Бунин Иван Алексеевич - В. Н. Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина

; Дума лежит на угрюмом челе?

   Иль ты не видишь бокал на столе?

   Иль ты не видишь бокал на столе?

  

   - Долго на свете не знал я приюту,

   Долго носила земля сироту!

   Раз, в незабвенную жизни минуту,

   Раз я увидел созданье одно,

   В коем все сердце мое вмещено!

   В коем все сердце мое вмещено!

  

   Средины песни не помню, - помню только ту печальную, но бодрую, даже дикую удаль, с которой вопрошавший друг обращался к своему печальному другу:

  

   - Стукнем бокал о бокал и запьем

   Грустную думу веселым вином!

  

   Эту песню приводит Иван Алексеевич в своем рассказе "Байбаки", потом озаглавленном "В поле", написанном в 1895 году, но и там нет середины. Вероятно, он не запомнил середины песни и писал этот рассказ вдали от отца, в Полтаве, не мог спросить, а потом забыл, так и пропала середина песни, которую так хорошо исполнял его отец. Он даже перед смертью жалел, что забыл ее.

  

   Отец любил повествовать и о более близких предках, о своем деде, который был человек богатый, имел поместья в Воронежской и Тамбовской губерниях и только под старость поселился в своей родовой вотчине Орловской губернии, Елецком уезде, в Каменке. "Он не любил лесов, - а ведь не так давно все эти места были покрыты лесами, а теперь остался только Трошинский лес", - смеялся отец.

   - При моем отце, Николае Дмитриевиче, - рассказывал Алексей Николаевич, - был здесь уже полу степной простор, засеянные поля. Но сад еще был замечательный: аллея в семьдесят развесистых берез, а фруктовый сад какой! а вишенник, малинник, сколько крыжовнику, а дальше целая роща тополей, а вот дом оставался под соломенной крышей и горел несколько раз, потом опять отстраивался, икона безглавого Меркурия тоже несколько пожаров выдержала, даже один раз раскололась!

   Рассказывал, что мать его (рожденная Уварова) была красавицей: "Она рано умерла, и отец так тосковал, что даже тронулся, впрочем, говорят, что во время Севастопольской кампании, когда мы были на войне, он как-то лег спать после обеда под яблоней, поднялся вихрь, и крупные яблоки посыпались на его голову... После чего он и стал не вполне нормальным".

   Мать тоже иногда вмешивалась в разговор и сообщала детям, что ее предки были помещиками Костромской, Московской, Орловской и Тамбовской губерний и что в их семье жила легенда: некогда Чубаровы были князьями. Петр Великий казнил одного князя Чубарова, стрельца, сторонника царевны Софьи, и лишил весь род княжеского титула.

   Иногда разговоры касались более близких родных, еще живых, например, тети Вари. Дети уже знали, что она "помешалась", когда отказала сделавшему ей предложение офицеру, товарищу по полку дяди Николая. Тут они узнали, что ее лечили и доктора, и знахари, возили ее и к мощам Митрофания в Воронеж, и к мощам Тихона Задонского. Долго ничего не помогало, ей казалось, как и ее тетке, Ольге Дмитриевне, что в неё по ночам вселяется "Змий эдемский и иерусалимский". Теперь она успокоилась, только стала очень неряшлива, живет в страшной грязи, у нее несколько десятин земли, корова и куры, она держит работника, который обращается с ней очень грубо: раз чуть ни убил ее, замахнулся топором; она воскликнула:

   - Ну, что же, убьешь меня, я в Царство Небесное попаду, а ты на каторгу, а потом в аду гореть будешь...

   Все это очень веселило ее племянников и племянницу, и подобные вечера проходили очень оживленно, к юмору они все были чутки.

  

   На масленице приезжали Туббе с гувернанткой и внесли оживление и веселье. Молодежь решила ехать ряжеными по соседям: Ваня был в восторге, предвкушая поездку в санях с Эмилией. Ему подвили его густые волосы, подрисовали углем усики, нарумянили свеклой щеки, одели добрым молодцем, и он лихо, вприсядку, отплясывал "русскую" вместе со своей невесткой. Юлий Алексеевич был наряжен пашой: в тюрбане и в материнском капоте. Вообще костюмы были незатейливые, но зато веселье было непосредственное и безграничное. Побывали они у Рышковых, в Каменке у Буниных, заехали и к Ромашковым, везде их радушно принимали и обильно угощали.

   После масленицы, постом, опять принялись за занятия. Ваня, начитавшись поэтов, писал стихи, но они не дошли до меня. Он нигде не печатал их, но писал, по его словам, с удовольствием и увлечением.

   17 марта, в день Алексея Божьего Человека, именины отца. Было много гостей. В Ельце Алексей Николаевич закупил вина, закусок, - деньги еще не перевелись, и вот в этот-то день дьякон из Знаменского съел один всю икру, два фунта, что так восхитило Чехова, когда он услышал это от Ивана Алексеевича и этим он начал свою повесть "В овраге"; только у него не дьякон, а дьячок.

