Аверченко Аркадий Тимофеевич - Записки Простодушного

тавьте, мне тот хозяин отказал. Вы, говорит, не умеете обращаться с публикой... А я уж, можно сказать, всякого, как родного, встречаю. Все, что есть на душе, - все выложишь. Что будете кушать? А у сестрицы, представьте, кроме ангины еще и дизентерия... Несчастье за несчастьем... Садитесь! Куда же вы?!

  

   Самым серьезным человеком в свете я считаю своего друга Степана Фолиантова.

   Даже в имени его и фамилии есть что-то солидное, несокрушимое...

   Поэтому я имел полное право окаменеть от изумления, когда одним весенним вечером он, как экваториальная буря, ворвался ко мне и сообщил, изнемогая на каждом слоге:

   - Ну, конец, брат! Поздравь меня - я влюблен.

   Если бы дьякон соборной церкви остриг волосы, вымазал лицо жженой пробкой и, надев красный фрак, выступил в кафе-концерте на эстраде в качестве негра, исполняющего кикапу, - это было бы более подходящее, чем то, что сообщил мне Фолиантов.

   - С ума ты сошел?! - недоверчиво ахнул я.

   - Ну, конечно! Я об этом же и говорю. Ах, какая женщина! Понимаешь: ручки, ножки и губки такие маленькие, что... что...

   - Что их совсем не видно? - подсказал я.

   - А?.. Ну, это ты уж хватил. Нет, их видно, но они просто крохотные. А глаза, наоборот, такие огромные, что...

   - Что занимают территорию всего лица?!

   - А? Ну, ты скажешь тоже. Просто огромные глаза. И красивые до безобразия!.. Носик...

   - Выпей вина и расскажи лучше о характере.

   - Характер? Ангельский. Бескорыстие? Дьявольское! Достаточно сказать, что, когда мы бываем в кафе, - она всегда платит свою треть. Идем в театры - она за билеты платит треть. Садимся на извозчика...

   - Почему же такая странная дробь - треть?

   - А брат же с нами всегда.

   - Чей?

   - Странный вопрос: ее! Он ко мне привязался... Светлая личность! Бываем втроем. Ой, опоздал! Уж ждут.

   И умчался этот странный Фолиантов - так же бурно, как и появился.

   На другой день появился расстроенный.

   - Выгнала.

   - Вот тебе раз. За что?

   - Я сдуру предложил денег. У них ведь не густо. И брат кричал тоже. Обиделся. Вот тебе и Константинополь! А говорят - город продажных женщин и торгующих женщинами мужчин.

   Он вынул портрет прехорошенькой девушки и принялся жадно целовать его.

   - Дай и я поцелую, - попросил я, глубоко растроганный.

   - На. Ты ее тоже полюбишь, когда узнаешь.

   Мы долго по очереди целовали портрет и потом сидели, глядя друг на друга со слезами на глазах...

   - Ты, наверное, грубо предложил ей деньги, - укоризненно сказал я. - Вот она тебя и выгнала. А ты сделай как-нибудь деликатнее...

   - Ну? Как же?

   - Выдай ей вексель на круглую сумму и объясни, что все мы, мол, под Богом ходим, что мало ли что может случиться и что, если ты умрешь, для тебя будет невыносимой мысль, что любимый человек бедствует. Сколько ты ей, дурья голова, предложил?

   - 500 лир.

   - Ну, вот и напиши на эту сумму. Да вложи в коробку с шоколадом. Все-таки вексель в шоколаде - это не грубые материальные деньги в кулаке.

   - А если совсем выгонит?

   - В Константинополе-то? Не выгонит. Умчался Фолиантов.

   Примчался Фолиантов:

   - Что было! Слезы, истерика. "Так ты, - говорит, - думаешь, что я тебя из-за денег люблю?! Уходи!" Два часа на коленках стоял. Сказал, что, если не возьмет, - пойду и утоплюсь в Босфоре. Она страшно испугалась, заплакала еще раз и взяла. Просила только брату не говорить.

   - Вот видишь, как все хорошо.

   Через два дня случилось происшествие, которое потрясло не только Фолиантова, но и меня.

   - Понимаешь, - рассказывал он. - Все началось из-за того, что в театре она на кого-то посмотрела, а я приревновал... Вернулись к ней домой, я наговорил ей разных слов и в конце концов сказал, что она меня совершенно не любит. Она заплакала, потом спросила: "Значит, выходит, если я тебя не люблю, то встречаюсь с тобой только из-за материальных интересов?! Так смотри же!" Вскочила, вынула из шкатулки мой злополучный вексель, порвала на клочки и бросила к моим ногам.

