Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - В сутолоке провинциальной жизни

употребить на дрова.

   Поденщина хозяйственных работ тоже пожирала массу денег. И, как всякая поденщина, вгоняла работу.

   Были вины и не наши.

   Большую часть строевого материала приходилось возить из города, за сто с лишком верст от места работ. Местная дорога, во главе которой стоял болезненный, скоро потом сошедший со сцены техник, мой принципиальный враг, отказалась перевозить груз нашей дороги, как казенный. Этим удорожалась как стоимость перевозки, так и терялась срочность доставки.

   Несмотря на то, что дорога наша была такой же казенной, несмотря на то, что сама дорога строила такую же ветку и подвозила к ней грузы, как к казенной линии - нас поставили в очередь со всеми остальными частными грузоотправителями.

   Без срочной доставки артели плотников, каменщиков, мастеровых всякого рода сидели неделями без дела, и приходилось этих дорогих мастеров гонять на простую чернорабочую поденщину, платя вдвое. Я, конечно, протестовал в центральное управление,- оно ответило в утвердительном для меня смысле, но в ноябре уже, когда все перевозки были уже кончены. Рискуя иначе не кончить в срок, мы вынуждены были возить на лошадях, переплатив за это до пятидесяти тысяч рублей.

   Осложнялось дело постройки и государственным контролем. Ограниченный буквой закона, с одной стороны, с другой - верой в здравый смысл своего "я" - чиновник-контролер, не специалист к тому же, создавал нам на каждом шагу целый ряд препятствий, которых сам и не сознавал даже.

   Приведу один только пример. Порядок расходования казенных денег следующий: строительная контора получала авансом двадцать тысяч рублей, и пока не отчитывалась в этих деньгах, новых авансов контроль не разрешал. При крупных подрядчиках и даже рядчиках этого аванса было бы достаточно, так как оплата по работам тогда происходила бы помимо авансов, но при хозяйственных работах всего до пятисот тысяч рублей, при условии израсходовать их в четыре месяца, аванс должен был двадцать пять раз обернуться. Другими словами, раз в неделю надо было представлять отчет. Пришлось вследствие этого, чтобы успевать, строительную контору поместить прежде всего не на линии, а в городе, за сто двадцать верст от места, где помещался контроль. Чтобы успеть даже и при этом в неделю повернуться с такой сложной манипуляцией, как отчет, пришлось держать как отдельных курьеров, срочно возивших отчетные документы с линии, так и двойной штат конторщиков на линии, а в центральном управлении создать целый департамент бухгалтеров, которые еле-еле успевали к назначенному дню представлять отчет, всегда с надписью: "Срочно". А тут еще какой-нибудь документ, составленный не по форме или неправильно списанный, и сразу вся машина останавливалась: аванс не пополнялся контролем, платить было нечем, на линии бунт, и единственное средство спастись - это прибегнуть к двадцатому параграфу, по которому начальник работ за своей ответственностью может парализировать запрещение контроля. Но это уже война с контролем. Передав дела в Петербург, в центральные управления - начет в будущем и затяжка лет на десять. И хорошо еще, если все окончится манифестом.

   Ясно, что при таких условиях линия, постройка ее, является делом второстепенным. Главное же и существеннейшее - возня с учреждением, которое сразу может испортить все дело. Возня с учреждением, при этом же специальным, следовательно неграмотным в нашем деле, члены которого руководствуются не объективным, не незыблемым, а своим субъективным, ничего, в сущности, не стоящим. В результате - сплетни, возня с неграмотными дядьками и полный застой во всем, тормоз, который вечно не кстати, на гору, прикручен, потому что тормозящий, вертящий ручку тормоза, и при желании и даже по незнанию будет вертеть не в ту сторону.

   Чтоб как-нибудь справиться, я должен был прибегнуть к частному займу в пятьдесят тысяч рублей, оплачивая проценты из своих собственных средств.

   Контроль это знал и тем не менее на мою просьбу в центральное управление об увеличении авансов дал с своей стороны отрицательный отзыв. Под конец я добился-таки помимо контроля увеличения аванса; но надо было ехать в Петербург, хлопотать, а время ушло, и при таких условиях развернуть весь фронт работ удалось только к осени, когда и дни стали вдвое короче и погода испортилась, когда работы требовали и теплых бараков, и теплой пищи, и водки, и все-таки в дождь не работали.

   Ничему не доверяя, чиновники контроля являлись на линию, проверяя путем того нивелира, которого никогда в руках не держали, работы, определяя качества материала, ничего не понимая в нем. Приходилось возиться, нянчиться, потому что ссора с контролером - вещь очень опасная для репутации, а с другой стороны, чувство деловитого и порядочного строителя не могло не возмущаться сознанием, что такого контролера при желании надуть, обмануть можно как угодно. Я не против идеи контроля, но одной идеи здесь мало, а в своем практическом осуществлении действующий контроль, говоря откровенно, в большинстве случаев на руку только тем, которые хотели бы на законном основании злоупотреблять. Законным же основанием при такой системе является аккуратно составленный документ,- с маркой, с крестами за неграмотных и проч. и проч.,- все то, что можно сфабриковать, имея бумагу, перо и чернила.

   Не этим путем я уберег казенный карман. Мне помогли: общественное мнение на линии, гласность, ограждение прав даже мелких сошек, потому что этим пробуждается достоинство, самосознание, любовь и уважение к делу - все то, что действительно желает дело. И повторяю: могут оспаривать некоторую мою непрактичность в постановке вопроса, но как идея она вне спора.