   Именинник был в отличном настроении, много пел и один и вместе с Пушешниковым под гитару, пели они и любимую песню Вани, где один вопрошает, а другой отвечает. У Алексея Николаевича был небольшой, но приятный по тембру голос, а у Пушешникова - чудесный баритон.

   После пения плясали под гитары: Ваня опять с редкой легкостью "выписывал ногами кренделя", стараясь пленить Эмилию, Настя закидывала "ножку за ножку", чем немного шокировала свёкра, или плыла лебедем, держа платочек в поднятой руке.

  

   Дней через десять к ним приехал из Васильевского Петя Бунин и сообщил, что с его зятем плохо: "упал утром в гостиной, потеряв сознание".

   Отец, взволновался, он любил Алешу Пушешникова и неожиданно предложил Ване ехать с ним в Васильевское. Мигом собрались и понеслись в бегунках.

   Но там уже было спокойно: Алеша сам их встретил в передней, сказав, что чувствует себя хорошо и что он не понимает, что такое с ним приключилось.

   - А ты пей поменьше, - посоветовал Алексей Николаевич.

   Потом пошли навестить Туббе, где их угощали полотками, разными закусками, всякими наливками, соленьями и маринадами. Жена Отто Карловича, Александра Гавриловна, чистокровная русская, была дважды замужем за немцами, любила хозяйство и научилась всяким немецким блюдам, вплоть до сладких супов, что не было по вкусу Буниным.

   Ваня с Эмилией, взяв с собой детей, Зину и Сашу, отправились в любимую Колонтаевку. Девочки бежали впереди и не мешали влюбленным нести восторженный вздор. Ваня читал стихи, читал и свои произведения, которые на неё действовали, - она была по-немецки сентиментальна.

   В поле было хорошо, вдали стояли в снегу деревья, ведущие к усадьбе. Колонтаевка принадлежала тоже некогда их матери, и Ваня всегда чувствовал грусть, что она у чужих.

   Колонтаевка, действительно, была прелестна, но я воздержусь от описания её, ибо она дана в "Митиной любви" под именем "Шаховское".

  

   Вскоре пошла полая вода, и в том году она была бурна и обильна, и никто из Васильевского не приезжал к ним, и они никуда не ездили. К Пасхе подсохло, на первый день Святой вся семья решила отправиться к Пушешниковым и Туббе. Все были уже на крыльце, чтобы сесть в экипажи, как в воротах увидали сходящего с дрожек Петю.

   - Вы к нам? - спросил он.

   - Да...

   - Как нельзя во время, - медленно в нос, немного нараспев по своей манере, продолжал он, - Алексей Иванович приказал долго жить, - сегодня утром вошел в спальню сестры, поздоровался, упал, и дух вон...

  

  

  

   В Васильевском нашли покойника уже на столе, заплаканную жену и испуганных маленьких детей.

   Смерть Алексея Ивановича Пушешникова образовала грань в жизни юноши Бунина, тем более, что совпала с первой влюбленностью, точно наметила две главные темы будущего писателя: любовь и смерть.

   Всякую смерть в детстве и в раннем отрочестве, когда все события, если и не стираются, то уходят куда-то под спуд, он переживал с необыкновенной остротой и болью и долго после не мог прийти в себя. В начале юности он переживал это уже несколько иначе.

   Алексей Иванович ему нравился и своей удалью, и красотой цыганского типа, и очень приятным голосом, и тем родственным чувством, с каким он относился ко всей его семье. Бывал он с ним и на охоте, когда Алексей Иванович был очарователен в своей несколько дикой красоте и отваге.

   Бунин выводит его в рассказе "Антоновские яблоки" - в лице Арсения Семеновича Клементьева.

   "...А на дворе трубит рог и завывают на разные голоса собаки. Черный борзой, любимец Арсения Семеновича, пользуясь суматохой, взлезает среди гостей на стол и начинает пожирать остатки зайца под соусом. Но вдруг он испускает страшный визг, опрокидывает тарелки и рюмки, срывается со стола: Арсений Семенович стоит и смеется.

   - Жалко, что промахнулся! - говорит он, играя глазами.

   Он высок ростом, худощав, но широкоплеч и строен, а лицом красавец-цыган. Глаза у него блестят дико, он очень ловок, в шелковой малиновой рубахе, в бархатных шароварах и длинных сапогах. Напугав и собаку, и гостей выстрелом, он декламирует баритоном:

  

   - Пора, пора седлать проворного донца

   И звонкий рог за плечи перекинуть! -

  

   и громко говорит:

   - Ну, однако, нечего терять золотое время! ("Антоновские яблоки").

  

   И вот этот жизнерадостный человек лежит на столе. "В том самом зале, где две недели тому назад он стоял и улыбался на пороге, щурясь от вечернего солнца и своей папиросы. Он лежал с закрытыми глазами, - до сих пор вижу их лиловато смуглую выпуклость, с великолепно расчесанными еще мокрыми смольными волосами и такой же бородой..." ("Жизнь Арсеньева").

   Сначала Ваня тупо смотрел на покойника, ничего не чувствуя. Но к вечеру, к панихиде он понял, что случилось, и его объял ужас. Поражало и то, как "зловеще звучали возгласы священнослужителей, странно сменявшиеся радостно и беззаботно настойчивыми "Христос Воскресе из мертвых". ("Жизнь Арсеньева").