   Я ахнул:

   - Вот это женщина! Прямо-таки Настасья Филипповна из "Идиота"!.. Что ж ты думаешь теперь делать?

   - Написал уже другой. Так или иначе - всучу ей.

   - Вот тебе и Константинополь... - покачал я головой. - Встречусь с ней - в ножки поклонюсь.

   Мы оба сияли, как солнце. Два солнца в одной комнате - это была редкая астрономическая комбинация.

   - Помирились! - радостно крикнул мне с извозчика Фолиантов. - Уговорил принять новый. Ну, характер же! Порох.

   На Пере, когда один человек едет на извозчике, а другой плетется по мостовой, - трудно разговаривать. Потому я не добился подробностей.

   На другой день произошли новые события.

   - Это огонь, а не женщина, - кричал мне с порога Фолиантов. - Теперь уже не я ее, а она меня приревновала!..

   - Ну, и...

   - И порвала в клочья второй вексель!

   - Третий дай! - кричал я в экстазе.

   С тех пор события приняли более или менее ритмичный характер...

   При малейшем поводе эта странная бескорыстная девушка выхватывала из шкатулки пошлейший документ моего друга и тут же в бешенстве ревности или незаслуженной обиды разрывала его в мелкие клочья.

   Друг прибегал ко мне, мы оба долго сидели растроганные, а потом, как два упорных осла, решали, что это девушке не поможет: она все равно получит новый вексель...

   Я помню точно: эта борьба великодуший случалась ровно шесть раз. Шесть векселей было подписано, шесть было выхвачено из шкатулки, шесть, в безумном порыве, было разорвано на глазах друга, шесть раз мы, растроганные, тихо плакали на груди друг у друга...

   А сегодня мой друг Фолиантов явился таким расстроенным, каким я его никогда не видел.

   - Шестой изорвала? - догадался я.

   Он сидел молча, яростно покусывая головку трости.

   - Что ж ты молчишь?.. Как поживает наш цветочек, наше ясное солнышко?..

   - Чтоб оно лопнуло, это твое солнышко! - заревел мой друг, стуча тростью по дивану, как по злейшему врагу. - Если бы эту кобылу повесили - я с удовольствием дал бы намыленную веревку!..

   - Послушай, Фолиантов... Есть такие границы, которые...

   - Нет! Нет никаких границ - понимаешь ты это?! За что я теперь должен платить три тысячи лир или садиться в тюрьму?! А?

   - Опомнись, какие три тысячи?!

   - Да по векселям, которые я, по твоему же совету, на коленках преподносил этой жадной константинопольской собаке!

   - Постой, постой... Об остальном я пока не спрашиваю... Но у нее же был только один твой вексель?..

   - Черта с два! Все шесть - целехоньки.

   - Да ведь она же их рвала?

   - Поддельные рвала! Этот ее альфонс и подделывал под мой почерк.

   - Светлая личность?! Ее брат?!

   - Брат?! Такой же он ей брат, как ты мне падчерица! Полетел я к ней объясняться, а он выходит и говорит: "Если вы не оставите в покое мою жену и не прекратите преследовать ее своей любовью - я заявлю в английскую полицию!" - "А мои векселя?!" - "Это ваши личные коммерческие отношения - меня они не касаются. Если вы ей дали шесть векселей за проданную вам каустическую соду или подошвенную кожу - кому какое до этого дело? Ведь подпись на векселях ваша?" А?! как тебе это понравится? каустическая сода!!! подошвенная кожа?!!

   - Признаться, - примирительно сказал я, - во всей этой истории я не узнавал до сих пор Константинополя, и это меня втайне немного тревожило. Теперь я снова узнаю его неизменяемое вечное лицо, и это меня успокаивает.

   - То есть?!

   - Раз девушка оказалась не девушкой, брат не братом, порванные векселя - не порванными и любовь - не любовью, а подошвенным товаром - все в полном порядке... Приветствую тебя, старый, изможденный, развратный мошенник - Константинополь!

   - А как же векселя?..

   - Есть деньги?

   - Последние три тысячи лир были. Кое-как наскребу.

   - Плати. Там заранее рассчитано.

  

   Этот осколок константинопольской жизни мне хочется написать в благородной форме исторического романа - так он красочен...

   Стояло ясное погожее утро лета 1921 года.

   Впрочем, нет. Стоял вечер.