   При этом пусть будет и контроль, но как неразрывное тесное со всем остальным живым делом постройки, такой же ответственный пред общественным мнением, такой же член общих собраний, где он всегда будет и в курсе дела и в то же время лучше и легче будет понимать то, чего теперь обособленный, замкнутый в тиши своего кабинета никогда не поймет не специалист чиновник-контролер. Не поймет и, убежденный в своей непогрешимости - свойство чиновника,- будет кроить и резать живое дело в святой уверенности, что он, этот второй и неответственный хозяин, только и спасает это дело от ошибок и хищений. И в то время как крупный подрядчик, не интересуясь ни капли аккуратностью табелей поденных с крестами за неграмотных, обратит все свое внимание на то, во что обошлась работа, что стоила единица работ, контролер будет только усердно искать отступления от формы,- нет креста, неразборчива фамилия, неверен итог. Это последнее, впрочем,- проверка итогов, в сущности и есть единственная работа, приносящая действительную пользу.

  

  

   Пришла зима. Дорога наша была закончена вчерне, но самого главного - подвижного состава - у нас не было. Заказ его зависел от центральных управлений, и мы, строители, здесь уже были бессильны подвинуть дело. К тому же и дело было новое, требовавшее новых типов подвижного состава, требовавшее новой работы, а так как работой все и без того в этих центральных управлениях завалены выше головы, то и получили мы вагоны только к следующей осени.

   Я три раза просил принять от меня дорогу, хотя бы вчерне, с тем, чтобы достроить ее уже эксплуатацией, что, конечно, стоило бы дешевле строительного штата, но мне было отказано. Мотивировка отказа: дело новое - я его начал, я должен и довести его до конца.

   А когда дело кончилось и началась приемка его от меня прилегающей к моей ветке казенной дорогой, то правление дороги категорически заявило, что не может признать тех облегченных условий, которыми руководствовалась наша строительная контора.

   - Но ведь наши условия утверждены всеми инстанциями. Будки, например, сторожевые нам разрешено не строить,- просто надпись: "Берегись поезда".

   - И наши условия,- отвечали мне,- тоже утверждены всеми инстанциями: будки мы должны строить.

   Также не были признаны проектировавшиеся: телефонная система, поездные жезлы, централизация станционной отчетности, что не требовало обычного сложного и дорогого станционного штата. И вот нашу маленькую дорожку, дорожку-извозчика, облекли в широкий не по росту общепринятый эксплуатационный мундир широкой колеи, и едва видна она теперь из-за него,- уродец на восьмифунтовом рельсе. Сто двадцать тысяч понадобилось на это возвращение к старому, сто двадцать тысяч стоил лишний год постройки.

   Я собирался оспаривать, думая, что и меня пригласят в центральное управление для обсуждения намеченных реформ эксплуатацией, но меня не пригласили, признали заочно перерасход и на дополнительные работы 240 тысяч рублей, представив в Государственный совет и на утверждение свое постановление.

   Мой товарищ докладчик, пробегая по коридору с новыми уже делами, бросил мне пренебрежительно, пожимая плечами:

   - Говорили же вам?..

   - Провалили дело,- с упреком встретил меня маленький директор.

   - Провалил себя, но не дело. Даже в своем уродливом теперешнем виде, перевозя свои четыре - пять миллионов пудов груза, дорога подняла уже их ценность на гривенник. Это одно уже составляет четыреста - пятьсот тысяч, и это уже тридцать процентов на затраченный капитал. Уже теперь по двадцать пять верст всего, считая в сторону от дороги при стоверстной ее длине, получается район в пять тысяч квадратных верст, что составляет пятьсот тысяч десятин, в котором земли с тридцати - пятидесяти рублей за десятину возросли до шестидесяти - ста рублей,- это составляет увеличение первоначальной стоимости благодаря дороге в двадцать миллионов, и перерасход в двести тысяч - это один процент всего... Но и его не должно быть, и при иных условиях не перерасход, а сбережение было бы...

   - Вы хотите,- перебил меня директор,- жаловаться, как с вами нехорошо поступили, но ведь, если я вам и поверю - буду я один, а для всех остальных факт провала налицо.

   - Жалобы здесь, конечно, бесполезны, но, оставляя даже в стороне удорожания, вызванные исключительно недостойными действиями, останется много и других, легче устранимых. Так, отдельный строительный штат для такой маленькой линии слишком дорог, такие линии должны строиться средствами эксплуатации. Строители выбирают для этого удобный момент: недород, например, когда и работы дешевле, и являются они капитальным подспорьем для голодающих. Для этого, конечно, постройка дороги не должна быть чем-то быстрым, неожиданным, являющимся вдруг, как deus ex machina {Буквально: "бог из машины" (лат.). В античной трагедии внезапная, непредвиденная развязка иногда наступала благодаря вмешательству какого-либо мифического бога, появлявшегося на сцене при помощи механического приспособления.}, а систематизированным, заранее обдуманным общегосударственным планом, который, по мере благоприятных условий, и приводится в исполнение. Тогда бы не перерасход в двести сорок тысяч, а такая же экономия, и притом при рельсе в одиннадцать фунтов, получилась бы... и в следующий раз...

   - Ждите! - фыркнул директор.

  

  

   Недовольны были мною в Петербурге, а на родине еще больше.