   После панихиды к вдове стали подходить знакомые и выражать ей сочувствие. Подошел и один из лавочников в Глотове со словами:

   - Позвольте вас поздравить с новопреставленным..."

   И несмотря на ужас и горе, Ваня это поздравление запомнил и через двадцать один год в рассказе "Астма" приводит его.

   Им с Юлием постелили в кабинете. Ваня так одетый и повалился на диван, спал со странными кошмарами, - всё казалось, что сам покойник ходит вместе с гостями и всё переставляет, переносит мебель из комнаты в комнату.

   Утром его особенно остро пронзила лиловая крышка гроба, поставленная у главного крыльца. Весь день ходил, как ошалелый, по саду, заглядывал в детскую, где малыши уже беззаботно играли, не понимая, что случилось. Трогала и плачущая украдкой нянька, называвшая их сиротами.

   В доме шли панихиды, приезжали и уезжали родные, соседи, заходили местные друзья и знакомые. Прислуга с ног сбивалась, подавая то обед, то чай, то ужин...

   На утренней панихиде было положение во гроб, и в гробу покойник казался страшнее, особенно от замены простыни золотым парчевым покровом.

   Вторую ночь Ваня почти совсем не спал, в коридоре через дверь в зал он услышал чтение дьячка: "возвышают реки голос свой... возвышают реки волны свои...".

   "Дрожь восторженных слёз охватила меня..." ("Жизнь Арсеньева"). Он вышел через коридор на заднее крыльцо и долго ходил вокруг дома по двору, затем остановился и стал смотреть за реку на флигель, где жили Туббе, увидел в одном окне огонь...

   "Это она не спит, - подумал я, - "Возвышают реки голос свой, возвышают реки волны свои", - подумал я, - и огонь лучисто задрожал у меня в глазах от новых слёз счастья, любви, надежд и какой-то исступленной, ликующей нежности". ("Жизнь Арсеньева").

   На третий день были похороны. Они воскрешены в "Жизнц Арсеньева".

   После поминального обеда все родные, друзья и знакомые разъехались. Остался только Алексей Николаевич с младшим сыном, который находился все "в том же обостренном и двойственном ощущении той самой жизни, непостижимый и ужасный конец которой я только что видел воочию". ("Жизнь Арсеньева").

   Дни он делил между книгами, читал "Фауста" Гёте, и свиданиями с Эмилией, которая, увы, собиралась к себе в Ревель. Может быть, Туббе и отсылали ее, боясь этого юного увлечения. Конечно, для него это был удар.

   В день, когда Эмилия уехала, он, после обильных слез, ушел пешком в Озёрки, не дожидаясь отца, которому нужно было еще остаться, чтобы помочь племяннице-вдове в делах.

   Мать, увидя своего любимца, обомлела, - до чего он исхудал за полмесяца!

   Потеря близкого, любимого человека, затем разлука с Эмилией окончательно превратили его из подростка в юношу. Он почувствовал себя взрослым, хотя ему шел всего шестнадцатый год. И он уже стал задумываться о будущем.

  

   За зиму он, под руководством Юлия Алексеевича, сильно развился, приобрел много знаний, перечитал немало книг - почти всех русских классиков, некоторых иностранных и уже видел мир не по-детски, а со всей остротой своей восприимчивой натуры.

   После возвращения из Васильевского, занятия с Юлием, беседы с ним, чтение серьезных книг продолжались с большим напряжением.

   Начал он и о себе думать, как о поэте, много писал стихов, по новому стал смотреть на природу, как бы изучая её, а не только восхищаясь ею. Он обладал тонким слухом, редким обонянием, зрение у него было удивительное: мог в созвездии Плеяд различать семь звезд.

   Отец, желая отвлечь его от мрачных мыслей, подарил ему Кабардинку, и он подолгу ездил верхом. Он на редкость хорошо сидел в седле, любил охоту, его приводили в восторг трубный глас и гон в осенних лесах.

   Долго в ту весну за всем прекрасным он чувствовал смерть, повсюду чудилось быстрое увядание. Спасло от нервной болезни увлечение Эмилией, хотя оно было уже безнадежным. Но всё равно, ему, как поэту, это было по душе: он тоже страдает, - у него есть своя дама...

   За лето он поздоровел, вытянулся, часто ездил в Васильевское, молодая вдова, - ей было всего 28 лет, - понемногу приходила в себя. У неё на руках было четверо детей, хозяйство по имению, и ей приходилось волей неволей, несмотря на горе, втягиваться в жизнь.

   Бывали Бунины и в Каменке, где теперь жил в одиночестве их двоюродный брат, Петр Николаевич Бунин, так как его мать, Христина Андреевна, переехала к дочери в Васильевское. Это была полная с усиками жизнерадостная женщина, очень энергичная, восторженная институтка, страстная картежница, более образованная, чем ее свойственники и соседи, говорившая по-французски и по-немецки. Иногда они с Николаем Осиповичем Ромашковым, воспитателем Вани, вели разговор на иностранном языке.