   Автор начинает с утра только потому, что все русские исторические романы начинаются этой фразой.

   А на самом деле стоял вечер, когда произошла завязка правдивого бытового романа.

   Граф Безухов, не доложившись, неожиданно вошел в комнату жены и застал последнюю (она же была у него и первая) в объятиях своего друга князя Болконского.

   Произошла ужасная сцена.

   - Милостивый государь! - вскричал взбешенный муж.

   - Милостивый государь?

   - Вы знаете, что вами осквернен мой семейный очаг!!

   - Здесь дама, прошу вас не возвышать голоса. Орет, сам не знает чего.

   Закусив нижнюю губу, бледный граф молча сдернул со своей руки перчатку, сделал два шага по направлению к князю и бросил перчатку прямо в лицо врагу.

   - Надеюсь, вы понимаете, что это значит?! - угрюмо сказал он.

   - Готов к услугам, - холодно поклонился князь Болконский.

   - Мои секунданты будут у вас в 10 часов утра.

   - Хоть в 9, - с достоинством ответил князь, отыскивая свою шляпу.

   По соглашению сторон поединок решен был на завтра, на дуэльных пистолетах.

   Выработав все условия и подробности, секундант графа, полковник Н., спросил у княжеского секунданта, гусарского корнета Ростова:

   - Теперь - последний вопрос: у вашего доверителя есть дуэльные пистолеты?

   - Никаких нет.

   - А у вас?

   - Откуда, голубчик? Я из Севастополя эвакуировался с маленьким ручным чемоданчиком... До дуэльных ли тут пистолетов!

   - И у моего нету. Что ж теперь делать? Нельзя ли у кого-нибудь попросить на время? Например, у барона Берга?..

   - Нашли у кого просить! Барон на Пере "тещиными языками" торгует с лотка - неужели, вы думаете, у него удержится такая ценная штука, как ящик с дуэльными пистолетами. Загнал!

   Огорченные, разошлись секунданты по своим доверителям:

   - Ну, что? - нетерпеливо спросил бледный, с горящими глазами граф Безухов. - Все готово? Когда?

   - Черта с два готово! Пистолетов нет.

   - Вот тебе раз! У барона Берга нет ли?

   - "Тещины языки" есть у барона Берга. Не будете же вы драться "тещиными языками"!

   - Может, в магазине можно купить? Если недорого...

   - Ваше сиятельство, что вы! В константинопольском магазине?! Дуэльные пистолеты? Да на кой же шут их будут держать? Для греков, торгующих маслинами и халвой?.. Нашли тоже Онегиных!.. Они больше норовят друг друга по шее съездить или - еще проще - обчистить на "пенды-грош", а не дуэль! Заверяю вас, что среди местных греков нет ни Ленских, ни Печориных...

   - Гм! Дьявольски глупо... Не отказываться же из-за этого от дуэли!

   - Впрочем, попытаюсь пойти еще в одно место: в комиссионный магазин "Окказион" - не найду ли там?..

   - Здравствуйте. Чем могу служить?

   - У вас есть дуэльные пистолеты?

   - Помилуйте, все есть! Ковры, картины, бриллианты, курительные трубки...

   - Ну на кой мне черт курительная трубка? Из нее не выстрелишь.

   - Пардон, стреляться хотите? Дуэль?

   - Не я. Я по доверенности.

   - Ага. Так, так. Присядьте! Ну, желаю удачи. А пистолетики найдутся. Вам пару?

   - Не четыре же! Это не кадриль танцевать.

   - Нет, я в том смысле спросил, что, может, одним обойдетесь.

   - Что вы за чушь городите! Какая же это дуэль с одним пистолетом?!

   - А почему же? Сначала первое лицо стреляет, потом, ежели не попал, передает партнеру, тот стреляет, и так далее. Экономически-с.

   - Подите вы! Сколько стоит пара?

   - Для вас? Двести лир.

   - Вы с ума сошли! Они и шестидесяти не стоят!

   - Не могу-с. А пистолеты такие, что поставьте в затылок пятерых - пятерых насквозь пронижет.

   - Ну, вот! Что ж мы, для вашего удовольствия еще четыре пары дуэлянтов подбирать будем? Уступите за сто.

   - И разговору такого нет.

   - Ну, что?!

   - Черт его знает - с ума сошел человек! Он, может, из человеколюбия, но нельзя же драть двести лир за пару! Скажите, сколько вы ассигнуете?

   - Мм... Могу отдать все, что имею, - сорок лир.