   Жаловались крестьяне:

   - Землю нашу под дорогу отбираете, теперь ни пройти, ни проехать с одного поля в другое; в деревнях от чужого народа, бродяг проклятых, дрянь всякая завелась: баб, девок перегадили, нехорошая хворь пошла, пьянство, драки, убийства. Что с того, что и много денег, да цены им не стало,- всё в кабак тащат. Опять и извозный промысел,- зимой только и кормились от него, а теперь коней хоть татарам на мясо продавай!

   - Но железная дорога вам вечный кусок хлеба, теперь около нее постоянная работа. Если вы получите на ваш хлеб теперь на гривенник дороже, то на что вам извозный промысел? Без извоза этот гривенник уже у вас. Привыкнете и к деньгам, а заработная цена раз поднялась, так и останется.

   - Кто там доживет еще, а теперь плохо,- стояли на своем крестьяне.

   Не лучше относились и землевладельцы к дороге. Из землевладельцев только один Проскурин сдержал свое обещание и не взял за землю, остальные взяли, запрашивая вдвое, втрое против существующих цен. Так же дорого брали и за материалы: камень, песок, лес. Даже чеботаевская экономия сорвала с нас за лес процентов на сорок дороже против существовавших норм и предыдущих продаж. Липа и осина из этих лесов приходилась почти в ту же цену, что и привезенная из города сосна. Напрасны были напоминания, что сперва проектировали мы строить дорогу чуть ли не на свой счет, а теперь, когда казна дарит ее нам, мы берем за все втридорога.

   На упреки мне отвечали тоже упреками:

   - Вы имели возможность устроить нам настоящую дорогу с широкой колеей, а из упрямства строите нам урода какого-то. Вы имели возможность по крайней мере пройти линией так, чтобы захватить наши усадьбы, и прошли мимо, никого не удовлетворив, даже и себя, так как ваш же гудронный завод остался теперь в двадцати верстах от линии, а был бы на линии, как и Проскурин и Чеботаев.

   Я объяснял, что, хотя усадьбы Проскурина и Чеботаева отошли верст на пять, но в сравнении с прежним положением, когда дороги не было, это совершенные пустяки, а между тем теперь, когда казна сама хозяин дороги, я не в праве был пренебречь теми большими строительными выгодами, которые получились от сокращения длины линии вследствие этого почти на десять верст.

   - А раз казна получает от этого выгоды,- пусть и платится,- отвечали мне.- То, что мы получаем с вас лишнего за землю и материал, капля в сравнении с переплатой теперешней рабочим нашим. Вы и цены удвоили и рабочих всех отвлекли, весь хлеб гниет в поле, и пропадом пропади ваша железная дорога.

   Бранили дорогу, бранили меня, злословили, клеветали.

  

  

   Это волновало, расстраивало. Мой компаньон Юшков, с ударением на о, говорил энергично:

   - Да, что вам? Что понимают они не то что в коммерческом деле-то, в своем?! Хорошая дорога и дай бог здоровья ей... и делайте себе свое дело, только вот Лихушин не взорвал бы вас,- очень уж он размашист... Ну, понимаю - новое дело, хорошее дело, но зачем же так сразу? Прыщ и тот почешется сперва, а потом выскочит, а вы ведь так сразу. Ну, а лопнет, неурожай - тогда что?

   Прошло два года, и действительно опять неурожай посетил наши места.

   Дорожка наша заработала в обратном направлении: уже не в город, а из города в деревню везли хлеб.

   - Нынче гоже,- говорили крестьяне,- и хлеб и семена вовремя.

   - Значит, и польза от дороги есть?

   - Ну, так как же? Давно ли работает, а гляди, все села около нее городами становятся. Каждый день, каждый день в хороший год хлеб везут, круглый год базар. Купцы, народ приезжий - все доход, все в цену - и сено и солома, всё в деньги. Амбаров понастроили,- из амбара хлеб опять на станцию, опять извоз... Масленица, а не житье...

   Опять приезжали из городов "милосердные сестрицы и братцы", как называли их крестьяне.

   Энергичнее проявилась общественная самодеятельность. Образовался частный кружок, и громадные средства со всех концов России притекали к нему. Явились и деятели безукоризненные, сильные, умелые.

   Деревни пестрели интеллигентным элементом, ласковым, любящим, отзывчивым.

   - Хлеб с тобой слаще, барышня ты наша дорогая,- говорила какая-нибудь старуха, сидя за обеденным столом и наблюдая какую-нибудь милосердную сестру, озабоченно оглядывавшую, все ли едят, всем ли хватило.

   Там и сям устраивались дома трудолюбия с мастерскими, ткацкими усовершенствованными станками.

   Все это, конечно, были паллиативы, но жизненные,- они привились и существуют и теперь.

   В Князевке Лихушин и Шура давно уже устроили столярную и ткацкую мастерские, образцовое пчеловодство.

   Человек двадцать из молодого поколения князевцев уже были прекрасными столярами, учеными пчеловодами. Бабы ткали сарпинку и в зимний день выручали до сорока копеек.

   А летом женская поденщина доходила и до восьмидесяти.

   - Прежде двадцать копеек нигде не найдешь...

   Молодые столяры и пчеловоды выписывали журналы, увлекались Горьким.

   Князевцы вследствие громадного хозяйства на лето частью превращались в разного рода досмотрщиков по работам, частью ушли на железную дорогу, частью в город. Уходили, превращаясь там понемногу в мастеровой народ. Ходили в пиджаках, связи с деревней не прерывали, но и назад не хотели.

