| Главная » Книги |
Баратынский Евгений Абрамович - A.M.Песков. Боратынский
Баратынский Евгений Абрамович - A.M.Песков. Боратынский ПИСАТЕЛИ О ПИСАТЕЛЯХ
Истинная повесть
МОСКВА "КНИГА" 1990
Предисловие О. А. Проскурина
Общественная редколлегия серии: Е. Ю. Гениева, Д. А. Гранин, А. М.
Зверев, Ю. В. Манн, Э. В. Переслегина, Г. Е. Померанцева, А. М. Турков
Разработка серийного оформления Б. В.Трофимова, А. Т. Троянкера, Н. А.
Ящука
Художник Ю. К. Люкшин
Боратынский. Истинная повесть. - М.: Книга, 1990. - 384 с., ил. -
(Писатели о писателях).
Биографическая повесть о Е. А. Боратынском - опыт документального
исследования, стилизованного под художественное произведение. В книге
показаны эпизоды из жизни поэта в свете его мироощущения и в контексте его
эпохи, для чего привлечены новые архивные материалы.
Оригинальные иллюстрации, которыми щедро насыщена книга, - плод чисто
художественного объяснения жизни Боратынского; будучи вполне свободны от
документально-исторического смысла повести, они представляют собой
самобытное явление графики.
В популярном фильме 60-х годов "Доживем до понедельника" есть
любопытный эпизод. Просвещенный и обаятельный преподаватель истории,
пребывая в элегическом настроении (он только что музицировал на фортепиано в
сумерках актового зала), задумчиво цитирует стихи:
Оказавшаяся поблизости учительница литературы вопрошает: "Кто это?" -
на что следует лукавое предложение: "Угадайте!" Дамочка, конечно, несет
совершенный вздор ("Некрасов?..") (ох, уж эти учителя литературы!). Узнав от
слегка ошарашенного собеседника, что подлинный автор - Боратынский, она
обиженно парирует: "Ну, нельзя же всех второстепенных помнить..." Далее
следует стремительный диалог. Историк. А его давно уже перевели...
Литераторша (озадаченно). Куда? Историк (с легким сарказмом). В
первостепенные...
Думается, что не только для консервативной служительницы просвещения,
но и для многих это прозвучало откровением. И вот минуло более двадцати лет
с того дня, когда миллионы кинозрителей узнали о существовании
первостепенного поэта Боратынского. Вышли новые (научные и популярные)
издания его сочинений, появились тонкие (и не очень) этюды, посвященные его
творчеству. Как будто никто уже не сомневается в том, что поэту принадлежит
почетное место на отечественном Парнасе... А все же и по сей день мы знаем о
Боратынском до обидного мало. Парадоксально, но факт: лучшее, наиболее
обстоятельное, основанное на скрупулезном изучении материала исследование о
русском поэте написано норвежским ученым Гейром Хетсо и опубликовано в 1973
году в Осло! Но и после выхода книги Хетсо проблем и загадок в биографии
Боратынского по-прежнему оставалось немало.
И вот перед читателем новое сочинение, автор которого расширяет область
наших знаний о большом поэте. Книга охватывает первую часть жизни
Боратынского; повествование доведено до февраля 1826 года - биографического
и творческого рубежа. Впереди еще 18 лет - едва ли не самых главных в
судьбе поэта. Будет ли продолжен рассказ? На этот вопрос ответит время. А
пока заметим: и сейчас перед читателем, как выражались в старину, "нечто
целое"; по законам "целого" его и следует оценивать.
Книга необычна. С одной стороны, это научное исследование. Событийная
канва повествования строго документирована (в чем убедится всякий, кто
возьмет на себя труд заглянуть в примечания). Заинтересованный читатель
встретит здесь десятки впервые опубликованных писем и фрагментов из
неизданной переписки родственников Боратынского, найдет существенные
уточнения, касающиеся жизненного пути поэта (начиная с даты рождения и
кончая историей передвижения его из Финляндии в Петербург и обратно в
1820-25 годах), его литературных и бытовых отношений, вех его творческой
эволюции. Из плена времени выйдут неведомые прежде знакомцы Боратынского,
оставившие свой след в его судьбе... Без новых фактов, рассыпанных в книге,
теперь не обойдется ни один исследователь Боратынского. Это, так сказать,
бесспорные вещи. Есть в книге и гипотезы, - но и они рождены не беззаботной
фантазией, а исследовательской мыслью. Эти гипотезы научны в своей основе.
Такова, например, реконструкция "лирического романа", посвященного
знаменитой С.Д.П. - хозяйке известного литературного салона
С.Д.Пономаревой.
И в то же время книга эта - факт не только науки, но в определенной
мере и литературы. И дело не в "беллетризме", столь любезном сердцу авторов
многих биографических повествований. Традиционного историко-романного
"беллетризма" в книге нет. Дело также не в "слоге" или "занимательности".
Дело в жанре. Книга имеет жанровое обозначение, являющееся частью
заглавия: "Истинная повесть", - и сочинитель постоянно напоминает о нем
читателю, дабы тот не забывал об отличии его сочинения от других, привычных
жанров - научных и беллетристических. "Ах! Для чего мы пишем не роман, а
истинную повесть!" - лукаво сокрушается повествователь в одном месте. "Не
ведая партикулярных подробностей жизни Боратынских, мы избавлены от
необходимости писать хронику, а не имея привычки к замене факта вымыслом,
свободны от желания сочинить роман. На нашу долю выпала истинная повесть",
- гордо провозглашает он в другом.
