| Главная » Книги |
Баратынский Евгений Абрамович - A.M.Песков. Боратынский, Страница 4
Баратынский Евгений Абрамович - A.M.Песков. Боратынский Тамбов в 803-м году,
почти до войны с французами оставался в должности. Связи у него, видимо,
были - не там, где отдаются указы, а гам, где они пишутся, где ставят на
них печати, где готовят дела к докладу.
Что могло тамбовское дворянство сделать с таким человеком? - Дать
губернатору губернского предводителя, который бы чином был выше и
знакомствами сильнее: генерал-лейтенанта Боратынского.
Qui de vous n'a pas regrettй quelquefois cet вge oщ le rire est
toujours sur les lиvres et l'вme toujours en paix?
* Кто из вас не сожалел порой об этом возрасте, когда на устах всегда
смех, а в душе всегда мир? Руссо (фр.).
Он сидит и надевает туфлю, сосредоточенно целясь и промахиваясь каждый
раз.
Он сам.
Евстафьюшка стоит рядом и смотрит за тем, чтоб дитя от неосторожного
усилия не упало. Он не сердится на свою неудачу, потому что по природе своей
добр, доверчив и готов любить весь мир. Скоро он утомится, и Евстафьюшка
поможет ему, а когда он пойдет по дорожке мимо пруда с maman и ma tante *,
он будет послушнейшим ребенком среди всех послушнейших детей, какие только
рождались.
Он не знал родительской розги потому, видно, что не выталкивал кашу
языком изо рта, не ловил на клумбах цветы вместо бабочек, всегда говорил
merci и je vous prie **, не отнимал игрушек у Сошички и Ашички - такого
добронравного ребенка нельзя было вообразить второго.
Разумеется, сердце такого дитя исполнено немой Любови к бытию. Это
счастье потому и невинно, что не может быть названо словом - хотя бы словом
счастье. "Какое счастье!" - говорит взрослый, и что мы слышим в звуках его
блаженства? - Шипение, переходящее то ли в стон, то ли в крик и кончающееся
перестукиванием как бы падающего по лестнице саквояжа, завершающего свое
низвержение иканием: щ-щ-щ-а-а-а-ст-ст-ст-йе. А дитя не знает искуса слова,
лишающего взрослых полноты их блаженства. У него если и есть слова, то
только - имена собственные, свидетельствующие единичность всего, что
существует вокруг. Поля, простертые вольными далями, - это Степь, и дитя не
знает, что есть еще где-то какие-то степи. Бескрайняя ширь над головой -
это Небо, и нельзя вообразить, что где-то в другом месте тоже оно есть, как,
впрочем, нельзя вообразить и никакого другого места и никаких других людей,
кроме тех, что вокруг. Что такое монокл ***, который приедет на днях? Это,
наверное, кто-то как ель возле дома, тоже высокое, прямое и круглое, только
без ветвей, отчасти похожее на хлеб, колосистое и желтое. А дни, на которых
он приедет, напоминают лошадей, только это какие-нибудь особенные лошади,
удлиненной породы, по виду как доски. С появлением монокла разрушается и его
единственность, и единственность монпапа ****, потому что монокл - это на
самом деле монпапа, только узкий. Так совершается первое движение к опыту,
принуждающему нас чем далее, тем более заменять собственные имена
нарицательными и превращать жизнь в цепь повторений.
* С маменькой и тетушкой (фр.). Около 1803 года в Мару переехала из
Петербурга Катерина Федоровна, сестра Александры Федоровны.
** Спасибо, пожалуйста, как вам угодно, будьте добры, как я счастлив,
сколь я вам благодарен и проч. (фр.).
*** Mon oncle - дядюшка (фр.).
**** Mon papa - папенька (фр.).
Там, в этой или другой такой же песенке, было про злого волчка, который
ходит вокруг коровки и, когда она перестанет быть послушной, он ее ухватит и
съест. Как бы дать волчку кусок говядины, чтобы он, сытый, убежал оттуда и
коровке не надо было бы его бояться? Зачем ей бояться, если она такая
послушная?
Мария Андреевна Боратынская (Машурок) вышла замуж: за Ивана Давыдовича
Панчулидзева - отличнейшего человека. Александра Федоровна принесла в
феврале третьего сына: Льва - по-домашнему Вавычку. Аврам Андреевич
ссорился с губернатором Кошелевым: то был редкий проходимец. Богдан
Андреевич вышел в отставку вице-адмиралом. Дети росли. Бубинька учился
читать и писать.
15 июня 1805.
Очень давно, дражайший батюшка, мы не имеем от вас никакого известия,
что нас чрезмерно тревожит. Я сам виноват, что долго к вам не писал. Но я с
лишком 40 дней был болен и едва после оного бродить начинаю. - Каждую весну
я сию дань плачу. Лихорадки жестокие у нас не переводятся. Еще до сих пор не
могу привыкнуть к сему климату; но как быть, надобно привыкать. - Забот еще
новых мое предводительство, которое мне очень наскучило, а особливо служить
с таким начальником губернии, который вместо ссылки сюда определен, в
Тамбов. То чего доброго ожидать от такого помощника. - Но полно об оном.
Слава богу, мы все здоровы теперь, и дети наши. Бубинька уже выучился
грамоте и теперь пишет. У него благодаря бога понятие очень хорошее, и мы,
игравши с ним, его учим. - Мы выписали учителя, которого мы ждем из
Петербурга. - Вот как скоро все растет и спеет! Давно ли ползали? Теперь
ходят, бегают, учатся.