   - Впрочем, с какой стати вы сами будете нести все расходы. Вот еще! Пусть противник принимает на себя половину!

   - Послушайте! Удобно ли обращаться... по такому поводу!

   - В Константинополе все удобно! Я с него и за доктора половину сдеру!..

   Колесо завертелось.

   Полковник Н. пошел к корнету Ростову и потребовал, чтобы его доверитель, князь Болконский, заплатил свою долю за пистолеты - 40 лир; корнет пошел к князю - у князя нашлось только 25 лир; корнет отправился к полковнику, но полковник нашел, что шансы неравны, и предложил взять доктора - на счет князя; потом оба пошли в комиссионный магазин и стали торговаться...

   Хозяин уступал за полтораста (без зарядов); секунданты давали 60 с зарядами; не сойдясь, оба разошлись по своим доверителям за инструкциями; граф предложил полковнику Н. взять пистолеты напрокат; полковник отправился к корнету Ростову; оба отправились в комиссионный магазин; хозяин согласился на прокат, но просил залог в полтораста лир; оба снова разошлись по доверителям; один из доверителей (граф) согласился дать в залог брошку жены (100 л.) с тем, чтобы князь Болконский доплатил остальное; корнет Ростов отправился к князю, но у князя оказалось всего-навсего 15 лир; граф передал через своего секунданта, что князь саботирует дуэль, а князь ответил через своего секунданта, что бедность не саботаж и что он, если и задолжает графу за пистолеты, то впоследствии, когда будут деньги, отдаст; граф чуть было не согласился, но жена его возмутилась: "С какой стати, - говорила она, - раз шансы неравны: если он тебя убьет, он этим самым освобождается от долга, а если ты его убьешь, ты с него ничего не получишь... Я вовсе не желаю терять на вашей дурацкой дуэли!"; граф возразил, что это не дурацкое, а дело чести; графиня ответила в том смысле, что, дескать, какая честь, когда нечего есть; из комиссионного магазина пришел мальчик и простодушно спросил: "А что теи господа будут стрелять друг у друга или отдумали, потому как, может, найдутся другие покупатели - так отдавать или как?" Граф послал его к князю Болконскому, графиня послала его к черту, а он вместо этого раскрыл зонтик от дождя и побежал домой.

   Наступала осень.

   О Ленские, Печорины, Онегины и Грушницкие!

   Вам-то небось хорошо было выдерживать свой стиль и благородство, когда и пистолеты под рукой, и камердинеры собственные, и экипажи, и верховые лошади... "Дуэль? Пожалуйста! Такое-то место, такой-то час, деремся на пистолетах..." А попробуйте, милостивый государь господин Ленский, пошататься по "окказионам", да поторговаться до седьмого поту, да войти в сношения с Онегиным на предмет взятия на себя части расходов, да получить от Онегина отказ, потому что у него "юс-пара" в кармане... так тогда не "Умру ли я, стрелой пронзенный" запоете, а совсем из другой оперы:

  

   Помереть не померла,

   Только время провела.

   Бедные мы сделались, бедные...

   И прилично ухлопать-то друг друга не имеем возможности!

  

   С тех пор как осенью 1920 года пароход покинул берега Крыма, и до самого Константинополя они так и ходили нераздельно вместе - впереди толстый, рыжебородый со сложенными на груди руками, за ним, немного сзади, двое: худощавый брюнет с усиками и седенький, маленький. Этот вечный треугольник углом вперед напоминал стаю летящих журавлей.

   Только один раз я увидел их не в комбинации треугольника: они дружно выстроились у борта парохода, облокотясь о перила, и поплевывали в тихую воду Черного моря с таким усердием, будто кто-нибудь дал им поручение - так или иначе, а повысить уровень черноморской воды. Я подошел и бесцельно облокотился рядом.

   - Ну что, юноша, - обратился вдруг ко мне седенький. - Как делишки?

   - Ничего себе, юноша, - приветливо ответил я.

   - Дрянь делишки.

   - Что думаете делать в Константинополе?

   - А черт его знает. Что придется.

   - Так нельзя, - наставительно отозвался черноусый мужчина. - Надо заранее выработать план действий, чтобы не очутиться на константинопольском берегу растерянным дураком. Вот мы выработали себе по плану - и спокойны!

   - Прекрасное правило, - пришел я в искреннее восхищение. - Какие же ваши планы?

   Седенький подарил морскую гладь искусным полновесным плевком и, поглядывая на удалявшиеся с глаз плоды губ своих, процедил сквозь энергично сжатые губы:

   - Газету буду издавать.

