Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - В сутолоке провинциальной жизни

nbsp; Он и вся его партия как-то сразу бросили весь свой задорный тон, и Проскурин добродушным, усталым голосом говорил:

   - Если что-нибудь мне интересно, то права: если я буду выбран и на это трехлетие, получу действительного статского. Но для этого надо только, чтобы выборы утвердили, а затем я в тот же день и в отставку подал бы.

   Он обратился к своему противнику и сказал:

   - Хотите, так поступим: выберите меня предводителем, вас кандидатом, через два дня меня утвердят, я подам в отставку, вы останетесь.

   Предложение было принято, и Проскурин, чего еще никогда не бывало раньше, прошел на этот раз единогласно.

   - А если он вас надует? - спросили одного молодого дипломата в камер-юнкерском мундире, противника Проскурина.

   Дипломат развел руками и ответил:

   - Тем хуже для него.

   Так и вышло: Проскурин надул.

   В последний день собрания кандидат его Корин, из бывших чиновников, мизерный и тщедушный физически, в сообществе нескольких "свидетелей" остановил Проскурина в коридоре и напомнил ему его обещание.

   Проскурин, проходя, бросил ему пренебрежительно:

   - Я передумал.

   - На каком основании? - пискнул было ему вдогонку кандидат.

   Проскурин остановился, смерил кандидата уничтожающим взглядом и раздельно сказал:

   - Да хотя бы потому, что убедился, что вы не годитесь быть нашим предводителем.

   Проскурин ушел, и его партия так хохотала в столовой, что дрожали стекла, а растерянный кандидат говорил своим друзьям:

   - Я за то только благодарю бога, что он не наделил меня физической силой, иначе я не удержался бы и дал бы ему пощечину.

   На закрытие собрания губернатор не приехал и даже не отдал визита губернскому предводителю, заявивши ему, что до удовлетворения он не может быть в дворянском доме.

   - В таком случае и я, ваше превосходительство, лишаюсь чести бывать у вас,- ответил ему старик.

   И опять Проскурин торжествовал. И про него говорили:

   - Нахал, интриган, но талантлив!

  

  

   Сейчас же после выборов и обеда в честь старого предводителя дворянство разъехалось, и городская жизнь вошла в свою колею.

   Это сразу почувствовалось на ближайшем же губернаторском журфиксе {определенный день в неделю для приема гостей (от франц. jour fixe).}.

   В комнатах губернаторской квартиры царила обычная какая-то зловещая тишина. В полусвете абажуров гостиных, кабинета тонули мебель, ковры, картины. Проходили беззвучно все те же знакомые фигуры; торопливо, но бесшумно проносили лакеи подносы с печеньями, чаем, фруктами; из игральной методично и сонно неслось: "пики", "пас", "трефы", а в большой гостиной на первый взгляд казалось, что и хозяйка и все ее гости спали.

   И если не заснули, то только потому, что появилась Дарья Ивановна Просова, жена одного видного деятеля.

   Сам Просов пользовался большим уважением, и из-за него и супруге его прощали ее невоспитанность и эксцентричность.

   Говорили:

   - Человек таких способностей, такого образования, и вся карьера разбита этой ужасной женитьбой.

   Все несчастье Дарьи Ивановны заключалось в том, что она хотела во что бы то ни стало казаться дамой большого света. Она не знала, например, французского языка, но постоянно вставляла в свою речь французские словечки, перевирая их смысл и произношение. Отсутствие манер, знание этикета она возмещала развязностью.

   Дарья Ивановна вошла быстро, энергично и так твердо, что, несмотря на мягкие ковры, слышался топот ее шагов, а шелковая юбка ее так шуршала, как будто их было десять на ней. Она сразу огорошила:

   - Какой фурор,- я, кажется, последняя приехала.

   Она хотела сказать: horreur {ужас (франц.).}.

   Хозяйка мучительно вскинула куда-то к потолку глаза, все гости сделали такие движения, как будто каждый собрался лезть под тот стул, на котором сидел, а довольная собой Дарья Ивановна громко и звучно, заглядывая постоянно в стенное зеркало, затрещала о своей последней поездке с мужем.

   Нервная и болезненная губернаторша, не выносившая никакого крика и шума, совсем съежилась в своем кресле и, казалось, вот-вот отдаст богу душу.

   Губернатор скучал за всех и только занимался тем, что каждого нового гостя спешил сплавить то в гостиную жены, то в игральную, то в маленькие гостиные, где в уголках группами приютились менее сановные и более молодые гости.

