пользовалась всем этим?

   - Замолчи! - бешено крикнула она. - Хотя ты всю жизнь старался заглушить во мне все хорошее, но память о моей матери и ее словах не умерла во мне! Я скрывала от тебя, что мне стоила эта жизнь, этот смех и улыбка, когда в душе были смерть или стыд. Я играла в любовь со всеми честными и уважаемыми людьми и обкрадывала их сколько могла. И теперь, когда я не могла сейчас же дать тебе десяти тысяч рублей, потому что у меня не доставало духу просить их у человека, который должен отнять их у своей жены и ребенка, теперь ты бросаешь меня, как ненужную тряпку... Для кого же это?

   - Я женюсь на Любовь Сергеевне Гоголицыной, - невозмутимо отвечал князь. - Отец дает за ней полмиллиона, но это второстепенный вопрос. Поверьте, я люблю ее.

   - На Любе? Бедная девочка. Бедное невинное существо попадает в твои руки... Нет, этому не бывать, я спасу ее от тебя! Он любит... Ха... ха... ха!

   Он вскочил.

   - Ты с ума сошла, как ты можешь помешать мне?

   Она в упор посмотрела на него.

   - Пойду и скажу все.

   Князь Чичивадзе так грубо схватил ее за руку, что она вскрикнула.

   - Тамара, если ты осмелишься... я тебя убью!

   - Убьешь! - захохотала она, как безумная. - А что же мне отстается, как не умереть, когда ты разлюбил меня.

   - Я тебя никогда не любил. Прощай, - холодно бросил он ей и повернулся к выходу.

   Она болезненно вскрикнула, кинулась к нему и обхватила руками его шею.

   - Нет, нет, нет! Сжалься, Пьер, не уходи, убей меня раньше! Неужели ты бросаешь меня? Ведь этого быть не может! Ведь ты мой, мой!..

   Она прижалась к нему, плача и смеясь, и покрывая его страстными поцелуями. Князь оттолкнул ее и хотел идти. Молодая женщина упала на колени и обвила руками его ноги.

   - Никогда, слышишь ли, никогда я тебя не отпущу, - как помешанная, твердила она. - Разве она, эта девочка, будет так любить тебя, как я? Разве она будет жертвовать для тебя всем, как жертвовала я? Пьер, я тебя люблю безумно, всю жизнь, всю душу, все тебе я отдала! Разве я не могу доставить тебе все, что ты хочешь, разве я еще не хороша и не молода?

   Она выпрямилась, и распустившиеся волосы образовали золотую рамку вокруг ее чудного мраморного лица с горящими, потемневшими глазами. Он остановился, видимо, сам пораженный этой адской красотой. Она заметила это и бросилась к нему на грудь, покрывая его своими роскошными волосами.

   - Ты солгал, не правда ли, это была ложь? Ты меня любишь, любишь еще! - лихорадочно твердила она, силой сажая его в кресло и не выпуская из своих объятий. - О, Пьер, как я люблю, как я люблю тебя!

   Она, как змея, обвилась вокруг него и бешено целовала его, дрожа всем телом.

   - Послушай, Тамара, - начал князь, - я выслушал все то, что ты сейчас говорила, выслушал спокойно, главным образом потому, что для меня это не ново. Ты так часто повторяла мне все это, вероятно, для того, чтобы я сам наконец поверил тебе и признал бы себя извергом, погубившим твою душу и тело... Возражать я не стану, хотя вопрос, кто из нас жертва, для меня, по меньшей мере, остается открытым.

   - Уж не ты ли? - запальчиво спросила она.

   - Оставим это... Поговорим серьезно... Я не люблю тебя... Я не любил тебя никогда...

   Она отступила от него.

   - Ты... ты... не любил...

   - Мы оба несчастные люди, связанные друг с другом капризом судьбы. Ужели, если одному из нас улыбается счастье, другой должен стать ему на дороге, хотя от этого не сделается менее несчастным? Я бы не сделал этого, Тамара, если бы ты была в моем положении.