   А другие, наоборот, упорно продолжали свое хозяйство, знать не хотели никаких новшеств, предпочитали свою работу какой бы то ни было поденщине и бедствовали: спокойные, стойкие, твердые в вере отцов. В голодный год чуть было не исполнилось вещее предсказание Юшкова, но зато в следующий за голодным годом был такой громадный урожай и притом дорогих культурных хлебов, что у меня, за вычетом всех расходов и убытков, очистилось свыше ста тысяч рублей.

   Но полным торжеством Лихушина была сельскохозяйственная выставка, первая в нашем уезде.

   Затеял ее один доброжелательный молодой дворянин. Дворяне землевладельцы отнеслись сочувственно к этой затее, и восьмого сентября выставка состоялась.

   Я с Лихушиным тоже получили приглашение и решили принять его.

   Мы выставили пятнадцать сортов семян, молочный скот, продукты нашей молочной фермы, продукты пчеловодства, столярного производства, образцы сарпинок.

   Мой компаньон в особом павильоне выставил наше крупчатое производство. Он сам присутствовал и добросовестно объяснял посетителям сложную операцию превращения пшеницы в конфектную муку и манную крупу.

   Когда экспертиза была кончена, приступили к присуждению наград. Судьями были: председатель - чиновник от министерства земледелия, четыре местных дворянина землевладельца, один крестьянин, один купец, один священник и один немец-колонист.

   - Первую награду за семенное отделение,- заявил председатель,- следовало бы, казалось, назначить по качеству и количеству выставленного Князевской экономии.

   Дворяне запротестовали. Их положение было действительно затруднительное. Двадцать лет князевская экономия пользовалась репутацией очень незавидной: всякое неудачное нововведение уже напоминало Князевку и вызывало веселый смех.

   Глава дворян - предводитель - говорил:

   - Странный ты, действительно, человек. Ну, будь ты себе там, в железнодорожном мире, ну, там Скобелевым, ну в литературном там мире, но нельзя же везде... Мы век тут живем, только и занимаемся, можно сказать, тем, что терпеливым ухом слушаем травы произрастание, и вдруг человек вздумал учить нас уму-разуму: не так, а вот как... Смешно же!

   Так говорил предводитель, так говорили и все.

   И вдруг теперь, когда эти все сами затеявшие выставку, затеявшие, так сказать, прорубить первое окно, теперь, когда окно это прорублено, при свете дня увидели, что тому, чему они так легкомысленно смеялись двадцать лет, приходится им же поклониться первым.

   Может быть, не у одного мелькала поздняя мысль, что на свою голову вышла вся эта затея.

   Как бы то ни было, но сопротивлялись горячо.

   Приводились такие доводы:

   - Князевская экономия не заслуживает первой награды, потому что это не доходное хозяйство, потому что владелец этой экономии человек другой специальности и в имении живет наездом.

   Председатель возражал в том смысле, что вопрос как о доходности, так и о постоянном местожительстве владельца к делу награды отношения не имеет. Видя, что доводы его не убеждают дворян, председатель предложил высказаться не дворянам:

   - Все они члены нашего сельскохозяйственного общества, и живут в том же уезде.

   Первый заговорил крестьянин Филипп Платонович, с которым читатель уже знаком по земскому собранию.

   - У нас,- печально заговорил он,- лицеприятства нет, но если говорить по правде, то кому же другому отдать первую награду? От кого мы двадцать лет учимся, как обихаживать землю? Кто завел нам новые семена ржи, овса, кто научил нас сеять подсолнух, чечевицу, люцерну, клевер? У кого первый скот, кто дает крестьянам больше доходу, кто высыпет в год сорок - пятьдесят тысяч рабочим? Куда, как в банк, идут за деньгами? Да все в ту же Князевку. И нам думается, что тут одна голая правда будет, если присудим первую награду Князевской экономии.

   Когда было предложено высказаться моему компаньону, купцу Юшкову, он сказал:

   - Мне, как компаньону, будто неудобно говорить. Вижу я только, что как будто здесь что то вроде того, что недоразумение есть какое-то... Так на что проще обратиться к посторонним,- вот батюшка, хозяин из немцев.

   - Так что ж, господа,- предложил председатель,- надо же как-нибудь решить,- отдадимся, что ли, на суд посторонних?

   Дворяне молчанием изъявили свое согласие. Встал батюшка.

   - Я никого здесь не знаю. Из пятнадцати сортов семян князевской экономии,- такой коллекции нет ни у кого,- многие к тому же высшие по качеству, многие обязанные своей культурой здесь - Князевке. И все это в громадных размерах и дает населению заработок сорок-пятьдесят тысяч... Если хозяйство ведется и в убыток, то тем больше чести... Я за то, чтобы первая награда была присуждена Князевской экономии...

   Немец встал и коротко заявил:

   - Я согласен с батюшкой.

   - Ну, значит, так и поступим,- сказал председатель.

   И, подписав постановление, передал его членам-дворянам.

  

  

   Успех увлек меня, и я задумал расширить дело.

   Я снял пока в аренду, с тем, чтобы со временем и купить, одно большое имение на Волге.

   Волга! Большая мимоезжая дорога! Каково же было мое удивление, когда, начав хозяйство в новом имении, я познакомился с местным населением и убедился, что князевцы в своем медвежьем углу являются людьми с университетским образованием в сравнении с этими наивными дикарями.

   - А нашего истинного Христа изволили видеть?- чуть не с первых слов спрашивали меня крестьяне и вели в часовню.