   В кабинете губернатора остались трое: губернатор, Денисов, Сергей Павлович, и я.

   Денисов, лет под тридцать, молодой человек с хорошим состоянием, жил вне всяких наших дворянских партий и слыл за оригинала и буку.

   Его черные большие глаза смотрели всегда угрюмо, исподлобья; он занимался археологией и в каком-то отдаленном будущем мечтал о радикальном переустройстве жизни на почве равенства и братства.

   Но к действительной жизни Денисов относился не ровно, то принимая ее, как она есть, обнаруживая терпимость, доходившую даже до попустительства, то становился вдруг требовательным и строгим.

   В общем очень добрый, очень порядочный, Денисов был неуравновешенный, неудовлетворенный собою человек. Он постоянно рылся в себе, сомневался, мучил себя, но как-то все это сводилось к мелочам.

   Губернатор любил Денисова, называл его "человек будущего", "enfant terrible" {сорванец (франц.).} и позволял ему многое.

   Сегодня Денисов был угрюмее обыкновенного, сидел и озабоченно грыз свою бородку, подстриженную à la Henri IV, а губернатор, полулежа на кресле, с закинутыми за голову руками, дразнил его:

   - Ну-с, человек будущего, что же еще вас огорчает?

   Денисов сдвинул брови.

   - То, что я здесь сижу...

   - Как вам нравится? - посмотрел на меня губернатор.

   - ...и ничего не делаю, - кончил Денисов, не обращая внимания на вставку губернатора.

   Донесся голос Дарьи Ивановны.

   - Ах! - тоскливо вздохнул или зевнул губернатор,- что о ней вы скажете?

   Денисов стал еще угрюмее и сказал:

   - Дарья Ивановна очень добрый человек, это знают те бедные, которым она помогает, и те больные, за которыми она ходит.

   - Я предпочитаю не пользоваться ее добротой и быть ни бедным, ни больным,- бросил губернатор.

   Наступило молчание.

   - Ну, а насчет выборов,- начал опять губернатор и, обращаясь ко мне, показывая лениво на Денисова, сказал: - Я хочу его непременно сегодня рассердить. Что вы скажете, например, о предводительстве Старкова?

   - Ничего не скажу,- ответил Денисов. Губернатор пожал плечами и заговорил:

   - Их три покойника: отец Старкова, брат его и брат его жены,- славились своей феноменальной глупостью... Уже там было вырождение и... жажда общественной деятельности. Таких тогда еще не выбирали в предводители, и они устроили бюро справок. Отец вот этого Проскурина,- десять таких, как теперешний,- зашел как-то к ним в бюро: все трое стояли за прилавком. "Сколько стоит справка?" - "Двадцать копеек".- "Вот вам двадцать копеек, и я навожу справку: кто из вас троих глупее?" Это, заметьте, был единственный двугривенный, который они заработали. Денисов мрачно сказал:

   - Я не знал отца Старкова, но молодой Старков порядочный и не глупый человек.

   - А я не знаю,- заметил губернатор,- молодого Старкова, не сомневаюсь, конечно, в его порядочности, но очень рад и за себя и за него, что он бросил мысль о газете.

   - Почему за себя?

   - Потому что избавлен от неприятности отказать ему в разрешении...

   - Это почему? - совсем окрысился Денисов.- На том основании, что вы имеете право запретить? Небольшое основание...

   - Вы вот в вашем там будущем и разрешайте.

   Денисов раздраженно встал:

   - Не сомневаюсь, что и в настоящем вы так же поступили бы, потому что считаю вас порядочным человеком...

   - Как вам нравится? - обратился ко мне губернатор.

   - ...а теперь прошу вашего позволения уйти к Марье Павловне.

   Губернатор махнул рукой.

   - Идите: вы несносны сегодня.

   Денисов ушел, а губернатор, проводя рукой по лицу, сказал мне:

   - Как я завидую вам.

   - В чем?

   - Вы уедете отсюда.

   И он протянул мне руку ладонью вверх. В это время вошел изящный гвардейский офицер, и губернатор, лениво поднявшись, сказал:

   - Bonsoir {Добрый вечер (франц.).}.

   И, взяв под руку гостя, лениво прошел с ним до дверей гостиной:

   - Marie! Prince Anatole {Мари! Князь Анатоль (франц.).}.

   Гость прошел к хозяйке, а губернатор возвратился навстречу новому гостю - председателю суда - Владимиру Ивановичу Павлову.