Что же это за жанр такой, о котором не прочтешь ни в одной
энциклопедии? О, это жанр с глубокими и разветвленными корнями! Сам автор
намеком указывает на них читателю, когда описывает свои приемы цитатой из
книги В.М.Жирмунского, посвященной структуре байронической поэмы.
Но сейчас нас интересует не столько генезис жанра, сколько его
возможности. Вот что об этом пишет сам автор: "Герои здесь тенью проходят
сквозь сюжет, жанр позволяет утаивать, недосказывать, умалчивать". Итак,
герой - тень. Что же, наверное, в повествовании о Боратынском подобный
образ героя как нельзя более уместен. Плотная "бытовая" фактура вступала бы
в противоречие с самим предметом изображения. Сама судьба словно
позаботилась о том, чтобы сделать облик Боратынского неопределенным, даже
призрачным. Его сохранившиеся портреты мало похожи друг на друга, и какой из
них точнее - приходится только гадать. Столь же несхожи и портреты
словесные, принадлежащие перу его современников. "Легкая черта насмешливости
приятно украшала уста его" - и "черты его выражали глубокое уныние".
"Высокий блондин" - и "задумчивое лицо, оттененное черными волосами".
Повествуя о судьбе Боратынского, автор пошел неожиданным путем - так
сказать, боковым. Повествование сосредоточено на том, что вокруг героя, на
том, сквозь что он проходит. Атмосфера вокруг Боратынского сгущается и
уплотняется - и вдруг "тень" становится более четко очерченной, а затем и
более рельефной; на плоскости выступают живые черты. Роль некоего
конденсатора играют в книге многочисленные письма (подчас посвященные вроде
бы сугубо домашним заботам и интересам). Их композиция позволяет автору
создать семейный и вместе исторический контекст, прикоснуться к той почве,
из которой вырастает поэт Боратынский. И тогда делается возможным постижение
(хотя бы частичное) таинственных жизненных ритмов - прослеживается отзыв
отцовской или даже дедовской судьбы в судьбе сына и внука.
В текст "истинной повести" вкраплены четыре вставные новеллы, с
"истиной" на первый взгляд не имеющие ничего общего. Они вымышленны (об этом
автор предупреждает сразу!), насквозь условны и литературны. За каждой из
них скрыт второй план - литературный источник. Иные узнаются легко и сразу
("Грушенька" - "Бедная Лиза" Карамзина), другие - с большим трудом, ибо
требуют известной осведомленности в литературной продукции минувших эпох
("разбойничий" роман, фантастическая и светская повесть и т.п.). В иных
случаях литературная игра достигает особой изощренности: в "Фее", например,
переплетены мотивы и ситуации светской повести, романтического
психологического романа, поэмы Боратынского "Эда", его же поэмы "Бал"... Но
мало того! Литературные ситуации подвержены стилизаторской трансформации: то
знакомые сюжеты подаются в какой-то иной тональности, то какая-нибудь
прозаическая деталь дерзко выпятится в драматической или трогательной
ситуации. По словам самого автора, эти вымышленные сцены нужны повествованию
для замещения неведомых нам эпизодов действительной жизни героев. Выводя
свои художественные реконструкции за скобки строго документированного
повествования (кесарю - кесарево!), сочинитель вместе с тем дает
почувствовать нам, сколь тонка грань, отделяющая заведомую литературу от
жизни.
В "истинной повести" рассказ то и дело перемежается "лирическими
отступлениями" - пространными медитациями о жизни и смерти, о человеческих
судьбах, о взаимоотношениях между родными и близкими, о трудностях службы...
Кому принадлежат эти суждения - порою выспренние, порою нарочито
приземленные, порою остроумные, порою нудноватые? Неужели А.М.Пескову,
филологу, историку литературы?.. Отчасти и ему. Но главным образом (и прежде
всего!) - это суждения Повествователя. Повествователь - многогранная и в
художественной структуре книги, пожалуй, ключевая фигура. Он одновременно и
простодушно-наивен - и рафинированно-интеллектуален. Он имеет склонность к
сентенциям в духе старинных моралистов - и тут же подсвечивает свои
афоризмы светом иронии. Это персонаж исторический и, вместе,
анахронистический: он и современник Боратынского, - и наш современник,
человек второй половины XX столетия. Его суждения порою близки тем, которые
можно встретить в письмах Боратынского и его корреспондентов. Однако автор
явно вложил в них и свой человеческий опыт, и наш, его читателей. То, что на
первый взгляд может показаться прихотливой игрой, на деле оказывается вполне
серьезным: многоликий Повествователь позволяет и нам входить в мир героя, и
герою входить в наш мир. Время оказывается проницаемым, а давно ушедшие люди
и события - волнующими не меньше, чем злоба дня.
En Russie le poиte de la douleur individuelle exprime toujours le sort
de sa race. Tirй d'une lettre particuliиre *.