   - В каком?

   - Я люблю и любим...

   - Ха, ха, ха! - неудержимо захохотала она.

   В этом хохоте слышались ноты непримиримой злобы.

   - Послушай, Тамара, - мягко сказал он, после продолжительной паузы, с трудом сдерживая гнев, возбужденный ее смехом, - разве мы не можем остаться друзьями, когда я женюсь?

   - Друзьями! Никогда! - крикнула она. - Нет, нет, я не согласна!

   - В таком случае пусти меня, мы должны расстаться навсегда! - нетерпеливо сказал князь и сделал движение встать с кресла.

   Она снова бросилась к нему, вцепилась ему в плечи обеими руками и взглянула на него безумными глазами.

   - Ты умрешь вместе со мной, раньше чем уйдешь от меня! - прошептала она и, закрыв его рот поцелуем, сжала руками его шею.

   Он с силой отбросил ее от себя, так что она упала на ковер, стукнувшись головою об стол.

   - Ты помешалась!..

   С этими словами он пошел к двери. Баронесса приподнялась и, схватив его за руку, поползла за ним на коленях.

   - Убей меня! - рыдала она. - Застрели меня, ведь ты носишь револьвер с собой, и избавь меня от боли, которую я не могу долее выносить. Пьер... мое сердце... о!..

   Она глухо вскрикнула и, схватившись за грудь, упала навзничь. Из ее горла хлынула кровь.

  

  

   Князь Чичивадзе быстро выбежал вон, а Пашков, обезумевший от ужаса, бросился к баронессе. Схватив графин с водою, он вылил его ей на голову и подложил под нее подушку.

   Поднять ее на кушетку у него не хватило сил: его руки и ноги так дрожали, что он принужден был сесть. Позвать кого-нибудь было невозможно - никто не должен был видеть ее в таком положении. Через минуту она пришла в себя, приподнялась и села, обводя вокруг себя блуждающим взглядом.

   Смотря на нее, в его сердце ничего не осталось кроме жалости, жалости до боли, до слез.

   Кто бы видел ее теперь истерзанную, с мокрыми волосами, забрызганную кровью, тот не узнал бы в этой измученной женщине блестящую петербургскую красавицу, гордую баронессу фон Армфельдт.

   Лицо ее потемнело, осунулось, глаза ввалились.

   Он наклонился к ней.

   - Тамара, дорогая, успокойтесь, придите в себя.

   Она молчала, как будто не слыша его. Он осторожно дотронулся до ее руки.

   - Ответь мне хоть что-нибудь, Тамара!

   При его прикосновении она вздрогнула и, уронив голову к его ногам, глухо, отчаянно зарыдала.

   Он совершенно растерялся, хотел ее поднять, но она продолжала лежать на полу, вся вздрагивая от душивших ее рыданий.

   - О, как вы должны меня презирать! - судорожно вырвалось у нее.

   - Я только жалею вас! - мягко сказал он. - Встаньте, я помогу вам.

   - Нет, - сказала она, сдерживая рыдания и поднимая голову, - оставьте меня, дайте мне все рассказать вам, именно так, стоя на коленях, умолять вас, хотя со временем, простить мне мое преступление, как против вас, так и против всех тех, которых я погубила.

   - Я все слышал, все знаю и прощаю вас от всего сердца! Вы сами столько страдали, что искупили свои грехи! - сказал он.

   Он на самом деле совершенно искренно простил ее и забыл все, что вынес через нее.

   Прежде, чем он успел предупредить ее движение, горячие губы молодой женщины прижались к его руке.

   - О, выслушайте меня, - прошептала она, - выслушайте, а потом попробуйте простить меня... Не верьте ему...