   Павлов был высокий, крепкий старик, с чертами лица, точно выбитыми из стали. Его большие красивые глаза смотрели в упор: серьезно и твердо. Павлов пользовался громадным уважением в обществе, и даже губернатор, любивший с кондачка относиться ко всем, Павлова уважал.

   Этого нельзя было сплавить, и старики чинно уселись друг перед другом, а я ушел в другие комнаты.

   В одной из маленьких гостиных сидела окруженная поклонниками Софья Николаевна Семенютина, хорошенькая вдова, очень интересовавшаяся выборами и все время выборов проведшая на хорах дворянского дома.

   Увидев меня, она рассмеялась и сказала:

   - Несчастный, он совсем спит.

   Я протер глаза и сказал:

   - Да.

   - Садитесь лучше к нам,- будем скучать вместе.

   Она показала на окружавших ее кавалеров и сказала:

   - Мы бы, конечно, не скучали, если бы ну хоть по душе поговорили об Дарье Ивановне,- да вот... непозволяет...

   Она показала глазами на Денисова. А Денисов сидел, опершись на колени, и, не поднимая головы, ответил:

   - Я думаю, что если бы Дарья Ивановна вдруг исчезла, нам окончательно не о чем бы было говорить.

   - О, да, да,- рассмеялась Софья Николаевна, подняв вверх свои красивые руки,- и не надо даже делать таких страшных предположений. Ну-с, на этот раз, так и быть, оставим Дарью Ивановну и поговорим о выборах. Нет, каков Проскурин?

   - Талантливый человек,- ответил молодой, с глупой физиономией господин, одетый с иголочки.

   Его фамилия была Алферов. Отец его, богатый помещик, незадолго до этого скоропостижно умер, и Алферов бросил военную службу, выйдя штык-юнкером в отставку. Он при жизни был в ссоре с отцом и нищенствовал в полку. Думали, что он начнет кутить. Но он оказался очень практичным и экономным. Говорили даже, что он занимается ростовщичеством. В купеческих кружках, несмотря на его молодость, относились к нему с большим уважением.

   В ответ ему Софья Николаевна сказала:

   - Стыдно, стыдно. После этого всякий нахал, всякий не стесняющийся своей непорядочности - талантлив.

   Совершенно неожиданно Денисов поддержал Алферова и стал защищать Проскурина.

   - Вы, вы?!- накинулась на него Софья Николаевна.

   - Да, я,- упрямо ответил Денисов. Поднялся горячий спор.

   Вошла моя жена и шепнула мне:

   - Не пора ли нам?

   Софья Николаевна остановилась на полуслове и спросила:

   - А разве уже можно? В таком случае и я...

   - И я, и я...- подхватили несколько голосов.

   - Господа, это выйдет демонстрация,- запротестовала Софья Николаевна,- я сказала первая и извольте соблюдать приличие. Что?

   И она обвела всех своими немного близорукими смеющимися глазами и рассмеялась.

   - О, боже мой, как все это глупо, приеду домой и сейчас же приму душевную ванну,- говорила она, прощаясь со всеми.

   - Шекспира? - спросил я ее, зная ее любовь к Шекспиру.

   - Его,- кивнула она, проходя в большую гостиную.

   А я, стоя в дверях, наблюдал, как вдруг преобразилась вся она, серьезная не по летам; с достоинством и проникнутая в то же время как бы невольным уважением, она подошла к губернаторше и сделала ей непринужденный красивый, немного девичий реверанс.

   Губернаторша облегченно спросила ее:

   - Уже? - И, как бы боясь, что гостья передумает, дружески кивнула ей головой: - Не забывайте.

   И потянулись дни за днями с журфиксами, визитами, собраниями и концертами, скучные и утомительные дни провинциального high life'a {высшего света (англ.).}.

  

  

   Один фотограф, у которого я снимался, живой и интересный хохол, встретив как-то, спросил меня:

   - Вы сегодня вечером что делаете?

   - В театре.

   - Не заедете ли после театра ко мне? Соберется кой-кто, петь будем, плясать, играть, будут и умники. В самом деле, что вам, приезжайте.

   Мне, скучавшему, как только может человек скучать, улыбнулось это предложение, и я после театра поехал.

   Я приехал в разгаре вечера.

   В накуренном воздухе маленьких комнат, с дешевой мебелью и фотографиями по стенам, тускло горели лампы и стоял гул от оживленного говора.