...A prйsent je m'occupe dans mes moments de loisir а traduire ou а
composer quelques petites historiettes, et а vous dire le vrai, il n'y a
rien que j'aime tant que la poйsie. Je voudrais bien кtre auteur. Je vous
enverrai la fois prochaine une espиce de petit roman que je suis prиs de
finir. Je voudrais bien savoir ce que vous en direz. S'il vous semble que
j'ai quelque talent, alors je tвcherai de me perfectionner en apprenant les
rиgles. Mais vraiment maman, j'ai vu plusieurs traductions russes imprimйes
et si mal traduites, que je ne sais pas comment l'auteur a eu l'audace de
soumettre au jugement publique des sottises pareilles, et pour comble
d'effronterie, il y met son nom. Je vous assure sans vanitй que je pourrai
beaucoup mieux traduire. Pour vous en donner l'idйe, je vous dirai que pour
l'expression franзaise: D jetait feu et flamme, il a traduit: Огнем и
пламенем рыкал. Ce qui est trиs bien en franзais est trиs mal en russe, et
celle-ci est l'expression la plus animale que j'aie jamais vue. Pardonnez si
je mйdis de ce pauvre diable, mais je voudrais bien qu'il entendisse tout ce
que l'on dit de lui, pour le dйgoыter de nous dйchirer l'oreille par les
expressions vraiment barbares qu'il emploit. Mais voilа que je vous fais lа,
comme un vrai journaliste franзais, la satire des pauvres auteurs.
Pardonnez-moi, ma chиre maman, je sais bien qu'il ne m'appartient pas de
m'йriger en juge dans un art oщ je suis si neuf, mais il me semble toujours
que ce n'est pas une indiscrйtion de dire а sa mиre ce que l'on pense. Adieu
ma chиre maman...
* В России певец собственного недуга не может не быть выразителем
родовой судьбы. Из частного письма. (фр.).
** ...Нынче, в минуты отдохновения, я перевожу и сочиняю небольшие
пиесы и, по правде говоря, ничто я не люблю так, как поэзию. Я очень желал
бы стать автором. В следующий раз пришлю вам нечто вроде маленького романа,
который я сейчас завершаю. Мне очень важно знать, что вы о нем скажете. Если
вам покажется, что у меня есть хоть немного таланта, тогда я буду стремиться
к совершенству, изучая правила. Истинно, маменька, но мне приходилось видеть
напечатанные русские переводы, которые были выполнены столь плохо, что я не
мог постичь, как автор решился вынести на суд публики такие глупости, да
еще, торжествуя свое бесстыдство, выставил под ними свое имя. Без тщеславия
уверяю вас, что я сумел бы перевести лучше. Чтобы дать вам о том понятие,
скажу, что французское: Il jetait feu et flamme, он перевел: Огнем и
пламенем рыкал. Что прекрасно по-французски, весьма дурно по-русски, а уж
это выражение - самое скотское, какое я когда-либо видел. Простите мое
злословие в адрес этого несчастного, но мне хотелось бы, чтобы он услышал
все, что о нем говорят, и чтобы у него пропала охота мучить наш слух истинно
варварскими выражениями. Впрочем, как настоящий французский журналист, я
пишу вам здесь целую сатиру на дурных авторов. Простите, любезная маменька,
я знаю, что мне еще не пристало быть судьею в искусстве, где сам я пока
новичок, но мне всегда казалось, что своей матери можно высказывать все, что
думаешь, не опасаясь выглядеть нескромным. Прощайте, любезная маменька...
...Oserai-je vous rйpйter encore ma priиre relativement а la marine. Je
vous supplie, ma chиre maman, de m'accorder cette grвce. Mes intйrкts qui
vous sont si chers, dites vous, le commandent impйrativement. Je sais
combien il doit coыter а votre coeur de me voir dans un service aussi
pйrilleux. Mais dites moi, connaissez vous un endroit dans l'univers exceptй
le rиgne de l'Ocйan oщ la vie de l'homme ne soit exposйe а mille dangers, oщ
la mort n'ait ravi un fils а sa mиre, un pиre, une soeur, partout le plus
petit souffle est capable de dйtruire le ressort fragile que nous nommons
notre existence. Quoique vous disiez, ma chиre maman, il est des choses qui
dйpendent de nous, il y en a d'autres dont la conduite est confiйe а la
Providence. Nos actions, nos pensйes dйpendent de nous, mais je ne saurais
croire que notre mort dйpende du choix que nous ferons du service du terre
ou de mer. Quoi! possible que la destinйe, qui m'a marquй la fin de ma
carriиre, remplirait son arrкt sur la mer Caspienne, ne saurait m'atteindre
а Pйtersbourg? Je vous supplie, ma chиre maman, de ne pas contraindre mon
inclination. Je ne saurais servir dans les gardes; on les mйnage trop. Si
l'on fait la guerre, ils ne font rien et ils restent dans une honteuse
oisivetй. Et vous appelez cela exister! Non, ce n'est pas une existence
qu'une tranquillitй sans mйlange. Croyez-moi, ma chиre maman, que l'on peut
s'accoutumer а tout exceptй а la tranquillitй et а l'ennui. J'aimerais mieuz
кtre parfaitement malheureux que parfaitement tranquille, au moins un
sentiment vif et profond occuperait mon вme tout entiиre, au moins les
sentiments de mes maux me rappelиrent que j'existe. Et vйritablement je sens
qu'il me faut toujours quelque chose de dangereux dont je m'occupe; sans
cela je m'en nue. Reprйsentez-vous, ma chиre maman, une furieuse tempкte et
moi debout sur le tillac qui semble commander а la mer irritйe, une planche
entre moi et la mort, les monstres marins qui admirent l'instrument
merveilleux, enfant du gйnie humain qui commande aux йlйments. Et puis... je
vous йcrirai le plus souvent possible tout ce que j'aurai; vu de beau...