  

   Юлий стал уже читать Ване лекции, даже некоторые университетские курсы: по политической экономии, истории и философии, стал его чувствовать по развитию почти равным себе, а по поэтической одаренности - выше.

   Осенью Ваня особенно рьяно писал стихи. И уже Юлий начал поговаривать, что следует послать их в какой-нибудь журнал, например, в "Родину".

   В Озёрках жили еще хлебно. Урожай был хороший. Все были вместе. Отец иногда запивал, буянил, всех остроумно ругая, но не так еще свирепо. Когда он бывал трезв, то по целым дням читал; прочел даже все лекции Юлия, вплоть до высшей математики, а по вечерам чаще всего, сидя на лежанке, брал гитару и пел старинные песни, например:

  

   На сумерки буен ветер загулял,

   Широко мои ворота растворил,

   Широко мои ворота растворил,

   Белым снегом путь-дорогу заметал...

  

   Вся семья любила слушать его пение.

   Осенью Ваня уже стал ездить с отцом и другими "монтерами" на охоту, - были еще и борзые и гончие.

  

   Он вырос из своей гимназической формы. Начались страдания, когда нужно было отправляться куда-нибудь в гости. Юлий подарил ему свой серенький костюмчик, в котором его везли в тюрьму. Денег свободных на одежду у родителей не было. Но и в сереньком костюме ему становилось не по себе, - казалось, что все видят, что костюм на нем с чужого плеча. Особенно тяжело стало, когда приходилось, набив бумаги в носки ботинок, надевать отцовскую обувь. И он чувствовал, что и другие начинают относиться к нему не так, как прежде, когда у них всё было.

   Как-то он приехал к Пушешниковым на старой лошади и остановился у окна, возле которого сидел маленький Коля с черными внимательными глазками:

   - Вы бедные? - спросил он, с грустью смотря на него.

   И как потом дразнил его Иван Алексеевич этой фразой, когда обстоятельства изменились!

   С непередаваемым юмором, хотя и некоторой горечью, - он рассказывал, как однажды, когда он был на именинах у Вукола Иванова, богача по сравнению с его односельчанами, единокровного брата покойного А. И. Пушешникова, он именно был так обут. Хозяин схватил его под руку и, подведя к столу, в пьяном упоении от гостеприимства и сознания своего богатства кричал:

   - Пей, глупец!

  

   Запись Вани Бунина 20 декабря 86 года.

   "Вечер. На дворе, не смолкая, бушует страшная вьюга. Только сейчас выходил на крыльцо. Холодный, резкий ветер бьет в лицо снегом. В непроглядной крутящейся мгле не видно даже строений. Едва-едва, как в тумане, заметен занесенный сад. Холод нестерпимый.

   Лампа горит на столе слабым тихим светом. Ледяные белые узоры на окнах отливают разноцветными блестящими огоньками. Тихо. Только завывает мятель да мурлычет какую-то песенку Маша. Прислушиваешься к этим напевам и отдаешься во власть долгого зимнего вечера. Лень шевельнуться, лень мыслить.

   А на дворе все так же бушует мятель. Тихо и однообразно протекает время. По-прежнему лампа горит слабым светом. Если в комнате совершенно стихает, слышно, как сипит керосин. Долог зимний вечер. Скучно. Всю ночь будет бушевать мятель и к рассвету нанесет высокий снежный сугроб".

  

   В январе 1887 года младшего сына Буниных потрясла смерть Надсона. Вот как он воскрешает это событие в "Жизни Арсеньева":

   ..."Какой восторг возбуждало тогда даже в самой глухой провинции это имя! Я кое-что из Надсона читал, и сколько ни старался, никак не мог растрогать себя. "Пусть яд безжалостных сомнений в груди истерзанной замрет" - это казалось только дурным пустословием. Я не мог питать особого уважения к стихам, где говорилось, что болотная осока растет над прудом и даже склоняется над ним "зелеными ветвями". Но все равно, - Надсон был "безвременно погибший поэт", юноша с прекрасным печальным взором, "угасший среди роз и кипарисов на берегу лазурного южного моря..." Когда я прочел зимой о его смерти и о том, что его металлический гроб, "утопавший в цветах", отправлен для торжественного погребения "в морозный и туманный Петербург", я вышел к обеду столь бледный и взволнованный, что даже отец тревожно поглядывал на меня и успокоился только тогда, когда я объяснил причину своего горя.

   - Ах, только и всего! - удивленно спросил он и сердито прибавил с облегчением: - Какой вздор лезет тебе, однако, в голову!

   Но молодой Бунин долго не мог утешиться, и они с Юлием без конца говорили об этом событии, возмущаясь, вместе со всей левой Россией, Бурениным, незадолго до смерти поэта грубо издевавшимся над ним в "Новом Времени".

  

   Вероятно, эта смерть побудила его еще более рьяно писать стихи, и наконец он сдался уговорам старшего брата и послал своего "Деревенского нищего", написанного еще в 1886 году, в журнал "Родина". Почему выбрали именно это стихотворение? Стихи совсем не бунинские? Были лучше, например:

  

   Шире, грудь, распахнись для приятия

   Чувств весенних - минутных гостей!