   Я остановился у дверей, и первое, что резко бросилось в глаза: простые будничные костюмы и оживленные, праздничные лица гостей. Говорили, громко смеялись. Я прислушивался к этому смеху с удовольствием, потому что давно уже не слыхал такого веселого, беззаботного смеха.

   Мое появление ничего не нарушило. Только какой-то седоватый веселый господин, собиравшийся что-то сказать, остановился на мгновение с поднятой рукой и с дружелюбным любопытством осмотрел меня, да хозяин крикнул, увидев:

   - Ну, вот и отлично, как раз вовремя: сейчас пение начнется, а пока я вас успею еще познакомить.

   И он повел меня по комнатам: Седоватый господин, немного сутуловатый, с добрыми женскими глазами, добродушно сказал мне:

   - Я уже слышал о вас: очень рад познакомиться.

   И мне вдруг показалось, что я давным-давно уже знаком с ним.

   - Это кто? - спросил я, отойдя, у хозяина.

   - Судебный следователь из евреев, Яков Львович Абрамсон,- шепнул мне хозяин,- мог бы давно быть и председателем, если бы выкрестился, но не хочет: очень хороший человек, его все очень любят.

   По очереди, проходя через маленькую комнату, я пожал руку господину средних лет, с умным, спокойным и твердым взглядом, около которого сидело несколько молодых людей, и один из них,- с бледной, некрасивой и изможденной физиономией, но с прекрасными глазами, которые тем рельефнее выдвигались и красотой своей освещали все лицо,- что-то горячо говорил.

   Молодой человек был одет более чем небрежно даже для этого общества: прорванный пиджак и ситцевая рубаха были далеко не первой свежести.

   - Василий Иванович Некрасов,- шепнул мне хозяин, указывая на господина средних лет,- присяжный поверенный, умница, был несколько лет тому назад председателем земской управы,- слетел в двадцать четыре часа.

   - За что?

   - Да, собственно, повод - ерунда, там, в пиджаке приехал к губернатору,- отношения раньше были натянуты.

   - А этот молодой человек в грязной рубахе, который напоминает мне время нигилистов?

   - Это от бедности... Это самоучка из босяков, он пишет в газете: хрошенькие такие рассказы... Ему предсказывают большую будущность.

   Проходя дальше, я увидел председателя суда, Владимира Ивановича Павлова, и удивился неожиданной встрече.

   Большой, мрачный, он сидел такой же угрюмый, как и на губернаторских журфиксах, внимательно слушая какого-то средних лет господина, в синих очках, с светлой бородкой клином.

   - Это кто с Павловым сидит?

   - Редактор нашей газеты.

   - Какое разнообразное, однако, у вас общество.

   - Да, спасибо, не брезгуют моей хатой,- сказал хозяин.

   Началось пение.

   Молодой офицер мягким приятным басом запел "Капрала".

   Я стоял у дверей и слушал.

   Офицер пел выразительно, красиво и с чувством.

   И вся его фигура, статная, с открытым, доверчивым лицом, голубыми глазами, очень подходила к песне.

   После офицера пела барышня, нарядная, изящная. Она училась в консерватории и приехала теперь домой.

   У нее было колоратурное сопрано, и голосок ее звенел нежно. Когда она делала свои трели, казалось, комната наполнялась мягким звоном серебряных колокольчиков.

   Ее заставили несколько раз спеть.

   - Кто она? - спросил я подошедшего хозяина.

   - Норова, дочь одного бедного еврея, лавочку имеет.

   - У нее прекрасный голосок,- сказал я,- но вряд ли годится для большой сцены.

   - На маленькой будет петь.

   Еще одна барышня пела, и у этой был свежий, выразительный голос.

   После пения играли на скрипке,- соло, дуэт с роялью, рояль соло.

   И игра была прекрасная.

   Я, житель юга, привык к музыке, пению и в своем обществе скучал за этим.

   После музыки хозяин позвал закусить чем бог послал. Бог послал немного: две селедки, блюдо жареной говядины, груду хлеба, две бутылки водки и батарею бутылок пива.

   - А после ужина, когда прочистятся голоса,- говорил хозяин,- мы хором хватим.

   После ужина хватили хором и пели долго и много.

   Когда я проходил мимо группы молодых людей, сидевших за столиком и пивших пиво, меня окликнули по имени и отчеству.

   - Не узнаете? - спросил окликнувший тихим сиплым голосом, ласково улыбаясь.

   Я напряг свою память: где я видел эту застенчивую, сутуловатую фигурку, смотрел в эти черные глаза, слышал этот тихий сиплый голос?