*...Осмелюсь ли вновь повторить свою просьбу, до мореплавания
относящуюся? Умоляю вас, любезная маменька, согласиться на эту милость. Мои
блага, вам столь дорогие, как вы сами говорите, требуют этого неотменно. Я
знаю, что должно выдержать вашему сердцу, видя меня на службе столь опасной.
Но скажите мне, знаете ли вы место во вселенной, вне царства Океана, где
жизнь человека не была бы подвержена тысяче опасностей, где смерть не
похищала бы сына у матери, отца, сестру? всюду ничтожное дуновение способно
сломать хрупкую пружину, которую мы называем бытием. Что бы вы ни говорили,
любезная маменька, есть вещи, подвластные нам, а управление другими поручено
Провидению. Наши действия, наши мысли зависят от нас самих, но я не могу
поверить, что наша смерть зависит от выбора службы на земле или на море.
Как? возможно ли, чтобы судьба, определившая исход моему поприщу, исполнила
свой приговор на Каспийском море и не сумела бы настичь меня в Петербурге?
Умоляю вас, любезная маменька, не приневоливать мою страсть. Я не мог бы
служить в гвардейцах: их слишком щадят. Когда бывает война, они ничего не
делают и пребывают в постыдной праздности. И вы называете это жизнью! Нет,
ничем не смущаемый покой - это не жизнь. Поверьте, любезная маменька, можно
привыкнуть ко всему, кроме покоя и скуки. Я бы избрал лучше полное
несчастие, чем полный покой; по крайней мере, живое и глубокое чувство
обняло бы целиком душу, по крайней мере, переживание бедствий напоминало бы
о том, что я существую. И в самом деле, я чувствую, мне всегда требуется
что-то опасное, всего меня захватывающее; без этого мне скучно. Вообразите,
любезная маменька, неистовую бурю и меня, на верхней палубе, словно
повелевающего разгневанным морем, доску между мною и смертью, чудищ морских,
пораженных дивным орудием, созданием человеческого гения, властвующего над
стихиями. А потом я буду писать к вам сколь возможно часто обо всем, что
увижу прекрасного...
I. Дальный путь ведет из России - в Галицию, где, прославленный своими
ратными победами, почил в 1370-м году храбрый Димитрий Божедар.
II. Димитрий, сын его, прозывавшийся по замку своему Боратыном * жил
также храбро и почил, оставив по себе многолюдное потомство, а замок его
отошел к сыну Василию.
* Боратын - Божья Оборона.
Здесь и далее все подстрочные примечания, за исключением особо
оговоренных, сделаны сочинителем.
III. У Василия было горе: не рождались сыновья. Тогда брат его Иван
похитил из Боратына младшую Васильеву дочь, а свою племянницу - Марию, и
род Василия не угас, но вознесся двумя сынами: Стешком и Андрейком.
IV. Стешко и Андрейко, окрепнув, ушли в Польскую землю. Стешке стал
называться там Яном.
V. Стешко-Ян, правитель пржемыслский, родил сына Петра.
Сигизмунд-Август, король польский, приблизил Петра Боратынского. За
возвышенье свое Петр был удостоен в 1558-м году погребенья в Королевском
соборе в Кракове, о чем гласила в былые времена надпись на могильном камне:
"Петру Боратынскому, кастелану Бельсина и капитану Самбора, отмеченному
знатностью и воинской славою, происходящему из славнейшего по отцу своему
рода, знаменитого мудростию, красноречием и добродетелями духа".
VI. Сын Петра Иван (по-польски - Ян), украшение двора
Сигизмунда-Августа, оставил земное поприще в 1584-м году.
VII. Сын Ивана Петр скончался в 1620-м году. Некое предание гласит, что
сей Петр, хотя и был того же рода, но не был сыном Ивана-Яна, который умер,
не оставив потомства. Быть может, так. Но родословные суть знаки рода и
достоинства, а не телесного сходства, и чьим бы сыном ни был сей Петр, он
был Боратынским и ему надлежало стать отцом следующего Ивана Боратынского.
VIII. Сей Иван Боратынский, сын Петра, пришел в Россию при царе Алексее
Михайловиче и принял православный закон. Он получил во владение село
Голощапово - в полутораста верстах к северу от Смоленска, возле крепости
Белой на речке Обше. В 1708-м году Иван Боратынский почил, оставив
Голощапово сыну Павлу.
Павел родил Якова и Василия и умер.
X. Пока Василий был мал, Яков забрал себе все владение родителя. Когда
Василий вырос, братья заспорили о деревнях. В 1742-м году Василий через
Вотчинную коллегию получил законную часть наследства. У Василия Павловича
были четыре дочери: Анна, Надежда, Ефросинья и Елена - и сын: Андрей.
XI. Андрей Васильевич жил в Голощапове и имел семь детей: Аврама,
Богдана, Петра, Илью, Александра, Марию, Екатерину.
XII. Аврам был старший сын и имел семь детей: Евгения, Ираклия, Льва,
Сергея, Софью, Варвару, Наталью.
XIII. Евгений был старший сын.
Итак, всех родов от Димитрия до Евгения тринадцать родов.
У Евгения были свои дети. У детей Евгения - свои дети. У тех свои. Род
Боратынских существует по сей день.
От отставного поручика
Андрея Васильевича Боратынского
Объявление
...Прадед мой родной Иван Петрович Боратынский служил вечно-достойной
памяти Его величеству государю царю Алексею Михайловичу, а дед мой родной
Павел Иванов сын Боратынский служил блаженной и вечнодостойной памяти
государю Петру Алексеевичу... Я же, именованный, начал служить Ея
императорскому величеству с 1753 года в полку Смоленской шляхты рядовым...