   - Ого! Где?

   - Что значит - где? В Константинополе. Я думаю сразу ахнуть и утреннюю, и вечернюю. Чтобы захватить рынок. Вообще, Константинополь - золотое дно.

   - Дно-то дно, - с некоторым сомнением согласился я. - Только золотое ли? - Будьте покойны, - вмешался черноусый. - На этом дне лежат золотые россыпи, только нужно уметь их раскопать. Впрочем, мои планы скромнее.

   И две стороны треугольника сейчас же поддержали третью:

   - Да, его планы скромнее.

   - Журнал будете издавать? - попытался догадаться я.

   - Ну, что там ваш журнал! Чепуха. Нет, мне пришла в голову свежая мыслишка. Только вы никому из других пассажиров не сообщайте. Узнают - сразу перехватят.

   Я твердо поклялся, что унесу эту тайну с собой в могилу.

   - Так знайте: я решил открыть в Константинополе русский ресторан.

   - Гм... Я, правда, никогда до сих пор не бывал в Константинополе, но... мне кажется, что... там уже в этом направлении кое-что сделано.

   - Черта-с два сделано! Разве эти головотяпы сумеют? Нет, у меня все будет особенное: оркестр из живых венгерцев, метрдотель - типичный француз, швейцар - швейцарец с алебардой, а вся прислуга - негры!

   - И вы всю эту штуку назовете русским рестораном?

   - Почему бы и нет? Кухня-то ведь русская! Щи буду закатывать, кулебяки загибать, жареных поросят зашпаривать. На всю Турцию звон сделаю.

   - Но ведь для этого дела нужны большие деньги!

   - Я знаю! Тысяч десять лир. Но это самое легкое. Найду какого-нибудь богатого дурака-грека - в компании с ним и обтяпаем.

   Молчаливый доселе бородач вдруг захохотал, подарил морскую гладь сложнейшим плевком с прихотливой завитушкой и дружески ударил меня по плечу.

   - Нет, это все скучная материя - дела, расчеты, выкладки. Вот у меня план, так план! Знаете, что я буду там делать?

   - А Бог вас знает.

   - То-то и оно. Ничего не буду делать. Сложа руки буду сидеть. Валюту везу. Ловко, а?

   - Замечательно.

   - Да-а. Узнает теперь этот Константинополишка Никанора Сырцова! Ей-бо, право! Палец о палец не ударю. Сложу руки и буду сидеть. Поработали - и буде. Ежели встречу там где - шампанеей до краев налью. Да просто заходи в лучший готель и спроси Никанора Сырцова - там я буду! А може, я в Васькиной газете публиковаться буду: "Такой-то Никанор Гаврилов Сырцов разыскивает родных и знакомых на предмет выпивки с соответствующей закуской". А в кабак мы с тобой будем ходить только в Петькин: пусть нам там негры и венгерцы дурака ломают. Поддержим приятеля, хе-хе! Хай живе Украина!

   Журавлиный треугольник отделился от перил, взмахнул крыльями и плавно понесся в трюм на предмет насыщения своих пернатых желудков.

   Пока все беженство кое-как утряслось, пока я лично устраивался - никто из журавлиного треугольника не попадался мне на глаза.

   Но однажды, когда я скромно ужинал в уголке шумного ресторана, ко мне подлетел головной журавль - Никанор Сырцов.

   - Друг! - завопил он. - Говорил, шампанеей налью, - и налью. Пойдем до кабинету. Какие цыгане - пальчики оближешь. Как зальются - так или на отцовскую могилу хочется бежать, или кому-нибудь по портрету заехать. Благороднейшие люди.

   Он сцепился со мной на абордаж, после долгой битвы победил меня и, взяв на буксир, отшвартовался "до кабинету", который оказался холодной дымной накуренной комнатой, наполненной людьми. В руках у них были гитары, на плечах - линялые кунтуши, на лицах - скука непроходимая.

   - Эй, брат! - воскликнул Сырцов, становясь в позу.

   - Люблю я тебя, а за что - и сам не знаю. Хороший человек, чтоб ты сдох! Веришь совести - вторую тысячу пропиваю!.. А ну, вы, конокрады, - ушкварьте. "Две гитары за стеной!.."

   Пел Сырцов, рыдал Сырцов в промежутках и снова плясал Сырцов, оделяя всех алчущих и жаждущих бокалами шампанского и лирами.

   - Во, брат, - кричал он, путаясь неверными ногами в странном танце. - Это я называю жить сложа руки! Вот она, брат, и есть настоящая жизнь! Ой, жги, жги, жги!..