   - Вы статистик, Петр Николаевич? Извините, фамилию забыл.

   - Антонов, он самый, присаживайтесь, позвольте познакомить: сотрудники местной газеты.

   Петр Николаевич года два назад по делам статистики заезжал ко мне в имение.

   Принял я было его тогда очень плохо.

   Он вошел прямо в кабинет, а я, думая, что это какой-нибудь писарь с окладными листами, сухо спросил его:

   - Отчего вы в контору не прошли?

   - Извините,- весело ответил Петр Николаевич и уже пошел, когда я догадался спросить его, кто он.

   Петр Николаевич прожил у нас тогда несколько дней, и в конце концов мы расстались с ним в самых лучших отношениях.

   Я очень обрадовался ему. Его товарищи скоро ушли, и я, так как деревня каким-то непереваренным колом постоянно торчала во мне, на вопрос, как идут мои дела в деревне, рассказал Антонову о всех своих злоключениях.

   Антонов, согнувшись, внимательно слушал меня и, когда я закончил, задумчиво сказал:

   - Какой богатый материал... Если бы вы могли написать так, как рассказали... Отчего бы, в самом деле, вам все это не описать?

   - Для чего?

   - Напечатать.

   - Собственно, кому это интересно?

   - Интересна здесь деревня, ваши отношения... Насколько я понял, вы ведь вперед, так сказать, предугадали реформу и были... добровольным и первым земским начальником... Нет, безусловно интересно и своевременно...

   - Если печатать, то где же?

   - В "Русской мысли", в "Вестнике Европы".

   - Шутка сказать!

   - Вы напишите и дайте мне.

   - А вы какое отношение имеете к этому?

   - Я тоже пишу.

   - Что?

   - Очерки, рассказы.

   - Вы где пишете?

   - Прежде писал в "Отечественных записках", теперь в "Русской мысли".

   - Вы и тогда, когда у меня были, тоже писали?

   - Да.

   - Отчего же вы ничего не сказали тогда?

   - Не пришлось как-то.

   - Вы что написали?

   - "Максим-самоучка", "Дневник учителя", несколько рассказов.- Он назвал свой псевдоним. - Читали?

   - Нет,- отвечал я смущенно,- не успел... Непременно прочту...

   Вечер подходил к концу. Где-то в крайней комнате все еще пели хором, но нежные мелодичные звуки как будто все ленивее пробивались сквозь накуренный полумрак комнат. Догорали свечи, и огонь их казался теперь красным. Уже потухло несколько ламп.

   - Ну, что ж, пора и домой,- поднялся Антонов,- надо бы нам где-нибудь увидеться еще.

   - Очень рад,- сказал я,- если позволите, я приеду к вам.

   К нам подошел в это время Абрамсон и, добродушно смеясь, сказал мне:

   - Собственно, и я очень рад бы был, если бы наше знакомство не ограничилось этим и вы посетили бы мой салон, весь город бывает.

   Абрамсон засмеялся, а я записал и его адрес.

   На другой день я был и у Антонова и у Абрамсона.

   Антонова я дома не застал, а у Абрамсона очень долго звонил, пока дверь вдруг не отворил сам хозяин и весело закричал:

   - А-а! Пожалуйте, пожалуйте, очень рад, колокольчик не звонит, да и дверь никогда у нас не затворяется.

   Он ввел меня в свой маленький кабинет и показал рукой на белую, известкой выкрашенную стену, на которой на листе крупно было написано: "О старости и тому подобных неприятных вещах просят не говорить в этом доме".

   Он дождался, пока я прочел, и весело расхохотался.

   - Понимаете, необходимо это,- он показал на свою седину,- а то ведь есть такие нахалы, что, если не предупредить, как раз и ляпнут перед кем не надо.

   Я вспомнил, что на вечере Яков Львович все время вертелся около дам.

   - Вы женаты?

   - Все никак не могу выбрать... Не хотите ли чаю, пойдем в столовую.

   Столовая - маленькая комната, с крошечным столиком и другой надписью на стене. Крупно было написано: "конфеты, закуски, вина" и мелко "в магазине Иванова".

   Когда мы перешли в третью и последнюю комнатку,- кушетка для спанья стояла в кабинете,- Яков Львович сказал:

   - Ну, что ж, хорош салон? И действительно, ведь весь город бывает, за исключением вашего кружка... Ах, потеха. В последний раз была у меня Марья Николаевна Петипа,- видали вы ее на сцене?

   - Ну, конечно.