   Там, в часовне, в рост человеческий сидела деревянная кукла в женской юбке и рубахе, в какой-то безрукавке, с бумажной короной на голове.

   От этой центральной фигуры по обе стороны в линию тянулись куклы поменьше, тоже в уродливых и фантастичных костюмах.

   - Это что,- говорил потом батюшка,- прежде ведь все эти идолы в церкви у них стояли. Чуть не бунт был, когда перенесли их в часовню... Свечи жгут пред ними, перед ними молебен служат... Я донес архиерею, чтобы от соблазна приехать бы просто жандармам в рабочий день и увезти этих идолов.

   - Почему в рабочую пору?

   - Когда все в поле, а то не дадут иначе, бунт устроят.

   Склонность к идолопоклонству, очевидно, так велика еще, что многие из крестьян, входя в переднюю барского дома, крестятся на какую-то стоящую в углу в капюшоне деревянную фигуру. Из-под капюшона выглядывает смеющееся веселое лицо.

   - Это братец, что ли, истинного Христа? - спрашивает, перекрестившись, один крестьянин.

   - Да уж хороши... Вот почитайте...

   И мне дали рукопись недавно умершего священника. Тридцать лет покойник вел свой дневник. В начале своей деятельности он тоже поражен был языческим видом села, верой в предрассудки, домовых, леших, русалок и прочее.

   "Истинная религия исчезает за всеми этими безбожными суевериями",- писал с горечью покойный.

   Я перелистал всю рукопись. Очень интересный документ, в котором из года в год записывались всё новые и новые предрассудки, о которых узнавал покойный.

   Почти на последней странице этой рукописи покойный пишет еще об одном поверии.

   Вот как было дело. У крестьянина вдруг ни с того ни с сего взбесилась лошадь. Покойный, автор дневника, был приглашен отслужить молебствие покровителям скота святым Флору и Лавру.

   "Зная уже, в чем дело,- пишет автор дневника,- я, отслужив молебствие, стал искать у столбов приворот. Приворот этот составляется так: желая насолить соседу именно в том смысле, чтобы лошадь у него вдруг взбесилась, нужно скатать в шарик немного сала и закатать в него отрезанный от хвоста намеченной лошади волос. Шарик этот незаметно вложить в дворовый столб. После некоторых поисков, я, действительно, и разыскал этот сальный шарик, показал его всем и бросил тут же в огонь. Само собой, что и бешенство лошади как рукой сняло".

   Прочитав, я долго не мог прийти в себя. Опустив книгу, я смотрел в окно на даль Волги, на развернувшееся предо мною село, с его обитателями, произведшими на меня такое же, а может быть и еще более сильное впечатление, чем Князевка двадцать лет тому назад.

   О многом думалось. И об этом покойном уже священнике, когда-то молодом, с энергией и свежестью принявшемся один в поле воевать, тридцать лет воевавшем, и вот результаты: "Само собой, что бешенство лошади как рукой сняло". Думал я о жителях этого села, о селе.

   Грязное, из навоза, соломы и дерева село. Старые дома еще из хорошего леса, но все новые уже из тонкого или пластинника. Новые маленькие - шести-, семиаршинные. Очевидно, этот новый вытесняет тот старый. Истощенные поля окружают село, нагорный берег, покрытый когда-то лесом, а теперь вырубленный, торчит, как небритый подбородок какого-то покойника-гиганта. Только что я говорил с крестьянами. Все в один голос доказывали мне, что в крепостное время им куда лучше жилось.

   Я думал: но если бы дожил человек из времен Владимира, он, конечно, доказал бы, что тогда еще лучше жилось. Лес не был вырублен, постройки были лучше, поля не были так истощены, не было сифилиса, которым, по собранной уже статистике доктора, друга Геннадьича, восемьдесят процентов обитателей села заражены.

   - Боже сохрани здесь молоко, масло покупать,- озабоченно теребя бородку, говорил доктор.

   - А земский медицинский пункт далеко?

   - В тридцати верстах. А что было здесь во время голода! Вот образчик хлеба я достал.

   Конечно, меньше всего можно было назвать хлебом: мякина от соломы, посыпанная мукой и запеченная в печи. От времени этот суррогат потемнел и производил отвратительное впечатление навоза.

   Я сидел у окна и думал: двадцать лет я в этих местах. Насаждая там, в Князевке, культуру, иные начала жизни, я не мог отрицать достигнутых результатов. Считая себя знамением времени, я думал, что и кругом жизнь идет вперед, и вот...

   Мои мысли перебил веселый возбужденный голос:

   - Вы здесь, что ли? В этом громадном доме, как дворец, заблудишься и никого не найдешь.

   - Яков Львович?!

   - Ну, я самый,- производил здесь следствие, узнал, что вы здесь... Ну, с новосельем!

   И Абрамсон трижды облобызался со мной.

   - Ну, что, как? Нравится? Довольны? - спрашивал он, то садясь, то вскакивая.

   - Вы ели?

   - Если есть что-нибудь, я съем.

   Я распорядился едой и стал делиться с ним своими невеселыми мыслями.

