Авенариус Василий Петрович - Школа жизни великого юмориста

всеобщей истории. Это не было правильное учение, но он рассказывал им так много нового, уснащал свой рассказ веселыми анекдотцами, иногда очень мало относившимися к делу, и сам в заключение так простодушно хохотал вместе со своими маленькими слушателями, что те его скоро очень полюбили. Уроки происходили вечером, сейчас после обеда, и потому Гоголь зачастую приходил уже к обеденному столу. Здесь он садился около своих учеников и подсыпал перцу к их детской болтовне. Только когда бывший тут же их отец-сановник обращался к нему вдруг с каким-нибудь вопросом, он, как облитый холодной водой, разом съеживался и умолкал.

   Что касается затем занятий нашего педагога-пирожника у Балабиных и Васильчиковых, то об этом будет сказано далее в своем месте.

  

   По мере окончательной отделки своих четырех рассказов, Гоголь представлял их на новых просмотр Плетнева. К маю месяцу все четыре были одобрены, до отдачи их в цензуру оставалось только решить: пустить ли их в публику под собственным именем автора или под псевдонимом, а также придумать заглавие для самого сборника. В обсуждении первого вопроса принимал живое участие и Жуковский; в конце концов остановились на псевдониме, предложенном Плетневым: "Пасечник Рудый Панько".

   - Я предпослал бы на вашем месте и предисловие от имени пасечника, - сказал он, - что записал он будто бы свои рассказы со слов соседей, собирающихся у него по вечерам на хуторе в вашем Миргородском уезде.

   - Где-нибудь близ Диканьки! - подхватил Гоголь.

   - Прекрасная мысль. С легкой руки Пушкина Ди-канька известна теперь всей грамотной России:

  

   Цветет в Диканьке древний ряд

   Дубов, друзьями насажденных;

   Они о праотцах казненных

   Доныне внукам говорят.

  

   - Так, значит, и окрестить мой сборник: "Вечера на хуторе близ Диканьки"?

   - Так и окрестите. Чтобы не задержали в цензуре, я сам могу передать рукопись цензору Бутырскому, которого знаю еще с педагогического института.

   - Он теперь, кажется, также профессором в здешнем университете?

   - Да, и большой эстетик, милейший и благороднейший человек. Итак, я жду вашего предисловия.

   Ждать Плетневу пришлось недолго: дня через два Гоголь принес уже свое предисловие и сам прочитал ему его.

   Читая, Гоголь по временам вскидывал исподлобья глаза на своего судью и видел, как спокойные черты последнего все более оживлялись. Когда же пасечник в заключение принялся расхваливать стряпню хуторских баб: "Пили ли вы когда-либо, господа, грушевый квас с терновыми ягодами или варенуху с изюмом и сливами? Или не случалось ли вам подчас есть путрю с молоком? Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев! Станешь есть - объеденье, да и полно; сладость неописанная! Прошлого года... Однако ж, что я в самом деле разболтался?.. Приезжайте только, приезжайте поскорее; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному", - тут даже хладнокровный всегда Плетнев не вытерпел и потрепал пасечника по спине!

   - Браво, браво! Вы так расписываете, что даже у нашего брата, горожанина, слюнки потекут.

   - Значит, вы, Петр Александрович, одобряете?

   - Ни слова ни прибавить, ни убавить.

   - А у меня есть еще второе предисловьице "Вечеру накануне Иана Купала" специально для Свиньина.

   - Это для чего?

   - Для того, чтобы отблагодарить его за непрошенные поправки.

   Миролюбивому Плетневу такая злопамятность была совсем не по душе.

   - Ну, полноте, любезный Николай Васильевич! - сказал он. - Кто старое вспомянет, тому глаз вон.

   - Да ведь я его не называю; вся отповедь у меня обиняками, которые ему одному могут быть понятны: имеющий уши да слышит. Позвольте, я вам прочитаю.

   Это было то самое предисловие, которое с тех пор печатается в начале названного рассказа. Пара "крепких словечек" заставили Плетнева слегка поморщиться, точно в рот ему попало что-то горькое.

   - В этом великомудром паныче из Полтавы в гороховом кафтане непосвященному, действительно, довольно трудно угадать Свиньина, - заметил он. - А дьяк диканьской церкви Фома Григорьевич у вас тоже живое или вымышленное лицо?

   - Вымышленное, но в то же время один из моих самых старинных знакомых - дьяк Хома Григорович, действующий в комедии моего покойного отца "Простак".

   - И вы помянули его теперь добрым словом? Знаете ли что, Николай Васильевич: на днях должен прибыть сюда из Москвы Пушкин. Что скажет Пушкин, то и благо.

   Можно себе представить, с каким нетерпением и сердечным трепетом ожидал Гоголь приезда своего кумира - Пушкина!

   И вот накануне одной из суббот Жуковского, на которые имел теперь доступ и Гоголь, Плетнев, встретясь с последним в институте, сообщил ему, что Пушкин прибыл и будет завтра у Василия Андреевича.