   - Нет, нет, - с силой перебил он ее, - зачем и вам, и мне второй раз переживать этот ужас. Я не хочу этого... - запротестовал он. - Я верю вам... - добавил он, помолчав.

   - Вы добрый, я знала... вы простите... но другие... - и снова крупные слезы хлынули из ее глаз, но она быстро отерла их и заплаканные глаза блеснули гневом.

   - О, как я его ненавижу! - отчаянно крикнула она, поднялась с пола и пошатнулась.

   Он поддержал ее и осторожно довел и положил на кушетку. Она дрожала в своем мокром платье так, что зубы ее стучали. Он покрыл ее всю лежавшим тут же синелевым платком, поправил ее волосы и позвонил.

   Явившейся служанке он объявил, что у барыни внезапно пошла горлом кровь и, дав адрес своего знакомого врача, приказал, чтобы немедленно за ним послали, а сам отправился домой.

   Подавленный, уничтоженный он очутился у постели жены. При виде ее бледного, похудевшего личика в нем проснулась вся прежняя любовь к ней.

   Безумная страсть к баронессе исчезла, вырванная, как ему, по крайней мере, казалось, с корнем из его сердца пережитыми впечатлениями этого вечера.

   О, что бы он дал, чтобы вычеркнуть из своей жизни это ужасное время!

   "Простит ли меня Вера? Возможно ли простить меня?!"

   Эти две мысли не давали ему покоя.

   Вера Степановна, открыв глаза и вопросительно взглянув на мужа, шевельнула губами.

   Его натянутые нервы не выдержали.

   Молча опустившись на колени, он зарыдал, спрятав голову в ее подушки.

   Она молчала, глядя на него вполоборота.

   Через минуту, сдержав рыдания, он тихо, не поднимая головы, прерывающимся голосом рассказал ей историю последних месяцев.

   Она слушала его, не прерывая ни словом, ни движением, с устремленными в одну точку глазами.

   Он кончил, она все молчала.

   Это молчание, это равнодушие к его мольбам приводило его в отчаяние!..

   Но смел ли он надеяться на скорое прощение, имел ли на него какое-либо право?

   Нет, он слишком оскорбил эту любящую душу, и если возвратить когда-нибудь ее доверие, то это не будет скоро.

   Он медленно поднялся с колен и так же медленно отошел от кровати.

   При входе в кабинет, взгляд его упал на портрет Тамары, брошенный им на письменный стол.

   Ему снова стало жаль это красивое существо, со спокойным лицом смотревшее на него с портрета.

   - Что будет с ней теперь? Как помочь и успокоить ее? Это была его обязанность, его долг! На кого же могла надеяться эта несчастная женщина, как не на него. Если не из любви, то из сострадания должен был он позаботиться о ней.

   Такие мысли обрывочно, бессистемно роились в его голове, слишком уставшей для правильного мышления. Казалось, она была налита свинцом и становилась все тяжелее.

   Он прилег на кушетку и впал скорее в обморочное состояние, нежели сон.

   Было уже двенадцать часов следующего дня, когда его разбудил Столетов.

   - Что! Что случилось? - быстро спросил он, поднимаясь и сразу заметив его встревоженное лицо.

   - Я от Гоголицыных, Осип Федорович, - отвечал он. - Любовь Сергеевна захворала, за мной прислали в десять часов. Поднимаясь к ним, я встретил баронессу фон Армфельдт, которую с трудом узнал под густым вуалем. Не знаю, что она там делала так рано, только я застал Любовь Сергеевну в сильной истерике, после которой она впала в каталептическое состояние. Мне ничего не хотели сказать кроме того, что у больной было сильное душевное потрясение. От них я заехал к баронессе, но меня не приняли, и я приехал к вам попросить объяснения этой загадки. Мне ужасно жаль бедную девочку, и я не могу не желать узнать настоящую причину ее болезни, как вы хорошо понимаете сами, что необходимо для правильного лечения. Вы, вероятно, знаете ее, мой друг?

