Бунин Иван Алексеевич - В. Н. Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина

ь, дерзость дать волю своему чувству..." Пащенко подал руку: "До свиданья! Всё, что от меня зависит, сделаю для того, чтобы расстроить этот брак".

   Выйдя из дома доктора, Иван Алексеевич уехал сразу в Орёл. В письме к Юлию он сообщает, что у него "зреет мысль о самоубийстве", что он живет "как в тумане" и что он не может "привыкнуть к жизни".

   Вскоре и Варвара Владимировна вернулась в Орёл на службу. И опять на предложение повенчаться тайно, она твёрдо сказала, что "они венчаться не будут", но что она будет с ним по-прежнему жить нелегально, как жена.

   Зачем Варвара Владимировна допустила этот разговор между ним и отцом, зная непримиримость того, объяснить трудно.

  

   Летом, они решили проехаться в Рославлев, Смоленской губернии, вокруг которого находятся чудесные леса. Они много бродили пешком, устали и выкупались в ключевой воде.

   Вернувшись в Орёл, он почувствовал сильный озноб, смерили температуру, оказался жар. Пригласили доктора Вырубова, который поставил диагноз: плеврит с левой стороны. "Левый бок завалило словно каменьями", - писал Иван Алексеевич, немного прийдя в себя, Юлию. Доктор Вырубов ездил ежедневно, - болезнь была серьезная. Неделю он пролежал с "острыми болями", "с тяжёлым дыханием". Лежал он в редакции, - никого там не было, так как Надежда Алексеевна решила окончательно порвать с Шелиховым и переехала на другую квартиру, скрыв ото всех свой адрес. Шелихов неистовствовал, скандалил.

   Денег не было, Варвара Владимировна приносила лекарства из управления, где служила.

   Доктор запретил ему работать, и как только он будет в силах, велел ехать в деревню, прописал кумыс, сказав, что у него затронуто левое легкое.

   Утешало одно, - в июле обещано место в управлении Орловско-Витебской железной дороги. Вырубов сказал ему, что 99% за это.

   Но было огорчение: Шелихов, заявив, что ему необходим помощник, взял на его место Померанцеву.

   За Ваней приехала Настасья Карловна, чтобы его везти в Глотово, где они временно жили, не знаю почему. Там он оставался с месяц и поправился.

   В Орёл он вернулся окрепшим. Шелихова в редакции уже не было, - его Семенова выселила с полицией, и он перебрался в Елец.

   Но и Семенова не оставила Бунина в газете, сказав, что во время его отсутствия, ей пришлось пригласить другого редактора...

   Он писал брату, чтобы тот похлопотал о месте или в Полтаве или через приятелей в Екатеринославе. Сообщил мнение Вырубова, что ему грозит туберкулез. Слава Богу, этого не случилось, но при всяком легочном заболевании, место, пораженное плевритом в ту далекую пору, всегда воспалялось - вплоть до самых последних недель его жизни.

   В самом конце июля он поступил всё же в управление Орловско-Витебской железной дороги, но прослужил недолго.

   В письме к Юлию в Полтаву младший брат писал, что Надежда Алексеевна сказала ему: "Варя говорила, что она решила со мной расстаться... просила Надежду Алексеевну отказать мне от обеда в редакции (Варя живет в редакции, потому что Борис Петрович навеки выселен), чтобы не встречаться со мною.

   Теперь гляди: я вот уже почти месяц служу здесь в управлении, получаю 30 рублей, освоился с делом, работаю прекрасно, и это я должен бросить! В Орле при таких обстоятельствах, т.е., не видясь с ней, я жить не могу!!!" (письмо от 3-го августа 1890 г.).

   В тот же день и Надежда Алексеевна Семенова написала письмо Юлию Алексеевичу, сообщая, что Иван Алексеевич "раскис", что ему надо отсюда уехать и лучше всего к Юлию Алексеевичу; сожалеет, что ему приходится бросить место.

   Нервы у него, после болезни и сообщения Семеновой, были в таком состоянии, что на какое-то замечание начальника, он надерзил ему и, бросив службу, уехал в Полтаву.

  

   Всё лето его еще очень волновала холера, которая в том году свирепствовала по России, а он боялся этой болезни панически. Волновался и за родных, зная их невоздержанность, особенно, когда наступала ягодная или фруктовая пора. Умолял их есть всё вареное, но они исполняли одно: принимали перед едой несколько капель соляной кислоты. Слава Богу, никто в Озерках не болел холерой.

  

  

   В очень тяжелом состоянии духа Иван Алексеевич уехал из Орла.

   К счастью, Юлию Алексеевичу удалось его устроить в своем статистическом отделении. Но он не проявлял на службе большого усердия; он признавался потом, что его радовало одно: можно было требовать, сколько угодно, бумаги, перьев и карандашей всех цветов. Он вносил такое оживление, что ему всё прощалось. Всё же, вскоре стали подумывать о создании для него места библиотекаря при архиве губернской земской управы.

   Не знаю, как произошло примирение его с Варварой Владимировной, но она тоже приехала в Полтаву, и её устроили на работу в канцелярии, тоже по статистике. Она оказалась хорошей работницей.