   Последний призыв Никанора цыгане принимали вяло и, вместо поджога, только хлопали бокал за бокалом, зевая, перемигиваясь и переталкиваясь локтями. Впрочем, и сам Сырцов не мог точно указать, какой предмет обречен им на сжигание.

   - Постой, - попытался я остановить пляшущего Никанора. - Расскажи мне лучше - что поделывают твои приятели? Открыли ресторан? Издают газету?..

   - А черт их знает. Я восьмой день дома не был - так что мне газета! На нос мне ее, что ли?

   Шел я однажды вечером по Пти-Шан. Около знаменитого ресторана "Георгия Карпыча" раздался нечеловеческий вопль:

   - Интер-ресная газета "Пресс дю суар"! Купите, господин!

   Я пригляделся: вопил издатель из журавлиного треугольника.

   Очевидно, вся его издательская деятельность ограничилась тем, что он издавал вопли, с головой уйдя в несложное газетное дело сбыта свежих номеров.

   - Что же это вы чужую газету продаете, - участливо спросил я. - А своя где?

   - Дело этого... налаживается, - нерешительно промямлил он. - Еще месяц-два и этого... С разрешением дьявольски трудно!..

   - А что ваш приятель? Как его дело с рестораном?

   - Пожалуйте! Тут за углом, второй дом, вывеска. Навестите, он будет рад.

   - Слава Богу, - подумал я, идя по указанному адресу, - хоть один устроился!..

   Этот последний, действительно, увидев меня, обрадовался.

   Подошел к моему столику, обмахнул его салфеткой, вынул из кармана карточку и сказал:

   - Вот приятная встреча! Что прикажете? Водочки с закусочкой, горячего или просто чашку кофе?

   - Вы что тут, в компании? Нашли дурака-грека с деньгами?

   - Нет, собственно, он нашел меня, дурака. Или, вернее, я его, конечно, нашел, ну так вот... Гм!.. Пока служу. У него, впрочем, действительно, есть большие деньги. Я только... этого. Не заинтересован.

   - А венгерцев и негров нет?

   Он отвернулся к окну и стал салфеткой протирать заплаканное стекло.

   - И швейцар ваш без алебардов, безоружный, в опорках...

   - Шутить изволите. Может, винца прикажете? Хорошее есть...

   Еще месяц с грохотом пронесся над нашими головами.

   Проходя мимо греческого пустынного ресторанчика, я иногда видел дремлющего у стены с салфеткой под мышкой смелого инициатора дела, построенного на венгерцах, неграх, швейцарцах и алебардах.

   И по-прежнему издатель на углу яркой улицы издавал стоны:

   - "Пресс дю суар"!

   Вчера, остановившись и покупая газету, я спросил простодушно:

   - А что же ваша собственная газета?

   - Наверное, скоро разрешится.

   - Ну, а что ваш приятель Никанор Сырцов? По-прежнему сидит сложа руки?

   - Сложа-то сложа... Только не сидит, а лежит. От голодного тифа или что-то вроде - помер. Все деньги на цыган да на глупости разные проухал! У меня в конце концов по пяти пиастров перехватывал! Да мне тоже, знаете, взять их неоткуда. Вот тебе и "сложа руки"! Много их, таких дураков.

   И когда он говорил это, у него было каменное неподвижное лицо, как у старых боксеров, которых другие боксеры лупили по щекам огромными каменными кулачищами, отчего лицо делается навсегда непробиваемым.

   Жестокий это боксер - Константинополь! Каменеет лицо от его ударов.

  

   Разговор в беженском общежитии:

   - Здравствуйте... Я к вам на минутку. У вас есть карта Российской империи?

   - Вот она. На стенке.

   - Ага! Спасибо. А почему она вся флажками покрыта? Гм? Для линии фронта флажки, кажись, слишком неряшливо разбросаны...

   - Родственники.

   - Ага! Родственники это сделали?

   - Какие родственники! Я это сделал.

   - Родственникам это сделали? Для забавы?..

   - К черту забаву! Для собственного руководства сделал.

   - В назидание родственникам?

   - Плевать хочу на назидание!

   - А при чем же родственники?

   - Выдерните флажок из Екатеринослава! Ну? Что там написано?

   - "Алеша" написано.

   - Так. Брат. Застрял в Екатеринославе.

   - Позвольте... А где же ваша вся семья?