В 765-м году, 27-ми лет, Андрей Васильевич вышел в отставку и стал жить
в Голощапове. Тут он влюбился безоглядно в Авдотью Матвеевну Яцыну из
заречного Подвойского. Но Матвей Яцын сосватал дочь за другого и в скором
времени насильно вез ее венчать. Когда проезжали мимо голощаповской
мельницы, Авдотье Матвеевне стало дурно; ее вынесли и положили на траву.
Жених, ехавший впереди, придержал своих лошадей, но, увидав, что возле
невесты отец, отправился далее. Когда экипаж его скрылся из виду, Авдотья
Матвеевна спросила папеньку: - "Какой он будет мне муж, если даже не
захотел остановиться, видя, что мне дурно?" - Матвей Яцын в решениях был
непреклонен. Авдотью Матвеевну отнесли в отцовский берлин, лошадей
поворотили и вернулись назад в Подвойское.
Нового жениха Матвей скоро не приискал, а Андрей Васильевич, видя в том
обмороке знамение судьбы, не терял надежд. Он увез Авдотью Матвеевну тайно:
переоделся конюхом и с одной лошадью прошел на яцынский двор; Авдотья
Матвеевна вышла; Андрей Васильевич помог ей сесть на лошадь, вспрыгнул сам,
дернул поводьями и был таков.
Прошло время. Авдотья Матвеевна принесла сына; его именовали в память
Авраамия Смоленского. Вторым сыном был Петр; затем были еще три сына и две
дочери.
Андрей Васильевич желал сыновьям лучшей доли и хлопотал о приеме их в
лучшее место - в петербургский Сухопутный шляхетный корпус. Но туда
устроили только младшего Алексашиньку в начале 790-х - и то с помощью
старших детей, к той поре обретших силу, Богдан и Илья попали на остров
Кронштадт - в Морской корпус: образование то место не посещало - зато было
много розог. Аврам и Петр начинали жить нижними чинами в гвардии.
Матвей Яцын умер. Вдова его Варвара Львовна, матушка Авдотьи Матвеевны,
вышла замуж за г-на Жегалова. Яцынские угодья стали делить. Спорное дело
тянулось лет десять. В конце 80-х - начале 90-х Боратынским отошло
Подвойское. К этому времени все сыновья уже были в Петербурге, старшую дочь
Марию определили туда же - в Смольный на воспитание. Говорят, шум
подвойской березовой рощи производил в Авдотье Матвеевне унылую печаль:
осеннее очарование было ей в тягость, февральские оттепели ложились камнем
на грудь. "О меланхолия!" сказали бы в столичных журналах. Однако журналов в
Голощапове не получали.
Абрам Андреев Боратынский. Из российских дворян Смоленского
наместничества Вельского уезда. В службе
капралом
785 Февр. 2 Лейб гвардии в Преображенском полку Подпрапорщиком
785 Март 1 Переведен в Семеновский полк
Каптенармусом
785 Мая 15 В том же полку
Сержантом **
785 Нояб. 21 В том же полку
"Российской грамоте читать и писать умеет и математике знает.
* Они были славны и прожили свой век окруженные почестями. Байрон
(англ.).
** Сержант - старший унтер-офицер.
Петербург поражал недальностью расстояний: вместо выси небесной и шири
полевой взор упирался в речку Фонтанку: Семеновский полк, куда попали Аврам
и Петр, имел стоянку близ ее сырых берегов. Толку от службы в гвардии не
было никакого: чины выслуживались мучительно медленно, для повышения или
перевода в армию * требовались деньги. Но откуда ж их взять? - и будущее не
рисовалось в воображении, заслоняясь существенностью, сухой и непламенной.
* В армию из гвардии переводили двумя чинами выше.
22 апреля 1787 году.
Милостивые государи батюшка и матушка.
...О себе честь имеем донести, что мы, слава богу, здоровы, и время,
которое мы здесь препровождаем, очень хорошо разделено от наших командиров:
надобно всякой день в 3 часа встать в строй и после обеда тоже, дневать день
и трое суток подряд, да еще для закуски всякой караул в сутки... Вот правило
монашеское, которое мы исполняем поневоле, живучи в мире. Я думаю, вы
рассуждаете, что мы обременены великою прискорбностью, и за несносность оное
считаем, но вместо того сие для нас малейшее зло, мы совсем и не примечаем и
так к оному привыкли, что и беспокойство об оном почитаем за излишнее. -
Надобно иметь достойный человеку предмет огорчения, чтоб о чем можно было
ему предаться печали, но и то умеренной, дабы не понизить своего звания. Как
скоро сие воображение будет иметь человек, то будет иметь и спокойный дух, а
в спокойствии нет иной дороги, как преодолением досад и огорчения... -
Денег же у нас давно нет. Однако мы вас об оных и не беспокоим. Что делать?
Как-нибудь покуда что будем перебиваться...
Ваши, милостивых государей всегда покорнейшие дети и покорнейшие слуги
* * *
Между тем младшие братцы Богдан и Илья вышли из Морского корпуса
гардемаринами, а Аврам и Петр все мыслили выбиться из злополучной гвардии,
ставшей для них родом ссылки. Война с Швецией, открывшаяся в 788-м году,
много на сей счет обещала. Богдан и Илья первыми пошли в поход и летом
бились с шведами под островом Гог-ланд на Финском заливе. А сухопутную
гвардию берегли, и старшие братья удовольствовались военными рассказами
младших.