   Перед её прибытием Бунины переменили квартиру, сняли флигель у медлительно-ленивого чиновника Кованько на просторном дворе с каменным колодцем, двумя белыми акациями и высоким, затемняющим окна, каштаном. Наняли прислугу, дом стала вести молодая хозяйка.

  

   Радикально настроенная молодежь решила ознакомиться с "Капиталом" Маркса. Образовался кружок по изучению его. Младший Бунин, побывав дважды на этом изучении и прослушав обсуждение первых глав "Капитала", на третий раз упал посреди комнаты на колени, поклонился в землю и обратился ко всей братии: "Отпустите меня, грешного, с миром!" - и перестал посещать эти марксистские собрания.

   Зато его влекло толстовство. Доктор Волкенштейн свел его с осевшими на землю под Полтавой или занимавшимися ремеслами толстовцами: с Д. Леонтьевым, бывшим пажом, красивым худым человеком, который столярничал; с бондарем Тенеромо-Феерманом, "нестерпимым ритором", по словам Ивана Алексеевича. Вскоре он поступил к нему "на послушание", набивал обручи на бочку, слушал его поучения.

   В повести Бунина "На даче" отразилось увлечение его толстовством.

  

   Когда начались земские собрания, то вся семья Буниных с большим интересом посещала их, когда это было возможно. А младший Бунин стал посылать корреспонденции в газеты "Киевлянин", "Харьковский Вестник", что увеличивало его заработок. Кроме отчетов о земских собраниях, он посылал корреспонденции о текущих делах, о борьбе с насекомыми, об урожаях свекловицы и т.д. Тома три-четыре могло бы прибавиться к его томам.

  

   К зиме холера прекратилась, и все вздохнули свободнее, - очень волновали и холерные бунты и всё, что за ними следовало.

   В Полтаву на зимний сезон приехала малороссийская труппа с Заньковецкой, Крапивницким и Саксаганским. Кажется, последний поселился в том же доме, где квартировали Бунины. Вскоре с ними познакомились и друзья Буниных. Иван Алексеевич еще с Орла был очарован этим примитивным театром и его талантливыми, музыкальными артистами. Состоятельные люди приглашали к себе чуть ли не всю труппу. И тогда не было конца пению, пляскам, всяким выдумкам и рассказам. Известно, что артисты часто проявляют больше блеска в дружеской компании, чувствуя настоящих ценителей искусства, так бывало и с Шаляпиным: нигде он так не пел, как на "Среде" у Телешовых, когда ему аккомпанировал Рахманинов.

   Украинцы, действительно, были редко даровиты, и младший Бунин, относившийся отрицательно к актерам, был долгие годы пленен этими артистами, оценившими, в свою очередь, его живость и одаренность.

  

   Иногда статистик Зверев брал с собой молодого писателя, когда объезжал села и деревни для опросов, и это было большим наслаждением для него. Со Зверевым всегда бывало весело, Бунин любил его заразительный смех. Мог он и сравнивать тамошних мужиков с нашими великороссами, его восхищала их чистота, спорость в работе, домовитость и большая независимость. Восхищала и природа. Познакомился он и с местной интеллигенцией, среди которой были и увлеченные украинским движением.

   Возвращался он всегда очень освеженным, и после каждой поездки появлялся рассказ или стихи.

  

   Новый 1893 год встретили в большой компании, у богатого помещика, побывавшего в ссылке, очень милого, скромного человека, тщедушного, маленького роста. Произносились речи и спичи, которые называли "речками" и "спичками". Было оживленно, ужин был новогодний, много ели, лилось шампанское, велись жаркие споры. Младший Бунин воздерживался от всего - боясь своего наставника Тенерома.

   Жизнь текла по-прежнему, только он всё больше увлекался толстовством, часто ходил к своему учителю и уже наловчился набивать обручи на бочку.

  

   В мае он получил длительный отпуск, - делать ему, как библиотекарю, летом было нечего, и он отправился к Евгению в Огнёвку. Варвара Владимировна должна была приехать туда позже в июле, когда получит отпуск. Настасья Карловна пригласила и её погостить.

   Бабы в Тульской губернии одевались иначе, чем в Орловской: носили панёвы, вышитые рубахи, а на голове рога, сделанные из кос и покрытые платком, завязанным на затылке.

   Новые помещики Бунины очень редко бывали в Озерках, к огорчению родителей и Маши, к возмущению братьев, но они оправдывались, что у них так много работы, что отлучаться им из имения невозможно.

   Строго говоря, судить Евгения Алексеевича не следует, хотя его осуждали всегда и за скупость и за то, что он погубил свой недюжинный талант художника-портретиста. Но, если вдуматься в его жизнь, многое можно объяснить и понять. Образования у него не было, юность он провел в деревне; от природы он был одарен образным мышлением, наблюдательностью, имел здравый смысл. Пока был молод, он, по-бунински, оставался беспечен, но с летами, присмотревшись к хозяйству, понял, что отца не переделаешь, что в будущем грозит полное разорение. Ему было 26 лет, когда он решил жениться. Выбрал, как известно, он девушку работящую, не из дворянского гнезда, знал, что ему нужна "поддужная", которая помогла бы выйти в люди. Он любил повторять: "руби дерево по себе". В своем выборе он не ошибся, но была одна беда: Настасья Карловна не могла иметь детей. А ему хотелось иметь наследников. В первые годы их жизни, он, впрочем, даже и об этом не думал. Дума была одна: стать помещиком! Года через два после свадьбы они завели лавку, а через семь лет приобрели именьице.