У нас весна очень поздно наступила; корму генерально у всех недостало,
даже и у самих нас. От того много все пострадали, даже начался падеж на
лошадей (самое важнейшее в хозяйственной части), но взятыми скорыми мерами
не дали ему распространиться - теперь все прекратилось. - Хлебы нежатые
хороши, но мороз в исходе мая много попортил; однако начали справляться. -
Вот 7-й год засухами хлеб портит, ожидаем дождика, авось, будет. - Будем
ожидать с нетерпеливостию, дражайший батюшка, известий о вашем здоровье и с
глубочайшим нашим к вам высокопочитанием и преданностию пребудем покорнейшие
дети
Аврам и Александра Боратынские.
* * *
Зря сетовал Аврам Андреевич на засухи. Лето выдалось неровное - с
холодами и грозами. Солнце, казалось, навсегда было заслонено серой мутной
пеленой; под этой пеленой стремили свой полег рваные сизые тучи,
содрогавшиеся от холодного ветра, торопящегося выстудить землю до времени.
Но пелена рассеивалась, быстро теплело, через день становилось жарко, душно,
и те рваные тучи, согнанные ветром с севера на юг, видимо, возвращались
теперь на свое место там, на севере. Они шли медленно, и сначала молча;
затем с разных сторон начинало грохать нечеловечески гулко, и потом, как
будто речка Вяжля, выгнувшись где-то за степью дугой, взошла на небо и
сквозь тучи выливалась обратно, возвращаясь в свое русло, - такие были
редкие проливные грозы. Видимо, ветер ждал этих туч сразу за северным краем
степи, потому что на следующий день они, как разбитое турецкое войско,
поодиночке летели снова под холодными запеленутыми небесами туда, на юг,
откуда пришли с победным грохотом день назад.
* * *
1-го сентября в Петербурге объявили манифест о войне с Бонапартом. До
губернии манифест касался не прямо: не Бонапарт нас воевал, а мы Бонапарта,
и ничего военного в Тамбове не предвиделось, кроме рекрутского набора. Но
этим тягучим делом заниматься должно было именно губернскому предводителю.
Аврам Андреевич взял с собою в Тамбов Бубиньку. Александре Федоровне он
писал по приезде:
"Теперь утро, и я только осмотрелся - скажу тебе, что мы доехали очень
хорошо. Мне даже жаль, что ты не могла видеть и слышать все его вопросы! Он
даже до того расспрашивал, что сам останавливался отдыхать, жалуясь, что у
него губы и язык болят. Он Тамбов в воображении своем и садом и зверем или
какой-нибудь рекою, словом, я очень много дивился на его воображение. Он
несколько раз по дороге доставал свой рубль и тут-то было у него богатое
воображение. Он провожает глазами каждую телегу и бегает из окошка в окошко
смотреть. - Я посылаю к вам гостинца: 10 арбузов, 16 дуль и бочонок
винограду".
* * *
В Тамбове Авраму Андреевичу было не до сына. Недобор рекрутов, подлые
глаза губернатора, вести одна другой беспокойнее, поступавшие из-за границы,
- вот что занимало ум Аврама Андреевича (за границей наших били, и под
Австерлицем было потеряно сражение). Аврам Андреевич надеялся к новому году
быть назад в Вяжлю - не вышло: "Что мне сказать о себе? Досадно, скучно,
вот все. - Ах, когда я доберусь до мирного своего крова! И нет надежды к
тебе быть... - Бубу наш еще не скучает и очень весел, но и он часто уже
начинает разговаривать о возвратном нашем вояже".
Тамбов. 10 генваря 1806.
Имею честь поздравить вас, дражайший батюшка, с новым годом, и желаем и
просим бога, чтоб вы получили новые силы и здоровье, которое для нас всего
драгоценнее. - Теперь у вас почти все наши; уделите, дражайший батюшка, и
нам сие удовольствие отпуском сестры. Мы не смеем думать так для нас
благоприятно, чтобы вы к нам приехали; но кажется мне, сама натура и самое
время благоприятствуют, дав нам необыкновенно теплую и смирную зиму, которой
еще никогда такой не бывало. - Ах, если бы и то исполнилось, то это было бы
верх нашего благополучия.
Я все живу в Тамбове; по-прежнему с губернатором мы так ладны, как
кошка с собакой. Грыземся беспрестанно. Я положил по крайней мере от него не
отставать; а кто кого возьмет, мы после увидим, - при всем том очень скучно
и неприятно так жить, но что делать, как лучше нельзя.
Мы все, слава богу, здоровы, но только должность моя меня разлучает и с
женою и с детьми; однако и они меня иногда посещают. Вот все, дражайший
батюшка, что здесь хорошего, но у нас в Вяжле лучше гораздо здешнего. Я за
то порукою. - С глубочайшим высокопочитанием к вам и преданностию пребуду
навсегда ваш, милостивый государь батюшка, покорнейший сын
Аврам Боратынский.
* * *
Губернатор Кошелев сочинил на губернского предводителя Боратынского
рапорт, и скоро ябеда дошла до цели. Но в Петербурге Аврама Андреевича
знали. Знала не только вечная Катерина Ивановна, знали не только прежние
гатчинские сослуживцы, не только Мария Феодоровна, - знал государь,
некогда, будучи только наследником, имевший частое сношение с командиром
Гатчинской команды. Разумеется, на добрую память государя невозможно
надеяться, ибо тут все дело в том, как дело представить. На крайний случай в
Петербурге были два важных лица - невысоко стоявших, но много разумевших в
тонкостях ведения спорных дел: Михайло Иванович Полетика, муж покойной Lise,
и Григорий Иванович Вилламов, брат второй близкой подруги Александры
Федоровны - Lise Ланской, жившей ныне по замужестве в Тамбовской же
губернии, в Талинке (сын Ланской Paul был, кажется, одногодок Бубиньки, и,
верно, они вместе играли, когда Боратынские гостили в Талинке, а Ланские в
Вяжле).