   - А вот, следите по карте... Отправной пункт - Петербург - застряла больная сестра. Служит в продкоме, несчастная. "Москва" - потеряли при проезде дядю. Что на флажке написано?

   - Написано "Дядя".

   - Правильно написано. Дальше - "Курск": арестована жена за провоз якобы запрещенных 2-х фунтов колбасы. Разлучили - повели куда-то. Успел вскочить в поезд, потому что там оставались дети. Теперь - ищите детей... Станция Григорьевка - Люся... Есть Люся? Так. Потерялась в давке. Еду с Кокой. Станция Орехово. Нападение махновцев, снова давка - Коку толпа выносит на перрон вместе с выломанной дверью. Три дня искал Коку. Пропал Кока. Какой флаг на Орехове?

   - Есть флаг: "Кока на выломанной двери".

   - Правильный флаг. Теперь семья брата Сергея... Отправной пункт бегства - Псков. Рассыпались кистью, вроде разрыва шрапнели. Псков - безногий паралитик-дедушка, Матвеевка - Грися и Сеня. Добронравовка - свояченица, Двинск - тетя Мотя, сам Сергей - Ковно, его племянник - где-то между Минском и Шавлями - я так и флажок воткнул в нейтральную зону... Теперь - гроздь флажков в ростовском направлении - семья дяди Володи, тонкая линия с перерывами на сибирское направление - семья сестры Лики!.. Пук флажков по течению Волги... Впрочем, что это я все о своих да о своих... Прямо невежливо! Вы лучше расскажите - как ваша семья поживает?

   - Да что ж рассказывать... Они, кроме меня, все вместе - все 9 человек.

   - Ну, слава Богу, что вместе.

   - Вы думаете? Они на Новодевичьем кладбище в Москве рядышком лежат...

  

   Когда я шел по улице, то случилось так, что этим актером будто кто-то швырнул в меня из окна третьего этажа: так неожиданно налетел он на меня, и едва ли - не сверху.

   - Осторожнее, грудную клетку поломаете, - испуганно воскликнул я.

   - Простите, не заметил. Задумался.

   - Небось, все о дороговизне здешней жизни думаете?..

   - Так. Млеко-та от крав гораздо-та драгота.

   - Я... вас... не понимаю.

   - Я насчет крав. Млеко-та ихнее, говорю, гораздо драго-та.

   - Это еще что за арго?

   - Болгарский язык. Я теперь по-болгарски учусь.

   - На какой предмет?

   - В славянские земли еду.

   - На какой предмет?

   - Петь там буду. Я певец. Петь буду.

   - На какой предмет?

   - Деньги зарабатывать. Там, говорят, очень выгодно для актеров. Болгары - чудесный народ.

   В это время к моему собеседнику подошел другой актер. Поздоровались они:

   - Живио.

   - Наздар!

   - Скро едъм?

   - Как тлько блгарскую взу плучу-та.

   - Вы тоже едете? - спросил я.

   - Обязательно. Все едут: Звонский, Кринский, Брутов, Крутов, Весеньев и Перепентьев.

   - Позвольте... Вас я еще понимаю, что вы едете: ваша специальность - балалайка... Так сказать, международный язык! А что там будут делать Брутов и Крутое? Ведь они драматические.

   - Драму будут играть.

   - Но ведь болгары не понимают по-русски!

   - Поймут! Все дело в том, что из пьесы нужно все гласные вымарать и к каждому слову "та" прибавить. Тогда и получится по-болгарски. Сейчас помощник режиссера сидит и вымарывает, актеры даже рады: меньше учить придется. Здраво-та?!

   - Крпко здраво, - улыбнулся я.

   - Вот видите - вы тоже уже научились. Это ведь быстро! Пресимпатичный язык! Когда едете?

   - Я не собираюсь.

   - Неужели?! Первого человека вижу, который не едет в славянские земли!

   - А что мне там делать?

   - Писать будете. Написали рассказ, вычеркнули все гласные, да и марш в газету. Как говорится: марш, марш, генерале наш!

   - Вздор! Дурацкая мсль-та!

   - Ничего не дурацкая. В славянских землях многи листа излази.

   - Чего-о?

   - Я говорю: многи листи излази. По-нашему - много газет выходит. А театр, по-ихнему, - позорище.

   - Вот видите. А вы едете.

   - Да ведь не я один. И Громкий, и Самыкин, и Зуев, и Заворуев - все едут.

   - Как Заворуев?! Ведь он не актер!

   - А он хорошо на пробке играет. Зажмет пробку в зубы и ну по щекам пальцем щелкать. Любой мотив изобразит.