   Нужно сказать, что в Огнёвке они работали споро: ни у кого не бывало такого урожая, как у них; жили не по-дворянски, ни с кем, кроме родственников, да и то редко, не видались, работали, не покладая рук. И в 1906 году, когда он продал Огнёвку, у них было уже порядочное состояние. Руки у него огрубели, но все же он писал портреты, иногда удачные, а после революции, когда выгнали из дому и все деньги отняли, он портретами зарабатывал буквально на кусок хлеба, живя в полуразвалившейся хибарке за городом. Под старость у него появились дети: сын и дочь, от служанки, которая и оставила их у него. Он дал им свое имя, Настасья Карловна любила их.

  

   Есть записи Ивана Алексеевича тех дней:

   "3 июня 1893 года, Огнёвка.

   Приехал верхом с поля, весь пронизанный сыростью прекрасного вечера после дождя, свежестью зеленых мокрых ржей.

   Дороги густо чернели грязью между ржами. Ржи уже высокие, заколосились. В колеях блестела вода. Впереди предо мной на западе - синие-синие тучи горами. Солнце зашло в продольную тучку под ними - и золотые столпы уперлись в них, и края их зажглись ярким кованым золотом. На юге глубина неба безмятежно ясна. Жаворонки. И все так привольно, зелено кругом.

   Деревня Басова в хлебах".

   Он тогда испугался, что опять простудился, и у него будет воспаление легких. Выпил водки, и все обошлось.

   Съездил он в Озерки и привез весть, что и усадьба уже запродана Цвеленеву. Отец переселяется в Каменку, в "хижину дяди Тома", к сестре Варваре Николаевне. Мать и Машу он уговорил переехать к Софье Николаевне Пушешниковой "на пансион". Он уже побывал в Васильевском и обо всём условился. Это, конечно, временно: потом все переедут в Огнёвку, когда хозяева обзаведутся необходимой для всех мебелью.

   Приехала Варвара Владимировна. Она не понравилась Евгению Алексеевичу, и это она почувствовала. Прогостила недолго и вместе с Иваном Алексеевичем отправилась к доктору Варгунину, крупному помещику близ станции Казаки, соседней со станцией Измалково. Он был либерал, земец, бесплатно лечил крестьян, пользовался большой популярностью.

   От Варгунина они по железной дороге вместе доехали до Измалкова. Он слез на этой станции, а она проехала в Орёл к Семеновой, куда он должен был за ней заехать, устроив мать и сестру в Васильевском. Прогостив несколько дней у Пушешниковых, назначив день переезда своих к ним, он верхом отправился в Озёрки.

  

   Можно представить, как он переживал полное разорение родителей. Он чувствовал их горе: они лишались крова, прожив всю жизнь помещиками, понимал и буйство отца и безысходное горе матери. Отцу шел семидесятый год, а матери было пятьдесят девять. Они, как я писала, уже испытывали разницу отношений к себе со стороны мужиков.

   В Озёрках у них было уже нестерпимо. Отец пил, буйствовал, не расставался с ружьем. Накануне отъезда, Людмила Александровна с детьми не решилась ночевать дома. Отправились к Рышковым, где они провели почти бессонную ночь. На утро вернулись домой. Из Васильевского приехали экипаж и подвода. Надо было всё окончательно уложить.

   Людмила Александровна, измученная, не удержалась и упрекнула мужа, что он всех их "пустил по миру, - надо жить по чужим углам..." Он рассвирепел, кинулся на неё, она выскочила из дому и быстро, несмотря на возраст, вскарабкалась на черемуху, росшую около лесенки на балкон. Алексей Николаевич в полном безумии вскинул ружье...

   Был послеобеденный час. У Рышковых все взрослые спали. Две маленьких девочки, воспользовавшись свободой, полезли на чердак с балкончиком, откуда видна была бунинская усадьба: дом, сад, дерево, куда вскарабкалась Людмила Александровна. Услыхав выстрел и увидав распростертую Людмилу Александровну, дети с криком бросились вниз: "Алексей Николаевич убил Людмилу Александровну..." Мгновенно послали прислугу. Прислуга вернулась успокоенная: "Барыня раньше выстрела свалилась на землю..."

   Вся семья, включая и отца, была потрясена.

   Вдумываясь во все эти драматические события бунинской семьи, я многое себе уяснила, чего раньше не понимала, ибо у всех Буниных рассказы об этом не облекались в драматическую форму, а передавались с юмором, а главное, они никогда не обвиняли отца, всегда после его отрицательного поступка расскажут о его широком жесте, щедрости, точно желая уничтожить первое впечатление.