И ябеды Кошелева натолкнулись в Петербурге на жалобы Аврама Андреевича.
Разумеется, доносы губернатора благодаря некоторой ловкости, с коей оные
пускаются в ход, оказались правдивее, и Авраму Андреевичу срочно пришлось
ехать в октябре в Петербург - спасать свою честь. С ним вместе отправилась
Александра Федоровна, а с нею, видимо, и Катерина Федоровна. На их место
прибыл Богдан Андреевич, впервые приняв ролю степного помещика и попечителя
невинных ребенков (их было уже пятеро - с весны жил младенец Федор).
Конечно, при детях оставался и кто-то из женщин - вероятно, Катерина
Андреевна - Катинька, младшая сестра Боратынских.
Богдан Андреевич начал хозяйствовать в Вяжле с того, что усмотрев
великий обман, происшедший от немца управляющего, посадил того под караул и,
если не прибил, то уж обругал немцем и канальей, по меньшей мере. Богдан
Андреевич, как все Боратынские, бывал вспыльчив и бешен, но, как все братья,
был сушим bon vivant *: он любил, когда все весело и хорошо, и не любил,
когда плохо и печально.
Каждую неделю он писал брату в Петербург отчеты о здравии порученного
ему семейства.
* * *
5 ноября 1806 года. Вяжля.
Любезнейшие братец и милая сестрица. По отъезде вашем и до сих пор
милые и любезнейшие малюточки ваши, а теперь и наши, слава богу здоровы,
веселы и покойны, чему мы все более всего рады. - Милый Вавычка час от часу
становится любезнее, забавнее и живее - он как скоро приходит с верху, то
тотчас и кричит: "Дядя Таляк, дядя Таляк, дай табачку". Таляк значит
толстяк, и он его так живо и свободно произносит, что я никак ему ни в чем
не могу отказать, а при том и несколько раз поцеловать. - Бубинька ведет
себя очень хорошо и учится весьма успешно, за что отнесите вы свою
признательность г. Боргезу, который поистине того достоин. - Любезная
сестрица, я уверен, что вы точно то найдете по приезде своем, как я вам
написал. Словом, я разговариваю с г. Боргезом посредством милого Бубиньки,
которому всегда приказываю мой разговор перевести. И так он старается
исполнять мою просьбу и вместе приказание, так порядочно и с такой охотой
ему переводит по-французски, а мне по-русски, чего я никак в такое короткое
время ожидать не мог. - Прощайте и верьте, что я ваш преданный брат и друг
Богдан Боратынский.
Милая мая маминька и папанка. желаю вам всякаго здаровья и благополучия
навсегда мы очен бы желали вас скарее видить. а без вас нам скушна;
паприказанию вашему уведомляю вас мы точно так, же играим как привас играли.
Сошичка, Ашичка, Вавычка и Федичка мы все здаровы изаочно цалуем вас нашы
милой: впрочем навсегда пребудем послушными: остаюсь покорный и послушным
ваш сын
Евгении Боратынскай.
Собственное его письмо: а Соша крайне стыдится, что не может сама
писать **.
* * *
С некоторых пор Бубинька стал неразлучен со своим наставником, которого
язык не поворачивается называть гувернером. Господин Боргез, или monsieur
Boriиs ***, или, полностью, - Жьячинто Боргезе, - был итальянец. Он прибыл
в Россию около того времени, когда Аврам Андреевич уже жил в Вяжле, и когда,
понятно, ни тот, ни другой не знали еще друг о друге. Жьячинто успел
победствовать в Петербурге, в Москве и, кажется, в кое-каких из губернских
городов. Когда же случай привел его к одному из морских братьев в Петербурге
(может быть, Жьячинто желал с отчаяния вступить в морскую службу), и привел
именно в ту минуту, когда братья уже прочитали письмо Аврама Андреевича из
Вяжли с напоминанием подыскать порядочного француза для детей, вот тогда и
совершилась его судьба, определив учителем в русскую степь.
* Добрый малый (фр.).
** Приписка Богдана Андреевича на полях Бубинькиного письма.
*** Господин Борье или Бориес (фр.) .
Жьячинто покинул родной предел году в 801-м. Когда французы пришли в
Неаполь, Жьячинто возненавидел Бонапарта за приказ сдавать серебро. Человек,
основывающий могущество своей империи на конфискации ложек и вилок, варвар
- так бесповоротно решил будущий Бубинькин наставник. Он бежал из Италии с
грузом свернутых холстов. Портреты черноглазых обитателей полуденной земли и
пейзажи полуденных просторов были вставлены в рамы потом, когда Жьячинто
достиг берегов серой Невы. Здесь он мыслил разбогатеть, ибо знал, по
рассказам просвещенных людей, что в России ценят искусства. Он знал русских
не понаслышке. Он видел русских, когда русская армия входила в Неаполь. Он
видел их Суворова.
На картинах Жьячинто прогорел, никто не хотел их покупать, даже
вставленные в рамы. - В Маре он обрел кров, семью, детей. Все это было не
родным, однако и чужое, случается, дает нам неожиданное счастье.