   Ты раскрой мне, природа, объятия,

   Чтоб я слился с красою твоей.

  

   Ты, высокое небо далекое,

   Беспредельный простор голубой!

   Ты, зеленое поле широкое!

   Только к вам я стремлюся душой.

  

   Написаны эти стихи 28 марта 1886 года, когда поэту было всего пятнадцать с половиной лет. Были и другие стихи. Почему же послали наиболее слабые? Думаю потому, что в "Деревенском нищем" поэт будил "чувства добрые", и Юлий Алексеевич решил, что с этими "чувствами" скорее редакция примет, и не ошибся.

   Конечно, волнений, особенно скрытых, было немало: напечатают ли?

   Прошло месяца три, а в "Родине" его стихи не появлялись, он махнул рукой: "Не быть ему автором!"

  

   Как-то в середине мая он поехал в Васильевское за книгами, на следующее утро он направился к Туббе, где ему всегда становилось грустно при воспоминании о Эмилии...

   В 1937 году, когда Иван Алексеевич был в Ревеле, столице Эстонской республики, после вечера, где он выступал, подошла к нему полная, небольшого роста дама. Это была Эмилия!

   Они долго говорили. Она расспрашивала о всех, поминутно у неё на глаза навертывались слезы при известии о смертях Евгения, Насти, Юлия, Маши, Отто Карловича и его жены. Узнала она, что её воспитанницы, Саша и Зина, вышли замуж, что Софья Николаевна еще жива, как и все её сыновья, кроме Вани, умершего в отроческие годы, всегда страдавшего астмой, что все Пушешниковы остались в России. Обо всех расспрашивала подробно. Иван Алексеевич взволнованно рассказывал мне об этой встрече. Вспоминал он Эмилию и их неожиданную встречу и незадолго до смерти.

  

  

   На мосту, когда он шел от Пушешниковых к Туббе, его нагнал кучер Бахтеяровых, ездивший на почту, и протянул журнал "Родина" со словами:

   - Он - Иван Алексеевич, а ничего!

   Это была первая рецензия человека из народа. Грамотный кучер просмотрел по дороге журнал.

   Поэт схватил "Родину", забежал на минуту к Туббе, сунул Отто Карловичу свои стихи. Добрый немец, увидав подпись, прослезился, а поэт, отказавшись даже от любимых полотков, помчался назад через мост в Васильевское и, показав Софье Николаевне стихи, "тотчас отправился пешком в Озёрки, рвал по лесам росистые ландыши и поминутно перечитывал свои стихи, это утро никогда не забудешь!"

   Дома он молча подал матери журнал, открытый на странице с его стихами. Все были горды. И раньше, когда отцу давали читать его стихи, он говорил: "Иван рожден поэтом, ни на что другое не способен..."

   А когда Евгений, дразня Ваню, рисовал его в будущем маленьким чиновником, женившимся на хорошей хозяйке с приданым, имеющим детей, корову и птицу, то он от злобы готов был плакать...

   Мать отнеслась спокойнее всех к этому событию: она всегда чувствовала, что он будет "особенный, необыкновенный"...

   Юлий был доволен. Он понимал, что Ваня никогда из-за математики не приготовится не только на аттестат зрелости, но и не выдержит экзаменов в седьмой класс гимназии.

   Маша по-детски прыгала, радуясь, что у неё брат-поэт!

   После этого он перестал по ночам спать, наблюдая и изучая таинственную ночную жизнь, обходя усадьбу, иногда выходя на большак, и так месяца два засыпал только днем.

   Лето было прекрасное, в саду было множество роз. Может быть, по его словам, "самое поэтическое во всей моей молодости". Он писал много стихов. Они с братом стали еще выписывать выходивший в Москве толстый журнал "Русская Мысль".

   Выписывали же они все на имя Отто Карловича на Измалково, - от Бахтеяровых на почту ездили ежедневно, тогда как из Озёрок очень редко.

  

   В это время в "Книжках Недели" появилось объявление о выходе отдельного издания стихов Надсона, имя которого "гремело" по всей России, им зачитывались даже в медвежьих углах сельские учителя, доктора, семинаристы, дети помещиков и сами помещики. Действительно, слава Надсона была всероссийской.

   Это объявление взволновало юного поэта, - он потом признавался, смеясь, что всероссийская слава Надсона его очень окрылила, и он решил "самому добиться подобной славы". Был нетерпелив: сказано-сделано. Прежде всего надо скорее прочесть всю книгу целиком, чтобы понять, чем вызвана такая слава! Значит, нужно отправиться в Елец, в библиотеку, и внимательно прочесть стихи. Но как добраться до города? Кабардинка, как на грех, захромала. Рабочие лошади были заняты, да и их было уже мало. Евгений ни за что не дал бы, - как все мелкопоместные дворяне, он был жаден на лошадей. Что же делать? Решил итти пешком. Юлий отсоветовал, а мать поддержала, - она сама в один день с бабами ходила в Задонск на богомолье, а потому ей казались пустяками тридцать верст! Вообще она была сильной и здоровой женщиной до своего заболевания астмой, - ей ничего не стоило, например, таскать детей из ванны на руках чуть ли не до четырнадцатилетнего возраста, чтобы они не простудились.

