Гейнце Николай Эдуардович - Власть женщины

   Несколько секунд она с ужасом глядела на него, затем лицо ее стало по-прежнему спокойно, только ускоренное дыхание показывало волнение.

   - Бедный, как мне его жаль! - ровным голосом сказала она. - Только напрасно вы так обвиняете меня, Осип Федорович, я не могу запретить любить себя и не могла себя принудить отвечать на любовь взаимностью, которой не чувствовала.

   - Вы взяли у него не только сердце, но, не любя его, брали... и деньги, - весь дрожа, проговорил он.

   Она сделала презрительную гримасу.

   - Кто вам сказал? Этот сумасшедший мальчик тратил свои деньги на все, что угодно, но только не на меня. Если свет истолковывает это иначе и вы верите, я не стану оправдываться ни перед светом, ни перед вами.

   - Вы принадлежали ему? - бросил Осип Федорович ей в лицо новое обвинение, более всех его мучившее.

   В ее глазах выразился такой гнев и удивление, что он был обезоружен и замолчал.

   Она пожала плечами и отвернулась.

   Борясь с сомнениями, которые она в нем пробудила, Пашков встал и несколько раз прошелся по комнате.

   Тамара Викентьевна сидела с опущенной головой, с лицом несправедливо обиженного ребенка.

   Он остановился перед ней и смотрел не отрываясь, желая прочесть правду на этом прекрасном лице.

   Она подняла на мгновение свои глаза, но тотчас опустила, оставаясь неподвижной.

   - О, баронесса, как вы меня мучаете! - отчаянно вырвалось у него.

   Она встрепенулась и поднялась с кресла.

   - Я? Вас?.. - мягким голосом заговорила она. - Разве я могу, разве я хочу этого? Вы сами выдумываете себе муку и страдаете понапрасну. Вы любите меня и должны верить любимой женщине, - тише добавила она, кладя руку ему на плечо.

   Он затрепетал от этих слов и прикосновения.

   Лицо Тамары Викентьевны было так близко от его лица, что ее дыхание жгло его.

   Он потупил глаза, не будучи в силах вынести изумрудного блеска ее глаз.

   Она взяла его за руку и посадила на диван рядом с собой.

   Кровь до боли стучала в его виски, он чувствовал, что терял самообладание.

   - Вы любите меня, - повторила она нежным шепотом, - зачем же мучить себя и меня, отчего не быть нам счастливыми? Разве ты не видишь, не понимаешь, что и я люблю тебя.

   Она склонилась к нему и обвила его шею руками. Он испустил болезненный крик и забыл, что он и где он.

   Через мгновение он покрывал бешеными, страстными поцелуями ее губы, глаза, шею и, как безумный, повторял одни и те же слова:

   - Я люблю тебя, я люблю тебя...

   ...Весть о самоубийстве графа Виктора Александровича Шидловского с быстротою электрического тока облетела все гостиные Петербурга.

   Все симпатии были на стороне так безвременно погибшего юноши, и хор светских кумушек, имея во главе своей родственниц застрелившегося графа, с пеной у рта обвинял в этой смерти баронессу.

   В одной из уличных газеток Петербурга появилось подробное романтическое описание этого самоубийства, украшенное фантазией не в меру поусердствовавшего репортера, где под прозрачными инициалами фигурировала, как героиня кровавого романа, баронесса фон Армфельдт.

   Страшное обвинение, как ком снега под руками ребятишек, все увеличивалось и увеличивалось по пути.

   На пышные, устроенные родными покойного графа Виктора Александровича Шидловского похороны собралось множество народа, две трети которого и не знали об его существовании.

   Графа, признанного сумасшедшим, похоронили на новом кладбище Александро-Невской лавры.

   При опущении гроба в могилу раздались рыдания нескольких истеричных дам и девиц.

   Баронессы фон Армфельдт, конечно, не было, но Осип Федорович и Гоголицыны явились отдать последний долг.

   Нечто странное переживал в своей душе Пашков во время этой печальной церемонии.

   "Мертвый во гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий!" - все время вертелись в его уме слова поэта.

   И, действительно, начало мирного сна несчастного графа почти совпало с началом пользования жизнью им, Осипом Федоровичем. Под последним он разумел обладание любимой женщиной.

   На похороны графа он попал случайно.

   Он встретил процессию, возвращаясь с одного визита, и какая-то сила потянула его пойти за гробом, быть может, та же сила, которая бессознательно побуждает преступника идти смотреть на свою жертву.

   Он пошел и остался до конца.

   Кругом себя он то и дело слышал имя баронессы и не только в устах представителей петербургских гостиных, но и в устах народа.