   Поняла я, почему мать так выделяла своего любимца, говоря, что "никто её так не любит, как Ваня, и что ни у кого нет такой тонкой души, как у него". Да, ни один из сыновей не приехал в самую драматическую минуту ее жизни. Ведь почувствовать только, что стоило ей выйти из дома, где она родилась, где протекало её детство, юность, откуда она пошла под венец, где скончалась ее мать... А он приехал, нарочно оставшись в деревне, понимая, как она должна будет страдать. И я не сомневаюсь, что он был в эти дни в Озерках нежен с ней так, как только мог быть вообще нежен с теми, кого действительно любил и еще с детьми. Кто его не знал до конца, тот и представить не может, на какую нежность была способна его душа. Есть люди, которые считают его холодным, строгим, даже злым. Правда, иногда он хотел таким казаться, - он ведь был первоклассным актером. Поняла я, почему он всю жизнь так боялся бедности, нищеты. "Ты не испытала этого, ты не можешь почувствовать, что это такое". Поняла я, почему в его ранних рассказах герои - старики. Какое знание старых людей в 22-23 года и какая любовь и нежность к ним.

   Устроив мать и сестру, которая одна только была отчасти рада переезду в Васильевское, где было веселее, чем в Озёрках, - ей шел девятнадцатый год, - он уехал в Полтаву, с заездом в Орёл за Варварой Владимировной.

   Он подробно рассказал ей обо всем, и, может быть, окончательное разорение произвело на неё тяжелое впечатление не только потому, что ей было жаль стариков, а еще потому, что она почувствовала и его - нищим. Да ещё, того и гляди, станет настоящим толстовцем!

   Неизвестно, когда у неё закралась мысль бежать и выйти замуж за Бибикова, у которого, как я уже писала, было двести десятин под самым Ельцом, с усадьбой на берегу реки: можно будет проводить лето и всем Пащенко, что необходимо для "папки", которого она считала замечательным человеком и доктором, хотя это был очень ограниченный обыватель и плохой лекарь.

   Однажды он вздумал написать статью для "Орловского Вестника", в которой, восхищаясь, одобрял городскую думу за то, что она поместила светящиеся часы на своем здании: "и в темную ночь можно по ним легко ориентироваться". Дочь всех умоляла: "Тиша, тише, папка статью пишет..." И писал он её чуть ли не неделю!

   В обычае у Буниных было задалбливать смешное, и эти слова повторялись при всяком подходящем случае.

   Конечно, Варвара Владимировна виделась с Арсиком; вероятно, он приезжал в Орёл. Она поняла, что он по-прежнему влюблен в неё. Знала его покладистый характер, мягкость натуры, была уверена, что он никогда ни в чем не станет перечить ей. Эти чувства и мысли, вероятно, еще только бродили в ней.

   Замечательно одно, как раз в это лето Пащенко написал ей, в ответ на ее письмо, что хочет её видеть, но Бунина согласен принять - не раньше того, как они повенчаются. Она скрыла это письмо от Ивана Алексеевича; он так и умер, не зная, что доктор Пащенко соглашался на узаконение их союза.

  

  

   Вернувшись в Полтаву, они стали жить, как жили: она работала в "статистике", он много писал в своей сводчатой библиотеке, пока не наступило время подготовки к земским собраниям, перед которыми ему и приходилось выдавать разные отчеты, доклады земской управы, журналы земских собраний, "Сборники" и "Вестники" членам управы, статистикам, земским гласным. Ему в этом помогал архивариус, который весь архив знал наизусть: странная дореформенная личность выведенная в "Святочном рассказе" в лице Фисуна.

   Перед самыми земскими собраниями младшего Бунина засадили за сложную статистическую выкладку, за которую он получил, работая почти круглые сутки, 200 рублей, сумму для него в то время большую. Кроме того, он уже стал постоянным сотрудником в "Киевлянине". Он считал, что за жизнь в Полтаве у него набралось бы статей по статистическим вопросам тома на три, а, может быть, и больше, как я уже писала.

   Во время какого-то вопроса, который должен был разбираться при закрытых дверях, предводитель дворянства Бразоль, "выставил" его из залы, как корреспондента "Киевлянина". Он вспоминал об этом, когда познакомился в эмиграции с его сыном, на машине которого мы бежали из Парижа при приближении немцев. Иван Алексеевич признавался, как ему тогда не хотелось покидать собрание.

  

   Написал он в те времена рассказ "Без заглавия" и послал его в "Русское Богатство". Редактор переименовал его, к ужасу автора, в "Деревенский эскиз". Утешало, что Михайловский, другой редактор, написал Бунину, что из него выйдет "большой писатель". Это его очень подбодрило, - ведь Михайловский был "властителем дум", и Юлий Алексеевич, как и Варвара Владимировна, его очень почитали. И Иван Алексеевич принялся писать и до конца года написал три или четыре рассказа.

   В эту же пору завязалась у него переписка с поэтом Жемчужниковым, который, оценив его стихи, помог устроить их в "Вестнике Европы", где редактором был М. А. Стасюлевич.

   За 1893 год было написано шесть стихотворений. Сильно страдая за мать, чувствуя, как ей тяжело жить не у себя, чтобы хоть немного порадовать ее, он написал стихи "Мать" и послал ей. Привожу их целиком:

  

   И дни, и ночи до утра

   В степи бураны бушевали

   И вешки снегом заметали

   И заносили хутора.