   Вышел он на заре и без отдыха дошел до Ельца. Сначала шел по холодку большой дороги, а затем стало печь солнце, и от Становой он зашагал уже вдоль шоссе, часам к трем был у цели своего пути. Библиотекарша огорошила его:

   - На Надсона запись. Раньше месяца не дождетесь.

   Он чуть ни заплакал, - путь был не малый!

   Стоял, молчал, не зная, что делать?

   Но барышня оказалась милостивой: она читала его стихи в "Родине", знала его в лицо еще гимназистом, когда сама училась, и дала ему собственный экземпляр.

   Это была настоящая радость. Он схватил драгоценную книгу и опрометью бросился из библиотеки, чуть не сшиб с ног встретившуюся ему на крыльце барышню и, идя по мостовой в трактир, чтобы закусить и напиться чаю, не отрываясь, читал стихи за стихами.

  

   В трактире встретил озёрских мужиков, которые радушно пригласили его к своему столу, обрадовавшись, что увидали своего барчука, а потом предложили довезти его до дому. Они приехали за кирпичами. После долгого чаепития все отправились на завод, где стояли телеги, мужики очень медленно накладывали кирпичи и почти в темноте тронулись в обратный путь. Юный поэт лежал на твердых кирпичах, держа в руках книгу. Было душно, началась гроза, да такая, что несмотря на то, что мужики укрыли его всем, чем могли, он промок до костей, но книгу, положив под себя, довез сухою. Дома очень беспокоились. К счастью, он не простудился.

   Они с Юлием подробно обсуждали стихи Надсона, и Юлий Алексеевич поражался суждениями своего младшего брата, развенчивающего российского кумира, первого, но не последнего. И в будущем, многие кумиры не стали его кумирами, - это было до последних дней его, на все был у него собственный взгляд, собственный вкус.

   Но всё же книга Надсона подхлестнула его. Он много читал и писал всё лето и зиму. Особенно часто он перечитывал Пушкина. Он утверждал, что "Пушкин был в ту пору подлинной частью моей жизни".

   Ему было даже трудно определить, когда Пушкин вошёл в его жизнь. Он считал, что это - благодаря матери, которую звали пушкинским именем Людмила и которая читала ему с младенчества стихи Пушкина, что он отожествлял со своей жизнью. Было это и со стихами Лермонтова, тем более, что родовое имение Лермонтовых находилось в верстах тридцати от Озёрок.

  

   Летом у поэта было два увлечения: сначала его сердце "пронзила" тоненькая, худенькая барышня, с которой он столкнулся при выходе из библиотеки. Оказалось, что она гостит у своих родственников Рышковых; но с ней он не познакомился, так как в то лето его отец был в ссоре с Рышковым, и семьи не бывали друг у друга. И они только при встречах с барышней раскланивались, когда она с матерью и Любовью Александровной Рышковой шли к пруду. У неё был чахоточный вид, ей запрещено было купаться, и она только сидела разутая в тени и грела худенькие ноги на солнце. Но в свои бессонные ночи поэт подолгу простаивал перед усадьбой Рышковых и смотрел в окно, где она спала, - он знал, что ей отвели комнату Егорчика, который в это лето не жил дома.

   Юный поэт писал ей стихи, о чем она и понятия не имела.

   Всё кончилось после её внезапного отъезда, но быстро явилось утешение еще более приятное.

   К Цвеленевым приехали погостить из Петербурга две барышни, дальние родственницы. Младшая была красива, ловка, весела, свободна в обращении, так что он терялся, испытывая ее превосходство. И все же они были в дружеских отношениях и много времени проводили вместе. Хотя она и помыкала им, он чувствовал, что она любит его общество. По целым дням они играли в крокет, а на вечерней заре скакали, сломя голову, по большой дороге, и он уже начинал увлекаться этой амазонкой. По ночам писал и ходил вокруг усадеб, особенно долго в лунные ночи. Но и эта история неожиданно прервалась: как-то он пришел к Цвеленевым играть в крокет, и его огорошило известие, что барышни на следующий день уезжают в Крым.

   После их отъезда образовалась пустота, которую он не знал чем заполнить. Стояла рабочая пора, и он начал ходить на косьбу, попробовал и сам косить, научился всаживать вилы в тяжелый сноп и вскидывать его на всё растущий воз: работа трудная, но веселая. Затем стягивал воз крепкой веревкой и сопровождал его на гумно.

   Во время молотьбы, когда особенно бывает уютно и оживленно в риге, он все время проводил там, и у него возникла дружба с молодыми бабами и девками.

  

   Состояние Буниных, несмотря на урожай, таяло; началось переписывание векселей. Иногда не хватало денег на проценты, уже высокие. Отец чувствовал, что дела идут плохо, чаще запивал, порой бывал буен. Приходилось семье от него запираться, баррикадироваться в комнатах, он мог быть опасен, так как с ружьем во хмелю никогда не расставался. К счастью, это бывало не так часто.