   - Ох, не говорите... Я только что со следствия... Недавно тоже одно было: царская секта... Тут верстах в тридцати какая-то баба... Есть, видите, царская грамота, по которой крестьянская десятина должна считаться по две тысячи квадратных сажен каждая сторона. Сперва эту грамоту дворяне подменили, но теперь и дворяне уже согласны признать ее, но грамота попала к англичанке. Вот и решили устроить третейский суд, выбрали американку. Американка, не будь дура, говорит: "Кто больше мне заплатит, в того пользу и решу дело". И вот эта баба собирает деньги и по телеграфу пересылает их царю. Тут же, в другой комнате,- отнесет деньги, крестьяне слышат гул от приделанного механизма, выйдет к крестьянам: "Идите с богом, деньги ваши пошли уже". Если спросят ее: "А что, много еще недостает?" - Нет, говорит, получила от царя письмо: пишет, что не так уж много.- Показывает письмо от царя: грязная бумага. Говорит: "Твердо стойте: что прикажут - спросите: "А где царская печать?" Нет - ничего и не делайте, ничего не исполняйте. Чуть староста с чем-нибудь: "А царская печать где? Хоть бейте, хоть убейте, без царской печати ничего от нас не добьетесь".

   - Остановился я у старушки одной,- продолжал Абрамсон.- Лет шестьдесят на вид - оказывается тридцать восемь всего. Имеет сына-большака - в прошлый голодный год женила его, хотя годами и не вышел. Зачем же женила? "Да, видишь, батюшка,- год-то голодный, а у нас бычок годовалый: скотинка ни по чем, а для свадьбы все равно мясца надо,- без этого будто уж и неловко - подумала, подумала и порешила большака женить". Я вот поем, расскажу, что сегодня было...

   Когда Абрамсон поел, мы уселись с ним и доктором в старинной большой комнате, называвшейся библиотекой,-- комнате, в которой, по уверению обитателей, жило привидение - женщина в белом, появлявшаяся всегда пред каким-нибудь несчастьем,- и Абрамсон начал.