   "Тамара была там и открыла глаза Любе!" - быстро промелькнуло в голове Пашкова.

   - Я ничего не могу сказать вам, Василий Яковлевич! - уклончиво ответил он.

   Столетов взглянул на Осипа Федоровича и молчал.

   - Вы были у моей жены? - спросил Пашков.

   - Был. Ей гораздо лучше.

   Осип Федорович с облегчением вздохнул и вместе с ним пошел в ее комнату.

   Вера Степановна лежала на постели, устремив глаза на дверь. При виде мужа легкая краска выступила на ее лице, и после едва заметного колебания она протянула ему руку.

   Он схватил ее и, покрыв горячими поцелуями, взглянул на жену. В ее синих глазах он прочел прощение себе. Столетов, улыбаясь, смотрел на них и вскоре увел его, запретив всякое волнение больной.

   Вечером, собираясь пойти к баронессе, чтобы узнать о состоянии ее здоровья, он перед уходом зашел к жене спросить ее, не будет ли она иметь что-нибудь против этого.

   - Мне жаль ее! Ступай и помоги ей, если можешь!..

   Вот что ответила ему эта чудная женщина.

  

  

   Осипу Федоровичу не пришлось увидать еще раз Тамару живой.

   Как раз перед уходом из дому, ему подали извещение о смерти баронессы, последовавшей мгновенно от принятого в большой дозе сильного яда.

   Прочтя эти несколько строк, написанные равнодушной рукой камеристки, он содрогнулся и закрыл лицо руками.

   Впечатление, произведенное на него ее смертью, поразило его. Кроме жалости, смешанной с каким-то ужасом, он ничего не почувствовал.

   На другой день, вечером, он стоял у ее гроба.

   Она лежала, вся засыпанная цветами, с покойным, строгим выражением сжатых губ.

   Все следы страшного, пережитого ею горя исчезли. Она была снова чудесно прекрасна, со своим бледным мраморным лицом и длинными опущенными ресницами.

   Он с жадностью всматривался в ее застывшие черты, отыскивал в своем сердце прежнюю нежность к ней... и не находил ее.

   Его любовь к этой женщине не пережила перенесенных им от нее страданий - так сперва подумал он.

   Простояв несколько минут у гроба, он поклонился ее праху, поцеловал холодную белую руку покойной и отошел.

   Комната была переполнена ее поклонниками; некоторые украдкой утирали слезы, многие лица выражали глубокую печаль, а в гостиной бился в страшном истерическом припадке какой-то юноша.

   Эта красавица, возбуждающая столько сожалений и горя, покончила с собой, будучи не в силах переносить жизнь, путь которой казался усыпанным розами, для нее же ставший тяжелым бременем.

   Пробыв еще немного в толпе, окружавшей гроб, Пашков направился к выходу.

   У дверей его остановила камеристка покойной и поспешно сунула ему в руку конверт.

   - Барыня за несколько часов перед смертью велела передать это вам! - шепнула она и скрылась.

   Он моментально спрятал письмо в карман.

   Приехав домой, он распечатал его. Запах ландышей в последний раз живо напомнил все им пережитое и перечувствованное.

   Он прочел следующее:

   "Друг мой!

   Вы доказали мне свое доброе сердце, не оттолкнув меня в самую ужасную минуту моей жизни, и потому только я решаюсь обратиться к вам с последней просьбой. Через час меня не будет на свете, но я умру спокойно, уверенная, что вы ее исполните. У меня есть дочь, которую я обожала и не смела видеть чаще одного раза в год. Не спрашивайте имени ее отца! Я не хочу и не могу сказать вам его. После моей смерти она останется сиротою, так как он отказался от нее при ее появлении на свет, взяв с меня клятву, никогда не называть этого ребенка его дочерью. Я умру, и моя бедная девочка останется одна на свете. Возьмите ее к себе, замените ей отца, сделайте это ради вашей прежней любви ко мне! Передайте вашей жене это предсмертное желание несчастной матери, она сама мать, она поймет меня.