   - Я ей: салон, салон, ну, она и вообразила себе в самом деле: приехала в бальном платье, в туфлях, декольте, накидка с лебяжьим пухом. Как раз приехала к закуске. Посадил ее вот на это кресло, спрашиваю: "Закусить не прикажете?" - "Что-нибудь, говорит, солененького". Бегу в столовую, только хвост от селедки и остался,- несу торжественно с такой физиономией, как будто омар или по крайней мере свежая икра.

   Яков Львович рассмеялся и сказал:

   - На полторы тысячи жалованья что больше можно сделать?

   - Отчего вы не сделались присяжным поверенным?

   Яков Львович махнул рукой:

   - Мне и так хорошо: счастие не в деньгах, счастие в спокойной совести; есть деньги - помог, нет - совет хороший...

   В это время наружная дверь отворилась, и из передней выглянул в кучерской поддевке крестьянин.

   - А, заходи, - сказал Яков Львович.- Ну, что?

   - Ходил.

   - Ну?

   - Поступил...

   - Ну и отлично...

   - Благодарим покорно,- сказал крестьянин и вышел.

   - Вот удалось определить в кучера... у меня здесь настоящее справочное бюро: приедет концерт давать - ко мне, в кучера - ко мне, умер - бедная семья евреев ко мне. У меня самого ничего нет: есть друзья.

   В это время дверь отворилась, вошел новый посетитель.

   - А-а,- крикнул хозяин, увидев гостя,- позвольте вас познакомить: учитель реального училища Павел Александрович Орхов, собственно инженер-технолог, но из любви к искусству.

   - Да знакомы, знакомы уже: у фотографа же на вечере.

   Это говорил маленький, живой, с большой кудластой головой, похожий на головастика человечек, постоянно обдергивавшийся.

   - Да, да, знакомы,- сказал я, пожимая руку Павла Александровича.

   - Зашел к вам,- сказал Павел Александрович, садясь,- вот по какому делу. Собираюсь я лекцию по геологии прочесть, да не знаю, как сделать у губернатора.

   Абрамсон обратился ко мне и сказал:

   - Как видите, это имеет самое прямое отношение к моей специальности судебного следователя.

   - Вы ведь хороши с Ермолиным,- через него, говорят. Вот и дайте к нему записку, там, что ли,- сказал Орхов.

   - Я сам к нему с вами поеду.

   - Ну и отлично.

   И, обратившись ко мне, Орхов спросил:

   - Ну, как вам понравилось у фотографа?

   - Очень понравилось, я и до сих пор не могу прийти в себя от удивления. Я, собственно, точно провалился вдруг в другой мир, о котором никакого представления не имел.

   - Вот, вот,- замигал своими большими глазами Орхов и стал нервно ловить свои обстриженные усы,- именно провалился. В столице вы видели, конечно, этих других людей, но не предполагали, что они и здесь имеются уже. Конечно, в городе, где сорок - пятьдесят тысяч жителей, народа довольно, но вам как-то представляется весь этот народ не своего круга чем-то очень малозначащим и неинтересным: ну, какие-то там работники, из-за куска хлеба бьющиеся изо дня в день, все поглощенные серой, скучной прозой жизни и, конечно, без всяких горизонтов. А что и есть, то это заимствовано от вас же, людей вашего круга, как заимствуют они у вас и все остальное: моды, манеры, светский этикет. И как все подражательное - все это ниже оригинала. Для этого достаточно видеть их издали: на улице, в собраниях, в театре. Словом, была какая-то непродуманная, но твердая уверенность, что вы и ваш круг - начало и конец всему, источник жизни и единственный проводник культуры. И вдруг: провалился в преисподнюю... в другой мир. Вы когда кончили курс?

   - Восемь лет назад.

   - В один год со мной: почти напротив жили... Восемь лет всего, и уже не можете прийти в себя от удивления, что увидели всех нас. Хоть назад поступай... Все высшее образование, может быть, не задело даже за то, сидящее и в вас и в каждом, что вы увидели у фотографа. Как раз там, где не требуется никаких дипломов, родословных, набитых карманов. Там и Савелов, которого читает вся образованная Россия, и босяк, который, может быть, удивит всех своим талантом, и все эти неизвестные люди труда, совокупным трудом которых является номер, печатный лист газеты, журнала,- в них истины этики, политики, социальные и экономические истины, проверенные не пальцем, приставленным ко лбу, а мировой наукой... Провалился: корни не в почве, а в корке вдруг оказались... Оказалось вдруг, что наш громадный мир только болото на корочке, что есть другой мир, где и настоящая почва, где и жизнь, и знанье, и искусство, где люди трудятся, мыслят, думают, осмысливают... Да, да... Новые люди из Зеландии приехали, при виде которых в себя прийти не могут. Так вот как. Ну, мне пора...