Даже будучи в самых южных из наших северных земель, нельзя вообразить,
какова есть Италия. Но если вы неразлучно проводите дни с тем, кто не просто
умом, но всей жизнью своей знает, что такое небо Данта, Петрарки и Тасса,
вы, без сомнения, не только будете точно представлять в душе Помпею и
Геркуланум, у вас будет захватывать дух от самих звуков, в которые облечены
эти слова, и под марским небом вы насладитесь солнцем Неаполя.
В феврале Аврам Андреевич и Александра Федоровна вернулись в Мару с
победой.
* * *
24 февраля 1807 года.
Наконец мы приехали, дражайший батюшка, из Петербурга. Сколько нам
прискорбно, что мы не могли быть у вас. Эта несносная дорога и состояние
моей Александры в рассуждении ее беременности к тому нас не допустили.
Карету свою бросили, повозки несколько раз рассыпались вдребезги, и один бог
нас спасал от беды. Это такая была дорога, которой никто не запомнит, и эта
несносная дорога нас лишила счастия видеть вас, дражайший батюшка. Авось,
даст бог, как я теперь кончил свою несноснейшую должность, будет нам
свободное время. - Доложу вам о своих делах. Я их кончил благополучно и
сбыл с рук свою должность. Теперь я развязан и спокоен. Всех своих нашел
здоровыми. И затем, пожелав вам, дражайший батюшка, сей наступающий пост
провести благополучно и прося бога о здоровье вашем, с нашим глубочайшим
высокопочитанием и преданностию пребудем покорнейшие дети
Аврам и Александра Боратынские.
* * *
19 мая 1807 года. Мара.
Ах, как бы мы все полетели к вам, если бы была возможность! Мы завидуем
брату и сестре, которые хотят к вам ехать и увидят почтеннейшего своего
старичка, а мы только будем воссылать усерднейшие наши молитвы к богу, чтоб
он умилосердился над нами.
* * *
Кажется, Андрей Васильевич верил ему. Впрочем, была действительная и
серьезная причина длить разлуку: 12-го мая Александра Федоровна принесла
сына Сергея.
Из южных стран, от Каспийского моря восходя против течения Волги, на
Россию наползала чума. К январю зараза вплотную подошла к Кирсановскому
уезду.
* * *
6 марта
...Мы не писали к вам 3 только почты, но скажу вам истину, что это
время я желал бы навсегда истребить из памяти моей. Моя Александра Федоровна
безвременно родила трехмесячного дитя... и только теперь, слава богу,
немного пришла в себя...
В соседстве у нас чума. Саратовская губерния вся заперта, и кордон
многочисленный поставлен по всей границе. Мы только дожидаемся весны и хотим
ехать к батюшке, но не чума нас гонит; а хочется ему показать более сынов
его. - И, может быть, ему и не удастся их еще видеть по его слабости...
Аврам Боратынский.
* * *
Кроме сыновнего долга, над Аврамом Андреевичем тяготел долг
родительский: сыновья росли, подходила пора определять их к месту.
Лицей в ту пору образован еще не был, и лучше Пажеского корпуса Аврам
Андреевич и Александра Федоровна ничего вымыслить не могли. Лучше - не в
смысле образования: как учат в корпусах - известно; лучше - для будущего
движения по службе. Кроме того, Аврам Андреевич уже подумывал о своем
возвращении в Петербург. Словом, многие причины складывались одна к другой,
чтоб выбираться из Мары надолго. Ну, и чума, конечно, как ни храбрись,
подгоняла.
* * *
Ах! Для чего мы пишем не роман, а истинную повесть! Зачем не славные
герои, пронзенные пулями под Прейсиш-Эйлау и Фридландом, не великие
миротворцы Европы, улыбающиеся друг другу в Тильзите и Эрфурте, не
флибустьеры и не фавориты - наши герои? Подвиги храбрых, козни врагов,
подмога друзей, сабли наголо, ура! мы ломим! излечиваясь от раны, мы
помещены по квартирам селения P***, здесь русская княгиня, супруга старого
австрийского генерала, взгляды, признание, несколько альковных сцен,
желательно с участием исторических лиц, - и роман готов.
Но что делать роману в деревне, в тамбовской глуши? Жизнь степных
помещиков покрыта большею частью мраком неизвестности, они редко заботятся
передать потомству историю своего бытия. Память времен обычно не сохраняет
их образов даже в сердцах их собственных внуков. Спросите у них, в каком
году они переехали из деревни в Москву, или отправились всей семьей гостить
к престарелому батюшке за семьсот верст: отсчет будет от побитого июльским
градом гороха или от четырехмесячной лихорадки, Коли они сами не помнят -
что говорить о нас?
А посему - о девяти годах степной жизни Аврама Андреевича и его
семейства, в сущности, мы не знаем ничего определенного. Да и о нем самом
что в итоге можно сказать? "Кротость есть основание характера Боратынского,
нужно как-то особенно раздражить его, дабы вынудить переступить границы его
миролюбивого нрава. И еще следует добавить о его здоровье: с виду он очень
крепкого телосложения, но здоровье никуда не годится - он все время
болеет".
Он не был мыслию, он не был сердцем хладен. Сочувственная миру и не
высказанная словом дума жила в его душе, и свой привет бытию он немо передал
своенравными изгибами тропинок в марском парке, каскадами прудов, гротом. Но
образования Аврам Андреевич, в сущности, не имел никакого; языков ничьих,
кроме русского, не знал; изящной словесностью, кажется, ум его не был занят,
и, читал ли он Руссо и Ричардсона (в переводах, разумеется), - сомнительно.