   Они врывались в мертвый дом -

   И стекла в рамах дребезжали,

   И снег сухой в старинном зале

   Кружился в сумраке ночном.

  

   Но был огонь - не угасая,

   Светил в пристройке по ночам

   И мать всю ночь ходила там,

   Глаз до рассвета не смыкая,

   Она мерцавшую свечу

   Старинной книгой заслонила

   И, положив дитя к плечу,

   Все напевала и ходила...

  

   И ночь тянулась без конца...

   Порой дремотой обвевая,

   Шумела тише вьюга злая,

   Шуршала снегом у крыльца,

   Когда ж буран в порыве диком

   Внезапным шквалом налетал,

   Казалось ей, что дом дрожал,

   Что кто-то слабым дальним криком

   В степи на помощь призывал.

   И до утра не раз слезами

   Ее усталый взор блестел,

   И мальчик вздрагивал, глядел

   Большими темными глазами...

  

   Из рассказов, написанных в то время, свет увидели только два: "Вести с родины", в нем был выведен крестьянин, друг детства, отрочества и ранней юности автора, умерший во время всероссийского голода. В другом же рассказе, "На чужой стороне", показаны темнота и безвыходность положения мужиков, идущих на заработки из своих голодных мест.

   Писанию мешало его увлечение толстовством. Он надеялся этим способом войти в сношение с Львом Николаевичем, который все больше и больше занимал его сердце, все больше он восхищался его несравненным творчеством.

   В конце декабря толстовец Волкенштейн, собравшись в Москву, предложил младшему Бунину поехать с ним, обещая познакомить его с Толстым. Я не буду излагать их медленное путешествие с заездами к братьям в Харьковскую губернию, всё это желающие могут найти в "Освобождении Толстого" Бунина.

   Скажу только, что когда, в 1906 году, в начале нашего знакомства, Иван Алексеевич рассказывал мне о своем посещении Толстого, то волновался так, как будто это свидание было несколько дней тому назад. О ночи после Хамовников он вспоминал: "Это было не то сон, не то бред; я вскакивал, мне казалось, что я с ним говорю..."

   А ведь прошло после первого свидания с Львом Николаевичем тринадцать лет!

  

   1894 год застал его на пути в Москву. И ему здорово влетело от Волкенштейна за то, что он поздравил его "с Новым Годом!"

   - Все дни одинаковы, - мрачно ответил он, - что значит новый год?

   Вернувшись домой, Иван Алексеевич сразу свалился от инфлуэнцы и проболел долго.

   Тяжело подействовала на него смерть толстовца Дрожжина, сельского учителя, отбывавшего наказание в дисциплинарном батальоне за отказ от военной службы в 1892 году.

   Феерман-Тенеромо обсуждал с толстовцами, как устроить ремесленную школу. Леонтьев предложил Ивану Алексеевичу взять на себя распространение изданий "Посредника", на что он с радостью согласился и написал об этом П. И. Бирюкову.

   Варвара Владимировна стала серьёзно опасаться, что Иван Алексеевич слишком увлекается толстовством. Она, боец по природе, обладала даром речи, - в Московском женском клубе ее называли "наш Гегечкори". Она умела хорошо работать в канцелярии, была спорщицей, не любила хозяйства, являлась типичной представительницей "третьего элемента" и по своему языку и по образу мыслей. Как же она могла сочувствовать человеку, который из всех учений того времени избрал толстовство! Иван Алексеевич уже поговаривал о том, что хорошо бы сесть на землю, а это по толстовскому учению значит полный отказ от всякого наемного труда - всю работу нужно делать самим. Она же видела, как тяжела жизнь толстовок под Полтавой...

  

   Весной Иван Алексеевич отправился опять один странствовать то в поезде, то пешком, то на пароходе "Аркадий", на котором он тогда поднялся вверх по Днепру.

   19 мая он ходил пешком в дачное место под Полтавой, Павленки. Он впоследствии не мог припомнить, у кого был в гостях, но хорошо помнил, что попал под дождь и вернулся домой весь мокрый. Очень опять испугался, что заболеет.

   В конце зимы Иван Алексеевич открыл "Книжный магазин Бунина", но покупателей почти не было. Он решил раздавать книжки "Посредника" управским сторожам, но вскоре обнаружилось, что эти книжки они употребляют на цигарки. Тогда он стал ходить по ярмаркам и базарам, продавая вразнос. Однажды, в Кобеляках, он был задержан урядником "для составления протокола за торговлю без законного на то разрешения". Возникло судебное дело, и судья приговорил его к трем месяцам тюрьмы, но Иван Алексеевич был амнистирован по случаю восшествия на престол Николая II.

   Получив отпуск, Варвара Владимировна уехала в Елец, - она после письма отца помирилась с родителями. Вот в это-то время она, конечно, и сговорилась с Бибиковым. Иван Алексеевич чувствовал по письмам, что она обманывает его, ловил её во лжи, но ему и в голову не приходило, что она затевает. Он в своих письмах умолял её о искренности и, не понимая ее поведения, очень мучился, чувствуя "как от него отходит радость жизни", "пропадает его неисчерпаемая веселость". Выезжал он навстречу ей в Харьков, но напрасно...