Наконец весной 789-го и Семеновскому полку вышло предписание воевать.
Аврам был определен фельдфебелем гренадерской роты. ("Выбрано в поход
гренадер 120... Назначили владеть таким множеством, из которых десятая доля
не сыщется порядочных людей, а протчие все пьяницы, дебоширы и невежи".)
Война шла неподалеку от Петербурга: в 250-ти верстах - в Финляндии. Десять
дней пешего похода: Петербург - Парголово - Белый Остров - Выборг -
Урпола - Пютерлакс - Фридрихсгам. Далее Фридрихсгама Семеновский полк не
был и в перестрелки не попал. Жили миролюбиво в палатках и дивились стране,
под боком у Петербурга пребывающей и такой другой, чем все петербургские
окрестности.
Дикие и сумрачные леса обступают дороги. Валуны темны и голы. Синие
озера пленяют взор. Невысокие небеса бледны, серые облака скользят по ним,
как тени. Два месяца ночь здесь без мрака, свет не струится ниоткуда, а
разлит мерно и без границ. Ветер утихает. Сосны и воздух замирают в
недвижности. Если отойти от лагеря и не слышать храпа спящих солдат и
фырканья лошадей, тишиной сдавливает голову и в ушах звенит.
Глух и дик сей край, и чудны люди, его населяющие.
А Фридрихсгам - это деревянная крепостушка в пять бастионов.
Осенью гвардию вернули в Петербург. Здесь наконец фортуна обратилась к
Авраму и Петру лицом: к новому году они были переведены капитанами в армию.
- Причиной повороту была Катерина Ивановна.
Катерина Ивановна Нелидова была старее Аврама лет на десять и, когда
тот был зачислен в полковую школу, уже вышла из Смольного, удостоившись
фрейлинского звания. Она была тоже из-под Смоленска и братьям Боратынским
приходилась тетушкой. В конце 780-х она стала играть ролю при дворе
цесаревича - великого князя наследника Павла Петровича. Многочисленные
смоленские родственники засыпали ее просьбами. Не каждый день можно было
докучать великому князю напоминаниями о всех них, но в конце концов все
бывали пристроены. Ныне дошла очередь до Боратынских. Поначалу Павел
Петрович взял к себе Богдана и Илью - как прямых моряков, - ибо под
командой наследника состоял Морской баталион. Когда же до него чрез Катерину
Ивановну дошло, что и прочие два брата желают быть причислены к флоту, он
немедля призвал Аврама и Петра, повелел приписать их к своему штату и
обучить наукам, до мореплавания относящихся ("Он сказал, что ему давно
хотелось придвинуть нас к себе поближе и теперь очень рад, что и наши
желания с его согласны. Дозволил нам входить во все внутренние его покои, и
какая нам нужда или какое притеснение встретится, чтоб относились прямо к
нему. Приказал нам нанять учителя француза на его счет, обучаться"). Но
учиться братьям не пришлось. Новооткрывшаяся кампания против шведов
раскидала их по разным кораблям.
Июня 22-го неподалеку от Выборга Чичагов - морской главнокомандующий
- разбил шведов в пух. Но чрез неделю, откуда ни возьмись, шведы нагрянули
у финляндского берега - под Роченсальмом, и флот императорский был частию
разбит, частию потоплен, частию уведен в трофеи. День сей запечатлелся в
памяти Аврама скорбным клеймом.
23-го июля 1790-го года. Город Люнза.
...Уведомляю вас, что я достался в плен неприятелям прошедшего месяца
29-го числа у залива Кюмень...
Милостивые государи батюшка и матушка! Я знаю, что вас сие известие
чувствительно встревожит, узнавши о моей судьбе; но сего рока уже переменить
не можно: и мне так суждено провести несколько времени вне своего отечества.
Прошу вас всепокорнейше не беспокоиться обо мне, ибо и здесь с нами
обходятся очень хорошо...
4 августа 1790-го года. Стокгольм.
Любезный братец и друг!
С отдаленной страны, из внутренности самой Швеции пускаю к тебе, другу,
сии строки. Сколько чувствует душа моя удовольствия, когда в сем упражнении
провожу я время! Только мне, несчастному, одно сие служит утешением.
Воображал ли я, любезный друг, чтоб я на такую дистанцию был от тебя
разлучен? Намеренно, предприятия и воображения все пресеклись. Принял совсем
образ новой жизни, стал пленником, побежденным и в неволе, отлучен от всех и
лишен всего... Сии все предметы, предоставляющиеся моему воображению,
жестоко терзают мою душу. Где мне искать успокоения? Кто меня утешить может?
У всякого свои злополучия не дают времени утешать другого. - Итак, я
оставлен без всякой помощи и должен внутри сердца своего питать грусть, меня
снедающую. - Тебя нет со мною, тебя, который был утешитель в моей горести.
Мы были подпора друг другу: теперь отдаленность места препятствует нам
слышать стон или восторги наши. Судьба определила мне сию участь;
противиться сему року смертным не возможно.
Я так и начинаю на целом листе, знаю, что весь оный испишу. Не стану
изображать, сколько чувствует мое сердце прискорбности, разлучась с тобою,
любезным другом: ей больше вообразить, нежели изобразить возможно. А только
хочу несколько анекдотов написать нашего сражения и путешествия.