   - Из того, что я расскажу, Лев Николаевич сделал бы, пожалуй, поярче даже "Власти тьмы". В селе убит ночной караульщик. Село на новостроящейся железной, дороге. Переход, следовательно, сразу из пятнадцатого столетия в двадцатое: деньги, водка, наплыв всякого вольного люда... купец-скупщик, уже выстроивший для хлеба амбар, и вот сторож этого амбара убит... Амбар взломан, но ничего из амбара не взято - очевидно для отвода глаз... Убийство совершено ночью. Первая подняла тревогу жена убитого: вдруг высунулась в окно и стала кричать на все село: "Убили, убили!" К окну подбежал брат убитого и стал спрашивать ее, кого убили. "Ох, убили - беги, голубчик, скорее к амбару". Побежали и нашли действительно еще теплый труп. Выясняется, что жена убитого была в любовной связи с одним плотником из железнодорожных... Плотник уже старик: высокий, красивый. Муж, убитый, срамил жену как-то при всем народе, и жена плакала и жаловалась на это соседке. Общественное мнение было за убитого: он жаловался миру, что плотник живет у него и не хочет выселяться. Всем миром ходили тогда старики к избе убитого и выговаривали плотнику и даже немного побили его. Требовали, чтобы и он и племянник его ушли из села, и грозили, что иначе не быть им в живых. На это старик плотник отвечал: "Как бы самим целым быть". Племянник тоже связался с одной молодой бабой, Марьей, у которой муж был больной,- сердцем болел и работать не мог. Племянник этого плотника, как оказалось, кормил свою любовницу и ее мужа, делясь с ними своими заработками. Муж открыто не хотел брать этого заработка его и жене запрещал брать, но есть было нечего ни ей, ни мужу, и она брала. Раз на празднике муж при всем хороводе сорвал с жены новый платок, упрекая ее в том, что платок этот у нее от любовника. Скоро после этого больной муж умер, а вслед за тем произошло и убийство плотником сторожа. Общественное мнение обвиняет в убийстве сторожа старика плотника, неясно намекая на возможность преступления и в семье Марьи. Вызываю жену убитого и старика плотника. Жена волнуется, вопит, путается в показаниях... Старик совершенно спокоен, удостоверяет свое alibi {алиби (лат.) - нахождение обвиняемого, в момент совершения преступления, в другом месте, как доказательство непричастности его к преступлению.} и вообще с высокомерным презрением относится ко всему следствию. Опять вызываю уже вместе обоих - жену убитого и плотника, дело уже к вечеру, на очную ставку. Старик стоит все с тем же презрением, высокий, сильный; жена убитого, Анна, взвинченная, худая, маленькая, лет тридцати пяти. Глаза большие, красивые. Кончил я очную ставку, измучился, сижу и задумался: какая-то фальшь чувствуется, улики слабы и недостаточны, чтобы привлечь их, и все-таки настолько значительны, чтобы не попробовать еще до чего-нибудь дорыться. И вдруг Анны голос решительный: "И то и тебя и себя мучу - вели всем выйти". Я, с испугом посмотрев на нее, велел всем выйти. Старик, уходя, так же величественно бросил ей: "Верно говорят: дура баба". Когда ушли все, она подошла вот так ко мне, села рядом со мной на скамью, оперлась рукой о голову и тихо, ласково говорит: "Слушай, мой голубчик, всю я тебе правду расскажу, нет моей больше силы, ох, изболелась я... Попутал грех, полюбила я его, так полюбила, что не стало мне больше света без него. Ох, боже мой, боже мой, да что же случилось со мной, будто ушла я вот куда и забыла мать-отца: вижу вот только его, слышу его - нет моей силы. Мучилась, мучилась и призналась покойному: "Грех меня спутал, не жена я тебе больше, отпусти меня". Сама же его и надоумила, на свою голову: ему и невдомек было, а тут стал донимать, при людях срамить... Дальше, да больше, сердце не терпит, а тут и у племянника его с Марьей тоже грех пошел. Муж у Марьи хворый, гнилой. Дмитрий, племянник этот, на всю семью работает, его же, калеку, кормит, а он срамит, позвал брата, да вдвоем ее били, на цепь хотели посадить. Вырвалась, прибежала ко мне, Дмитрий пришел... Я да вот мой, они двое - собрались мы на задах, тут вот в ту ночь и порешили покончить с обоими... Сперва Марья, а тут уж и до моего мужа дошло дело... Ох, все, что ли, рассказывать? Все уж, видно... Марья после того, как прикончила мужа, у меня в избе жила. То была баба здоровая, работящая, веселая, а тут, как неживая стала: только спит и спит, и Дмитрий словно уже не люб ей стал. В ту ночь, как убить мужа, я сама мужа и разбудила в караул идти... А уж там ждали его и мой и Дмитрий... Ох! бужу, а он не хочет вставать: "не пойду", говорит... "Как, говорю, не пойдешь, за что же ты жалованье получаешь?" Говорю, а сама силком его поднимаю, сама азям на него натаскиваю, шапку, рукавицы сую... Сперва ругался, а тут "ну, благословляй", говорит. "С богом",- говорю. Скрипнула дверь - и ушел... А ночь темная... Гляжу в окно: ушел. Ох, ушел... Сама на смерть погнала. Ох, боже мой, в душе все так и ходит... Господи, господи... "Маша, Маша"... Бужу ее: "Слышь, говорю, ушел он"... Поднялась она и упала опять: спит... Ох, тоска... сумно... Одна, в избе темно, страшно... "Маша"... А тут: да что ж я это делаю? Бросилась к окну, подняла подоконце, высунула голову и, уж и не помню, стала кричать: "Убили, убили"... Вот тебе все, как перед богом, прости ты меня, грешную изуверку..." Ну что ж?.. Дмитрия, Марью к допросу. Дмитрий запирается, а Марья, как и Анна,- "все расскажу. Заел мою жизнь постылый; терпела, а тут и терпеть перестала: все корит, все точит, издевается, а сам гнилой да немощный... Как вот порешили их обоих сжить, достал Дмитрий белого порошка, я ему на ночь и всыпала вместо того, который фельдшер велел ему давать. Выпил он, а уж сильно же недужный был, не мог уж и ходить..." - Так что, если б подождала, скоро и сам бы помер? - спрашиваю я. "Нельзя было ждать больше мне, всю душу вымотал издевкой: сам гнилой да немощный, а издевается. Лекарство даешь ему, а он укусить норовит... И жалости больше к нему не было... Выпил он порошок и смекнул, видно, что не тот я ему всыпала. Говорит: "Ступай, брата позови ко мне". Брат в шабрах жил. Вышла я в сени, а в сенях Дмитрий притаился... "Что делать?.." - Постой так, говорит, и скажи потом, что брат сейчас придет.- Тут мы с Дмитрием стоим да целуемся, а он там все стонет, все сильней. "Как бы, - говорит Дмитрий,- шабры не услышали". Вошла я опять в избу. "Ну, что ж брат?" А сам: "Ох, ох, ох..." - "А ты, говорю, лучше не стони, брат придет". Утих немного и опять стал стонать и говорить мне: "Отравила ты, душегубка, мышьяком меня". Угадал... "Погоди, говорит, вот я в окно людей позову..." И полез к окну... Я в сени к Дмитрию: "Что ж, говорит, сам смерти дождаться не может: подушкой его... Ты сзади, да рот заткни, а я подушкой..." Я сзади подбежала, рот зажала ему, а он зубищами руку мне: я сама чуть не крикнула... Тут Дмитрий с подушкой подоспел, опрокинули мы его, подушкой накрыли, а сами сели, и злость в нас, сидим на нем и целуемся... Потом стащили его на место, где раньше лежал, а сами в сенях спать легли. На заре Дмитрий ушел, а я пошла будить брата: помер, мол, ночью, и не слыхала... Ну, хворый был, смерти все дожидались... Вот я тебе все сказала, и ты мне теперь скажи, научи, как мне с Дмитрием в одну каторгу попасть? Больше ничего мне и не надо..."

   Мы молча смотрели на Абрамсона, а он говорил нам энергично, убедительно:

   - Это не выдумка, а жизнь.

   Да, жизнь, полная мрака и ужасов... Какие-то блестки, какие-то молнии прорезывают иногда этот мрак, но от них еще темнее кругом...

  

  

   Впервые - в журнале "Мир божий", 1900, NoNo 2-4, 9, 11, 12, с подзаголовком Очерки.

   Над произведением, которое писатель вначале предполагал назвать "Десять лет" (письмо Иванчину-Писареву от 1 марта, по-видимому, 1896 года. ИРЛИ) он работал в течение длительного времени, начиная с середины 90-х годов; во время работы несколько раз менялось название его. Закончив очерки и отослав их в редакцию "Русского богатства", Гарин, однако, не был удовлетворен ими. "Люди провинции", пожалуйста, не печатайте, попробую написать лучше",- телеграфировал он Н. К. Михайловскому 31 августа 1896 года (ИРЛИ).