   Между прочим до его ушей донеслась на кладбище беседа двух убого одетых старушек.

   - И с чего это он, родимый, прикончился?

   - С чего, все из-за нашей сестры... Тоже язвы есть, ехидны, к примеру взять моя золовушка...

   - А она-то тут?

   - Сказывают нет, притаилася...

   - А ведомо кто она?

   - Баронесса... Фамилию-то запамятовала, говорили из немок...

   - Из немок... Так чего ждать от них... Известно, одно слово - немка...

   - Это, голубушка, правильно... Совсем опутала, вишь, касатика... Как липку обобрала и свой портрет подарила... Он этот портрет-то приложил к сердцу, да и бац...

   - Ахти, страсти, голубушка... А все же Бога в нем не было...

   - Известно, коли бы Бог... Бес ворочал... Где немка, там бес.

   - Прости Господи...

   - Упокой его душеньку в селениях праведных...

   Когда гроб опустили в могилу и засылали землей, Пашков с тяжелым чувством от всего виденного и слышанного возвратился домой.

  

  

   Прошел месяц, пролетевший для Осипа Федоровича, как сон. Вернувшись от одного из своих больных, он прямо прошел в кабинет и лег на кушетку. Напрасно, несмотря на сильную усталость, старался он заснуть.

   Уже два дня он не видал Тамары, по горло занятый практикой. Ему бы хотелось сейчас же бежать к ней, но мысль, что он обещал жене провести сегодняшний вечер дома, останавливала его.

   Вечер этот не представлял для него ничего приятного. Давно прошло то время, когда дружеские tete-a-tete с Верой Степановной служили ему отдыхом от дневных трудов и доставляли удовольствие им обоим.

   Теперь, кроме неловкости и смущения, он не чувствовал ничего.

   Жена по-прежнему была кротка и ласкова с ним, но во всех ее поступках и речах стала проглядывать какая-то сдержанность.

   Он часто спрашивал себя, не догадывается ли она, и не мог ответить, потому что с ее стороны никогда не было ни малейшей попытки узнать, где он проводит последнее время почти каждый день все свои свободные часы.

   Все эти вопросы мучили его, не находя разрешения.

   Тот самый его дом, куда он, бывало, стремился с чувством радости, все казалось ему уютным и комфортабельным, вдруг потерял в его глазах свою прелесть.

   В нем ему еще не так давно дышалось свободно и легко, а теперь воздух его комнат казался ему пропитанным какой-то удушливой атмосферой.

   Так бывает на дворе перед близкой грозой.

   Небо еще ясно и чисто. Солнышко приветливо освещает землю, и лишь на горизонте появилась красно-бурая полоска, на которую поверхностный наблюдатель природы и не обратил бы внимания, если бы окружающий его воздух не давил бы ему на грудь, если бы не становилось тяжело дышать.

   - Быть грозе! - говорят в этом случае люди, и во всей природе наступает томительная тишина ожидания.

   То же случается и в жизни людей.

   На кажущемся безоблачно-чистом горизонте их жизни тоже вдруг незаметно для них появляется грозная красно-бурая полоска, окружающая их атмосфера начинает давить, и не успеют они оглянуться, как уже небо над их головами покрыто сплошною тучею, рассекаемою зигзагами молнии, и раскаты грома гремят сперва в отдалении, подходя все ближе и ближе.

   Благо человеку, выходящему невредимым из этой жизненной грозы - она порой бывает преддверием еще более безмятежной жизни, но зачастую жизненные молнии, если не убивают, то калечат навсегда.

   В такой сгустившейся атмосфере домашнего очага тяжело дышал Осип Федорович Пашков.

   Как провинившийся школьник, возвращался он домой, боясь расспросов, а когда, как он видел, их не было, мучался о причинах такого странного равнодушия со стороны жены.

   В каждом жесте, в каждом совершенно простом, без всякой задней мысли сказанном слове последней он видел намек, начало конца.

   "Начинается!" - мелькало в его уме.

   И хотя оказывалось, что ничего не начиналось, но он и в этом не находил успокоения своей нечистой совести.

   Как не было сил у него порвать преступную связь с баронессой, так точно не решался он прямо и честно заявить в глаза жене об этой связи, серьезной и неразрывной, существование которой разъедало под корень супружескую жизнь.

   Как посмотрит он в светлые, чистые, честные глаза его жены, когда они затуманятся слезами, как нанесет он такой смертельный удар этому хрупкому, когда-то любимому им существу.

   "Ты будешь ее убийца!" - шептал ему какой-то внутренний голос.