   Затем следовал подробный адрес местопребывания ребенка.

   Осип Федорович спрятал письмо в ящик письменного стола. Говорить об этом с больной женой в настоящее время было неудобно.

   События последних дней и так расстроили ее. Беспокойство еще усилилось в силу осложнившейся болезни ребенка - у него сделалось воспаление мозга.

   Осип Федорович не пропустил ни одной панихиды и делал это по настоянию своей жены, которая сама напоминала ему о них.

   На панихидах присутствовал и князь Чичивадзе, но, видимо, избегал Пашкова.

   Он стоял бледный, как мертвец, с устремленными в одну точку глазами и неподвижным мраморным лицом и ни разу - Осип Федорович украдкой наблюдал за ним - не перекрестился.

   Они оба присутствовали и на похоронах баронессы фон Армфельдт.

   Похороны были пышны и многолюдны. Петербургский свет, падкий до всякого рода скандала, нашел в романтическом самоубийстве Тамары Викентьевны обильную пищу для продолжительных толков и пересудов.

   "Весь Петербург", как принято выражаться об этом "свете", перебывал на панихидах у гроба в конце своей жизни сильно скомпрометированной светской львицы и в полном составе явился на похороны.

   Присутствие на них доктора Пашкова, о связи с покойной которого говорили во всех гостиных, и князя Чичивадзе, находившегося относительно связи с баронессой лишь в подозрении, но известного своим сватовством за Любовь Сергеевну Гоголицыну, сватовством, разрушенным Тамарой Викентьевной в день самоубийства, придавало этим похоронам еще более притягательной силы для скучающих в конце сезона петербуржцев.

   Масса карет, колясок, английских шарабанов проводили печальную процессию в Новодевичий монастырь, где, после отпевания в монастырской церкви, баронесса Тамара Викентьевна фон Армфельдт нашла себе вечное успокоение от своей полной треволнений жизни.

   Осип Федорович вернулся к себе домой и, лишь оставшись наедине с самим собою в своем кабинете, стал переживать более сознательно впечатления последних дней.

   Он искал в себе чувство жалости к опущенной несколько часов тому назад в могилу еще недавно так безумно любимой им женщины и не находил в себе этого чувства.

   Он припомнил первую панихиду в квартире покойной и то, что его поразил возглас священника:

   "Упокой душу рабы твоея новопреставленной Татьяны".

   "Татьяны?.." - повторил он тогда и мысленно задал себе вопрос: "Кто же умер?"

   Он стоял невдалеке от гроба, и невольно его взор устремился на лежавшую в ней покойницу.

   В гробу лежала "его Тамара".

   Только необычайным усилием мысли он понял, что "Тамара" было ее светское имя, и что покойницу звали Татьяной.

   "Действительно, - далее как-то странно заработала его мысль. - Тамара не могла умереть, или, лучше сказать, мертвая она не могла быть Тамарой... Весьма естественно, что в гробу она Татьяна, совершенно не та, какою она была при жизни... Потому-то он так безучасно и смотрит на труп этой Татьяны... Он совсем не знал ее... Тамара, эта чудная женщина, вся сотканная из неги и страсти, с телом, распространявшим одуряющие благоухания, с метавшими искры зелеными глазами - исчезла... Ее нет... Этот холодный труп красивой Татьяны не имеет с той Тамарой ничего общего... Это даже не труп Тамары... Тамара была, значит, созданием его страсти, фантазии сладострастия... Галлюцинация, такая реальная, так похожая на жизнь, на любовь, прошла... Зачем же он стоит у гроба этой посторонней для него женщины... Зачем молится он об упоении души рабы Божией Татьяны... Разве у Тамары была душа... У нее было одно тело... Этого тела нет - нет и Тамары.