   - Не забудьте же взять с собой ваши рассказы, - напомнил он.

   Еще бы не взять! Но на душе у Гоголя было так неспокойно, что перед выходом из дому он на всякий случай принял гофманских капель.

   - А вот и Гоголёк наш! - радушно встретил его Жуковский. - Где это вы, пане добродию, гак замешкались? У нас тут весь Олимп уже в сборе.

   В самом деле, в виду окончания зимнего сезона, перед разъездом на дачи, а еще более, быть может, в расчете встретиться опять с Пушкиным после долгого его отсутствия из Петербурга, - здесь оказались налицо князья Одоевский и Вяземский, Крылов, Гнедич, Воейков. Но у Гоголя не было теперь глаз ни для кого, кроме Пушкина, который раньше всех поздоровался с ним со словами:

   - Слышал о вас немало, но до сих пор, грешный человек, не читал ни единой вашей строчки. Нынче, однако, вы исправите, говорят, мой грех?

   Но как это было сказано! С какой чарующей улыбкой! Великолепные, словно выточенные из слоновой кости, зубы так и блистали, сверкали белизной; а глаза, глаза!

   Совсем растерявшись, Гоголь пробормотал про хрипоту, которая едва ли позволит ему читать.

   - Да ты, Александр Сергеевич, не осаживай его с места, - вмешался Жуковский и обратился затем к князю Одоевскому: - Вы, Владимир Федорович, начали что-то про вашу поездку в Павловск?

   В 1831 году Одоевскому шел всего двадцать восьмой год, но и тогда уже он был большим знатоком и страстным любителем музыки, тогда же начал ряд своих рассказов из области музыки. Мягким и, так сказать, "музыкальным" голосом заговорил он о "музыкальном" же предмете.

   - Хотя аллеи в павловском парке после зимы не совсем еще просохли, меня безотчетно как-то потянуло к Розовому павильону, откуда издали уже долетали ко мне звуки эоловой арфы, точно голос с того света незабвенной императрицы Марии. Когда же вступил в павильон, меня охватило жутко-таинственное чувство, точно светлый образ самой государыни незримо витал еще в этих мирных покоях. Каждая вещь кругом напоминала об ней! Я раскрыл клавесин, коснулся одной клавиши - и она издала такой жалобный тон, что у меня дрогнуло сердце, навернулись слезы. Третий год ведь уже, что благодетельницы нашей не стало, а все как-то не верится, что никогда, никогда ее не увидишь...

   Одоевский умолк, и на несколько мгновений вокруг воцарилось молчание.

   - В альбоме там я нашел также ваш автограф, Иван Андреевич, - заговорил он снова, - посвященную государыне-солнышку басню "Василек":

  

   В глуши расцветший Василек

   Вдруг захирел, завял почти до половины

   И, голову склоня на стебелек,

   Уныло ждал своей кончины...

  

   - Ну, теперь-то стебелек, пожалуй, не обломится, - заметил князь Вяземский, и лежавшее на всех присутствующих грустное очарование как рукой сняло: все весело оглянулись на старика-баснописца, тучный стан которого недаром заслужил ему от Карамзиной (вдовы историографа) прозвище Слон.

   Сам Крылов не повернул даже головы на толстой короткой шее, как бы опасаясь нарушить найденное раз в кресле удобное положение, и только сверху покосился на большой бриллиантовый перстень, пожалованный ему императрицею Марией Федоровной и ярко сверкавший теперь на его жирной руке, покоившейся на ручке кресла.

   - Смейтесь, смейтесь! - проворчал он. - Какое вам еще доказательство волшебной силы солнца, коли василек оно обратило в слона?

   - На бивни которого не дай Бог попасть! - досказал Пушкин. - А что, Иван Андреевич, прочитали бы вы нам которую-нибудь из ваших басен?

   - Не умею я читать...

   - Вы-то не умеете? Как сейчас помню: у Олениных1 играли в фанты; вам вышел фант - прочитать басню. Усадили вас на средину залы, и стали вы читать басню: "Осел и Мужик", - да как этак многозначительно огляделись:

  

   Осел был самых честных правил! -

  

   ______________________

   * Алексей Иванович Оленин - директор Императорской Публичной библиотеки.

   ______________________

   мы все, обступившие вас, так и покатились со смеху. Самому Крылову, должно быть, припомнилось описанное чтение, потому что он чуть-чуть усмехнулся и вздохнул:

   - Да, бывало, бывало!

   - Не только бывало, но можно сказать, - бывывало, - поправил Пушкин.

   - Можно сказать даже "бывывывало", - подхватил Вяземский.

   - Можно-то можно, - с самым серьезным видом согласился Крылов, - да только этого и трезвому не выговорить.

   Пушкин залился таким звонким, заразительным хохотом, что никто не мог устоять, - никто, кроме одного старика Воейкова: безобразный, желтый, изможденный, он угрюмо сидел поодаль от всех в углу и недоброжелательно исподлобья озирал смеющихся.

   - Все басни Ивана Андреевича я готов отдать за одну, - проговорил он, - про общего нашего друга-приятеля - змею подколодную.