   Пашков трепетал.

   "Подлец и трус!" - посылал он мысли по своему адресу.

   Эта двойственность его нравственного "я" мучила его до физической боли.

   Но это были лишь минуты просветления. Но что он мог с собой сделать? Он безумно любил эту самую женщину, и никакие силы не могли отвлечь его от нее. Он видел ее глазами, говорил ее устами и не хотел верить никому, кроме нее.

   Бывали такие минуты, когда он становился гадок самому себе за рабство, за то слепое доверие, пользуясь которыми, эта женщина делала с ним, что хотела. Но такое сознание приходило редко и не приносило ему пользы.

   - Что же дальше, что же дальше? - повторял он, ворочаясь на кушетке. - Возможно ли, чтобы это всегда так продолжалось? Не устану ли я разыгрывать роль верного мужа и входить в сделки со своею совестью?

   В соседней комнате послышались шаги.

   - Кто там? - спросил он.

   - Вам письмо барин! - отворяя дверь, сказал лакей.

   Он быстро схватил с подноса письмо и, отослав слугу, разорвал конверт. Какой-то инстинкт подсказал ему, что это письмо от Тамары, и он не ошибся.

   "Cher Joseph, - писала она, - что это значит, что ты уже два дня не бывал у меня. Я больна и скучаю. Надеюсь, ты не откажешься быть у меня сегодня вечером. Жду тебя к десяти часам. Тамара".

   - Конечно, не откажусь! - громко сказал он, прижимая к губам записку и с наслаждением вдыхая знакомый ему запах ландышей.

   "А Вера?" - мелькнуло у него в голове. Он вынул часы.

   - Сейчас обед, а потом остается три часа до десяти, я не пойду читать в кабинет, я проведу их с женой.

   Успокоив себя таким образом, он отправился в столовую. Сидя за столом, Осип Федорович как можно равнодушнее, мельком уронил:

   - Я получил письмо от одного из моих пациентов, он просил меня навестить его сегодня вечером.

   Сказав эту ложь, он замолчал, ожидая, что ответит ему его жена.

   - Что же, конечно, иди, если только ты не очень устал! - спокойно заметила она.

   После этого ответа они оба почти не говорили до конца обеда. Он оставил свое намерение сидеть с женой и ушел к себе.

   "Странно, она даже не спросила меня, к кому именно я иду?" - думал он, но вспомнил, как резко отвечал он ей на подобные вопросы, которые она ему предлагала в самом начале замеченной ею перемены в их отношениях.

   С тех пор она часто удивляла его своим равнодушием к его поступкам и словам. Его мучило любопытство, чем она объясняет его поведение? Может быть, все знает и скрывает?

   В обществе ему намекали на его отношения к баронессе, а в товарищеских кружках прямо говорили о них, но известно, что жены всегда последние узнают об измене мужей, точно так же, как и мужья об известном украшении их, по их мнению, мудрых голов. Без четверти десять он вышел из дому.

   Ночь была морозная, лунная, и рысак быстро примчал его к подъезду дома, где жила баронесса.

   Когда он, как вошло в обыкновение за последнее время, без доклада вошел в будуар, лицо ее было взволнованно, и она поспешно спрятала какое-то письмо.

   - От кого это? - спросил он, целуя ее руку.

   - От милого! - рассмеялась она и лукаво посмотрела на него.

   - Зачем так шутить, Тамара? - с упреком заметил он. - Я тебя серьезно спрашиваю, от кого?

   - О, любопытство, о, ревность! От моей родственницы с Кавказа.

   Он невольно взглянул на завешанный портрет.

   - От него?

   - Я же тебе сказала, от кого... - с нетерпением в голосе ответила она.

   - Послушай, Тамара, дорогая моя, - заговорил он, придвигаясь к ней и беря ее за руку, - у меня есть к тебе большая просьба, исполнишь ты ее?

   - Смотря какая?

   - Убери этот портрет из твоей комнаты! - умоляюще сказал он, прижимая ее руку к губам.

   - Что за фантазии! Зачем это? - с удивлением воскликнула она. - Не все ли равно, здесь он или нет?

   - Нет, не все равно... Видишь ли, я сам не знаю почему, но... ты только не сердись на меня, я ненавижу этот портрет.

   - Боже мой, да за что же?

   - Я... я не могу объяснить, но, право, ты сделаешь мне большое удовольствие, если уберешь его.

   - Ни за что! Вот глупости. Это опять говорит твоя несносная ревность. Ты слишком подозрителен, мой друг, ревнуешь даже к вещам.