   И Орхов вскочил, торопливо сунул мне и хозяину руку и ушел.

   Яков Львович возвратился назад смущенный и, разводя руками, сказал:

   - Вот еще чудак... Требует от всех людей какого-то геройства, аскетизма... Точно жизнь вот так и идет по прописи...

   Я сидел сконфуженный, смущенный.

   - Нет, в самом деле, вам понравился вечер?- говорил тоже смущенный хозяин.- Надо будет и у меня как-нибудь собраться...

   - Ну, и мне пора...

   Я встал, откланялся и уехал неспокойный и огорченный.

  

  

   Каждый раз, как приезжал в город управляющий, я нетерпеливо спрашивал:

   - Ну что? Как поджигатели? Выселяются?

   - Да ничего... Пока и не думают они ни о чем, надеются, что до весны не хватит вас. Чичков говорит: "Где это видано, какой закон потерпит, чтобы без суда выселять нас? Не смеет!"

   Управляющий махнул рукой.

   - Да что говорить? Сплетнями занимаются. Прямо смеются... Еще, говорят, столько же денег привезет. Сам будет и прощения просить. Набаловались.

   - За что же прощения просить?

   - Дело подорвано... Нужна власть, авторитет!

   - Но произвола я не хочу.

   - Никакого произвола: именно все на основании закона. Срубил дерево - к мировому: десятерной штраф, а не можешь - в тюрьму... Ни одного слова ругательного... Исаев, голубчик, раз уже есть, Ганюшев - два...

   - Попались?

   - У меня попадутся!

   - Вы все-таки будьте снисходительны...

   - Да ведь уж... Я не желаю быть убитым... потому что, если теперь еще малейшую поблажку, то я назад уж не поеду. Три года вы дали мне сроку...

   - Но всегда на законном основании?

   - Закон мне не враг.

   И Петр Иванович при этом смеялся так, что мне тошно было думать и о нем, и о деревне, и о судьбе брошенных мною князевцев.

   Пришла весна.

   Однажды утром меня разбудили:

   - Князевские крестьяне приехали.

   Я быстро оделся и вышел к ним.

   Двое: Родивон Керов и Пиманов (один из прощенных участников) при моем появлении упали на колени и равнодушно крикнули:

   - Не губи!

   Я сухо остановил:

   - Господа, вставайте - это не поможет...

   Тогда они встали. Родивон, не спеша, полез в карман и подал мне сложенный лист бумаги.

   Это была торжествующая, не совсем грамотная записка от управляющего.

   Вот она:

   "Вчера, 19-го апреля сего года, 15 бычьих наших плугов после молебствия с водосвятием приступили к пашне князевского выгона. Вся деревня собралась у моста, смотрела и не верила, когда плуг за плугом выезжал из усадьбы. Когда все плуги выстроились, выехал и я с батюшкой и с 15 верховыми, из которых четыре полесовщика были с ружьями, но никакого бунта не было. День был совершенно летний - от земли даже пар шел. Крестьяне всё стояли у моста, сперва в шапках, но затем, когда началось молебствие, сняли шапки и крестились. По окончании молебна, я, не обращая внимания на них, точно их здесь и не было, скомандовал: "С богом!" И тогда плуги стали заходить и показалась черная земля. Ну вот, тогда не выдержали первые бабы и завыли. Некоторые из них упали на землю и действительно горько плакали. Я им сказал: "Вот до чего вы себя довели". Только тогда мужики тоже не выдержали и подошли ко мне (без шапок). Подошли и говорят:

   "Останови пашню: соглашаются приговоренные уехать". Как я потом уже узнал, им прямо на сходе сказали: "Убьем вас этой же ночью, если не уедете!" Так вдруг переменилось дело, но я и глазом не моргнул, что будто вот обрадовался. "Мне, говорю, все равно, что поп, что черт: вы, барин ваш - от кого жалованье получаю и приказание получаю... Не я, так другой... такой же, как и вы, подневольный. Поезжайте в город, привозите от барина записку, и кончу пахать". Удостоверяю, что все пять семейств уже укладываются".

   Так были изгнаны мною из Князевки пять зачинщиков из самых зажиточных дворов.