   - Это про Булгарина? - тихонько спросил Гоголь сидевшего около него Плетнева.

   - А то про кого же? - отозвался Плетнев. - Вы знаете ведь басню "Крестьянин и Змея?"

   - Господь уж с ним! - миролюбиво вступился Жуковский. - Ты сам, Александр Федорович, усадил его в Желтый Дом*, ну, и пускай сидит себе там.

   ______________________

   * Умалишенные до перевода их в больницу Всех Скорбящих за Нарвскою заставой помещались в Обуховской больнице. Здание ее в те времена было окрашено в желтый цвет, откуда и название "Желтый дом".

   ______________________

   - Да ведь и тебе, Василий Андреевич, отведен там особый покой, - сказал Пушкин. - Так не лучше ли всех вас оттуда временно выпустить - на людей поглядеть и себя показать? Александр Федорович! Покажите-ка нам, право, опять всех ваших постояльцев.

   К просьбе Пушкина присоединились и другие. Сделавшись предметом общего внимания, старый свето-ненавистник приосанился и с язвительной усмешкой сказал наизусть целый ряд куплетов из своей бесконечно длинной сатиры "Дом сумасшедших". Гоголь слышал ее в первый раз и потому заслушался уже с самого вступления автора в "Желтый дом".

  

   Вечерком, простившись с вами,

   В уголку сидел один

   И Кутузова стихами

   Я растапливал камин;

   Подбавлял из Глинки сору,

   И твоих, о, Мерзляков,

   Из Омира по сю пору

   Недочитанных стихов!

   Дым от смеси этой едкой

   Нос мне сажей закоптил,

   Но, в награду, крепко-крепко

   И приятно усыпил!

   Снилось мне, что в Петрограде,

   Чрез Обухов мост пешком

   Перешед, спешу к ограде

   И вступаю в "Желтый дом".

  

   Кого-кого желчный сатирик не усадил в свой "Желтый дом"! Когда в числе его жильцов оказался и Жуковский, Гоголь, вместе с другими, невольно взглянул на хозяина-поэта; но тот, как ни в чем не бывало, благодушно только улыбался. Из других помешанных наиболее заинтересовали Гоголя Свиньин, Греч и Бул-гарин.

   В заключение сатиры, автор готов был бежать без оглядки из "Желтого дома", но смотритель дома удерживает его и читает ему указ:

  

   Тот Воейков, что бранился,

   С Гречем в подлый бой вступал,

   Что с Булгариным возился

   И себя тем замарал,

   Должен быть, как сумасбродный,

   Сам посажен в "Желтый дом".

   Голову обрить сегодня

   И тереть почаще льдом!

  

   Хотя все присутствующие, за исключением одного лишь Гоголя, знали уже сатиру Воейкова, но, по-видимому, выслушали ее не без удовольствия и, вслед за Жуковским, довольно дружно захлопали в ладоши.

   - А ты, мой Гнедко, чего надулся? Или обижен, что тебя тоже забыли? - заметил Жуковский Гнедичу, который едва ли не один из всех с явным неодобрением относился к хлестким стихам сатирика.

   Как уже известно было Гоголю, Гнедич, подобно Крылову, служил библиотекарем в Императорской Публичной библиотеке, подобно ему, пользовался там казенной квартирой и жил бобылем. Видаясь изо дня в день, они, несмотря на разность лет, состояли в дружеских отношениях и должны бы были, кажется, невольно перенять один от другого некоторые привычки. Между тем трудно было встретить двух людей более противоположных. Крылов был олицетворением славянской стихийной натуры - простой, неряшливой и ленивой. Гнедич, напротив, был чопорный европеец, завивал волосы, одевался по моде и держал себя так, будто считал себя Адонисом, тогда как в действительности лицо его изрытое оспою, было нимало не привлекательно. Даже в горячем споре он сохранял свою величавость, самые простые вещи говорил как бы гекзаметрами и слегка в нос, точно по-французски, причем охотно также украшал свою речь французскими фразами, которые, впрочем, не всегда согласовались с правилами французской грамматики.

   - C'est simplement triviale, - прогнусил в ответ Гнедич, - се ne sont pas des figures, mais, comme disent les Francais, ce sont des figurlettes*.

   ______________________

   * Это попросту пошло... это не лица, а, как говорят французы, - рожицы. (Так хотел по крайней мере, надо думать, выразиться Гнедич, вышеприведенная фраза которого нашло потом место, в числе курьезов, в записной книжке Вяземского.)

   ______________________

   - Однако и наш Иван Андреевич выводит в своих баснях своего рода фигюрлеток, - улыбнулся Жуковский, - вместо Сидора да Карпа у него выступают самые подлые твари, а Сидор да Карп тотчас узнают себя.

   - Quod licet Jovi, non licet bovi. Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.

   - Вы это, Николай Иванович, на чей счет? - огрызнулся тут из своего угла Воейков.

   Жуковский, в качестве хозяина, поспешил вступиться посредником:

   - Bos, bovis, в просторечии бык - общесобирательное имя средней руки поэтов, представителем коих являюсь я, бык по преимуществу, так и именуемый в ковчеге Арзамаса Бычком, тогда как наш поэт Слон и по вашему собственному "Парнасскому адрес-календарю" есть "действительный поэт 1-го класса и входит к его парнасскому величеству без доклада".

   - Музу свою вообще посвящая низким предметам, Слон наш с бессмертными также беседу ведет на Парнасе! - с важностью добавил от себя Гнедич.

   - Не по-гречески ли, как ваша милость? - колко отозвался Воейков.

   - Именно так! Он не меньший знаток древней эллинской речи, чем слуга ваш покорный.

   - Вот на! С каких это пор?

   - Да неужто ты об этом еще не слышал, Александр Федорович? - спросил Жуковский. - Единственный, можно сказать, пример, что труднейшему языку ленивейший человек в подлунном мире научился на старости лет. Расскажи-ка, Николай Иванович, как это было.

   - Было то вот как, - начал Гнедич, самодовольно озираясь и оправляя на шее толстый модный шарф, видимо, сдавливавший ему голосовые связки. - Однажды, едва я поднялся с постели, слышу за дверью слоновую поступь соседа - живем мы ведь с ним на одном коридоре. "Что бы то значило? - думаю. - Верно, по самонужнейшему делу!" И точно. "Так и так, - говорит, - был я вечор у Орлова. Стал он меня подбивать по-гречески вместе учиться; прибыл такой, мол, француз из Парижа, что в короткое время берется и стариков обучить этой мудрости. Как ты рассудишь, дружище?" - "Как рассужу? - говорю, а сам усмехаюсь: стоит предо мной мой Иван Андреевич в туфлях на босу ногу, в шлафоре - грудь нараспашку. - Ты и теперь уж в классической тоге, в сандалиях. Ступай! И передеваться не нужно". - "Будто я так уж ленив?" - "Воплощенная лень, брат! Я бы на месте твоем купил себе греческий Новый Завет да в ящик ночного стола положил бы: авось и собрался бы раз почитать на досуге". - "Гм", - промычал он в ответ, повернулся и вышел. Как-то потом заглянуть мне случилось в ночной его столик. Так ведь и есть! Лежит там евангелие с греческим текстом: только сверху-то пыли чуть не на палец. "Что, cher ami, - говорю, - греки не свой брат?" - "Да, - говорит, - хотел поучиться, да лень раньше нас родилася". Так вот проходит два года. Позвал нас обедать Оленин. После обеда хозяин с Иваном Андреичем скрылись, - верно, в объятья к Морфею, думаю; сам заболтался с хозяйкой. Глядь, к нам Барюша и Петя - хозяйские дети - Ивана Андреича под руки тащат, а следом за ним Алексей Николаич, да три фолианта под мышкой. "Вот вы, Иван Андреевич, спорили все, что ???? имеет одно лишь значение: "пасу", а вот у Гомера и Ксенофонта нашел я другое значение еще: "разделяю". - "Дайте взглянуть", - говорит мой Иван Андреич. И что же? Представьте, берет "Илиаду" и, как ни в чем не бывало, читает себе, переводит по-русски. "Э! - говорю, - не обманешь. И сам я по-английски раз страницу вызубрил, чтобы друзей провести. А на, прочитай-ка из этой вот песни. Взял он, читает опять, переводит. "Нет, брат, пустое! Не верю. У вас, Алексей Николаич, есть тут, я вижу, еще Ксенофонт; на нем-то уж верно запнется". Ан не запнулся ведь! "Ну, - говорю, - Иван Андреевич! Было в древности семь чудес, а ты уж восьмое! Как это, братец, скажи, ты в эллина вдруг превратился?" - "А ведь не боги ж, - в ответ он, - горшки обжигают. Каждую ночь до четвертого часа читал я в постели; ради мелкой печати очками еще обзавелся. Ну, а теперь все едино, что по-гречески мне, что по-русски".

   Рассказывая так, Гнедич безотчетно скандировал каждую фразу. Все с улыбкой поглядывали то на него, то на Крылова; сам же Крылов, точно речь шла вовсе и не об нем, сидел по-прежнему неподвижно, по временам протягивая руку за стаканом остывшего чая.

   - А что, Николай Васильевич, - тихонько обратился тут к Гоголю Плетнев, - не пора ли выступить и вам?

   Того как варом обожгло.

   - Нет, Петр Александрович, лучше отложим до осени...

   - До осени? Ну нет, извините. Господа! - громко возгласил Плетнев. - Вот у Николая Васильевича взята с собой рукопись его талантливого земляка-хохла - пасечника Рудого Панька. Не желаете ли послушать один рассказец?

   - И весьма! - подхватил первым Пушкин. - Василий Андреевич, стакан сахарной воды и пару свечей.

   Не успел очнуться Гоголь, как сидел уже посреди комнаты за маленьким столиком с двумя восковыми свечами (стеариновых в то время не было еще и в помине).

   - Смелей, смелей, - шепнул ему Жуковский, ставя к нему на столик стакан сахарной воды.

   Было это не лишне: Гоголь чувствовал, как вся кровь у него отлила к сердцу, и дрожащей рукой он поднес к губам стакан сахарной воды.

   - Книгу свою пасечник назвал "Вечера на хуторе близ Диканьки", - предварил он слушателей; затем откашлянулся и стал читать: - "Это что за невидаль: "Вечера на хуторе близ Диканьки?" Что это за вечера? И швырнул в свет какой-то пасечник! Слава Богу, еще мало ободрали гусей на перья и тряпья на бумагу, еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах!.."

   С первых же строк, едва только окунувшись в родную стихию, Гоголь, как рыба в воде, ожил. Куда и робость его делась! Читал он так просто, так естественно, точно и в самом деле говорил это старый пасечник. Когда же среди общего напряженного молчания прорывался на том или другом конце комнаты сдержанный смех, по губам читающего пробегала также усмешка, старик-пасечник лукаво посмеивался в бороду: "Будто уж так смешно? Смейтесь на здоровье, люди добрые!"

   Когда он дочел свое предисловие, Пушкин опять-таки первый ударил в ладоши; но Жуковский остановил его:

   - Это только присказка, сказка впереди.

   По прочтении затем и самой сказки - "Вечер накануне Ивана Купала", чтеца наградили еще более шумные рукоплескания, чем давеча Воейкова.

   - Вот, господа, чистая родниковая вода, истинная поэзия! - воскликнул Пушкин.

   - Ну какая же это поэзия? Это повседневная проза... - стыдливо пробормотал Гоголь, но сам был так счастлив, о, как счастлив!

   - Именно поэзия! - продолжал Пушкин. - Даже предисловие пасечника полно безыскусственной красоты. Настоящий комизм есть прекращенное безобразие и восстановленная красота. При случае вы, пожалуйста, еще кое-что мне прочитайте. Вы где располагаете провести лето?

   - В Павловске - на кондициях в одном доме...

   - Ну вот, чего же лучше? Из Павловска до Царского рукой подать. Я буду жить там - не забудьте! - по Колпинской на даче Китаевой; Василий Андреевич - в Александровском дворце. По образу пешего хождения можете навещать нас хоть каждый день; милости просим.

  

   Еще до переезда своего на лето в Павловск Гоголю пришлось познакомиться с молодою фрейлиной Александрой Осиповной Россет, которой суждено было впоследствии найти в нем лучшего друга и первого советчика в вопросах религии и совести.

   Хотя ей минул всего двадцать год, но, благодаря ее необыкновенно привлекательной наружности, пленительному обращению, живому уму и многостороннему образованию, она играла уже видную роль как в интимном кружке молодой императрицы, так и в литературном мире: в гостиной ее собирались первые тогдашние литераторы, находившие в ней всегда самую отзывчивую и самую влиятельную защитницу от строгостей цензуры. Она умела ценить, впрочем, не только Байрона и Пушкина, но и Рафаэля и Брюлова, Гайдна и Глинку; изучив генерал-бас, она была также прекрасная музыкантша. Чтобы лучше уразуметь восточное богослужение, поучения Григория Назианского и Иоанна Златоуста, она брала уроки греческого языка; после же урока тотчас отправлялась на дипломатический раут, где беседовала с французским посланником о парижских делах, как старый политик, а вслед за тем перед цветом придворной молодежи рассыпала блестки остроумия.

   Как благодатное солнце, всех равно освещающее, она получила от князя Вяземского прозвище Donna Sol, по имени главного действующего лица в драме Виктора Гюго "Эрнани". Но у нее было, кроме того, несколько не менее лестных наименований: тот же Вяземский титуловал ее еще "мадам Фонвизин" и Ласточкой, Жуковский - вечною принцессой и небесным дьяволенком, Мятлев - Пэри и Колибри, Хомяков - Девой Розой, Глинка - Инезильей. При дворе же она, брюнетка, была известна более под именем Саши Черненькой, в отличие от другой фрейлины, Александры Эйлер, блондинки, Саши Беленькой, как называла их маленькая княжна Александра Николаевна.

   Обо всем этом Гоголь слышал еще зимою у Жуковского и Плетнева, как и о том, что в жилах Россет не было ни капли русской крови*, но что она провела свое раннее детство в Малороссии, воспитывалась в Екатерининском институте и в душе была настоящей русской.

   ______________________

   * Отец ее, le chevalier Joseph (Осип Иванович) de Rosset, был француз-эмигрант; а мать ее происходила от брака полуфранцуза-полунемца Лорера с грузинскою княжной Цициановой.

   ______________________

   И вот однажды, в мае месяце, когда он только что давал (по собственным его словам) "прескучный" урок в доме Балабиных и его "бедная ученица зевала", совершенно неожиданно вошла к ним Россет.

   - А я пришла проститься с тобой, Мари: послезавтра мы с императрицей переезжаем в Царское, - объявила Александра Осиповна, с любопытством оглядывая учителя-хохла, о таланте которого наслышалась также от его двух покровителей.

   Но Гоголь показался ей таким "неловким, робким и печальным", что она оставила его на этот раз в покое. Зато на другой же день по записке Плетнева он был вытребован к половине седьмого вечера к Жуковскому; когда же явился туда, то застал там, кроме Плетнева, еще и Пушкина, который встретил его со смехом:

   - Попался, пасечник! Я всегда ведь говорил, что женщины дипломатичнее нашего брата. Пожалуйте-ка теперь с нами.

   - Куда? - перепугался Гоголь.

   - Очень недалеко: до фрейлинского коридора.

   - Но к кому? Неужели...

   - К донне Sol? Именно. Она видела вас вчера у Балабиных.

   - И взяла с нас слово привести к ней земляка сегодня же во что бы то ни стало, потому что завтра уж перебирается в Царское, - пояснил Жуковский.

   - Причем сама подала мысль - не говорить вам вперед, для чего вас вызывают... - добавил Плетнев.

   - Потому что знала, что вы упрямый хохол, - заключил Пушкин.

   Гоголь совсем оторопел.

   - Нет, господа, воля ваша, я не могу, ей-ей, не могу!

   - Если кто не может чего, то говорит "не хочу"; если же не хочет, то говорит "не могу". Вы можете, но не хотите.

   - Да как он смеет не хотеть! - вскричал Жуковский. - Он должен за великую честь почитать! Вы, Николай Васильевич, поймите, просто глупый молодой человек...

   - И невежа, поймите, и грубиян! - подхватил опять Пушкин. - Все должны слушаться Александры Осиповны, и никто не смеет упираться, когда она приказывает.

   Под таким градом неотразимых аргументов Гоголь поник головой.

   - Ну, слава Богу, кажется, урезонили, - сказал Плетнев, берясь за шляпу. - Меня уж извините, господа, перед Александрой Осиповной: в половине восьмого у меня в институте конференция. Смотрите только, чтобы арестант не сбежал у вас по пути.

   - Не сбежит.

   ... - Орест и Пилад! - радостно приветствовала Россет своих двух старых друзей, а затем, когда Пушкин заявил, что они насилу привели к ней упрямца, и просил приютить последнего, чтобы он не хандрил по своей Украине, - она с тою же обворожительною улыбкой обратилась и к Гоголю, схоронившемуся было за широкой спиной Жуковского: - Вас, верно, тоже давит это северное небо, как свинцовая шапка? Я семи лет уже уехала из милой моей Малороссии на север - на скучный север! - и все вот не могу забыть и хуторов, и степи, и солнца... Однако позвольте вас познакомить с моими двумя подругами.

   Подруги эти были сидевшие тут же на диване другие фрейлины императрицы: Урусова и Эйлер.

   "Саша Беленькая"! - вспомнилось Гоголю при виде высокой и полной, флегматического вида блондинки-немки.

   На столе перед гостями стояла ваза с крупной земляникой.

   - Первые ягоды из царскосельских оранжерей, - объяснила молодая хозяйка, накладывая полную хрустальную тарелочку самых сочных ягод и густо посыпая их сахаром. - Вас, Бычок и Сверчок, угостят ваши дамы. Я угощаю теперь только своего земляка. Вы, конечно, не откажетесь?

   - Прийде коза до воза, каже: "Ме-е-е!" - отвечал Гоголь скрепя сердце, с натянутой улыбкой.

   - Так Хохландией и повеяло! - рассмеялась Рос-сет. - Пойдемте-ка сюда, к окошку: тут ни один москаль нам не помешает.

   Усевшись г земляком у открытого окна, выходившего на Неву, она завязала с ним оживленную беседу о родной Украине. Что значит, с кем говорить и о чем! Перескакивая с русского языка на малороссийский, а с малороссийского опять на русский, она живо выведала у него все, что ей нужно было, о Васильевке и ее обитателях, а потом принялась сама рассказывать о малороссийском хуторе своей бабушки Громоклее-Водине и аистах на его крышах, о самой бабушке, хорошо говорившей также по-малороссийски, но с грузинским акцентом, о своей бонне швейцарке Амалии Ивановне, выписанной из Невшателя, о своей няне Гопке, которая так стращала ее своими рассказами о Вие...

   - Это - вампир греков и южных славян, - подал голос из глубины комнаты Пушкин, прислушивавшийся, по-видимому, к болтовне хохла и хохлушки.

   - Сверчок, под печку! - шутливо цыкнула на него Россет и принялась декламировать малороссийские стихи.

   - А теперь спойте ему "Грыцю", - сказал Жуковский. - Угощать так угощать.

   Россет, не чинясь, села за фортепиано и затянула: "Ой, не ходы, Грыцю, на вечерныцю...". В голосе у нее нашлись такие задушевные ноты, что, когда она кончила, все слушатели просидели еще несколько мгновений молча, как бы ловя улетевшие звуки, а потом все разом вдруг объявили, что она никогда еще так не пела, - все, кроме Гоголя, который только тяжело дышал да хлопал ресницами, точно у него за ними что-то накипало. Певица не могла, конечно, не заметить произведенного не него впечатления.

   - Ах, нагла милая, милая Украйна! - вырвалось у нее. - Я отдала бы, кажется, все на свете, чтобы увидеть опять нашу чудную степь с ее весенними цветами: колокольчиками, нарциссами, васильками...

   - Васильков-то и здесь сколько вам угодно, - сказал Пушкин, - а здешние ландыши даже ароматнее всех ваших степных цветов.

   - О, нет, я не согласна! Васильки на Украине ярче; неправда ли, Николай Васильевич?

   Гоголь теперь лишь, казалось, очнулся и поспешил подтвердить:

   - Ярче, еще бы!..

   - Что я говорю? А что до запаха, то есть ли цветы ароматнее тех маленьких цветочков, помните, Александр Сергеевич, что растут в Одессе около моря, голубенькие и беленькие?

   - Помню: цветочек это похож на гиацинт и пахнет земляникой и персиком*. Но согласитесь все-таки, что здешние ландыши...

   ______________________

   * Речь идет о луковичном растении - Muskerr Europae.

   ______________________

   - Ни, ни, ни - и слышать не хочу! Против нашего юга я не позволю ничего говорить. Я уверена, что могла бы быть там вполне счастлива вдали от всяких удовольствий.

   - Дай вам только хороших книг да добрых собеседников...

   - Вроде нас вот, - заметил Жуковский. - В Царском Селе мы, во всяком случае, приложим все старания...

   Россет хотела еще что-то возразить. Но тут каминные часы начали бить, и она ахнула:

   - Уже девять! Государыня ждет нас, mesdames. Итак, господа, до Царского!

  

   На "кондициях" Гоголь состоял в течение лета 1831 года в доме княгини Александры Ивановны Васильчиковой, в качестве не столько воспитателя, сколько дядьки ее младшего сына - идиота Васи. О пребывании его в этом аристократическом доме племянник княгини граф Вл. А. Соллогуб - в то время дерптский студент, а впоследствии известный автор "Тарантаса" - оставил в своих "Воспоминаниях" две небольшие, но чрезвычайно характеристичные картинки.

   Приехав на вакации к своим родителям в Павловск, Соллогуб отправился вечером на поклон к своей бабушке - Архаровой, жившей вместе со своими приживалками на одной даче с Васильчиковыми. Старушка укладывалась уже спать и послала внука к Васильчиковым.

   - Там у них ты найдешь такого же студента, - прибавила она, - говорят, тоже пописывает.

   И вот, когда Соллогуб проходил темным коридором, из-за одной двери ему послышался мужской голос, будто прочитывавший.

   "Верно, студент", - сообразил молодой граф и тихонько приотворил дверь. Очевидно, то было обиталище одной из бабушкиных приживалок. Кровать ее была прижата к сторонке и закрыта ширмами, чтобы дать место круглому столу перед большим старинным диваном. Стол покрыт кумачною скатертью, и посреди его горела лампа под темно-зеленым абажуром. Диван и стулья были настолько ниже стола, что сидевшие вокруг него ярко освещались из-под абажура. Было их четверо: три бедно одетые старушки с вязальными спицами в руках и столь же скромный на вид молодой человек с рукописью перед собою. При входе незваного гостя чтец тотчас умолк.

   - Ничего, продолжайте, - покровительственно ободрил его племянник княгини, - я сам пишу и очень интересуюсь русскою словесностью.

   Молодой человек откашлялся и продолжал:

   - "Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи!.."

   "Кто не слыхал читавшего Гоголя, - замечает от себя Соллогуб, - тот не знает вполне его произведений. Он придавал им особый колорит своим спокойствием, своим произношением, неуловимыми оттенками насмешливости и комизма, дрожавшими в его голосе и быстро пробегавшими по его оригинальному остроносому лицу, в то время как маленькие его глаза добродушно улыбались и он встряхивал всегда падавшими ему на лоб волосами. Описывая украинскую ночь, как будто переливал в душу впечатления летней свежести, синей, усеянной звездами выси, благоухания, душевного простора... Признаюсь откровенно, я был поражен, уничтожен; мне хотелось взять его на руки, вынести на свежий воздух, на настоящее его место"...

   И вдруг среди своего восторженного гимна украинской ночи молодой украинец произнес грубым мужицким голосом:

   - Да гопак не так танцуется!

   Переход был так неожидан, что все три приживалки опустили на колени свои спицы и, уставясь поверх очков на чтеца, вскрикнули все в один голос:

   - А как же?

   Гоголь чуть-чуть про себя усмехнулся и продолжал монолог пьяного Каленика:

   - "То-то я гляжу - не клеится все! Что же это рассказывает кум?.. А ну: гоп-трала! гоп-трала! гоп-гоп-гоп!"

   На следующий день Соллогуб снова завернул на дачу к тетке и застал Гоголя с его слабоумным питомцем на балконе. Мальчик полулежал на коленях своего учителя-дядьки, который, сидя на низеньком соломенном стуле, водил пальцем по книжке с картинками, изображавшими разных животных, и предобродушно подражал голосам этих животных:

   - Вот это, Васенька, барашек: бе-е-е! Вот это корова: му-у-у! А вот это собачка: гау-ау-ау!

   Так-то с убогими старушками и с мальчиком-идиотом проводил свои летние каникулы славный впоследствии юморист! Диво ли, что от этой мертвой обстановки его тянуло в Царское Село к живым людям - к Пушкину и Жуковскому?

   Первый визит свой Гоголь счел долгом сделать Пушкину и его молодой жене, которой он до тех пор не был еще представлен. Выбрал он для этого воскресный день, когда мог отлучиться из дому с самого утра. Таким образом, он застал молодых супругов еще за завтраком. Пушкин видимо обрадовался гостю.

   - Вот легки на помине! Сейчас ведь только говорил про вас Наталье Николаевне. Позвольте вас познакомить... Да вы верно еще не завтракали?

   - Нет...

   - Так прошу не побрезгать - чем Бог послал. А 1а guerre comme a la guerre*.

   ______________________

   * На войне - по военному (фр.); здесь в значении: приноравливаясь к условиям.

   ______________________

   - Mais, Alexandre!..* - пробормотала Наталья Николаевна; очень уж прост был завтрак: селедка с печеным картофелем, редиска да простокваша.

   ______________________

   * Но, Александр!.. (фр.).

   ______________________

   - О, господин пасечник тоже деревенский житель, насчет пищи не привередлив, - успокоил ее муж. - Для меня нет ничего вкуснее этакого печеного картофеля.

   - А для меня простокваши, - уверил Гоголь.

   - Ну, вот. Она удивительно освежает, особливо когда перед тем целое утро проработаешь этак у себя на вышке под накаленной крышей.

   - А кабинет у вас наверху?

   - Да, в мансарде: никто тебе, знаете, не мешает. Тепленько, правда; но в Одессе, в Кишиневе так ли я еще жарился! С утра совсем даже сносно. С постели прямо в холодную ванну - и за дело. Мысли так и роятся, гонят одна другую, только записывай. Чтобы дух перевести, пройдешься разве по комнате, выпьешь стакан воды со льдом, выйдешь на балкон - подышать свежим воздухом. Глядь - и завтрак на столе. А тут против тебя сидит этакая женочка - картинка писаная, ненаглядная...

   - Mais, Alexndre!.. - снова возмутилась было Наталья Николаевна; но муж с такой нежной, примиряющей улыбкой протянул ей через стол руку, что она не могла не протянуть ему навстречу свою руку и смущенно также улыбнулась.

   "Недаром он ее так воспевает! - говорил себе Гоголь, который и до этого уже украдкой вскидывал взоры на красавицу-хозяйку, а теперь просто глаз не мог оторвать. - "Все в ней гармония, все диво" - и стан, и профиль. Фидии, Праксители! Где вы, чтобы увековечить эту божественную красоту: "чистейшей прелести чистейший образец".

   Между тем Пушкин заговорил о последних новостях французской литературы, находя в прозе Шатобриана проблески гения, восхищаясь Ламартином, классические стихи которого "столь же прекрасны, как и его душа", Виктором Гюго, сила которого - в красках и картинах неисчерпаемой фантазии.

   - Но это все же не Байрон, не Шиллер, не Гете, - говорил он. - Между гением и большим талантом есть разница, которая не столько сознается, сколько чувствуется.

   Гоголь слушал, боясь упустить хоть одно слово. Это была не лекция ученого профессора, а блестящая импровизация поэта.

   Что за начитанность и широта взгляда! И в то же время что за простота и ясность изложения!

   - Прости, мой ангел: я нагнал на тебя зевоту, - спохватился вдруг Пушкин, когда жена его прикрыла рот рукою. - Ведь десерта ты нам не предложишь?

   Они встали из-за стола. Тут в дверях показалась новая гостья - Donna Sol. Словно солнцем все кругом разом озарилось; даже скучающие черты Натальи Николаевны прояснились, когда Александра Осиповна сообщила ей, что в дворцовом "китайском" театре затевается спектакль и что ей, Наталье Николаевне, будет также прислано приглашение.

   - Не знаю только, поспеем ли до переезда в Петергоф, - озабоченно добавила Россет, - столько возни с костюмами... конечно, не столько, как прошлого зимою на костюмированном балу во дворце, где мне выпала роль de la Folie du carnaval (Масленичная шалость).

   - А это что такое? - спросила Наталья Николаевна.

   - Расскажите, Александра Осиповна, расскажите, пожалуйста! - подхватил Пушкин, которому хотелось, видно, доставить жене хоть некоторое удовлетворение после скучного для нее литературного разговора.

   - La Folie du carnaval должна была сказать импровизированную речь, - начала Александра Осиповна. - Но никто не хотел за это взяться. "Сделайте это для меня, Черненькая, - сказала мне государыня, - вас никто ведь не узнает, кроме меня да Жуковского.

  &n