  

   Жили еще сытно. Хозяйствовала Настасья Карловна, женщина экономная, работящая. Евгений вовремя начинал пахать, сеять, косить, молотить, стараясь подтянуть полевое хозяйство.

   В ту пору как-то, по поручению отца, младший сын поехал в Елец, чтобы запродать зерно.

   Скупщик оказался оригинальным человеком, стал расспрашивать о его планах, оказалось, что он читал его стихи в "Родине", признался, что и сам в молодости писал. Советовал ему серьезно отнестись к своему дарованию, так как надеяться ему не на что, - он прекрасно был осведомлен о положении бунинских дел.

   На вокзал Ваня ехал очень взволнованным от этого разговора.

   В книжном киоске он увидел "Пестрые рассказы" А. Чехонте и купил их. Всю дорогу до Измалкова он, не отрываясь, читал и прочел все. С тех пор Чехов вошел в его жизнь.

  

   10 октября ему минуло семнадцать лет. Он стал задумываться о своей судьбе. Его тяготило, что он ничего, кроме Ельца, не видел. Летом кончается срок ссылки Юлия, который уедет в Харьков, где у него друзья. Он обещает, когда устроится сам, выписать к себе брата.

   А пока нужно продолжать занятия: читать, писать, слушать лекции Юлия и вести с ним беседы на всякие темы,- прав елецкий ссыпщик зерна.

  

   Как-то его охватило сильное желание увидеть Толстого, которого он все выше и выше оценивал. Он оседлал своего коня и отправился в Ясную Поляну: путь держал на Ефремов, стоящий на Красивой Мечи, реке Тургенева, что его волновало. Он очень утомился за дорогу и, так как у него не было в этом городе знакомых, то он пошел в городской сад, сел на скамейку, а потом и заснул. Проснулся на заре и от утренней свежести, придя в себя, почувствовал робость. Денег у него было мало, и он повернул домой, гнал во всю прыть свою Кабардинку и, когда вернулся домой, то работник покачал головой, увидев в каком состоянии была его лошадь...

  

   Жизнь в Озёрках с начала 1888 года продолжала течь по-прежнему, только все более и более чувствовалось оскудение.

   Юлий вел оживленную переписку со своими друзьями, обосновавшимися в Харькове и звавшими его по окончании ссылки приехать туда, обещая устроить его на место.

   Евгений с женой уже стали подумывать о том, чтобы отделиться и начать собственное дело. Вскоре они арендовали усадьбу Цвеленевых и поселились в доме. У Буниных стало просторнее и более беспорядочно. Когда варили варенье, то оно съедалось сразу столовыми ложками. За полевым хозяйством Евгений продолжал присматривать, но оно из-за отсутствия капитала и высоких процентов по векселям неуклонно шло на убыль.

   Отец все чаще запивал, мать еще больше горевала, видя, что уже не бедность, а нищета не за горами. Болело сердце, что Юленька летом улетит, она понимала, что ему здесь делать нечего, и все же страдала от предстоящей разлуки. Юлий Алексеевич продолжал заниматься с младшим братом, но уже их занятия походили больше на университетские семинарии, Ваня писал много стихов, летом даже отважился послать несколько стихотворений в толстый журнал "Книжки Недели".

  

   Зимой сыграли свадьбу младшей падчерицы Отто Карловича, той Дуни, которая некогда пленяла Ваню. Выдали ее за сына Вукола Иванова, Александра, в будущем послужившего Бунину прототипом для рассказа "Я всё молчу!" Он в молодости играл роль мрачного человека, никем не понятого, делал вид, что он что-то знает, и это его слова: "Прах моей могилы всё узнает" и "я всё молчу"... Свадьба была пышная, свадебный пир происходил в помещичьем доме Бахтеяровых, которые все зимы проводили в городе. На пиру "молодой", сделав вид, что приревновал "молодую", оборвал ей шлейф, нарочно наступив на него, мучил он ее и в замужестве, иногда очень гадко, в конце концов она не выдержала и бросила его, а он понемногу дошел почти до нищеты.

   Когда рассказ "Я всё молчу" был напечатан в газете "Русское Слово", кто-то показал его "Шаше". Тот прочитал и с возмущением сказал: "Уж если писать, так должен был писать всю правду, а не выдумывать..." (Видимо, он все же был доволен, что о нем напечатано в газете...).

  

   Летние месяцы прошли в разговорах о переезде Юлия в Харьков. Мать сокрушалась, а младший брат двояко относился к этой разлуке: с одной стороны без Юлия ему будет одиноко и скучно, а с другой - есть надежда выбраться из Озёрок, пожить в губернском городе.

   В июле очень поддержало его дух письмо Гайдебурова, взявшего три стихотворения для "Книжек Недели". Это уже не "Родина"! ... Там печатались знаменитые писатели и поэты... Весь дом радовался, а у юного поэта снова заиграли мечты, надежды...

   23 августа они поехали в Елец, где Юлий Алексеевич получил свидетельство на выезд и жительство в Харькове.

   24 августа наступил день отъезда Юлия. Ваня поехал его провожать до станции Измалково. Заехали проститься с Пушешниковыми и Туббе. Конечно их оставили ночевать, и они поделили свое время между двумя близкими семьями. Их хорошо угостили, дали Юлию вкусных вещей в дорогу, на следующий день бывший поднадзорный отправился в Харьков. Пересадка была в Орле.