Расставшись с гобою, любезный друг, в Выборге, как будто
предчувствовало мое сердце, что я с тобою долго не увижусь! Я чувствовал в
моем сердце жестокое волнение, кое доводило меня до отчаяния. С горестию
исполненным сердцем спешил я к своей галере. Ни с кем не будучи знаком,
старался, сколько возможно, чтоб меня знали с хорошей стороны, и во оном
скоро успел. Простоявши на рейде у Транзунда до тех пор, когда Чичагов дал
баталию неприятельскому флоту и который ретировался с превеликим своим
уроном, мы снялись с якоря и пошли к острову Пуцелет, к которому поспешали с
превеликою поспешностию, и день и ночь все люди были в гребле, и как скоро
стали подходить к оному заливу, то услышали пальбу, которую открыли наши
лодки, бывшие впереди. Тут тотчас нам дан был сигнал к сражению, и как мы
были в авангарде, то мы первые и вступили в бой. Признаюсь чистосердечно,
что я сначала все сие за шутку почитал и хохотал, когда ядры чрез нас
летали, считая свой флот гораздо многочисленнее, и притом неприятель
обескураженный не может долго нам противиться. Но совсем вышло иначе.
Неприятель в порядке напал со всех сторон на наши передовые суда и такой
сильный огонь произвел с своих лодок, что мы уж начали сомневаться о победе.
Еще к несчастью нашему ветр гораздо сделался сильнее и мы не могли
порядочной построить линии. Подлинно все стихии противу нас восстали, и мы
явились с трех сторон атакованные, с носа 6 лодок, а с правой стороны
щебекою и фрегатом, которые толь проворно залпами по нас стреляли, что на
одной стороне галеры только 8 человек осталось. Пушки все были подбиты,
веслы изломаны, течь сделалась сильная, ветр сильный стремил нас к
неприятелю. Ни бросания якоря, ничто не удержало, итак, сделавши консилиум,
спустили флаг. Я не могу представить, в каком были все тогда волнении и
отчаянии, когда увидели к себе приплывающие лодки шведские для забрания нас!
Все были как вне себя: иной проклинал свою участь; иной рвал на себе волосы;
иной плакал; и все были в такой дистракции, что сами не знали, что начать?
Тогда только было у нас присутствие духа, когда сражались; но когда
противиться уже невозможно было, тогда отчаяние нами овладело. Тотчас нас
всех виновных забрали и повезли на неприятельскую галеру, которая еще
несколько часов была в сражении. Только то у меня осталось, что я имел на
себе, т. е. мундир и сертук; прочее все разграблено.
Чрез два дня представили нас королю, который принял нас очень
благосклонно. Велел всем нам отдать шпаги. Однако моей ни шпаги, ни сабли не
могли найти, притом и у многих пропали. Сожалел, что наш багаж разграбили,
однако оному пособить было нельзя. Все мы, пленные офицеры, обедали и
ужинали за королевским столом, покуда нас отправили в город Лунзу. В оном мы
пробыли 6 суток, отправились в Элсинфорс *, а оттуда в Абов, из Абова
пустились водою по шкерам, и здесь мы делали до Стокгольма разные
путешествия и водою и сухим путем и наконец прибыли в Стокгольм 30-го числа
июля, а после завтра отправимся в город Нортупель, где и будем жить до
самого мира. Расстоянием оный город от Стокгольма 180 верст.
* Гельзингфорс.
Вот, любезный друг, в какой я от тебя отдаленности. Но как отдаленность
ни велика, мой дух всегда присутствует с тобою, и только лишь одна моя
отрада, когда тебя я вспоминаю. Сии мечтательные соображения часто занимают
мои мысли и очень много способствуют моей меланхолии.
Содержание для нас дают деньгами по 15 рейхсталеров в месяц. Только что
с трудностию себя прокормить возможно в рассуждении здешней дороговизны; но
у меня осталось со 100 рублей своих, которые я обменял на шведские, то
надеюсь, что еще несколько времени не буду иметь недостатку. Заплатил долг
брата Богдана Андреевича Ратманову и Станищеву - 50 р. Еще, братец, прошу
тебя усердно, чтоб ты взял в Выборге оставшиеся мои вещи - они тебе годятся
- у майора форта Андрея Ивановича... У него осталось: мой новый мундир,
плащ белый, книжка записная, пояс дорожный и еще не помню что из белья.
Еще, любезный друг, прошу тебя усердно: постарайтесь вы утешить
родителей своим приездом, а то уж мы их уморим своими насчастиями. Любезным
братцам Богдану и Ильюшеньке от меня свидетельствуй искреннейший мой поклон,
и, увидевши их, поцелуй за меня несколько раз с тою искреннейшею дружбою,
какую мы друг к другу имеем. Ах, любезный друг! Сколько несносно быть в
такой отдаленной стороне и не иметь себе друга! Я желал бы, чтоб ты попался
в плен, уверен будучи, что ты не сочтешь за несчастие, когда мы бы были
вместе! Для меня и самый ад казался бы раем, когда бы ты был со мною. Но
теперь, признаться, хоть не ад, но похоже на него.
Милостивым государыням тетушкам от меня свидетельствуй мой всенижайший
поклон и почитание и скажи, что ни отдаленность, ни время не истребят из
мыслей моих и из сердца всех их ко мне милостей.