  

   Статистик Зверев пригласил его поехать с ним на переселенческий пункт, откуда чуть ли не все село отправлялось в Уссурийский край.

   Он под свежим впечатлением, что с ним бывало редко, написал рассказ: обычно деревенские рассказы он писал в Полтаве, а украинские в деревне, но тут он сделал исключение. Однако он рассказ никуда не послал. Озаглавил его "На край света".

   "15 авг. 94, Павленки.

   Солнечный ветреный день. Сидел в саду художника Мясоедова (наш сосед, пишет меня) в аллее тополей на скамейке. Безоблачное небо широко и свежо, открыто. Иногда ветер упадал, свет и тени лежали спокойно, на поляне сильно пригревало, в шелковистой траве замирали на солнце белые бабочки, стрекозы с стеклянными крыльями плавали в воздухе, твердые листья сверкали в чаще лаковым блеском. Потом начинался шелковистый шелест тополей, с другой стороны, по вершинам сада, приближался глухой шум, разростался, все охватывал - и свет и тени бежали, сад весь волновался... И снова упадал ветер, замирал и снова пригревало".

  

   Бунины переменили квартиру, переселились на Монастырскую улицу.

   Вернулась домой и Варвара Владимировна.

   Она не знала, как ей быть? Боялась Ивана Алексеевича, знала, какой он бывает в гневе, ревности, когда его глаза, по определению Маши, становятся "нулями". Действительно, в подобные минуты он напоминал мне Сальвини в роли Отелло, так сверкали белки его глаз. И она терялась, как уехать из дому, избежав скандала? Прошел в этих колебаниях сентябрь, прошел и октябрь, а она всё не находила подходящего случая.

   Помогло внешнее событие. В Ливадии заболел Александр III. Все с волнением следили за ходом его болезни. Сколько было разговоров, обсуждений, споров. Варвара Владимировна во всем этом принимала горячее участие.

   "20 октября ст. стиля в 2 ч. 45 минут смерть Александра III в Ливадии" - записал Иван Алексеевич. - "Привезли в ПТБ 1 ноября, стоял в Петропавловском соборе до 7 ноября (до похорон)".

   После смерти Александра III возникли упования на ослабление режима.

  

  

   4 ноября была назначена присяга новому императору.

   Все мужчины отправились в собор и в приходские храмы.

   Варвара Владимировна, отпустив со двора прислугу, оставила странную записку: "Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом..." и, захватив кое-что из своих вещей, бежала из Полтавы, а чтобы замести следы, заняла у друга-идеалиста денег на проезд в Петербург, объяснив ему, будто бы она хочет "поступить на курсы, а Ваня не соглашается..."

   По возвращении домой братья увидели беспорядок в спальне и нашли записку...

   Есть запись Ивана Алексеевича: "Вскоре приехал Евгений. С ним и Юлием в Огнёвку".

   Иван Алексеевич на службу больше не ходил. Юлий Алексеевич, беспокоился, когда он оставался один дома. Решил выписать Евгения, чтобы тот увёз младшего брата к себе. Но и Евгений один не решился ехать с ним. Тогда друзья, посоветовавшись, устроили Юлию Алексеевичу отпуск, и в декабре братья двинулись в путь, не оставляя младшего ни на минуту одного.

   Он настойчиво требовал, чтобы они остановились в Ельце. Старшие братья долго отговаривали его, но в конце концов уступили, и ему пришлось еще раз пережить на крыльце дома Пащенко тяжкую минуту. Отворил ему дверь сын доктора и, волнуясь, резко сказал, что "адреса сестры они не знают, а родители не желают его принимать..."

   Из Ельца братья поехали на Бабарыкино, в Огнёвку, где уже собралась вся семья Буниных.

  

   Легче всего было Ивану Алексеевичу с отцом, который без всяких слов умел его успокаивать, иногда брал гитару и тихонько напевал приятным голосом старинные русские песни. Только раз он сказал ему: "Помни, нет больше беды, чем печаль..." И в последние месяцы перед своей кончиной Иван Алексеевич очень мучился о последних годах жизни отца. Он представлял, в каких условиях он жил и в каких условиях застала его смерть среди снегов, без медицинской помощи, а болел он тем же недугом, каким и Иван Алексеевич. Вспоминал же он всегда его с несказанной любовью, восхищался его образным языком, считал, что он унаследовал от него свой художественный талант, повторял часто его слова: "Всё в жизни проходит и не стоит слёз..."

   Мать, конечно, страдала за сына и много молилась. Один Евгений едва сдерживал свою радость, что эта "история кончилась". Юлий уговаривал младшего брата поехать в Петербург: "Необходимо тебе завести личные сношения с редакторами, ты уже печатаешься в толстых журналах, а с тобой никто не знаком..." Советовал на обратном пути побывать и в Москве, познакомиться с редакторами "Русской Мысли" и "Русских Ведомостей". "У тебя ведь есть, - говорил он, - новый рассказ, написанный летом, "Тарантелла" ("Учитель"), и его следует устроить получше..."