   День был "свежий, осенний", записал младший брат. Пока ехали, говорили о пустяках, хотя на душе у Вани было печально. Юлий опять обещал, что выпишет его, как только устроится в Харькове. Но когда это будет?... А пока все одно и то же!

   На измалковском подъеме около имения графа Комаровского, Юлий неожиданно предложил папиросу младшему брату, который в первый раз в жизни и закурил.

   Очень характерный по легкомыслию бунинский штрих. Почему Юлий Алексеевич это сделал? Думал ли он, что куренье поможет Ване легче переносить их разлуку? Был ли он уверен, что все равно он скоро закурит? Или просто хотел подчеркнуть, что Ваня уже взрослый?

  

  

   Проводив брата, Ваня вернулся в Васильевское, где и переночевал. На другой день, после обеда, набрав книг, он грустно поехал домой. Дорогой думал о писателях, особенно о Толстом и Лермонтове, так как они были "из одних квасов".

   И как ему показалась его юность бедна, ничтожна и неинтересна по сравнению с их жизнью.

   Да, юность у него была трудная, непохожая на юность большинства людей его круга. Но она была нужна ему, как писателю.

   Никогда бы он так не узнал, не почувствовал народа, если бы, кончив курс в елецкой гимназии, переехал в Москву и поступил в университет. Надо было жить в деревне круглый год, близко общаться с народом, чтобы все воспринять, как воспринял он своим редким талантом. Даже их оскудение принесло ему пользу. У него с самого раннего детства, как я писала, были друзья, сначала среди ребятишек, а потом из деревенской молодежи, с которыми он коротал много времени, бывая запросто в их избах, знал до тонкости крестьянский язык. Оскудение помогло ему глубоко вникнуть в натуру русского мужика, пережить на самом себе меняющееся отношение его к разорившимся барам, насмешливую презрительность.

   Вернувшись домой, он застал семью в еще большем унынии, чем при проводах Юлия: мать сокрушалась, как устроится Юлий, отец запил, Маша слонялась без дела и только вертела для отца цигарки, а он ласково покрикивал: "Мукась, еще одну..." И, закуривая для отца, она незаметно приучилась курить сама.

   К довершению пала Кабардинка, - ее опоили. Отец, желая утешить младшего сына, подарил ему свое любимое ружье, что Ваню тронуло до глубины души, ему всегда было тяжело сознавать, что отец очень мучается, считая себя виноватым перед детьми, особенно перед ним.

  

   В сентябре Алексей Николаевич послал его запродать зерно, он остановился в "Ливенских номерах", и там случилось нечто, потрясшее его, как записано в его автобиографическом конспекте.

   Вернувшись из Ельца, чтобы как-нибудь развеять тяжелое состояние духа, он всё ездил верхом в Васильевское на винокуренный завод Бахтеярова, за подводами с картошкой. Осталась его запись: "Тепло, низкое солнце и зелено-золотой блеск накатанных дорог. Ноябрь, декабрь - еще стихи в "Книжках Недели".

   В октябре ему стукнуло 18 лет.

   Он послал корреспонденцию в "Орловский Вестник" о том, что в Глотове засыпало одного мужика во время того как он копал песок для помещика. Корреспонденция была напечатана.

   В конце года появились там и его стихи, и рассказы.

   Первый рассказ "Нефедка" был помещен в "Родине", как и "Два странника" в 1887 и 1888 годах, а также и статья о "Искусстве"; стал он посылать в "Родину" и "Литературные обозрения". Не знаю, где напечатаны были "Мелкопоместные", "Божьи люди", "День за день". Перечисляя эти рассказы, Иван Алексеевич замечает: "Кажется, не было писателя, который так убого начинал, как я!"

   Осенью после отъезда Юлия, он стал делить свои досуги с сестрой. Ей было тринадцать с половиной лет, она была девочка, как я писала, восприимчивая и то, что делала, делала хорошо. Ей очень льстило, что брат стал приглашать ее на прогулки, и они два раза в день выходили из дому вместе: то гуляли вокруг пруда, то по большой дороге. Оба мечтали о будущем. Мечты брата были реальнее и выполнимее. Маша тоже страдала от одиночества. Единственное удовольствие было поехать в Васильевское: у Туббе были две дочери, подходящие ей по возрасту, но и они вскоре должны были перебраться в Ефремов, где их отец получил место.

   Ваню мучила судьба сестры, но он был не из тех, кто мог посвятить свою жизнь другому, да и чувствовал, что при её характере и лени с ней ничего не поделаешь, - учиться, систематически работать она не хотела, да и шел ей всего четырнадцатый год.

  

   Молодые Бунины жили в усадьбе Цвеленевых, где они открыли лавку: у Евгения Алексеевича было в ту пору одно стремление - стать самому помещиком. Настасья Карловна не обманула его ожиданий: оказалась хорошей "поддужной", кроме того у нее были небольшие деньги, данные ей в приданое.

   Ваня же стал подумывать об отъезде и заводил об этом речь.