   Он понял теперь, что когда он сделался невольным свидетелем роковой последней сцены между баронессой фон Армфельдт и князем Чичивадзе, ему только показалось, что увлечение его этой женщиной прошло.

   Взгляд на ее портрет в тот же день снова шевельнул в его сердце прежние чувства, и несмотря на его исповедь перед женой, если бы Тамара не сделалась Татьяной, лежащей в гробу, он бы снова пошел на ее зов, позабыв и жену, и больного ребенка, и снова, как раб, пресмыкался бы у ее ног, ожидая, как подачки, мгновенного наслаждения.

   Он забыл бы и то, что она при нем пресмыкалась у ног другого, с презрением отталкивавшего ее от себя.

   Такова была над ним ее сила.

   Но эта сила была при ее жизни. Мертвая она не вызывала даже сожаления. В ее смерти - его спасение.

   Осип Федорович в первый раз после долгих месяцев вздохнул полною грудью.

   Нравственно он успокоился, но и физическое утомление взяло свое. Он бросился на кушетку, и не прошло нескольких минут, как он заснул, как убитый.

   Он проснулся только через три часа. Это было как раз время обеда. Он вошел в столовую совершенно свежий, обновленный, спокойный.

   Вера Степановна встретила его приветливой улыбкой. За обедом она раскрашивала о похоронах. Он мало мог рассказать ей. Все время панихиды и похорон он лишь украдкой смотрел на князя Чичивадзе, остальных он не видел никого. Осип Федорович, однако, удовлетворял любопытство жены общими фразами.

   - Она не оставила никакой записки? - сказала уже за чашкой кофе Вера Степановна.

   Пашков молча встал, вышел в кабинет и, вернувшись с запиской баронессы в руках, также молча подал ее жене.

   Какой-то внутренний голос побудил его сделать это.

   Вера Степановна внимательно прочла записку и с волнением сказала:

   - Она не ошиблась во мне... Я свято исполню ее волю.

   Осип Федорович схватил обе руки этого ангела во плоти и покрыл их поцелуями.

  

  

   Самоубийство баронессы фон Армфельдт в течение нескольких месяцев было предметом жарких пересудов в петербургских гостиных, а главным образом в Павловске, Петергофе и на Островах, куда вскоре на летний сезон переселилась часть петербургского большого света, лишенная родовых поместий и не уехавшая "на воды".

   Делались догадки и предположения, сочинялись целые романтические истории.

   Не говоря уже о том, что тотчас после катастрофы заметки о самоубийстве баронессы с фотографическим описанием гнездышка покончившей с собой великосветской красавицы появились на страницах столичных газет, подробно были описаны панихиды и похороны, в одной из уличных газеток начался печататься роман "В великосветском омуте", в котором досужий романист, - имя им теперь легион, - не бывший далее швейцарских великосветских домов, с апломбом, достойным лучшего применения, выводил на сцену князей, княгинь, графов и графинь, окружающих его героиню, "красавицу-баронессу", запутывающих ее в сетях интриг и доводящих несчастную до сомоотравления.

   Хотя все эти великосветские денди и леди романа напоминали приказчиков Гостиного двора и мастериц модных магазинов, а сама "героиня-баронесса" почетную посетительницу "Альказара" и "Зоологического сада", но роман был прочтен с интересом завсегдатаями петербургских портерных и закусочных лавок.

   С наступлением следующего зимнего сезона оба самоубийства, графа Шидловского и баронессы фон Армфельдт, были забыты, заслоненные выдвинувшимися другими пикантными историями на фоне великосветской жизни.

   На более долгое время - так как со временем забывается все - самоубийство баронессы оставило след в двух петербургских домах.

   Это были дома Гоголицыных и Пашковых.

   Любовь Сергеевна Гоголицына опасно заболела после совершенно неожиданного для нее объяснения с баронессой фон Армфельдт, сдержавшей, как, если припомнит читатель, догадался Пашков, свою угрозу князю Чичивадзе и открывшей молодой девушке глаза на свои отношения к этому красавцу.