   - Гм... да... Теперь я понимаю, почему театр по-славянски - позорище.

   - Самыкин, хотя он и беговой наездник, - у нас он будет знаменитым славянским стрелком.

   - Ну, дай ему Бог настрелять побольше.

   Подошел к нам Сеня Грызунков, существо, умственный багаж которого не позволил бы своему обладателю и до Кады-Кея без посторонней помощи доехать.

   - Здрав буди, - сказал Сеня, здороваясь со мной. - Ну, братцы, поздравьте! Исайя, ликуй. Получил заграничный паспорт и еду в церковнославянские земли!

   - Сеничка, - сочувственно сказал я. - Как же ты поедешь в церковнославянские земли... Ведь там, поди, церквей много?..

   - Ну, так что ж...

   - А вашего брата и в церкви бьют.

   - Мой брат и не едет. Он в Совдепии застрял. А мы с Маничкой Овсовой едем. У нее позавчера в половине пятого голос открылся. Настоящая Нежданова. Будем цыганскими романсами работать. Едем я, она и ее тетка. Гайда тройка!

   Пришел я домой, взглянул на карту Болгарии, и сердце у меня сжалось:

   - Больно-та мала страна-та. Но тут же и успокоился:

   - Это ничего, что страна маленькая, зато сердце у нее великое. Душа гостеприимная.

   Вижу отсюда, что пригреет Болгария, по мере возможности, и Громыкина, и Самыкина, и Зуева, и Заворуева.

  

   Меня часто спрашивают:

   - Простодушный! Почему вы торчите в Константинополе? Почему не уезжаете в Париж?

   - Боюсь, - робко шепчу я.

   - Вот чудак... Чего ж вы боитесь?

   - Я писатель. И поэтому боюсь оторваться от родной территории, боюсь потерять связь с родным языком.

   - Эва! Да какая же это родная территория - Константинополь?

   - Помилуйте, никакой разницы. Проходишь мимо автомобиля - шофер кричит: "Пожалуйте, господин!" Цветы тебе предлагают: "Не купите ли цветочков? Дюже ароматные!" Рядом: "Пончики замечательные!" В ресторан зашел - со швейцаром о Достоевском поговорил, в шантан пойдешь - слышишь:

  

   Матреха, брось свои замашки,

   Скорей тангу со мной пляши...

  

   Подлинная черноземная Россия!

   - Так вы думаете, что в Париже разучитесь писать по-русски?

   - Тому есть примеры, - печально улыбнулся я.

   - А именно?..

   Не отнекиваясь, не ломаясь, я тут же рассказал одну известную мне грустную историю.

   О русском писателе

   Русский пароход покидал крымские берега, отплывая за границу.

   Опершись о борт, стоял русский писатель рядом со своей женой и тихо говорил:

   - Прощай, моя бедная истерзанная родина! Временно я покидаю тебя. Уже на горизонте маячат Эйфелева башня, Нотр-Дам, Итальянский бульвар, но еще не скрылась с глаз моих ты, моя старая, добрая, так любимая мною Россия! И на чужбине я буду помнить твои маленькие церковки и зеленые монастыри, буду помнить тебя, холодный красавец Петербург, твои улицы, дома, буду помнить "Медведя" на Конюшенной, где так хорошо было запить расстегай рюмкой рябиновой! На всю жизнь врежешься ты в мозг мне - моя смешная, нелепая и бесконечно любимая Россия!

   Жена стояла тут же; слушая эти писательские слова, - и плакала.

   Прошел год.

   У русского писателя были уже квартира на бульваре Гренель и служба на улице Марбеф, многие шоферы такси уже кивали ему головой, как старому знакомому, уже у него были свое излюбленное кафе на улице Пигаль и кабачок на улице Сен-Мишель, где он облюбовал рагу из кролика и совсем недурное "ординэр"...

   Пришел он однажды домой после кролика, после "ординэр'а", сел за письменный стол, подумал и, тряхнув головой, решил написать рассказ о своей дорогой родине.

   - Что ты хочешь делать? - спросила жена.

   - Хочу рассказ написать.

   - О чем?

   - О России.

   - О че-ем?!

   - Господи Боже ты мой! Глухая ты, что ли? О России!!!

   - Galmez-vous, je vous en prie*. Что ж ты можешь писать о России?

   ______________________

   * Успокойтесь, прошу вас (фр.).

   ______________________

   - Мало ли! Начну так: "Шел унылый, скучный дождь, который только и