Источником образования детей была Александра Федоровна. Книг в Маре по
сравнению с другими кирсановскими имениями было неисчислимое множество,
Руссо и Ричардсона Александра Федоровна не то что прочла, но почта выучила,
еще когда была в Смольном. Теперь она была образованной тридцатилетней
петербургской дамой, живущей в своей усадьбе. Она читала все, что читали
тогда в столицах. И "Удольфские таинства", и "Матильду" она узнала в то же
время, когда эти сочинения поражали женские сердца в Петербурге и в Москве.
Ничего удивительного, что дети ее выросли прилежащими ко чтению книг. Она и
по-русски читала, притом, видимо, не только Карамзина или Жуковского, но,
кажется, даже - вот парадоксы образованных женщин - Шишкова! Не ведаем,
правда, было ли то "Рассуждение о старом и новом слоге" или что иное и сколь
тщательно вникала Александра Федоровна в тонкости размашистого негодования
Шишкова против галлицизмов.
Ну, и, конечно, как не знать словесность, правительством
замаскированную. Посему в одном из книжных шкафов, вероятно, неподалеку от
карамзинского Путешествия из Петербурга в Лондон - хранилось Путешествие
страдальца Радищева, из Петербурга в Москву ("Славное сочинение, - как
писала Елизавета Ивановна Ланская Александре Федоровне, возвращая сию
рукопись, - славное, но смертоносное, ибо если ему следовать, надо
разломать основание общества").
Не знаем, музицировали ли в Маре. Если пели - то что: "Видел славный я
дворец", "Ombra adorata"? * Танцевать любили. Кажется, сочиняли стихи. ("Мне
некто сказывал, что вы отлично любите танцевать и что иногда между вами
двумя бывают славные балеты. Какие успехи - музыка, стихотворство!")
* Возлюбленная тень (ит.).
Вообще в Маре все было не совсем так, как у обычных тамбовских
помещиков. Легче, однако, пояснить эту мысль не описанием того, как было у
них в доме, а чужим, вполне достоверным рассказом о том, чего в Маре не
бывало:
"Весьма немногие из помещиков занимались тогда сельским хозяйством,
хлебопашеством; осеннее время для них было лучшее в году; они могли гоняться
за зайцами, карты не были еще в таком всеобщем употреблении, как ныне. Их
жизнь была совершенно праздная, однако же они не скучали, беспрестанно
посещали друг друга, пируя вместе. За обедом и по вечерам шли у них
растобары о всякой всячине, они шутили не весьма приличным образом,
подтрунивали друг над другом в глаза и весело выслушивали насмешки, в
отсутствие вступаясь за каждого, одним словом, в образе жизни приближались к
низшему сословию. Барыни и барышни занимались нарядами, а когда съезжались
вместе, то маленькими злословиями и сплетнями, точно так же, как в небольших
городах.
Оржевка, будучи ни город, ни деревня, имела приятности и неудобства
обоих. Не сказываться дома не было возможности, и ежедневным посетителям
конца не было. Девицы позволяли себе не только привозить с собою рукоделье,
но даже заниматься им в присутствии гостей. Шутихи, дураки, которые были
принадлежностью каждого богатого дворянина, также много способствовали к
увеселению особ обоего пола всех возрастов.
Беззаботность, веселое простодушие этих владельцев, бестрепетность их
слуг, которые смело разговаривали с ними, даже во время обеда, стоя за их
стулом, - вся эта патриархальность нравов действительно имела в себе что-то
привлекательное".
Так рассказывали о соседях Боратынских - Мартыновых. Мартыновы жили в
Оржевке, в тридцати верстах от Вяжли.
"Об Оржевке ходили бесчисленные анекдоты. Помню, между прочим, рассказ
о разговоре между двумя братьями Мартыновыми. После долгого раздумья Сергей
Дмитриевич обратился к старшему брату с вопросом: "Не правда ли, братец, как
это странно, что все реки впадают в Волгу? Например, Цна впадает в Оку, Ока
в Волгу; Ворона впадает в Хопер, Хопер в Волгу". Иван Дмитриевич был
совершенно озадачен этим неожиданным открытием. Поразмыслив хорошенько, он
отвечал: "Да, в самом деле, это очень странно".
О Маре таких анекдотов не бывало.
Прочее - неведомо.
ПРЕДИСЛОВИЕ к
Части второй
Не ведомо - хорошее слово: оно есть не подвластное ничьей личной воле
ручательство в том, что наша жизнь, несмотря ни на чье любопытство, может
быть убережена от газетных дискуссий, от исследовательского ока биографов,
вообще от постороннего взгляда. Как хорошо, что теряются дневники и письма,
прекращая навсегда семейные разлады и любовные распри! Как грустно, когда
старческая память не скупится на подробности многодавних сердечных побед и
домашних неурядиц или когда осьмидесятилетние старушки публично комментируют
детали любовных посвящений, адресованных им 60 лет назад знаменитыми и уже
оставившими мир поэтами, а правдолюбивые журналисты беззастенчиво разъясняют
жадной до интимных обстоятельств публике смысл намеков!
Словом, какое счастье, что мы знаем о Боратынских столь мало! Ибо есть
события жизни, которые не к чему знать никому, кроме тех, кто в них посвящен
самим исполнителем событий. Речь не о заведомо дурных делах, совершитель
коих либо сам казнил их добронравием последующего своего бытия, либо,
напротив, отнюдь не раскаиваясь, сознательно желал их сокрыть. Искупление
подлого поступка или, наоборот, упорствование в делании подлостей - суть
подробности совсем не частной жизни, ибо низость действий, как бы ничтожна
ни была, адресована общему бытию. Речь - о том, что называется la vie
privйe *, о том, что имеет смысл только для одного, для двоих, для немногих.