   Особенно уговаривать и не было нужды: Иван Алексеевич сам рвался из деревни. Несмотря на горе, он в это время с особенной зоркостью и остротой ко всему присматривался, - всё его ранило с особой силой - и нищета деревни, и некультурность помещичьих домов, и какая-то отрешенность деревни от всероссийской жизни.

   Удерживала его в деревне надежда, что он узнает о ней. И он оставался в Огнёвке до конца декабря, когда от неё пришло письмо, поражающее сухостью, какой-то неженской логичностью - точно она ушла из какого-нибудь учреждения, а не от близкого человека. Для меня ясно, что Лика - не Варвара Владимировна. На клочке бумаги Иван Алексеевич написал: "Лика вся выдумана". Только в самом начале Лика - девица Пащенко, но и то внешность её приукрашена, преувеличен рост.

   Критик Кирилл Зайцев правильно написал: "Существовала ли Лика? Такой, как она изображена в романе - никогда. Но, переживая наново свою жизнь, поэт именно так её увидал, - создал её и наново влюбился в созданный им образ, - влюбился так, что испытывал блаженство и страдания любви и ревности".

   Это верно. Он сделал Лику женственней, человечней. Повторяю, "Жизнь Арсеньева" не жизнь Бунина, а роман основанный на автобиографическом материале, художественно измененном. Лика умерла, а Варвара Владимировна благополучно вышла замуж за Бибикова.

  

   Эти последние годы были ознаменованы в России неожиданными событиями: 1891 - голод; 1892 - холера; 1893 - начало переселенческого движения; 1894 - смерть Александра III и вступление на престол Николая II.

   Полтавское земство, будучи передовым, горячо отзывалось на всё это. Молодому человеку было о чем подумать, слушая различные мнения, принимая участие в спорах, обсуждениях. Это больше университета! За жизнь в Полтаве у него окрепла начавшаяся в Харькове любовь к Малороссии, по нынешнему к Украине, которую он исходил и изъездил вдоль и поперек; бывал он со статистиком Зверевым на всяких опросах на местах, что позволило ему ознакомиться с населением и сравнить его с великорусским. Со Зверевым он ездил и на переселенческий пункт, откуда чуть ли не всё село тронулось в далекий Уссурийский край.

   Главное же, что дали ему полтавские годы, это увлечение толстовством, то есть, возможность глубоко заглянуть в свою душу, подумать о Боге, о жизни и хоть недолго и не вполне - жить в духовно нравственном "послушании". Он скоро от толстовства отступил при одобрении самого Льва Николаевича, быстро понявшего, что это не для него.

  

   За это время в Полтаве он снимался. Осталось три фотографии. О первой я писала. На второй фотографии, снятой в 1892 году, они стоят вдвоем - Варвара Владимировна в русском вышитом костюме, вероятно, в том, в каком он увидел её впервые. Она облокотилась на баллюстраду, полная, стриженая, в пенсне, что не гармонирует с её нарядом, черты лица у неё правильные, взгляд твердый, уши крупные, шея короткая. Он стоит, заложив руки назад, в пиджаке, в крахмальной с отложным воротником рубашке, галстук маленький, черный. Прическа изменена на косой пробор, волосы пышные, глаза большие, грустные, тонкие усы. Всякий, взглянувши на этот портрет, почувствует, что эти люди очень разные и по восприятию жизни, и по своим стремлениям.

   Третья фотография - группа. К Буниным приехала в 1893 году Сашенька Померанцева, вероятно, разошедшаяся с Шелиховым, и гостила у них. Может быть, ей хотелось тоже устроиться в полтавском земстве, а, может быть, она была послана из Ельца посмотреть на семейную жизнь молодых Буниных.

   Кроме неё, в группе стоит Юлий Алексеевич, еще худой, умное тонкое лицо, усы и бородка клинышком. Впереди сидят "Варварка" и Иван Алексеевич. Она с прошлого года похудела, лицо стало тоньше и в глазах через пенсне чувствуется тревога. На ней шелковая длинная черная юбка с рюшем на подоле и светлая баска. На этой карточке она красивее, чем в русском костюме. Иван Алексеевич одет так же, как и на предыдущей фотографии, так же причесан, но лицо более возмужалое. Сидят они рядом, но как-то отдельно.

   Варвара Владимировна недооценивала дарования Бунина и переоценивала одаренность Бибикова. Кроме того, тот был покладистым, ему был всего 21 год, и она чувствовала над ним свою власть, авторитет.

  

  

   К Арсению Николаевичу Бибикову у Ивана Алексеевича не было не только злобы, но и дурного чувства.

   Когда Бибиковы в 1909 году стали зимовать в Москве, то Иван Алексеевич встретился с ним дружески, несмотря на то, что вскоре после брака Бибиков написал такое письмо Ивану Алексеевичу, которое сам назвал "грубым и пошлым" и в котором сам искренне раскаивался, прося в следующем письме "забыть то, что можно забыть." Там же он писал: "Я протягиваю руку первый"...

   Была у нас в гостях и Варвара Владимировна, но у Ивана Алексеевича с ней установились лишь внешние отношения.

   С семьей Бибиковых дружил племянник Буниных, Николай Алексеевич Пушешников. У Бибиковых родилась дочь, Милица, она оказалась очень одаренной в музыкальном отношении, поступила по классу рояля в консерваторию.