   Под влиянием нервного раздражения, а, быть может, и потому, что ей нечего было терять, так как она решилась умереть, Тамара Викентьевна сделала это грубо, почти цинично.

   Увлекшаяся на самом деле серьезно князем молодая девушка не вынесла удара.

   Ее, после ухода баронессы, нашли распростертой на полу гостиной в глубоком обмороке.

   Созванные доктора с трудом привели ее в чувство, но, увы, открыв глаза, несчастная девушка не узнала окружающих и тотчас снова потеряла сознание и впала в бред.

   Ее мать, Маргарита Васильевна Гоголицына, как зеницу ока оберегавшая свою единственную дочь от жизненных огорчений, конечно, не отходила от постели больной, лишь изредка, и то после кризиса, чередуясь с приглашенными сестрами милосердия.

   Из бреда дочери она узнала роковую причину болезни своей крошки - Любы и, конечно, от всего любящего материнского сердца возненавидела князя Чичивадзе и отдала приказание не принимать его.

   Он, впрочем, не появлялся и сам, а вскоре после похорон баронессы фон Армфельдт незаметно исчез из Петербурга.

   Болезнь Любовь Сергеевны затянулась.

   Все лето Гоголицыны должны были провести на зимней квартире и лишь к концу августа, по совету врачей, повезли оправившуюся, но все еще слабую дочь за границу в назначенные консилиумом врачей курорты.

   Над домом Пашковых тоже разразился страшный удар.

   По странной иронии судьбы в ночь, следовавшую за днем похорон баронессы фон Армфельдт и за вечером, когда Вера Степановна, прочитав предсмертное письмо Тамары Викентьевны, выразила непременное желание исполнить ее волю и взять к себе на воспитание незаконную дочь баронессы, единственный ее сын умер.

   Агония началась в два часа ночи, и к четвертому часу утра, несмотря на то, что у постели четырехлетнего мальчика собралось шесть докторов, в объятиях неутешной матери лежал холодный трупик.

   Отчаянию Веры Степановны не было пределов. Она рыдала, как безумная, но этот сильный взрыв горя, как быстро наступающая буря в природе, не продолжался долго.

   На другой же день тихая грусть, дающая место рассудку, сменила отчаяние.

   Ребенка похоронили, и Вера Степановна последний раз горько зарыдала на его могилке на Волковом кладбище.

   Вернувшись домой, она сравнительно скоро успокоилась. Впрочем, все, напоминающее ей о ее сыне, включая его кроватку, тщательно убрали и спрятали.

   Религиозная по натуре и воспитанию, Вера Степановна нашла себе утешение в молитве.

   Кроме того, когда она могла уже рассуждать спокойно, она поняла, что смерть ребенка не была неожиданностью. Он был всегда болезненный и хилый, а воспаление, или даже, как определил Столетов, паралич мозга, если бы и мог быть излечен, оставил бы на всю жизнь след в ослаблении умственных способностей мальчика.

   "Лучше смерть, чем идиотизм!" - мысленно повторила она утешение Василия Яковлевича.

   Страшное, хотя не наружное, а внутреннее впечатление произвела смерть сына на Осипа Федоровича.

   Мучимый угрызениями совести, он прямо видел в этой смерти кару неба, поразившую за грех его одного и ни в чем не повинную его жену.

   Эти мучения еще более усугублялись, эти мысли еще сильнее жгли его мозг, так как он принужден был скрывать их от жены, стараясь при ней казаться спокойным, даже веселым.

   Предсмертное письмо баронессы фон Армфельдт несколько раз приходило ему в голову, но он не допускал и мысли о возможности напомнить о нем Вере Степановне.

   Ему казалось даже, что она теперь несомненно раздумала брать ребенка женщ