* Жизнь, сокрытая от посторонних глаз; частная жизнь (фр.).
Не ведая партикулярных подробностей жизни Боратынских, мы избавлены от
необходимости писать хронику, а не имея привычки к замене факта вымыслом,
свободны от желания сочинить роман. На нашу долю выпала истинная повесть.
Конечно, спору нет. как во всяком жанре, обращенном к жизни отдельных
частных лиц, и в истинной повести главный предмет - тайны частной жизни:
безумная любовь, безмерное страданье, пламенная младость, преждевременная
опытность сердца, кипение свободы, уныние изгнанника, преступления и роковые
их следствия, моря шум и груды скал... Но герои здесь тенью проходят сквозь
сюжет, жанр позволяет утаивать, недосказывать, умалчивать. Приемы таких
повестей не нами выдуманы: "Поэт выделяет... вершины действия, которые могут
быть замкнуты в картине или сцене, моменты наивысшего драматического
напряжения, оставляя недосказанным промежуточное течение событий... Отрывки
эти объединяются общей эмоциональной окраской, одинаковым лирическим тоном".
- Подобно тому, как мы не должны, живя в свете, нарушать условий света,
нельзя пренебрегать вековыми привычками не нами изобретенного жанра, ибо
все-таки сочинитель есть следствие существующей словесности, а не наоборот,
и степень его оригинальности в том, насколько он может стать самим собой в
рамках предназначенной ему жанровой роли.
У каждого времени - свои названия, свои жанры. "Войнаровский",
"Борский", "Донской", "Кавказский пленник, повесть", "Корсар, повесть",
"Чернец, киевская повесть", "Эда, финляндская повесть" - без этих повестей
немыслимо время происшествий нашей истинной повести. И, одушевленные
соревновательным пылом, мы с легким сердцем говорим: не ведомо, как в
случаях вполне житейских - коли речь заходит о переездах с места на место,
о датах отправки и получения писем, о времени сочинения стихов, так и когда
должны обращаться к главному своему предмету - de la vie privйe. Отсутствие
документальных подробностей счастливо сопрягается с благопристойными
правилами жанра и позволяет отсылать читателя к сюжетам, никогда не
происходившим с нашими героями, но зато многократно повторенным изящной
словесностью, благодаря чему эти сюжеты служат вымышленными аналогиями тех
действительных событий их частной жизни, которые мы желали бы утаить, даже
если бы они были известны.
Конечно, оправдывая свое поведение доставшимся нам жанром, мы рискуем
услышать упреки в самообмане, в самонадеянности или в легкомыслии...
Конечно, если не ведать о частной жизни любезных нам лиц, можно скоро
выпестовать ложные о них умозаключения, и в итоге привязанность к ним, в
сущности, будет родом любви к самим себе - любви не к ним, а к чувствам,
ими в нас вызванным...
Конечно, нельзя сравнивать преданья старины глубокой и преданья старины
недавней, ибо первые занимают ум скорее тем, какую они связь имеют с общим
порядком бытия, нежели тем, какие предупреждения несут ближайшему младшему
поколению...
Конечно, не будь писем, дневников, мемуаров, что стало бы с нашей
памятью?.. Чьи образы она сохранила бы?..
Конечно, даже иные свойства тела - скажем, рюматизмы в ноге или
склонность к головным болям - необходимо должны быть упомянуты, коли они
были присущи человеку, не просто оставившему мир, но оставившему в сем мире
отзвук своей душевной жизни...
Словом, противоречий очень много. Мы с любопытством рассматриваем
автографы. Воображение, оживленное поэзией формулярных списков, прошений и
ходатайств, навязывает истинной повести чужие жанровые привычки, склоняя ее
то в область исторических реконструкций, то в область логических домыслов на
счет мотивов поведения и причин желаний. Страницы, испещренные год от года
портившимся почерком Аврама Андреевича и уже с юношеских лет отвратительным
почерком его старшего сына, бумага, одушевленная тенями людей, выводивших
теперь уже выцветшие строки, превращают сочинителя из свободного поэта в
педанта, разгадывающего тайны чужой скорописи и переводящего ее в
типографски набранный текст.
Но мы уповаем на память нашего жанра, теснящего все педантические
выходки за пределы своих владений - в примечания - и решительно
противоборствующего логическим умствованиям.
Будем считать, что весною 808-го года Боратынские выехали из Мары в
Голощапово. После этого след всего семейства потерялся, и, что с ними
происходило в течение следующих полутора лет, - темно представляется.
Лишь к концу ноября 809-го года, как раз в ту пору, когда император
Александр ехал через Тверь в Москву, след отыскался: в Москве, в Кленниках.
Когда они туда приехали - неведомо. Известно лишь то, что в том году
Александра Федоровна принесла дочь Наталью, а в ноябре Аврам Андреевич снова
разболелся: "Я так было сделался болен, что еще и до сих пор с постели не
схожу. Жестокая простуда сделала внутренний ревматизм".