   - Ведь это оттого, что я люблю тебя, Тамара, - тихо заметил он. - Нехорошо, с твоей стороны, отказывать в моей просьбе.

   - Потому что это сущий каприз, ни на чем не основанный, но будет об этом... Скажи мне лучше, отчего ты не был у меня целых два дня?

   - Я был занят! - угрюмо проговорил он.

   - У, злой какой, уж и надулся, - проговорила она, делая детскую гримасу, - я звала вас, чтобы вы меня развлекали, а вы только тоску наводите.

   Она произнесла это таким милым, наивно-капризным тоном и надула губки.

   Эта очаровательная в ней смесь женщины и ребенка всегда приводила его в восторг, и теперь он начал покрывать поцелуями ее лицо и голову.

   Она в свою очередь приласкалась к нему, и в ту минуту, когда у него начала уже кружиться голова, она вдруг отодвинулась и задумчиво посмотрела на него.

   - Что ты, моя радость? - нежно спросил он, обвивая рукой ее стан.

   - Я не могу сказать! - потупилась она.

   - Что, что такое? - уже тревожно воскликнул Осип Федорович. - Скажи мне.

   - Joseph, милый, мне право стыдно говорить об этом. Эта женщина, которая... от которой я получила письмо, она просит, видишь ли, чтобы я прислала ей денег. У нее дела очень плохи, а я, я ей должна... но теперь отдать не могу... у меня столько нет. Это меня мучает.

   Говоря эти слова, она так грациозно потупила головку и наконец совершенно спрятала свое лицо на его груди, что Пашков окончательно потерял голову.

   - Милая, да что же ты не спросишь у меня? Разве ты не знаешь, что все, что мое, то и твое. Говори же скорей, сколько тебе нужно? - заторопился он, вынув бумажник и из него чековую книжку.

   - Нет, не надо, я не хочу брать у тебя! - протестовала она.

   - Ты меня обижаешь, Тамара, говори же, сколько нужно?

   - Нет, не скажу, не надо, не хочу...

   Осип Федорович подошел к ее письменному столу, подписал чек, не выставляя суммы, вырвал его и подал ей.

   - Бери сколько хочешь, сумму впиши сама, в этой банкирской конторе у меня на текущем счету двадцать две тысячи.

   - О, какой ты добрый! Как я тебе благодарна!

   Она обняла его и страстно поцеловала. Обезумев, он опустился перед ней на колени, не выпуская из своих объятий ее стана.

   - Все, все, что ты хочешь!.. все возьми! - шептал он, пожирая глазами ее склонившееся к нему лицо.

   Она встала, взяла чек, опустила его в карман, затем села к нему на колени и очаровательным движением провела рукой по его волосам.

   - Ты мой милый, хороший, и я очень, очень люблю тебя! - шептала она, прижимаясь щекой к его губам.

   Он сжал ее в своих объятиях.

   - О, божество мое, целой жизни не хватит, чтобы отплатить за то блаженство, которое ты даешь мне.

   Прощаясь с ним, она сказала:

   - В пятницу ты у меня. Завтра не приходи, не буду дома.

   "Жизнь, как ты хороша!" - думал он, возвращаясь домой.

  

  

   Была среда - день абонемента Пашковых в опере.

   Последнее время Осип Федорович почти не посещал театра, и Вера Степановна вместо него брала с собой кого-нибудь из знакомых.

   На этот же раз он поехал, так как в последнюю пятницу Тамара Викентьевна сказала между прочим что будет в опере.

   Ложа Пашковых была в бельэтаже.

   Первое действие уже началось, когда в противоположную ложу вошла баронесса фон Армфельдт.

   Пашков взглянул и чуть не выронил из рук бинокль.

   Следом за ней вошел оригинал таинственного портрета в будуаре.

   Жгучая ненависть к этому человеку мгновенно поднялась в Осипе Федоровиче.

   Инстинктом влюбленного он угадал в нем соперника. Даже после истории с Шидловским он не испытывал такой мучительной ревности, как при первом взгляде на это красивое, смуглое лицо.

   Посмотрев на баронессу, он весь задрожал.

   Ее лицо, это спокойное, всегда бледное лицо с невинными, ясными глазами, совершенно изменилось!

   Яркий румянец горел на ее щеках, зеленые глаза искрились под полуопущенными ресницами, во всех чертах лица разлито выражение беспредельного счастья. Казалось, она с трудом сдерживала охвативший ее любовный восторг.

   Никогда не была она так хороша, никогда он так безумно не любил ее, как в этот вечер.

   Осип Федорович сидел неподвижно, устремив глаза на баронессу и ее спутника.