  

  

   Между тем я получил место довольно далеко отсюда. Петр Иванович перед моим отъездом настоятельно звал меня в деревню. Он говорил:

   - Теперь и безопасно...

   - Я никогда и не боялся...- вставил я.

   - И полезно для дела, и наконец... э... это будет доказательством того, что вы их простили... э... помирились с ними... все-таки... э... Дети ведь они, а вы... э... отец их... Наконец... э... Ну, вы увидите...

   Петр Иванович снисходительно улыбнулся:

   - Ну, как я... э... там справляюсь: может быть, недовольны останетесь мной... Нет, уж вы поезжайте: необходимо...

   Я сдался и поехал.

   Я приехал в деревню, когда весна была уже в полном разгаре.

   Посевы взошли, и молодая их зелень беззаботно нежилась в привольном просторе яркого до боли весеннего деревенского дня. Тучки белые, нежные безмятежно плыли по голубому небу; молодой лес, точно узнав, ласкал меня приветливо своим нежным говором.

   Я опять переживал неотразимую силу очарования этого праздника природы. Каждый уголок князевских земель, каждая межа и дорожка говорили, будили воспоминания, все словно шептало: "Забудем тяжелое прошлое, сольемся опять в одно для производительной работы".

   Я слушал знакомый зов, волновался, может быть... но был далек теперь от изменчивой красавицы природы,

   Петр Иванович усердствовал.

   Над воротами была устроена арка, перевитая молодой зеленью берез, с надписью: "Добро пожаловать". Во дворе стояла толпа нарядных крестьян. Рядом с великолепным Петром Ивановичем на крыльце стоял новый, молодой, застенчивый священник.

   Когда я подъехал, Петр Иванович напыщенно спустился с крыльца, пожал мою руку, затем величественным движением головы пригласил батюшку и, когда я поздоровался и с ним, громко и важно сказал:

   - Э... а вот ваши "арендатели"... э... (он показал на крестьян) они просят вас... э... сделать им честь отслужить молебен у креста, их иждивением выстроенного...

   Я стоял, смотрел кругом... как будто все то же, те же лица... они кланяются заискивающе, подобострастно, как-то смешно и, не довольствуясь еще, усердно кивают мне головами.

   Опять заговорил Петр Иванович:

   - Э... они желали бы поднести вам по случаю при езда хлеб-соль... Э... впрочем, лучше сперва отслужить молебен... Впрочем, как прикажете...

   Дело в том, что двое уже шли ко мне: староста с бляхой и все тот же Родивон.

   Хлеб на металлическом блюде. Традиционных кур, яиц, поросят не было и в помине.

   Я вынул было деньги, чтобы, по обыкновению, поблагодарить крестьян, но Родивон строго и решительно отрезал:

   - Не надо!

   Староста за ним, прокашлявшись, с ноткой сожаления, тоже тихо повторил:

   - Нет, уж не надо...

   Петр Иванович важно, с соответственным жестом остановил меня:

   - Э... это не за деньги, а от доброго чувства... Так, господа?..

   - Так точно...

   - Ну, что ж, ко кресту? - обратился я смущенно к Петру Ивановичу.

   - Хоругви вперед! - скомандовал Петр Иванович так, словно он приказывал целой армии.

   С хоругвями бодро зашагали, пошел батюшка с дьячком, затем я, поодаль от меня Петр Иванович, а еще подальше староста и толпа крестьян.

   Попробовал было я поравняться с Петром Ивановичем - не удалось, с крестьянами и подавно сохранялась какая-то заколдованная дистанция.

   Так дошли мы до креста на шишке. На кресте висела икона с изображением моего и жены моей патрона.

   Ученики нашей школы и соседнего села вышли вперед и под руководством дьячка пели вместо певчих, и это было нововведением. Пели хорошо, и молодой батюшка скромно, а Петр Иванович торжествующе все время косились на меня. И ученики каждый раз, пропев, смотрели на меня с каким-то особенным любопытством.

   Пропели многолетие.

   Торжествующий толстый Петр Иванович, протягивая мне руку, сказал:

   - Позвольте поздравить вас с благополучным приездом.

   Попробовал я после молебна заговорить с крестьянами:

   - Ну, что ж, всходы хороши, кажется?

   Прокашлялись, переступили с ноги на ногу, посмотрели на Петра Ивановича:

   - Слава богу...

   - Еще бы не хороши,- усмехнулся Петр Иванович,- на унавоженной... таких и не видали, чать...

   - Дай бог здоровья и барину и