В какое-то мгновение бытия - в яркий день, среди счастливой природы,
вдруг, по непостижимому сцеплению внутренних образов, именно тогда, когда
душа менее всего склонна к меланхолии, - дитя, забавляясь какой-нибудь
своей невинной ребяческой игрой, бывает поражено мыслью, что и оно
когда-нибудь умрет. И хотя тысячу раз оно. слышало или читало о смертях,
хотя отлично знает, что блаженные души обитают в горних селениях, -
мгновение это ужасно, потому что одно дело - знать, что где-то там есть
смерть, и совсем другое - представить смерть собственную. Это то самое
мгновение, когда становится непонятно, что такое я и почему я - это я. Зато
становится ясно, что я, только что сидевший на скамейке у пруда, потом
игравший в горелки с младшими братьями и затем выучивший для завтрашних
классов французский сонет, - этот я существует отдельно от пруда, от
младших братьев, от сонета; пруд и сонет останутся, а я - исчезнет. Более
того, если сейчас, сию секунду, встать к обрыву и броситься вниз, этот л
сейчас и умрет. Понятно, когда тело видит все вокруг глазами, а как увидит
душа, оставшаяся без умершего тела, это все вокруг? Ведь у нее нет глаз. Как
же она станет присутствовать здесь? Как и чем видеть, чувствовать, внимать?
А если ее не будет здесь, то как выглядит там, куда она перенесется?
Этот жуткий миг познания контуров бытия, конечно, целебен - но увы! -
лишь тем, что отныне мы смотрим на жизнь раскрытыми веждами. Он ужасен, этот
миг, ибо отныне жизнь отравлена привкусом смерти, и чем далее, тем более
наша просвещенность все основательнее будет разрушать маменькино утешение:
"Есть бытие и за могилой!" Кто его видел и где оно, это бытие? Почему душу
не видно так же, как тело? Каким телом она обрастет там, за могилой? Чем
глубже вдумываться в эти вопросы, тем меньше шансов получить ответ, и
тягостное недоумение не даст поверять в смысл собственного бытия.
И чем дальше мы живем, тем настойчивее жизнь окружает нас ужасными
подтверждениями своей скоротечности. Люди, чье бытие имело для нас значенье
некоей гарантии прочности мира и к чьему существованию рядом мы привыкли
настолько, что оно стало несомненной частью нашего, вдруг лежат холодны и
неподвижны, а мы ничего не можем сделать для того, чтобы они жили еще. Мы
смотрим на их детей и можем утешиться только тем, что они либо не пережили
еще мысли о смерти, либо эта мысль пока, за малостью их лет, способна
укротиться наивной силой растущих мышц, не дозволяющих им выплакать своими
слезами собственную жизнь, - последнее право может разрешить себе только
тот, для кого следующим подтверждением бессмысленности мира станет своя
смерть.
Александра Федоровна не имела такого права: на руках ее оставались
дети, и она была тогда уже шесть месяцев, как снова брюхата. 21-го марта ей
исполнилось 33 года.
* * *
"Александра Федоровна Воротынская с душевным прискорбием объявляет о
кончине супруга своего, Абрама Андреевича, последовавшей сего марта 24
числа, в 8 часов пополуночи. Вынос тела и отпевание будет в приходской
церкви Николая Чудотворца, что в Клинниках, марта 26 числа, в 9-м часу".
Похоронен он был на кладбище Спасо-Андроньева монастыря.
* * *
12-го июля Александра Федоровна родила дочь Вариньку. Оставшуюся часть
810-го года до апреля - мая 811-го Александра Федоровна прожила с детьми в
Москве.
Кажется, Бубинька находился при ней неотлучно все время. Впрочем, он
уже перестал быть Бубинькой. Ему шел 12-й год, и он был пажом его величества
в Пажеском корпусе, куда высочайшим повелением его определили вместе с
Ашичкой 7-го сентября 810-го года. Разумеется, в корпус они не являлись, и
Петербург видели пока только на гравюрах.
Итак, Бубинькой он быть перестал. Маменька звала его отныне Евгением.
Он изучал для корпусного экзамена серьезные науки, он читал "Илиаду" и
зарифмовать по-французски 20-30 строк, соединяя, скажем, кtre и peut-кtre,
dйfendre и tendre, bontй и beautй, Flore и Aurore *, было для него занятием,
не требовавшим многих усилий. Фантазия его бодрствовала, но французская речь
не умела выбиться из оборотов, проторенных несколькими грамотными
поколениями, а русская была неразвита, ибо и с маменькой и с monsieur Boriиs
- самыми частыми своими собеседниками - он беседовал по-французски.
* Быть и может быть, защищать и воздевать, доброта и красота, Флора и
Аврора (фр.).
Хотел бы он, к примеру, живописать их майское путешествие из Москвы в
Мару гармонично и изящно. Как-нибудь так: "Выехав из Москвы, увидел
приятнейшие места... От Коломны до Рязани я ехал садом, и прекраснейшим
садом! День был воскресный, и нарядные поселяне веселились и пили пенистое
вино... Вечер был самый теплый и приятный. Прямо передо мною простиралась
большая равнина, усеянная рощицами, деревеньками и уединенными домиками..."
Но уже в этом возрасте он не умел длинно изъясняться русской прозой. Да
и сами искусство с его возвышенным обманом не давалось на русском языке: не
было слов. И вместо: "Сидя под тению дубов, слушая пение лесных птичек, шум
реки и ветвей, провел я несколько часов в каком-то сладостном забвении" -
получалось: "Разкажу вам... как великий путишественник. Мы выехали из Москвы
в 6 часов по полудни и разположились: маминька и тетинька * в карете, я и
monsieur Boriиs в колязке, а маленькие дети в другой карете в брычке и двух
повозках ехали постели и говядина и так мы выехали из Москвы. В сей день с
нами ничего важного не случилось что от пыли только мы все чихали, но как
приехали на станцию то от хорошего куска курицы все позабывали и так мы
дотащились щастливо до Коломны. Когда мы выехали из Коломны то колесо у
колязки начало танцавать. так что на всяком шагу боялись упасть, впротчем
дорога была щастлива. так мы приехали".