   Вера Степановна быстро взглянула по направлению взгляда мужа и дотронулась до его руки.

   - Что с тобой, Ося?

   - Ах, оставь, пожалуйста! - резко, с нескрываемым страданием в голосе проговорил он, откидываясь на спинку стула.

   Вера Степановна смертельно побледнела, еще раз бросила взгляд на противоположную ложу и отвернулась.

   Она, видимо, поняла все.

   Но что ему было за дело до этого! Оригинал портрета сел так ужасно близко, фамильярно положив руку на спинку ее стула! Тамара улыбнулась ему такой счастливой улыбкой, что вся кровь кипела в несчастном Осипе Федоровиче.

   Он ни разу не взглянул на сцену, он был поглощен только этим зрелищем, забыв все и всех.

   "Неужели она ни разу не взглянет на меня, ведь она же знает нашу ложу", - думал он, нетерпеливо следя за ее взглядом.

   Она между тем рассеянно смотрела на сцену и почти не переставала разговаривать со своим кавалером.

   Наконец опустился занавес, и баронесса, взяв бинокль, начала медленно обводить взглядом ложи. Легкий кивок головой, равнодушный взгляд, и она снова обратилась к оригиналу проклятого портрета.

   Пашков вспомнил вечер у Гоголицыных, когда она так же отвечала на его поклон и весь вечер почти не говорила с ним.

   Она объяснила это ему тем, что не хотела возбуждать подозрений его жены.

   Но теперь? Теперь это было другое!

   Ее глаза, на секунду обращенные к нему, как бы говорили:

   "Оставь, не мешай моему счастью, дай мне насладиться им!"

   Ему хотелось сию же минуту отправиться к ней и сказать:

   "Не смеешь..."

   Но дверь в ложу отворилась и вошел полковник Петр Иванович Сазонов. Поздоровавшись, он сел позади Веры Степановны.

   - Как вам нравится сегодня Фигнер, Вера Степановна?.. Жена моя говорит, что он "просто душка", и до боли отхлопала себе ладоши, апплодируя, - смеялся он.

   - Он очень хорош в этой роли, - ответила Вера Степановна, даже не улыбнувшись его шутке.

   - Что это вы как будто больны сегодня, - сказал Петр Иванович, вглядываясь в ее лицо, - совсем побледнели, и глаза какие-то нездоровые?

   Она отрицательно кивнула головой.

   - Нет, ничего!

   - Тогда не смотрите так серьезно. Вон вам моя жена кланяется. Чему она опять смеется?.. Вот я вам скажу веселая бабенка, моя Соня... Но посмотрите, сегодня, кажется, весь партер сошел с ума, все стоят и глядят на Армфельдт. Ну-ка, я взгляну, что сегодня в ней особенного?

   С этими словами полковник взял бинокль.

   - Эге, - воскликнул он, - действительно, она сегодня чертовски хороша, глаза горят ярче ее бриллиантов. А кто же это с ней? Грузин какой-то и красив тоже, оттого-то, видно, у красавицы глазенки заблестели.

   "О, ушел бы ты скорее", - думал Осип Федорович, горя нетерпением пойти к Тамаре Викентьевне.

   Вера Степановна пристально взглянула на мужа.

   - Я пройду на минуту к вашей жене, Петр Иванович! А ты, может быть, пойдешь к кому-нибудь из твоих знакомых, Ося, - обращаясь к мужу, с видимым усилием добавила она.

   Сазонов и Вера Степановна вышли, а Пашков поспешил в заветную ложу.

   Войти туда - значило обратить на себя всеобщее внимание, что в другое время, быть может, и удержало бы его, так как толков о нем и так было довольно, но теперь, теперь ему было все равно.

   Баронесса поздоровалась с ним довольно ласково, крепко пожав его руку, и, обернувшись к стоявшему рядом с ее стулом молодому человеку, сказала:

   - Пьер, это мой хороший знакомый, доктор Пашков. Князь Чичивадзе! - добавила она, обращаясь снова к Осипу Федоровичу.

   Красивая голова склонилась перед ним, тонкая, почти женская рука сжала его руку.

   Пашков сел на предложенный ему стул.

   - Вы, Осип Федорович, кажется, уже заочно знакомы с Пьером? - начала баронесса, играя веером. Я вам говорила о нем, когда вы случайно увидали его портрет.

   - А вы разве до сих пор сохранили его, Тамара? - сказал князь, слегка улыбаясь.

   - Что же вы думали, что я его выбросила? - засмеялась она. В ее голосе и смехе дрожали никогда до сих пор неслыханные Осипом Федоровичем ласкающие ноты.

   - Он висит на почетном месте, в будуаре баронессы, - с легкой иронией заметил Пашков.

   Чуть заметная улыбка скользнула по красивым губам князя.

   - Много чести! - шутливо сказал он, глядя на Осипа Федоровича насмешливо улыбающимися глазами. - Я чувствую, что недостоин ее.

   Пашкова покоробило от этого взгляда и улыбки, и он промолчал, между тем как Тамара Викентьевна звонко рассмеялась. Этот счастливый смех начинал бесить его.

   - Я оставлю вас на минуту, Тамара, - сказал князь, - пойду курить.

   Оставшись с глазу на глаз с баронессой, Осип Федорович не мог первую минуту выговорить ни слова.

   - Как интересна ваша жена, - проговорила она, - я только сегодня разглядела ее - она прехорошенькая.

   Его окончательно взорвало.

   - Вы не имеете ничего более интересного сообщить мне, как говорить о моей жене? - с такой злобой ответил он, что она с удивлением подняла на него глаза.

   - За что вы сердитесь, cher Joseph? Что у вас за тон сегодня?

   - Я не верю, что это ваш родственник, вы солгали... - прошипел он, наклонясь к ней.

   - Кто же он, по-вашему? - насмешливо спросила молодая женщина.

   - Ваш любовник... - процедил он сквозь зубы и быстро вышел вон.

   Когда он очутился в своей ложе, его жена сидела уже там с таким бледным, помертвелым лицом, что, как он ни был взволнован, это невольно бросилось ему в глаза.

   - Ты нездорова? Хочешь уедем? - спросил он с тоской, догадываясь о причине этого нездоровья.

   - Нет, нет, я останусь до конца! - прошептала она и быстро поднесла бинокль к глазам.

   Спектакль, казалось, тянулся без конца. Осип Федорович старался смотреть только на сцену, но его глаза невольно устремлялись на роковую ложу, и всякий раз точно кинжал вонзался в его сердце.

   Он крепился, сколько мог, чтобы скрыть свои мучения от жены, но когда во время антракта Тамара Викентьевна с князем вышли в аванложу, - он знал, что она никогда не ходила в фойе, - и закрыли за собой дверь, чуть слышный стон вырвался у него из груди, и он облокотился на барьер, уронив голову на руки.

   Вера Степановна порывисто встала.

   - Я уеду, ты оставайся, карету пришлю назад! - глухим, дрожащим голосом выговорила она.

   Он ничего ей не ответил.

   Она ушла, а он остался дожидаться конца.

   Ни жалости, ни угрызений совести, ничего не чувствовал он в эту минуту. Он, видимо, даже не заметил ухода его жены. Все его внимание, все его мысли сосредоточены были на закрытой двери противоположной аванложи. Жгучая боль разливалась по всем его членам. Он почти терял сознание!

   Начался последний акт "Евгения Онегина", но роковая дверь не отворялась.

   Наконец баронесса и князь вышли, и Осипу Федоровичу показалось, что выражение лица Тамары Викентьевны сделалось еще счастливее. Он сделал над собой неимоверное усилие и отвернулся по направлению к сцене.

   Но он не видал и не слыхал ничего.

  

  

   Наконец занавес упал.

   Под взрыв восторженных аплодисментов начался разъезд. Осип Федорович стоял у выходных дверей, дожидаясь выхода баронессы. Вот показалась знакомая ему, крытая лиловым бархатом, на меху из голубых песцов ротонда.

   Тамара Викентьевна медленно сходила с лестницы. Заметив Пашкова, она обернулась и что-то сказала следовавшему за ней князю. Они остановились, он пожал ей руку и отошел, а она приблизилась к Осипу Федоровичу.

   - Вы наказаны за ваши дерзости и обязаны проводить меня домой, - с очаровательной улыбкой сказала она. - Ваша жена, кажется, уже уехала?

   "Моя жена!" - замелькало в его голове. Он только теперь вспомнил, что он приехал с ней. Она уехала, она будет ждать его! Но разве он может отказать этой женщине! Ведь если он не поедет, поедет другой!

   Осип Федорович молча открыл ей дверь и, посадив в поданную у подъезда карету, после мгновенной нерешимости сел сам.

   - Что же вы не пригласили вашего родственника! - саркастически спросил он, делая ударение на последнем слове.

   Она пожала плечами.

   - Вы сумасшедший, - спокойно сказала она. - Я вас уже положительно не понимаю! Как можно без всякого основания?..

   - Без основания?! - перебил он ее. - Извините, мне кажется, я не слеп и достаточно изучил ваше лицо. Вы вся сияли сегодня, как будто обрели неземное счастье. Это счастье, конечно, заключается в приезде этого князя? - с горечью добавил он.

   - О, какой вы несносный! Я предпочитаю молчать и ждать, пока вы хоть немного успокоитесь.

   - Я не нуждаюсь в успокоении! - сухо ответил он и отвернулся.

   Она, действительно, всю остальную дорогу не говорила с ним ни слова, напевая один из мотивов только что слышанной оперы.

   Выходя из кареты, она знаком попросила его следовать за ней.

   Он повиновался.

   Оставив его в гостиной, Тамара Викентьевна вернулась туда минут через десять в белом кружевном пеньюаре, сквозь тонкую ткань которого просвечивало ее атласное розовое тело, и, подвинув скамейку к креслу, на котором он сидел, села у его ног.

   - Распусти мне волосы, - сказала она. - Я отослала мою Машу спать, а самой лень.

   Прелестная улыбка открыла жемчужные зубы, восхитительные ямочки появилась на щеках.

   - Я не умею, - пробормотал он, чувствуя расставленную ловушку и стараясь не попасть в нее.

   Запах ландышей, распространяемый ее волосами, начинал одурять его.

   - Что там не уметь! - воскликнула она. - Выдерни все шпильки, и дело с концом!..

   И шаловливо смеясь, она опрокинула голову ему на колени.

   Он медленно начал вынимать шпильки. Когда он вынул последнюю, по его коленям рассыпались душистые волны роскошных волос.

   - Готово! - задыхаясь от волнения, проговорил он. Он отвернулся, стараясь не смотреть на нее.

   Она между тем не поднимала головы и, по-прежнему опрокинув ее, напротив, неотводно смотрела на него своими светящимися в полумраке, царившем в гостиной, как у кошки, глазами.

   Он чувствовал, как его кровь, подобно огненной лаве, быстро неслась по жилам и невыносимо жгла его.

   - Тамара, пусти! - простонал он, стараясь встать.

   - Поцелуй меня прежде... - шепнула она.

   "Кто, кто спасет меня от этой пагубной страсти, от этой обольстительницы", - думал он, хватаясь за голову и входя в спальню жены.

   Вера Степановна уже спала. Он остановился возле ее кровати и с каким-то содроганием смотрел на побледневшее, когда-то дорогое ему лицо.

   Сердце его болезненно сжалось.

   Ее длинные темнорусые косы свесились с подушки, в правой руке был зажат носовой платок.

   - Она плакала, - прошептал он, наклоняясь к ее лицу. Опущенные ресницы были мокры, на одной щеке застыла крупная слеза.

   Он опустился на колени и припал губами к ее руке.

   Она не шевельнулась, только вздохнула и что-то прошептала во сне.

   Как шальной, вышел он из спальни и, не раздеваясь, лег в кабинете.

   С этого вечера его жизнь сделалась буквально адом.

   С одной стороны - страдания жены, с трудом скрываемые ею, с другой - становившаяся с каждым днем очевиднее измена безумно любимой женщины.

   Почти всегда, заходя к ней, он заставал ее в обществе князя Чичивадзе.

   Он терпел сколько мог, и только тогда, когда его положение стало уже совершенно невыносимым, он начал умолять ее сжалиться над ним и уехать вместе за границу.

   Он решился бросить семью, практику, чтобы только прекратить эту пытку.

   Баронесса ответила на его мольбы смехом и заявила, что не намерена покидать Петербурга из-за того только, что ему представляются разные небылицы.

   Он до того вспылил, что чуть не ударил ее.

   Кончилась эта сцена как обыкновенно: одна ласка с ее стороны, и он вновь всецело попал под ее очарование.

   Знакомые, встречаясь с Пашковым, двусмысленно улыбались, намекая на "новую пассию" баронессы фон Армфельдт. Каждый подобный прозрачный намек был ударом его самолюбию.

   Молчаливое страдание его жены причиняло ему тоже адские муки. Ее исхудалое личико, большие грустные глаза, избегавшие его взгляда, доводили его до слез. Он любил ее как сестру, как дочь, и каждый ее вздох больно отзывался в его сердце.

   Все это отозвалось на его здоровье. Он сильно похудел и состарился разом на несколько лет. Единственные проблески счастья - редкие ласки баронессы фон Армфельдт начали доставлять ему более страдания, чем наслаждения.

   Он стал, кроме того, замечать, что радужное настроение ее духа, продолжавшееся с приезда князя Чичивадзе, начало исчезать, уступая место какому-то странному беспокойству, сменявшемуся иногда лихорадочной, неестественной веселостью.