   Как явствует из письма Н. К. Михайловского Иванчину-Писареву от 22 мая 1898 года, переработка не была закончена и через два года. "Был в редакции Гарин,- писал Михайловский,- и пришлось мне беседовать с ним о его продолжении "Несколько лет в деревне". Беседовал я, признаюсь, не в весьма дружелюбном тоне. Между прочим, он сослался на Вас: Вы говорили ему, что и неконченную работу нужно начать печатать. Я возразил, что Вы, по всей вероятности, только хотели его подтолкнуть на работу, из личного к нему расположения, а решение редакции неизменно" (ИРЛИ).

   Очерки увидели свет только в 1900 году в "Мире божьем", причем в объявлении о подписке (напечатанном в No 2 журнала) они фигурируют под названием "Через десять лет",- очевидно, название "В сутолоке провинциальной жизни" было дано автором уже в процессе печатания произведения.

   Как и многие произведения этих лет, очерки отличаются ярко выраженной противонароднической направленностью. Эволюция мировоззрения Гарина сказалась здесь в критической переоценке им своей сельскохозяйственной деятельности 1883-1886 годов. Писатель подчеркивает, что теперь он понял "горьким своим собственным опытом", что "петлей и арканами даже в рай не затащишь людей", что в своем хозяйствовании в Князевке он "с ног до головы и с головы до ног был крепостником" и что "во всей своей реформаторской деятельности не шел дальше либеральных начинаний".

   В очерках нашла отражение полемика марксистов с народниками о путях развития России. В этой полемике, где дискутируются вопросы о движущих силах исторического развития общества и о роли интеллигенции в этом процессе,- сочувствие Гарина на стороне марксистов. Эволюция его мировоззрения сказалась здесь в осознании им несостоятельности интеллигенции, как силы, могущей преобразовать действительность, перестроить жизнь на новых началах.

   Очерки эти, как и большинство произведений Гарина, охватывают последовательно разные этапы его жизни, отражают богатый жизненный опыт писателя,- в этом смысле можно говорить об их автобиографизме. Однако автобиографизм этот не является самодовлеющим: на фактах собственной жизни Гарин стремился изобразить современную ему русскую действительность во всей ее широте и многообразии.

   Произведение, отражающее период с 1886 по 1896 годы, является, по справедливому замечанию К. Селиванова, "художественной летописью всей самарской жизни за последнее десятилетие XIX века" (К. А. Селиванов, Русские писатели в Самаре и Самарской губернии, Куйбышев, 1953, стр. 77).

   В произведении изображен ряд реальных лиц; некоторые из них, как, например, земский врач Колпин, фигурируют под их собственными фамилиями; молодой человек, с которым познакомился автор и которому "предсказывают большую будущность" (стр. 314) - М. Горький, тогда еще начинающий писатель, приехавший в начале 1895 года в Самару для работы в "Самарской газете" (ср. рассказ М. Горького об этой первой встрече в его воспоминаниях "О Гарине-Михайловском" - М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, Гослитиздат, М. 1952, т. 17, стр. 68-70). У большинства персонажей - вымышленные имена, которые, однако, легко поддаются расшифровке. Так, прототипом Я. Л. Абрамсона является самарский судебный следователь Я. Л. Тейтель, в скромной квартире которого в 1895-1896 годах, по свидетельству М. Горького (там же, стр. 66-67) и многих других современников Гарина, бывала вся местная интеллигенция, а также и заезжие артисты, художники, писатели - люди самых различных политических убеждений. Прообразом В. И. Павлова является председатель окружного суда В. И. Анненков, потомок декабриста И. А. Анненкова; Антонов - либеральный критик и публицист Н. П. Ашешов, бывший в 1895-1896 годах редактором "Самарской газеты"; Чегодаев - сосед Гарина, помещик Чемодуров.

   Многие эпизоды - хозяйствование Гарина в Князевке, строительство Кротовка-Сергиевской железной дороги, суд чести и т. д.- построены на подлинных фактах его биографии. Так в газете "Самарский вестник" (1895, No 187, 1 сентября) в отделе "Самарские вести" сообщалось, что "инженер Н. Г. Михайловский на днях приступает к постройке железной дороги Кротовка - Сергиевск" и "им уже в Самаре учреждена Центральная контора".

   О принципах, которыми руководствовался Гарин как начальник строительства, дает яркое представление его циркуляр к железнодорожным служащим, получивший отражение и в очерках.

   "Один из служащих в центральном управлении вверенной мне дороги,- говорилось в циркуляре,- явившись в типографию, которой сделаны заказы для дороги, упрекнул управляющего в том, что, получив заказ, контора типографии медлит до сих пор с "обычной" благодарностью, заявив при этом, что "это уже так принято везде". Владелец типографии по этому поводу обратился ко мне, и служащий этот в настоящее время уже уволен из управления. Это второй случай обнаруженного злоупотребления на этой линии. По этому поводу считаю нужным обратить внимание своих сослуживцев на нижеследующие соображения. В соединенном представлении гг. министров финансов и путей сообщения в Государственный совет Кротовка-Сергиевский железнодорожный путь назван первым опытом действительно дешевого рельсового пути. Чтобы дорога эта вышла действительно дешевой, необходимо прежде всего, чтобы и мысли не могло быть о каких бы то ни было злоупотреблениях. Считая это самым существенным вопросом в деле удешевления постройки данной дороги, я, помимо выбора главных приглашенных лиц, помимо высоких сравнительно окладов, старался дать пример прежде всего сам, как надо относиться ко всем денежным делам дороги. Отстранив от себя денежную часть, я поручил все эти дела комиссии из выбранных лиц, которая во всех своих действиях отчитывается перед учрежденным мною общим собранием всех техников вверенной мне дороги. Я считаю себя впр