   В Москве сначала они поселились на Арбате в меблированных комнатах "Столица", потом сняли квартиру на Никитской улице (теперь улица Герцена) и назвали ее "Никитской волостью". Жизнь у них била ключом, всегда была толчея. Девочка в возрасте тринадцати лет заболела туберкулёзом и была отправлена в снега Давоса. Во время войны из санатории написали, чтобы родители взяли больную. Отец с большими трудностями добрался до Швейцарии. Нашел Милку в плохом состоянии, повез домой. Дорогой она скончалась, кажется, в Стокгольме. Он заказал большую фотографию дочери на смертном одре в церкви. В "Безумном художнике" эта фотография в измененном виде описана.

  

   В 1909 году 1 ноября, когда Бибиковы обедали у нас, перед тем, как мы должны были встать из-за стола и перейти в гостиную пить кофе, горничная подала мне телеграмму. Я немного встревожилась, не из Ефремова ли, где жила мать Ивана Алексеевича.

   Я распечатала: "Сердечный привет от товарищей по разряду. Котляревский."

   Для нас это была неожиданность: мы не знали, что в этот именно день выборы почетных академиков. По Москве ходили слухи, - как мне передавал через два дня Александр Андреевич Карзинкии, - что академиком изберут Брюсова...

   Я взглянула на Бибикову, уже вставшую из-за стола. Она была бледна, но спокойна. Через минуту она раздельно сказала: "Поздравляю вас".

  

   1 мая 1918 года, рано утром, я еще лежала в постели и услышала мужские шаги: кто-то вошёл в комнату Ивана Алексеевича. Это оказался Бибиков. Только что скончалась его жена, и он кинулся к нему.

   О чем они говорили, я не спрашивала. Думаю, что рассказ Бунина "В ночном море" зародился и вырос из этого свидания.

   Вечером я поехала одна на квартиру Бибиковых, - они жили далеко, где-то у Красных Ворот. Панихиды не было. Покойница лежала исхудавшая, маленькая, помолодевшая, - я сразу себе представила её в пору их романа.

   В соседней комнате на примусе трещала яичница, какие-то женщины суетились, готовя ужин. Присутствовала и сестра покойной, Вера. Скончалась Варвара Владимировна от туберкулёза.

   Она и в мое время была стриженой, в пенсне, всегда одинаково одета в тайер, даже и на юбилеях. Она в женском клубе имела поклонниц, - её, как я уже писала, - называли "наш Гегечкори". Ко мне она, как передавали, относилась хорошо. И при встречах мы всегда бывали любезны друг с другом. С моей мамой, которая не знала о её прошлом, она дружила.

   Иван Алексеевич не был на похоронах. На следующий день, вместе с Ю. И. Айхенвальдом, отправился в Козлов, Тамбов, Пензу, где им за выступления платили окороками, - Москва уже начала голодать.

  

   В архиве Ивана Алексеевича я нашла страничку, написанную его рукой.

   "Арсений Николаевич Бибиков умер от чахотки (в Москве - когда? в 23 г.?). (Умер А. Н. Бибиков не в 1923, а в 1927 году, пятидесяти четырех лет от роду. В. М.-В.).

   Так исчез из мира, в котором я еще живу, человек, отнявший у меня В. Что сталось с его Ворголом, где в ту далекую летнюю ночь мы встретили с ней любовь?

   Вся Россия стала мужицкой - и кажется мне пустой, печальной, - ни одной усадьбы! И то, что у нас с ним когда-то была другая Россия, что мы жили в ней и были друзьями первой молодости, - как теперь кажется, - счастливы, точно сои какой теперь.

   Коля мне писал, что, перед смертью у него, страшно худого, высокого была темная пегая борода, восковое лицо".

   И он всё звал всех незадолго до смерти куда-то вместе ехать то заграницу, то на Кавказ. Был, как всегда, ко всем благостен и добр.

   После смерти жены он года через три вторично вступил в брак с артисткой Полиной Афанасьевной Полянской.

   Варвара Владимировна поступила правильно: такая женщина не должна быть женой творческого человека. Для этого в её натуре не было необходимых черт. Творческий человек сам, прежде всего, живет для своего творчества, и ему нужно устроить жизнь так, чтобы она была приноровлена к его работе.

   Трудно, - и не сразу можно это почувствовать, - только с годами отдаешь себе отчет, почему тот или другой поступок, и та или другая обстановка необходимы, чтобы писатель, художник, композитор, ученый мог творить.

  

  

  

   Юлий Алексеевич не ошибся: поездка в столицы преобразила Ивана Алексеевича.

   Он попал в Петербург хотя и молодым писателем, но уже печатавшимся в толстых журналах, обратившим на себя внимание таких корифеев, как Гайдебуров, Жемчужников, Михайловский.

   С 1892 по 1895 г. у него написано десять рассказов, главная тема восьми - деревенская нищета, обеднение помещиков, голод, сельская интеллигенция средней полосы России. В рассказе "На Донце" изображен Святогорский монастырь. Интересно сравнить его с "Перекати-поле" Чехова, где тот же монастырь: у Чехова больше