При сем посылаю два письма: одно к батюшке, другое к Катерине Ивановне;
ты их запечатай сам и пошли куда следует. - Теперь не знаю, о чем бы тебя
уведомить; а только скажу, что, слава богу, жив и здоров. Желаю тебе от
искреннего моего сердца препроводить время в лучшем удовольствии, нежели я,
и по окончании твоего похода увидеться с тем, кого сам знаешь *, т. е. в
возвышенной громаде искусной архитектуры **... Итак, прощай, искреннейший
мой и любезный друг, а я по век мой пребуду покорный и усердный брат
* Павлом Петровичем, великим князем.
Аврам не знал, сколько времени предстоит пробыть в плену. Были времена
- воевали с турками по семь лет. Случались войны более протяжные - с тем
же шведом, при Петре Великом, когда лет 20 не заключали мир. Аврам должен
был ожидать перемены своей судьбы в бездействии, ожидать, может быть, годы.
Судьба неизъяснимо играет человеками, сама прокладывая им пути и не
надеясь на их самостоянье в сем мире. Откуда было знать Авраму, что она,
испытуя его, на самом деле только ставит отметку у Роченсальма и Кюмени,
чтоб не забыть, куда через тридцать лет завести старшего из Аврамовых
сыновей? Она вообще любит всякие отражения и повторы, и, коли кажется, что
она искушает чем-то невиданным доселе, верить нельзя: все, что предлагает
она, испробовано ею по меньшей мере единожды. Быть может, судьбе не ведомо,
что такое время. Быть может, ей угодно только (и не более) сверить, похоже
ли ведут себя родственные души в одинаких местах - в семеновских ротах, в
окрестностях Фридрихсгама, в Роченсальме или где еще. Она играет в вас, не
зная о быстротекущем времени, сразу, в одно мгновение, видя и вас и вашего
покойного родителя в одной точке бытия, в одном пространстве, на одной и той
же скале. Она как бы накладывает два изображения, одно на другое, сличая, ту
же ли вы приняли позу? руки ваши скрещены подобно ли? правая ладонь лежит ли
на левом предплечье? взгляд ваш в ту же ли сторону серого июльского дня
уставлен? А вы стоите на этой скале, и мокрый ветер брызжет в лицо, и как
тут догадаться: быть может, судьба, играя на своем холсте с вашим
изображением, задумала дуть вам в лицо ветром 790-го года, а совсем не
820-го?
Как бы то ни было, ни Аврам в 790-м, ни сын его в 820-м не знали, что
один и тот же роченсальмский берег стал свидетелем их несчастий. Ибо как
уведомиться, что будет через десять лет после вашей смерти или что было за
десять лет до вашего рожденья?
Но Аврам томился недолго. Сражение, в коем он потерпел, стало последним
- скоро был объявлен мир. В конце августа начался размен пленных. Должно
быть, Аврам успел в Петербург к концу сентябрьских празднеств. Везде шли
торжественные богослужения; давались балы, машкерады, обеды, ужины; танцы и
смотры войскам чередовались с иллюминациями, фейерверками и парадами. Верно,
братцы встретили Аврама родительской наливкой и под шум веселящегося
Петербурга отпраздновали возвращение похудевшего пленника.
Увы! Жизнь идет, а смерть торопит. 5-го апреля, в Лазареве воскресение,
когда батюшка и матушка отправились к литургии, возле голощаповской мельницы
Авдотье Матвеевне сделалось дурно. Здесь когда-то, едучи венчаться с
нежеланным, она впала в обморок, решивший ее участь в пользу Андрея
Васильевича. Здесь, выйдя из экипажа, она умерла.
- Итак, свершились наши предчувствовать; ах, когда б они нас всегда
обманывали!.. Несчастный родитель!.. Злосчастнейшие дети!.. увы... трепет
объемлет чувства наши; дух, горесгию томимый, едва не прервет дыхание наше.
Жестокий удар! Уже ты свершился над нами. О! ты неумолимая смерть! и ты не
сжалилась над сею жертвою, тобою поверженною? Ах! ты избираешь мету гораздо
чувствительнейшую. Твоя жестокая коса пожинает класы самые
наичувствительнейшие!.. - Так роптал Аврам.
Но на могилу в Голощапово он попадет только чрез семь лет: служба
царская неотложна.
Лето братья пробыли в Кронштадте на кораблях, осенью великий князь
отправил их в Гатчину.
Гатчина и Павловское были Петербургом и Москвой несуществующего
государства, великий князь Павел Петрович - государем царства своей мечты.
В 782-м году он назначил барона Штейнвера начальствовать гремя гатчинскими
ротами: "- Этот будет у меня таков, каков был Лефорт у Петра Великого". И
как от Черного моря до Белого, как от Финского залива до Рифейских гор и
Сибири разметнулась великая империя, так между Белым и Черным озерами
Гатчины, от крутого берега Славянки до мариенбургских болот утвердилась,
окрепла и выросла империя гатчинская.
В Петербурге смотрели на умственную империю, как на балаган: "Это были
люди грубые, совсем не образованные, сор нашей армии; выгнанные из подков за
дурное поведение, пьянство или трусость, эти люди находили убежище в
гатчинских баталионах".
Павел Петрович был прямым правнуком Петра Великого. Святой Павел стоял
по правую руку от святого Петра. Они были звенья одной цепи, отрезки одного
луча. Их связывали кровь и предназначение.
Он любил острое слово и презирал длинные языки. Он был богопослушен, до
тонкостей знал православный обряд и не терпел разврата. В кабинете
гатчинского дворца, в том углу, где он молился, паркет был протерт его
коленями.
Ему близилось к сорока, а власть 
| |
| Просмотров: 1013 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры