Аверченко Аркадий Тимофеевич - Записки Простодушного

   А. Т. Аверченко

  

   Содержание:

   Предисловие Простодушного (Как я уехал)

   Первый день в Константинополе

   Галантная жизнь Константинополя

   Деловая жизнь

   Русские женщины в Константинополе

   Русское искусство

   Константинопольский зверинец

   Второе посещение зверинца

   Оккультные тайны Востока

   Лото-Тамбола

   О гробах, тараканах и пустых внутри бабах

   Еще гроб

   Благородная девушка

   Русские в Византии

   Аргонавты и золотое руно

   Развороченный муравейник

   Великое переселение народов

   Трагедия русского писателя

   Язык богов

   Бриллиант в три карата

   Константинопольские греки

   Утопленники

   Дела

   Заключение

  

   ЧЕХО-СЛОВАКИЯ

   Прага

   Чехи

   Кнедлики

   Как добыть себе в Праге комнату

   Мой ученик

   Самый страшный притон Праги

   Русский беженец в Праге

  

---

  

   - Ехать так ехать, - добродушно сказал попугай, которого кошка вытащила из клетки.

   Осенью 1920 года мне пришлось наблюдать в Севастополе редкое климатическое явление...

   Именно, когда уже наступили прохладные дни, обещавшие с каждой неделей делаться все прохладнее и прохладнее, пока вся эта вереница суток по исконным правилам календарей не закончилась бы зимой, - в эти осенние дни ко мне пришел знакомый генерал и сказал:

   - Вам нужно отсюда уезжать...

   - Да мне и тут хорошо, что вы!

   - Именно вам-то и нельзя оставаться. Скоро здесь будет так жарко, что не выдержите...

   - Жарко?! Но ведь уже осень, - чрезвычайно удивился я.

   - Вот-вот. А цыплят по осени считают. Смотрите, причтут и вас в общий котел... Говорю вам - очень жарко будет!

   - Я всегда знал, что климатические условия в Крыму чрезвычайно колеблющиеся, но, однако, не до такой степени, чтобы в октябре бояться солнечного удара?!

   - А кто вам сказал, что удар будет "солнечный"? - тонко прищурился генерал.

   - Однако...

   - Уезжайте! - сухо и твердо отрубил генерал. - Завтра же рано утром чтобы вы были на борту парохода!

   В голосе его было что-то такое, от чего я поежился и только заметил:

   - Надеюсь, вы мой пароход подадите к Графской пристани? Мне оттуда удобнее.

   - И в Южной бухте хороши будете.

   - Льстец, - засмеялся я, кокетливо ударив его по плечу булкой, только что купленной мною за три тысячи... - Хотите кусочек?

   - Э, не до кусочков теперь. Лучше в дорогу сохраните.

   - А куда вы меня повезете?

   - В Константинополь. Я поморщился.

   - Гм... Я, признаться, давно мечтал об Испании...

   - Ну, вот и будете мечтать в Константинополе об Испании.

   В тот же день я был на пароходе, куда меня приняли с распростертыми объятиями. Это, действительно, правда, а не гипербола насчет объятий-то, потому что, когда я, влезши на пароход, сослепу покатился в угольный трюм, меня внизу поймали чьи-то растопыренные руки.

   На пароходе я устроился хорошо (в трюме на угольных мешках); потребовал к себе капитана (он не пришел); сделал некоторые распоряжения относительно хода корабля (подозреваю, что они не были исполнены в полной мере) и, наконец, распорядился уснуть.

   Последнее распоряжение было исполнено аккуратнее всего...

   Путешествие было непродолжительное, но когда мы подошли к Константинополю, то меня ни за что не хотели пускать на берег.

   Я сначала думал, что команда и капитан так полюбили меня, что одна мысль расстаться с таким приятным человеком была им мучительна, но на самом деле случалось наоборот: не пускала на берег союзная полиция, а команда не прочь была бы даже выкинуть нас всех за борт, только чтоб развязаться с беспокойным непоседливым грузом.

   Не желая быть в тягость - ни команде, ни полиции, - я ночью потихоньку перелез на стоявший подле русский пароход-угольщик, где старые морские волки приняли меня как родного...

   Милые вы люди! Если вы сейчас где-нибудь в плавании по бурному океану - пусть над вами ярко и ласково сияет солнце, а под килем нежная морская волна пусть нежит вас, как колыбель, - крепко желаю вам этого!

   Приступая к "запискам", я прежде всего хочу сказать несколько теплых слов - в защиту одного господина...

   Того самого, который, по утверждению старинной русской легенды, прегорько рыдал на свадьбе и весело плясал на похоронах.

   Этого господина легенда окрестила ярким исчерпывающим именем:

   - Дурак.

   Да полно! Так ли это! Не произошло ли в данном случае жестокой исторической несправедливости? Дурак!.. Не наоборот ли? Не мудрец ли этот русский, проникший светлым умом в самые глубинные тайны русского бытия?

   Человек горько плачет на свадьбе... Да ведь он прав! Ему, конечно, жалко эту безумную пару, бросающуюся очертя голову, рука об руку в пучину, из которой и одному-то не выбраться!

   Человек веселится на чужих похоронах... Да ведь и тут он тысячу раз прав, этот мудрец, тихо радующийся, что вот, дескать, хоть один человек, наконец, устроился как следует: не нужно ему ни пайка, ни визы, ни перескакивания с одного берега на другой.

   Пора, пора - давно пора - пересмотреть наше отношение к дураку. Он мудрец. Может быть раньше это было трудно понять, но теперь, когда вся Россия вывернулась наизнанку и сидит на чемоданах и узлах, - мы многое должны пересмотреть и переоценить.

   Впрочем, если быть искренним, то за "бывшего" дурака, а ныне мудреца я распинаюсь не без тайной цели: попутно я хочу оправдать и себя, потому что отныне я тоже решил "улыбаться на похоронах"...

  

   ...Я забрал с парохода свои вещи, сел в лодку и поехал к Галатскому берегу.

   И едва лодка клюнула носом каменную плиту пристани, и едва в лодку свалился живой клубок разнокалиберных тел - я понял, что меня здесь знают. Потому что так орать и спорить из-за сомнительной чести тащить мои чемоданы могут только люди, искренно чтущие любимого писателя.

   Эти восточные поклонники быстро расхватали мои вещи - и мы понеслись в голубую неизвестную даль, короче говоря, на Перу, а еще короче говоря, в ту маленькую комнату, которую мне наняли заранее.

   На Пере среди грохота и гвалта меня остановила какая-то божья старушка - столь же уместная тут, как цветочек незабудки в пасти аллигатора.

   - Что вам, бабушка?

   - Голубчик мой, а где ж тут турки?

   - Которые?

   - Да ведь это, чай, Турция.

   - Чай, она.

   - А чего ж турка ни одного нет?

   Чтобы успокоить эту мятущуюся душу, я ткнул пальцем в какого-то господина в феске, свирепо пожиравшего слоеную дрянь с лотка.

   Это был единственный турок на горизонте.

   - Вот этот? Вы чего ж, батюшка, в германскую войну давеча втемяшились?

   Турок пожал плечами и отвечал:

   - Эх, тетя! Нешто не признали? Вместе на "Сиаме" из Севастополя ноги уносили...

   И обернулся к продавцу:

   - Комбьен сетт гато?

   - Бешь груш.

   - Олл райт. А риведерчи, тетушка.

   Как во время настоящего приличного столпотворения - все говорили на всех языках.

   Однако больше всех ухо улавливало французский язык. Говорили на нем беженцы так, что даже издали слышался густой запах нафталина, как от шубы, которая долго лежала в сундуке без употребления и которую наконец-таки извлекли на свет Божий и стали перетряхивать.

   Около ресторана Сарматова я слышал такой диалог.

   Господин сделал испуганное лицо и, подбирая французские слова с таким страхом, с каким неопытная барышня впервые заряжает револьвер, спросил прохожего:

   - Комм же пуве алле дан л'амбассад рюсс? Спрошенный ответил:

   - Тут-де сюит. Вуз алле ту а гош, а гош, апре анкор гош, е еси будут... гм... черт его знает, забыл, как по-ихнему, железные ворота?

   - Же компран, - кивнул головой первый. - Я понимаю, что такое железные ворота. Ла порт де фер.

   - Ну, вот и бьен. Идите все а гош - прямо и наткнетесь.

   В этот вечер я заснул рано, а проснулся еще раньше: ужасный, нечеловеческий вопль прорезал утренний воздух под самым моим окном.

   Мой компаньон по комнате вскочил с кровати и поглядел на меня диким взглядом:

   - Понимаете, что это значит? Кемалисты вошли в город.

   - Н-да, въехали мы в историю, - пробормотал я. - Из огня да в полымя. Однако пойдем на улицу. Вы не боитесь?

   - Ну вот, не видал я этих резнев. Чего там бояться. Русские, чай.

   А крики, вопли, стоны и мольбы о помощи все неслись и неслись с улицы. Чувствовалось, что там, за стеной, растут целые гекатомбы свеженарезанных тел, обильно орошенных кровью.

   Мы не могли больше... Мы выбежали на улицу.

   Молодой грек стоял около корзиночки, на дне которой терялось полдесятка полудохлой скумбрии, - и, разинув рот, ревел во все горло...

   Мы остолбенели.

   - Слушайте, а ведь это он кричит.

   - Но ведь его не режут.

   - А надо бы. Не кричи, каналья.

   - Товар продает. Известно, трудно им.

   - Однако послушайте... Если, продавая только полдесятка дохлой скумбрии, он так орет, какие же он издает звуки, если ему поручить продать шестиэтажный дом?

   Рев, крики, стоны и вопли неслись уже со всех сторон.

   Зверь встал на задние лапы, потянулся и, широко раскрыв огромную пасть, оглушительно заревел: зверь хотел кушать.

  

   Шел я недавно по той улице, на которой живу, - вдруг мое праздное внимание привлек один большой ярко освещенный дом. Изнутри доносилась странная, чисто восточная музыка и слышался топот чьих-то танцующих ног. В окнах мелькало много женских теней.

   - Э! - сказал я сам себе. - Это, наверное, гарем какого-нибудь константинопольского вельможи! Очевидно, он справляет день рождения и захотел повеселить бедных гаремных затворниц! Вот они где - чарующие тайны загадочного Востока!

   Не успел я этого подумать, как из дверей выпорхнула очаровательная женская фигурка и, схватив меня за рукав, ясно показала, что ей хочется втащить меня внутрь таинственного дома.

   Надо сознаться, что я славлюсь своей скромностью по всему Анатолийскому побережью, но надо также сознаться, что в тот момент пикантное приключение совсем вскружило мне голову.

   Возможность проникнуть в гарем знатного вельможи на секунду очень соблазнила меня, и я даже сделал движение по направлению к дверям, но тут же одумался.

   А что дальше?

   А что, если паша вдруг неожиданно поймает меня в гареме? Я человек храбрый - и не за себя я боялся!.. Нет, я боялся за жизнь этого кроткого, застенчивого, полудикого создания, которое так доверчиво тащило меня за рукав, очевидно, чрезвычайно очарованное моей респектабельностью и манерами. Я боялся, что не взойдет и два раза луна на небе, как эта женщина будет лежать в мешке на дне Босфора. Мой коллега Пьер Лоти неоднократно писал о таких штуках.

   Эти соображения охладили меня. Я освободил свой рукав, сделал селям своей затворнице и быстро удалился, давая дорогу четырем английским матросам - очевидно, близким друзьям паши, потому что они вошли в дом без доклада, как близкие люди.

   На другой день утром - о, слабость человеческая! - я решил похвастать перед друзьями своим головокружительным успехом у турецкой дамы и рассказал все приключение, не утаив ни капельки...

   Мне случалось видеть, как смеются люди, я сам люблю иногда хихикнуть в подходящем случае - но это был не смех! Это было сокрушительное ржание обезумевших жеребцов.

   - Не понимаю, что здесь смешного, - пожал я плечами. - Конечно, одни мужчины имеют больший успех у женщин, другие - меньший, но...

   - Знаете, что это за дом? - спросил один приятель, отдышавшись.

   И шепнул на ухо словцо, которое заставило вспыхнуть меня до корней волос.

   - Быть не может! - воскликнул я в ужасе. - Ведь на этой же улице находится моя квартира!!

   - Ну, что ж такое. Подобное соседство здесь бывает зачастую.

   - Нет! Ни одного дня моя нога не останется в этой квартире. Как? Не предупредить меня, когда я снимал комнату? Сейчас же иду и выскажу своей хозяйке все, что я о ней думаю!!

   Разгоряченный, я выскочил из кафе на улицу и... тут же одно веское соображение приковало меня к месту. На каком языке я выскажу хозяйке негодование? Она говорит только по-гречески, а мой запас слов на этом языке был чрезвычайно ограничен: кали-мерос, Венизелос и малиста - вот те три слова, которыми я мог орудовать и которые в самой остроумной комбинации все-таки не могли быть материалом для продолжительной морально-этической беседы.

   На мое счастье, я тут же наткнулся на древнюю согбенную гречанку, продавщицу спичек, предлагавшую товар на ломаном русском языке.

   - Нет, бабушка, - сказал я. - Мне ваших спичек не надо. Но если вы переведете моей хозяйке все то, что меня обуревает, - я вам заплачу пол-лиры.

   Предложение оказалось соблазнительным - и мы через минуту уже шагали рука об руку к моему дому.

   - Как по-гречески "нога"? - спросил я.

   Она ответила каким-то бесформенным, клейким, как рахат-лукум, словом.

   - Ну, вот. Так скажите, что мое это самое у нее в доме не будет!

   На звонок нам открыла сама хозяйка. И вдруг, увидев нас, она подняла такой крик, что, вероятно, слышно было на Пере.

   - Что она кричит? - спросил я старушку, которая вдруг сразу расцвела от хозяйкиного рева и даже кокетливо поправила выцветшую косынку на безволосой голове.

   - Ма, она говорити, сто вы не моги приводить себе на квартиру даму! Она говорити, сто эта неприлична, сто эта цестный дома, сто нельзя дами водити...

   - Какую даму? - остолбенел я. - Я никого не приводил.

   - Она эта говорити на меня. Я - дама.

   И, польщенная этим диким предположением, она игриво толкнула меня полуразрушенным локтем.

   Я сочно выругался, вынул пол-лиры и сунул ей в руку.

   - Пошла вон, старая ведьма. Будьте вы обе прокляты.

   И тут же заметил на лице хозяйки чувство сожаления ко мне, как к человеку, который заплатил за любовь деньги, не насладившись в то же время радостями этой любви...

  

   Ознакомившись с городом, я решил заняться делами. Узнав, что все деловые люди собираются в специальном кафе на Пере, я пошел туда, потребовал чашку кофе и уселся выжидательно за столик - не наклюнется ли какое дельце.

   На ловца, как говорится, и зверь бежит. Ко мне подсел неизвестный господин, потрепал меня по плечу и сказал:

   - Здравствуйте, господин писатель. Не узнаете меня?

   - Как не узнаю, - с вялой вежливостью возразил я. - Очень даже хорошо узнал. Как поживаете?

   - Дела разные ломаю. А вы?

   - Я тоже думаю каким-нибудь делом заняться.

   - Лиры есть?

   - Немножко есть, - хлопнул я себя по карману. Лицо моего собеседника выразило напряженное внимание.

   - Гм!.. Что бы мне для вас придумать?.. Гм!.. Есть у меня одно дельце, да... Впрочем, поделюсь с вами. Скажите! Вы знаете, сколько весит баран?

   - Какой баран? - удивился я.

   - Обыкновенный. Знаете, сколько он весит?

   - А черт его знает. Я до сих пор писал рассказы, а не взвешивал баранов.

   - Как же вы не знаете веса барана? - с упреком сказал незнакомец.

   - Не приходилось. Впрочем, если нужно, я как-нибудь на днях... когда будет свободное время...

   - Ну, так вот! Знайте же, что средний баран весит три пуда!!!

   Я изобразил на своем лице напряженное удовольствие.

   - Смотрите-ка! Кто бы мог подозревать.

   - Да, да... Три пуда. А вы знаете, сколько стоит фунт баранины? Пятьдесят пиастров.

   - Да... вообще сейчас жизнь очень запуталась... - неопределенно заметил я.

   - Ну, для умного человека жизнь проста, как палец. Итак, продолжаю. А знаете ли вы, сколько стоит целый баран в Кады-Киое? Десять лир! Итак - вот вам дело: вы даете двадцать лир и я двадцать лир - я покупаю двух овец, режу их...

   - Не надо их резать, - сентиментально попросил я. - Они такие хорошенькие.

   - А как же иначе мы их на мясо продадим? Я их сам зарежу, не бойтесь. Итак, на ваши двадцать лир вы будете иметь шесть пудов овечьего мяса, по розничной цене - шестьдесят лир!!! Да шкура в вашу пользу, да рога.

   Хотя я до сих пор рогатых овец не встречал, но это была, очевидно, особая местная порода. Я кивнул головой с видом знатока:

   - Очень хорошее дельце. А когда прикажете внести деньги?

   - Да хоть сейчас! Чем скорее, тем лучше. Сколько тут у вас? Ровно двадцать? Ну, вот и спасибо. Завтра утром бараны уже будут у нас. Хотите, я приведу их к вам показать?

   Я замялся.

   - Не знаю, удобно ли это... Вдруг ни с того ни с сего бараны заходят на квартиру... Да еще моя хозяйка против этих посторонних визитов... Нет, лучше их просто зарежьте. Только не мучайте, хорошо?

   Мой новый компаньон заверил, что смерть этих невинных созданий будет совершенно безболезненна и легка, как сон, - и, пожав мне руку, умчался с озабоченным лицом..............................

   С тех пор прошло 8 дней. Пока я не вижу ни моего компаньона, ни баранов, ни прибыли.

   Очевидно, с компаньоном что-нибудь случилось...

   Иногда по ночам меня мучит совесть: прав ли я был, поручив этому слабосильному человеку опасную процедуру умерщвления баранов? А что, если они по дороге сбежали от него? А что, если они перед смертью вступили с ним в борьбу и, разъяренные предстоящей участью, растерзали моего бедного компаньона?..

   Вчера со мной произошел удивительный случай: иду по улице - вдруг вижу - мой компаньон навстречу. Я радостно кинулся к нему.

   - Здравствуйте, голубчик! Ну, что слышно с баранами?

   Он удивленно взглянул на меня:

   - Какие бараны? Простите, я вас совершенно не знаю!

   - Ка-ак? Да ведь мы же вместе хотели заработать на баранах?

   - Простите, я вас в первый раз вижу. Я иногда зарабатываю на баранах, но зарабатываю один.

   И, отстранив меня, он пошел дальше.

   "Однако какое удивительное сходство, - бормотал я себе под нос, провожая его взглядом. - То же лицо, тот же голос, и даже на баранах зарабатывает, как и тот!"

   Много тайн хранит в себе чарующий загадочный Восток.

  

   Я спросил своего приятеля, разбитного малого и доку по здешним делам:

   - Слушай... Я все вижу только одну уличную, по-моему, очень неприглядную жизнь... А где здесь, например, хорошее русское общество?

   - А вот зайдем... Здесь есть за углом кабачок. Вот оно и будет хорошее русское общество.

   - В кабаке?

   - Ну уж и "в кабаке". Нужно, милый мой, выражаться мягче: "в кабачке", "в ресторанчике"... А то, что это за скифское: "кабак".

   Мы подошли к каким-то дверям и... с этих пор мой приятель повел себя крайне странно: расцеловался с бравым швейцаром, дружески пожал руку бородатому буфетчику за стойкой и, усаживаясь за столик, потер руки с тем непередаваемым значением, когда русский человек собирается хватить рюмку водки с подобающей этому напитку закуской:

   - Ну-с... Полбутылочки очищенной, селедочку в горчице и балычка с перчиком.

   Я осмотрелся. В одном углу за столиком сидела с кавалером известная всему Петербургу Динка-Танцуй, в другом - Манька-Кавардак, в третьем - два именитых столичных шулера, битых в свое время так, что выдубленная кожа на их лицах сделалась нежной и гладкой, как атлас.

   - Вот это, по-твоему, хорошее русское общество?! - ахнул я.

   - Да не это, чудак. Ты на слуг обрати внимание. Прехорошенькая дама в кокетливом передничке подошла к нам с карточкой.

   - Честь имею приветствовать вас, графиня, - изысканно расшаркался приятель. - Позвольте, графиня, представить вам моего друга писателя Простодушного.

   - Ну, как же, знаю, - милостливо сказала графиня, протягивая очаровательную ручку. - Когда мой муж был товарищем министра, мы часто в сумерки читали вас вслух. Бывало, заеду к Вольфу...

   - Катя, - подошла к графине другая дама с крайне озабоченным видом. - Тебя к седьмому номеру просят. Неси им шницель.

   - Поспеют с козами на торг! Потом я вас часто видела в Мариинском на премьерах. У нас был абонемент в третьем ряду, а у вас... Зиночка, запиши, там, пожалуйста, сорок пиастров за камбалу! Однажды даже около Фелисьена, когда мой автомобиль испортился, вы предоставили любезно свой эки... Маруся, смотри, твой гость, кажется, уходит, не заплативши!.. Вот жулье! Да, позвольте! Ведь вы даже танцевали со мной однажды на балу в итальянском посольстве. .. Пошли ты хозяина к черту, Зинка! Как я пойду в кабинет, когда там все пьяные, как зюзя! Пусть сам принимает заказ! Вы не знакомы? Зинаида Николаевна, баронесса фон Толь. Присаживайся, Зинка. Верите ли, господа, так редко теперь увидишь настоящих культурных людей. Иногда только с нашим швейцаром перекинешься словом...

   - Почему... со швейцаром?.. - растерялся я.

   - Он бывший профессор Бестужевских курсов.

   - Может, и человек у вешалки бывший полковник? - пошутил я.

   - Нет, что вы! Генерал. У нас только один буфетчик из разночинцев: бывший настоятель Покровского собора.

   Мы еще посидели с полчасика с графиней и баронессой; выпили графинчик водки, поговорили о последнем романе Боборыкина; съели сосиски с капустой; поспорили о Вагнере; закончили чашкой турецкого кофе и обсуждением последних шагов Антанты.

   Целуя на прощанье дамам руки, я спросил:

   - А ваш супруг, графиня, тоже здесь?

   - То есть где? Да, он в Константинополе, но здесь не бывает.

   - Тяжело? - тихо спросил я.

   - Нет, здешний хозяин не пускает. Мужьям, вообще, вход воспрещен. Как гость, конечно, может, но ему, понимаете ли, не до того: газеты на Пере продает.

   Когда мы вышли, приятель мой сказал:

   - Ну, вот и повращались в обществе..........................................................

   Встретил около Токатлиана друга своего Филимона Бузыкина. Правду сказать, это была дружба наполовину: только он считал меня своим другом, я же относился к нему с той холодной унылостью, которая всегда является следствием колебания - пожать ли ему руку или дать пинка в живот.

   Звали его Филимон Бузыкин - бывший оптовый торговец бычачьими шкурами и солеными кишками.

   Именовал он себя "ходоком насчет женского пола", но в какие места ходил Филимон Бузыкин за этим священным делом, я не рискнул бы указать печатно.

   - Писатель! - заревел он наподобие одного из его быков во время операции сдирания шкуры. - Вот здорово! И вы туточки?! Ну, как насчет женского пола?

   - Подите к черту, - посоветовал я.

   - Нет, серьезно. Вот, знаете, где нашему брату - лафа! Такие, брат, бабеночки, и все русские, и все русские! Княгиня - пожалуйста! Баронесса - пожалуйста!

   И, согнувшись в виде буквы "Г", он оглушительно захохотал.

   Своим хохотом он занял весь тротуар, потому что тротуары здесь очень узенькие, а буква "Г" вовсе не такая буква, чтобы дать кому-нибудь проход своей верхней перекладиной.

   Проходивший англичанин наткнулся на эту живую преграду, постоял, крякнул, смел стеком смешливого Филимона на мостовую и - длинный, прямой, холодный, как палка, - проследовал дальше.

   Я разогнул Филимона и попросил его держать себя тише и прямее.

   - Ой-же-ж, не могу, до чего тут хорошие бабенки в ресторанчиках!

   - Осел вы, - строго сказал я. - Из-за того, что приличные женщины по нужде пошли служить в ресторан, вовсе не надо взвизгивать и икать на всю Перу.

   - Приличные?! Ой, вы ж меня уморите. Да любая из них даст вам поцелуйчик! Я одну поцеловал - она так разнежилась: "Ах ты, - говорит, - стюпидик мой, со, - говорит, - ты мое!" - так и режет по-французски.

   - Филимон, ты глуп, - нетерпеливо сказал я.

   - Я глуп? А хотите, вот сейчас пойдем в эту кабачару - тут есть прехорошенькая. Если не сорву поцелуйчика - я вас угощаю Моэтшандоном, сорву - вы меня. Это был редкий случай, когда честь женщины колебалась на горлышке шампанской бутылки.

   Филимон втащил меня в ресторан, плюхнулся за столик и, вертя корявым пальцем, подозвал к себе пышную золотоволосую блондинку в традиционном передничке.

   - Маруся! Подь-ка сюды.

   - Я не Маруся, - спокойно возразила дама, глядя холодными застывшими глазами поверх головы Филимона Бузыкина.

   - А кто же вы? - спросил Филимон, разглядывая ее с тупой раздумчивостью.

   - Я - баронесса Тизенгаузен. Меня зовут Елена Павловна.

   - А?! Очень приятно. Каково прыгается? Присели бы, а?..

   - Не могу, простите. Должна принять заказ на другом столе.

   Филимон толкнул меня в бок и обратился к даме чертовски фривольным тоном:

   - О, сетт аффре! В таком случае я должен вам сказать два слова по секрету.

   Он вскочил, взял растерявшуюся от его бурного натиска даму за локоть и отвел за дверь пустого ка-бинетика.

   Первое мгновение там была мертвая тишина, но потом разразился звук, очевидно, поцелуя, - потому что расторопный Филимон ручался мне в этом.

   Однако никогда в жизни не приходилось мне слышать более отчетливого поцелуя. За дверью будто сговорились дать мне ясно понять, что пропала моя бутылочка Кор-дон-Вэр'а.

   Я вздохнул, печалясь не столько о бутылке, сколько о баронессе...

   Дверь отворилась. Мимо меня быстро прошла баронесса и скрылась в буфетной. За ней вышел Филимон, по своему обыкновению цепляясь носком одной ноги за каблук другой.

   - Слышали? - спросил он с вялым торжеством в голосе.

   - Да. Звук отчетливый. Позвольте, Филимон! Ведь она поцеловала только один раз?

   - Один, - с досадой огрызнулся он. - Не сто же. Я больше и не хотел.

   - В щеку поцеловала?

   - Да, этого... в щечку.

   - Странно: один поцелуй, а на щеке пять красных следов.

   - Губы накрашены, - угрюмо пробормотал Филимон, глядя в угол.

   - Нет... Вы видите, краска все бледнеет и бледнеет... Вот уже и сошла. Нет, это не губная помада, Филимон! В чем же дело, Филимон?

   - Отстаньте.

   - Позвольте... Пора же суммировать все происшедшее... Что случилось? Человек решил за дверью сорвать у дамы поцелуй. Сказано - сделано. Я услышал за дверью звук. Но звук был один, очень отчетливый звук, а следов на щеке пять. Как же это понять, Филимон, а?..

   - А может, у нее рука накрашена, - сказал Филимон, но тут же спохватился, вспыхнул и повесил голову.

   - Скверная бабенка, - со вздохом сказал он. - Невоспитанная.

   - Ну, что вы! Я ее немного знаю по Петербургу. Она окончила Смольный институт.

   - И чему их там в этом институтишке учат? - сердито буркнул Филимон и, постучав согнутым пальцем по столу, гаркнул:

   - Эй, гарсон, унь бутыль кордону Веру и апре келкшоз юнь жареный миндаль. Плю вит поворачивайся.

   Я налил первый бокал и, не чокаясь с Филимоном, тихо в одиночестве выпил. Выпил за скорбный, покрытый кровью, слезами и грязью, неприветливый путь нынешней русской женщины.

   Иди, женщина русская, бреди по колена в грязи. Дойдешь же ты, наконец, или до лучшего будущего, или... до могилы...

   Там отдохнешь от жизни.

   У меня на глазах стояли слезы.

   Надо отдать Филимону справедливость: рассчитывался он за шампанское тоже со слезами на глазах.

  

   - Вы?

   - Я.

   - Глазам своим не верю!

   - Таким хорошеньким глазкам не верить - это преступление.

   Отпустить подобный комплимент днем на Пере, когда сотни летящего мимо народа не раз толкают вас в бока и в спину, - для этого нужно быть очень светским, чрезвычайно элегантным человеком.

   Таков я и есть.

   Обладательница прекрасных глаз, известная петербургская драматическая актриса, стояла передо мной, и на ее живом лукавом лице в одну минуту сменялось десять выражений.

   - Слушайте, Простодушный! очень хочется вас видеть. Ведь вы - мой старый милый Петербург. Приходите чайку попить.

   - А где вы живете?

   Во всяком другом городе этот простой вопрос вызвал бы такой же простой ответ: улица такая-то, дом номер такой-то.

   Но не таков городишко - Константинополь!

   На лице актрисы появилось выражение небывалой для нее растерянности:

   - Где я живу?.. Позвольте... Не то Шашлы-Башлы, не то Биюк-Темрюк. А может быть, и Казанлы-Базанлы. Впрочем, лучше дайте мне карандашик и бумажку - я вам нарисую.

   Отчасти делается понятной густая толпа, толкущаяся на Пере: это все русские стоят друг против друга и по полчаса объясняют свои адреса: не то Шашлы-Башлы, не то Бабаджан-Османлы.

   Выручает обыкновенно карандаш и бумажка, причем отправной пункт - Токатлиан: это та печка, от которой всегда танцует ошалевший русский беженец.

   Рисуют две параллельные линии - Пера. Потом квадратик - Токатлиан. Потом...

   - Вот вам, - говорила актриса, чертя карандашом по бумаге, - эта штучка - Токатлиан. От этой штучки вы идете налево, сворачиваете на эту штучку, потом огибаете эту штучку - и тут второй дом

   - где я живу. Номер 22. Третий этаж, квартира барона К.

   Я благоговейно спрятал в бумажник этот странный документ и откланялся.

   На другой день, вечером, когда я собирался в гости к актрисе, зашел знакомый.

   - Куда вы?

   - Куда? От Токатлиана прямо, потом свернуть в одну штучку, потом в другую. Квартира барона К.

   - Знаю. Хороший дом. Что ж это вы, дорогой мой, идете в такое историческое место - и в пиджаке.

   - Не фрак же надевать!

   - А почему бы и нет. Вечером в гостях фрак - самое разлюбезное дело. Все-таки это ведь заграница!

   - Фрак так фрак, - согласился я. - Я человек сговорчивый.

   Оделся и, сверкая туго накрахмаленным пластроном фрачной сорочки, отправился на Перу - танцевать от излюбленной русской печки.

   Если в Константинополе вам известна улица и номер дома, это только половина дела. Другая половина - найти номер дома. Это трудно, потому что 7-й номер помещается между 29-м и 14-м, а 15-й скромно заткнулся между 127-б и 19-а.

   Вероятно, это происходит потому, что туркам наши арабские цифры неизвестны. Дело происходило так: решив перенумеровать дома по-арабски, муниципалитет наделал несколько тысяч дощечек с разными цифрами и свалил их в кучу на главной площади. А потом каждый домовладелец подходил и выбирал тот номер, закорючки и загогулины которого приходились ему больше по душе.

   Искомый номер 22 был сравнительно приличен: между 24-м и 13-м.

   На звонок дверь открыла дама очень элегантного вида.

   - Что угодно?

   - Анна Николаевна здесь живет?

   - Какая?

   - Русская. Беженка.

   - Ах, это вы к Аннушке! Аннушка! Тебя кто-то спрашивает.

   Раздался стук каблучков, и в переднюю выпорхнула моя приятельница, в фартуке и с какой-то тряпкой в руке. Первые слова ее были такие:

   - Чего тебя, Ирода, черти по парадным носят?! Не мог через черный ход приттить?!

   - Виноват, - растерялся я. - Вы сказали...

   - Что сказала, то и сказала. Это мой кум, барыня. Я его допрежь того в Питербурхе знала. Иди уж на кухню, раздевайся там. Недотёпа!

   Кухня была теплая, уютная, но не особенно пригодная для моего элегантного фрака. Серая тужурка и каска пожарного были бы здесь гораздо уместнее.

   - Ну, садись, кум, коли пришел. Самовар, чать, простыл, но стакашку еще нацедить - возможное дело.

   - А я вижу, вы с гран-кокет перешли на характерные,

   - уныло заметил я, вертя в руках какую-то огромную ложку с дырочками.

   - Чаво? Я, стало быть, тут у кухарках пристроилась. Ничего, хозяева добрые, не забиждают.

   - На своих харчах? - деловито спросил я, чувствуя, как на моей голове невидимо вырастает медная пожарная каска.

   - Хозяйские. И отсыпное хозяйское.

   - И доход от мясной и зеленной имеете?

   - Законный процент. (В последнем слове она сделала ударение на "о".) А то, может, щец похлебаешь? С обеда остались. Я б разогрела.

   Вошла хозяйка.

   - Аннушка, самовар поставь. Во мне заговорил джентльмен.

   - Позвольте, я поставлю, - предложил я, кашлянув в кулак. - Я мигом. Стриженная девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только покажите: куда насыпать угля и куда налить воды.

   - Кто это такой, Аннушка? - спросила хозяйка, с остолбенелым видом разглядывая мой фрак.

   - Так, один тут. Вроде как сродственник. Он, барыня, тихий. Ни тебе напиться, ни тебе набезобразить.

   - Вы давно знакомы?

   - С Петербурга, - скромно сказал я, переминаясь с ноги на ногу. - Аннушка в моих пьесах играла.

   - Как... играла? Почему... в ваших?

   - А кто тебя за язык тянет, эфиеп, - с досадой пробормотала Аннушка. - Места только лишишься из-за вас, чертей! Видите ли, барыня... Ихняя фамилия

   - Простодушный.

   - Так чего ж вы тут, господи! пожалуйте в столовую, я вас с мужем познакомлю. Мы очень рады...

   - Видала? - заносчиво сказал я, подмигивая.

   - А ты меня все ругаешь. А со мной господа за ручку здороваются, к столу приглашают.

   С черного хода постучались. Вошел еще один Аннуш-кин гость, мой знакомый генерал, командовавший третьей армией. Он скромно остановился у притолоки, снял фуражку с галуном и сказал:

   - Чай да сахар. Извините, что поздно. Такое наше дело швейцарское.

   Мы сидели в столовой за столом,