   Она совсем перестала выезжать, и часто он стал заставать ее, погруженную в глубокую думу.

   Вскоре ее неровный характер снова сказался: на нее стали находить припадки безумной нежности к нему, но они, увы, заставляли его только страдать, так как за ними следовало полное равнодушие и такое расстройство нервов, что ему становилось страшно.

   Заходя довольно часто к Гоголицыным, чтобы избежать мучительных tet-a-tete с женой, Осип Федорович за последнее время почти каждый раз заставал у них князя Чичивадзе и большею частью без баронессы.

   Наблюдая за ним, Пашков заметил, что он почти не отходил от Любовь Сергеевны Гоголицыной. Молодая девушка в свою очередь не оставалась, по-видимому, равнодушной к красивому поклоннику.

   Пашкову было жаль неопытного ребенка, увлекшегося оригинальной красотой этого, как ему подсказывал какой-то внутренний голос, великосветского авантюриста, но все же он не мог не порадоваться его предпочтению Гоголицыной баронессе.

   "Авось он совершенно отстанет от нее, и она станет снова прежней "моей Тамарой", - мелькала в его голове подлая мысль.

   Он несколько раз, как бы шутя, пытался обратить внимание баронессы на ухаживание князя за Любовь Сергеевной, но она только смеялась, относясь к этому обстоятельству, по-видимому, совершенно равнодушно.

   В его душу начинало закрадываться сомнение, точно ли она изменила ему, так как прямых доказательств не было.

   С этой стороны Осип Федорович начал успокаиваться, но зато отношения его к жене еще более осложнились.

   Вера Степановна ни словом, ни намеком не показала мужу всю муку пережитого ею вечера в театре.

   Она, казалось, по-прежнему ровно и спокойно относилась к нему, хотя он хорошо понимал, что если она ранее могла только догадываться и подозревать, то теперь эти догадки и подозрения облеклись в форму несомненного факта.

   Такое отношение его жены к его измене положительно угнетало его.

   Иногда внутренне он даже обвинял Веру Степановну в бессердечии, в отсутствии даже в прошлом любви к нему, в низкой комедии, которую она будто бы играла в течении протекших до роковой его встречи с баронессой лет их супружеской жизни.

   Подобного рода успокоительные для него обвинения ни в чем не повинной несчастной женщины, конечно, не могли быть продолжительны.

   Несмотря на отуманенный страстью ум, Осип Федорович не мог не понимать всю нелепость взводимых им порой на жену, уже подлинно с больной головы на здоровую, обвинений.

   Тогда начинался ряд мучительных самобичеваний.

   Жена уже представлялась ему не низкой бессердечной комедианткой, а несчастной жертвой его преступления.

   "Я, я ее убийца! - как раскаленным гвоздем, сверлило ему мозг. - Я постепенно подтачиваю ее слабый организм и свожу ее в безвременную могилу".

   Он хватался обеими руками за голову и в отчаянии быстрыми шагами ходил по кабинету.

   По внешнему виду Вера Степановна, как все женщины, обладающие хрупким, слабым организмом, не казалась особенно больной, а между тем Осип Федорович был прав - нравственная ломка себя губительно отзывалась на ее здоровье, а громадная сила воли этого нежного существа только отсрочивала развязку.

   Как врач этого не мог не понимать Пашков и за последнее время все с большим и большим беспокойством стал поглядывать на свою жену.

   Время шло. Зимний сезон приходил к концу. Ранняя петербургская весна, сырая, холодная, стояла на дворе. Наступило время детских эпидемий.

   К довершению несчастья сын Пашкова, и без того слабый ребенок, простудился и заболел. Эта болезнь произвела страшное впечатление на обоих супругов.

   "Вот оно - возмездие!" - мелькнуло в голове Осипа Федоровича.

  

  

   Князь Чичивадзе не переставал настойчиво ухаживать за Любовь Сергеевной Гоголицыной.

   Он сумел поставить себя так в обществе, что отношения его к баронессе фон Армфельдт не возбуждали ни малейшего подозрения.

   Все считали его ее дальним родственником, так как она была также уроженка Кавказа, да кроме того он и относился к своей "кузине", как он называл ее, далеко не с тем обожанием, которое она привыкла встречать во всех ее поклонниках, и даже открыто, хотя и очень сдержанно, как следует благовоспитанному человеку, осуждал ее за легкомыслие, кокетство и мотовство.

   Таким образом, Осип Федорович оставался один со своими подозрениями, которые, как мы уже успели заметить, за последнее время стали сильно колебаться.

   Что ж