Ни Flore, ни Aurore. Зато, оказывается, он уже умел увидеть себя -
отчасти, конечно, - сторонним взглядом насмешливого наблюдателя. Посмотрим,
что из этого выйдет.
* Катерина Федоровна Черепанова.
* * *
В Мару они вернулись, вероятно, к лету 811-го года, осенью или зимой к
ним в соседство - в Вяжлю - перебрался Богдан Андреевич и тогда же,
видимо, Катерина Андреевна.
А весной Катерина Федоровна повезла Евгения в Петербург, чтобы отдать
его в пансион для приуготовления к экзамену в Пажеском корпусе.
Петербург поражал недальностью расстояний, суетливыми людьми, быстро
идущими по набережной, и тяжелыми серыми колоннами, частью высящимися,
частью лежащими на земле.
Стоял апрель, и теперь было ясно, куда стремились тучи, проходившие над
Марой, и почему они летели с севера так быстро и неровно: здесь, на севере,
все тучи летят неровно, ибо ветер дует недружески.
Вы вышли на прогулку, и с вас сорвало шляпу, обдало пронизывающей кости
сырой волной, потом спрягалось за углом, чтобы, выскользнув сбоку, снова
напасть на вас.
Ветер налетает, поднимает, несет куда-то в угол небесного потолка и
затем с размаху швыряет обратно на землю. Очнувшись, вы оглядываетесь
вокруг: берег - плоский и болотистый; река; впереди за рекой -город. Сияет
шпиль. На берегу - перевозчик. - "Что это за город?" -спрашиваете вы, не
вполне доверяя своим глазам. - "Это город Петербург", - говорит перевозчик
в домотканой рубахе с засученными по локоть рукавами. - "Перевези меня
туда", - велите вы и даете гривенник. Три взмаха весел, и Петербург уперся
берегом в нос лодки. - "Пожалте, барин". - В Петербурге все не так, а
наоборот. И дома иные, и люди ходят наоборот. На вас они смотрят странно, их
дети показывают своими пальцами в вашу сторону. В двери кондитерской
невозможно войти - они открываются и закрываются постоянно, люди входят и
выходят, но и двери сделаны наоборот, и люди идут наоборот. Тяжелая тоска
погружается в вашу душу. - "Барин фокусник?" - спрашивает будочник
наоборот, поправляя ус и удивляясь. - "Нет, нет". - Надо успеть к звонку
колокольчика, которым извещают начало классов. Уже два часа, как вы в
Петербурге, а звонка все нет. Наверное, наводнение. Да, та лужа, на самом
деле не лужа, а разливающаяся Нева. Вот она ползет, как туча, по улице. -
"Извозчик, извозчик! Мне на Садовую!" - "Je ne vous comprends pas" *, -
отвечает извозчик на ходу, и лошадь его убыстряет бег. Вы стараетесь убежать
от наводнения, и хорошо, что Петербург такой маленький, и вот снова то
место, где по-прежнему сидит перевозчик. - "Скорее! Скорее на тот берег!
Наводнение!" -"Тот берег, батюшка барин, был да весь вышел. Бона!" - И
впрямь, нет другого берега - море, сизое, сплюснутое сплошной тучей, катит
тяжело-свинцовые волны. - "Едем! Будь что суждено!"
* Не понимаю (фр.).
...Не успел он проплыть несколько миль, как поднялась ужасная буря.
Море ревело, волны воздвигались до самых облаков, и сильным порывом ветра
опрокинуло корабль, который со всем грузом и людьми...
* * *
Любезная маменька. Я получил ваше письмо и благодарен вам за него, я
благодаря бога здоров. Ах, маменька, - что за прелесть - Нева уже
очистилась ото льда, сколько лодок и парусов, сколько кораблей, но между
тем, маменька, без вас все кажется мне бесцветным; ибо когда я уезжал, я еще
не чувствовал всей печали, которую принесет наша разлука, я не познавал ее,
но теперь, маменька, каково же различие. Петербург поразил меня красотой,
все вокруг кажется мне блаженствующим, но у всех здесь свои матери; я
надеялся, что смогу радоваться с товарищами, но нет, каждый играет с другим
как с игрушкою, без дружбы, без привязанности! Какое различие с тем, когда
мы были вместе с вами! В последние дни, пред отъездом, несмотря на печаль и
чувствуя еще наслаждение быть с вами вместе, я, откровенно говоря, думал,
что мне будет много веселее со своими сверстниками, чем с маменькой, ибо она
взрослая, но увы, маменька, как я ошибался; я надеялся обрести дружбу, но не
обрел ничего, кроме равнодушной и неискренней учтивости, кроме дружбы
корыстной: когда у меня было яблоко или что другое, моими друзьями были все,
но потом, потом все как пропадало, но, маменька, у меня более нет времени
писать к вам; прощайте, будьте здоровы. Обнимаю всех.
Евгений.
* * *
Здесь, в Петербурге, жили дядюшка Петр Андреевич и дядюшка Илья
Андреевич с женой Софьей Ивановной. Здесь были даже ровесники -кузины и
кузены из-под Белого - Кучины, Алексашинька и Варинька (Вашичка) и, может
быть, Алексашинька Рачинский. В домашнем быту он не страдал. Но ему
необходим был друг по сердцу, по мечтам.
&nb 
| |
| Просмотров: 330 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры