Авенариус Василий Петрович - Школа жизни великого юмориста

ранился он по-немецки.

   - Да, тут у нас требуется некоторая сноровка, - усмехнулся слуга, - но прежде чем вы станете одеваться, позвольте мне завинтить иллюминатор.

   - Да он закрыт.

   - Закрыт, но не завинчен, а на море посвежело; неравно плеснет к вам в койку.

   В самом деле, в окошечко над койкой звучно хлестала волна за волной. Когда Гоголь вошел или, вернее сказать, когда его втолкнуло невидимой рукой в тесный чуланчик, именуемый уборной, и он вздумал было с прохладцей умываться, налитая им в умывальную чашку вода плеснула ему разом и в рукава, и за расстегнутую жилетку. Вот так история! Прошу покорно!

   Когда затем ему подали стакан чаю, из предосторожности обернутый салфеткой, он принял уже со своей стороны меры: ради баланса пил стоя, прислонясь к дверям; однако малую толику все ж таки пролил на пол. Вот и поди ж ты!

   На палубу он вскарабкался без особого труда, благодаря поручням трапа; но тут его вдруг качнуло в сторону с такой силой, что он сделал воздушный пируэт, и если бы вовремя не ухватился за ванту, то неизбежно очутился бы на коленях у вчерашней немочки-блондинки, которая с страдальческой миной примостилась на каком-то тюке, накрытом парусиной. Барышня ахнула, но вслед за тем улыбнулась - улыбнулась слабой, бледной улыбкой, как осеннее солнышко сквозь тучи. Улыбайся, милочка, не стесняйся; чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.

   А вон и англичанин-приказчик; чтобы ветром картуза с головы не сорвало, подвязал его себе носовым платком под подбородком - удивительно, брат, к лицу! "Як свине монисто", - сказал бы Яким. И куда это несет его? Ну, так, конечно! Балансируя на своих длинных ходулях, подбирается к блондиночке, предлагая ей свои услуги - принесть стакан лимонаду; но та, не глядя, отрицательно головой мотает и по-прежнему тоскливо устремляет свои незабудочные глазки в неопределенную даль. Молодчика же подхватило уже неудержимым движением судна и откинуло далеко в сторону: куда лезешь с неумытым рылом! Пошел вон!

   Носовая часть парохода была отведена под товарный груз, между которым кое-как разместились палубные пассажиры третьего класса. Под капитанским мостиком у дымовой трубы, где менее всего качало и дуло, расположилась аристократия первого класса; корму же занимала почти исключительно буржуазия второго класса, к которой принадлежал и Гоголь.

   Видя, как матросы ходят по шаткой палубе, точно по твердому грунту, ловко наклоняясь всем корпусом то туда, то сюда, сообразно наклону судна, он вздумал было по примеру их прогуляться по корме, чтобы поразмять члены; да как бы не так, черта с два! Палуба то восставала перед ним горой, то вдруг опять опускалась крутым откосом, уходила из-под ног, и он бежал вприпрыжку под гору. Того гляди, поскользнешься и растянешься. Вернее все-таки пристроиться где-нибудь у борта.

   А славно тут, ей-Богу, хорошо! Вон солнце-то как высоко поднялось, точно для того, чтобы лучше обозреть своим огненным оком расстилающуюся внизу огромную картину. Где полотно, где кисти и краски, чтобы достойно передать эту необъятную ширь? Куда ни глянь - море да небо, небо да море! Но в то самое время, как в вышине лазурный небесный купол - олицетворение олимпийского покоя, внизу море, столь же чистое и прозрачное, но чудного цвета аквамарина, - сама жизнь земная, неугомонная, кипучая, на всем пространстве своем колышется и дышит. Вон от самого горизонта надвигается полоска потемнее, все ближе да ближе, растет и растет. Ого-го, как важно развернулась! Это уже не волна, а какое-то морское чудище с пенистым хребтом. "Эй вы, людишки, на вашем суденышке держитесь крепче за веревочки: неравно проглочу!" Само оно, однако, видно, сыто; вздымает только суденышко на хребте своем, обдает людишек водяною пылью и катится себе далее. А следом уже новая волна, такая же пышная, грозная; куда ни обернись - все волны да волны, одна громаднее другой, и на всех-то те же белые зайчики, гонятся один за другим и никак не нагонят. Играет море, против солнца так и сверкает расплавленным стеклом, и только за кормою далеко-далеко тянется широкая глянцевитая лента... Черт возьми, что за роскошь, невероятная, непостижимая!

   Не все, впрочем, пассажиры, должно быть, подобно Гоголю, восхищались разыгравшимся морем: к обеденному столу собралось их куда менее. Чтобы посуда не скатывалась со стола, его обложили кругом рамкой; но тарелку с супом все-таки приходилось каждому балансировать в руках.

   - Кушайте, господа, кушайте на здоровье, - поощрял капитан, - чем плотнее набьете чрево, тем оно будет устойчивей.

   Следуя благому совету, Гоголь нагружал себя возможно плотно; но оттого ли, что он был чересчур уж усерден, оттого ли, что табурет под ним ходуном ходил, оттого ли, наконец, что висевшая над столом лампа, как маятник, раскачивалась у него перед самым носом, - как бы то ни было, куски застревали у него в горле и от собиравшейся во рту желчной слюны казались пропитанными горькою полынью. Силы небесные! Да что ж это такое?.. Изнутри подступает к самому горлу...

   Не досидев, он рванулся вон из-за стола, второпях опрокинул табурет и сам, наверное, полетел бы через него, не подхвати его сосед вовремя под руку. На палубе, подобно годовалому ребенку, обучающемуся ходить от стула к стулу, он стал было пробираться вдоль борта судна от снасти к снасти на конец кормы, но еще на полпути почувствовал себя так нехорошо, что должен был наклониться через борт... Ах, как нехорошо, ай, ай...

   Тут на плечо его легла рука капитана.

   - А не лучше ли вам, любезнейший, улечься в постельку? - отеческим тоном предложил весельчак. - Дайте-ка, я возьму вас на буксир. Вот так. Представьте себе теперь, что мы танцуем с вами гроссфатер: вы за даму, я за кавалера.

   И гроссфатер благополучно "пробуксировал" свою гроссмуттер до каюты и койки.

   В койке и то как будто покойнее; но под ложечкой по-прежнему сосет и ноет. Пароходные же колеса знай работают без одышки, тяжело шумят, точно под самым изголовьем. Нелегко, небось, беднягам справиться с целым морем-океаном! Пароход кряхтит, скрипит по всем швам и нервно вздрагивает; а волны так и плещут - шлеп да шлеп - в маленькое оконце; сейчас, поди, разобьют, зальют... Уж не сам ли то старик Нептун к нему в гости жалует? Да, это он, это он со взъерошенной седой гривой стучится в стекло своей длинной зеленой ручищей: "Здорово, дружок! Чего схоронился, притаился? Все равно не уйдешь. Вспусти-ка добром; вместе спустимся в мои подводные чертоги..."

   "Сгинь, старче, чур меня!"

   Гоголь накрылся с головою одеялом. Но и под одеялом все те же неотвязные звуки, все так же его вместе с пароходом вскидывает, встряхивает, а в груди все ноет да ноет...

   Тут перед занавеской слышатся голоса, звенят чашки: чай, разбойники, распивают, закусывают. И откуда у них еще аппетит берется, у обжор? Фу! Даже и подумать тошно.

   Наконец и ночь. Все кругом опять смолкло, кроме, разумеется, самого парохода да моря.

   - Доброй ночи! Приятного сна! - доносится откуда-то последнее пожелание.

   Да, как же, приятного сна! Заснешь тут на этой ореховой скорлупе среди безбрежной, бездонной, бушующей пучины! У-у, какое гнетущее состояние, какая безысходная тоска! Что это, право, все только она же, эта подлая морская болезнь, или, в самом деле, аминь всему, сама смерть? Неужто же так и сойти со сцены жизни, ничего не совершив, оставив после себя только позорное пятно? Маменька, дорогая вы моя! Простите ли вы безумному сыну, что он за всю вашу любовь, беззаветную, беспредельную, отплатил самою черною неблагодарностью, чтобы убежать от собственной совести... Нет, бесславною смертью этого не исправишь, не загладишь! Надо жить - жить во что бы то ни стало. Боже, Царь Небесный! Смилуйся, дай пережить, искупить свой грех...

  

   Пять суток уже пароход храбро бился против расходившейся морской стихии; на шестые, как по мановению волшебного жезла, волнение разом улеглось, и все, что в унынии попряталось по койкам, жизнерадостно выползло опять на свет Божий. Когда же на горизонте обозначилась полоска земли и в подзорную трубу капитана всякий мог собственными глазами различить вдали церковные шпили Любека, - всей перенесенной напасти как не бывало: англичане потребовали себе элю, немцы - пива, и палуба огласилась нестройным, но задушевным хором.

   В три часа дня пароход вошел в гавань. Распрощавшись наскоро с шестидневными спутниками и с хозяином-капитаном, всякий спешил на берег. Гоголь, которому спешить было некуда, был из последних. Нездоровье у него также как рукой сняло, голова просветлела, но почва под ногами, точно пароходная палуба, продолжала еще колебаться, и он покорно отдался во власть первого носильщика, выхватившего у него из рук чемоданчик.

   - В какую гостиницу прикажете?

   - Мне все равно. Лишь бы недорогой номер...

   - И недорогой, и прекрасный! О, господин останется доволен.

   Номер, действительно, нашелся недорогой, хоть и относительно прекрасный; господин, впрочем, остался доволен, сдал паспорт коридорному и отправился осматривать заморскую диковину - Любек.

   Так вот он какой, этот вольный ганзейский город, торговавший уже шестьсот лет назад с нашим вольным же Новгородом! Зато ведь и с виду в деды Питеру годится. Тот, пожалуй, тоже полунемец, прифранчен по-европейски, но, по юности своей, насчет порядка и опрятности костюма довольно-таки беззаботен. Любек же - почтенный старец из коренной немчуры, брезгливый, щепетильно-аккуратный, в старомодном длинном фраке с потертыми локтями, но не продранными, упаси Бог! В напудренном парике с косичкой и с неизменным фуляром и табакеркой в руках. Улицы без перерывов, дом к дому, как одна сплошная стена, и, экономии ради, все-то дома узкие-преузкие - в три-четыре окна, и высокие-превысокие, в пять-шесть и более этажей, вышка на вышке, словно стиснутые с боков соседями, поневоле становятся все на цыпочки, тянутся вверх за воздухом, чтобы не задохнуться. Но здесь не задохнешься при всей тесноте: из-под ворот - удивительное дело! - вовсе нет этих пронзительных, в нос ударяющих дуновении, которыми угощают нас домовладельцы Гороховой и Мещанской.

   И что еще изумительнее: движения много, а глуму - ни-ни. Правда, что при всем многолюдстве ни единого возницы*; пешочком, изволите видеть, куда дешевле. Но нет и гама, крика, брани. Всякий знает свое место, свои права и обязанности гражданина-колбасника: я, мол, даю тебе дорогу, - и ты сторонись; я тебе вежливо кланяюсь, - и ты изволь отдать поклон.

   ______________________

   * Просим читателей не забыть, что действие рассказа происходило в 1829 году. Об отсутствии в Любеке извозчиков упоминает сам Гоголь в своем письме оттуда к матери.

   ______________________

   - Здравствуйте, герр Мейер! Как поживаете?

   - Благодаря Бога, герр Фишер. А вы как?

   - Покорно благодарю; не смею жаловаться. Потрясли друг другу руки, прикоснулись к полям шляп и мирно, разлюбезно разошлись; а через десять шагов та же церемония с герром Мюллером и с герром Шмидтом. Что значит Европа! Удивляйся и поучайся. А вот и Marktplatz, сиречь базарная площадь, Сенная. Толпа тоже кишмя кишит, но чинненько-миленько.

   - Не прикажет ли господин вишен?

   Предлагает это хоть и деревенская девушка, толстушка, кубышка этакая, кровь с молоком, но в чистеньком, нарядном корсетике, с зонтиком в ручке, чтобы солнышко, видишь, не запекло бела лица, - одно слово, немецкая штука. Ну как, скажите, обидеть, ничего не взять?

   - Bitte, Mamsel!

   И отвешивает мамзель тюрик спелых, сочных вишен-морелей и следуемый за них шиллинг* принимает с таким милым книксом, с такой обворожительной улыбкой, что - и, Боже! - готов, право, еще взять на другой шиллинг, чтобы снова заслужить и улыбку, и кникс.

   Э, да тут водятся и экипажи! Правда, семейная фура в Ноев ковчег и в одну лошадь: вези, кобыло, хоть тоби не мило! Благо здоровенная, жирная, что добрый вол. Посередке на ремнях ящик не ящик, а маленький дом, горой нагруженный всякими сельскими продуктами; среди продуктов королевой на троне сама матерь семейства с дщерью; верхом же на лошади целых двое: впереди сынок; прошу посмотреть, куда залез постреленок, - на самую гриву! Да что поделаешь, коли надо дать еще за собою место зятю (а может, и жениху сестрицы? Кто его разберет!); а в арьергарде, держась за ремень, как подобает, пешочком, верный батрак, - картина, достойная кисти Теньера!

   ______________________

   * В одном любекском талере полагалось 2,5 марки, а в марке 16 шиллингов.

   ______________________

   А все-таки, что ни говори, то ли дело этакий скрипучий воз на волах, за которым лениво бредет на ярмарку длинноусый хохол в широчайших шароварах, с носогрейкой в зубах, а на возу, среди мешков пеньки, полотна либо арбузов и дынь, пышнее всякой дыни какая-нибудь Оксана или Галя, чернобровая, смуглолицая краля, с яркими лентами в густых косах, в венке из полевых цветов... Гай-гай! Вот бы параллель провести да в назидание немчуре в здешней же газете и тиснуть? А то расписать им и всю ярмарку; кстати же, пожалуй, и романический эпизод вклеить между парубком и дивчиной, которых преследует ведьма-мачеха... В самом деле, отчего бы не преподнести им этакой штуки? Это был бы, так сказать, первый голубь с масличной веткой, за которым последовала бы целая стая всяких певчих, больших и малых. А как озаглавить? "Der kleinrussische Jahrmarkt"? Или "Ein kleinrussischer Jahrmarkt"? Или совсем без "древа" и "ейна" - просто "Kleinrussischer Jahrmarkt"? Фу ты на! Над этими "артикулами" сам черт ногу сломит. Ну, там найдется; сперва лишь бы смастерить по-русски, а по словарю можно подобрать хоть какое слово, и редактор-немец, где нужно, подправит, подмажет.

   В таких мыслях Гоголь, сам того не замечая, оставил уже базарную площадь и из улицы в улицу, из переулка в переулок выбрался на окраину города - к городскому валу. Вал этот давным-давно утратил свое первоначальное значение - защищать горожан от вражеских набегов; засаженный правильной тенистой аллеей, уставленной скамейками, он служил им теперь только местом прогулки и отдохновения от трудов дневных.

   Присел тут и Гоголь на скамейке; но вид протекающей внизу речки Травы воскресил в его памяти родной Псел, и он со вздохом встал опять и спустился на ту сторону вала.

   Тут уже пригород, дачное место, вроде петербургских островов: по дороге тянутся два ряда домиков, но пышно увитых зеленью, с палисадничками; деревья точно парикмахером подстрижены, подвиты, цветы рассажены самыми правильными клумбочками. Все это, надо честь отдать, в своем роде премило, но по-немецки, zierlich-manierlich, fein akkurat... О, Васильевка! О, степь родная! Восстаньте во всей вашей простой, нетронутой красоте!..

   Ночь. Добрые обыватели богоспасаемого града Любека мирно почивают за спущенными шторами. Одно лишь оконце, выходящее на соседние крыши, открыто настежь, и перед ним сидит одинокий мечтатель. Да и как, помилуйте, не замечтаться! Луна, эта старинная знакомая, глядит ведь на него с вышины столь же ясная, кроткая, как, бывало, дома, в Васильевке. И все эти крыши и трубы в ее серебристом, таинственном свете, весь этот спящий город кажутся очарованными... А за тридевять земель, в глухом степном хуторке в это же самое время сидит, быть может, точно так же перед открытым окном одинокая вдова, глядит точно так же на эту же луну и тихо вздыхает, утирает слезы, думает не передумает о своем вероломном беглеце-сыне...

   Мечтатель отрывается от окна, зажигает свечу и садится писать:

   "...Теперь только, когда я, находясь один посреди необозримых волн, узнал, что значит разлука с вами, моя неоцененная маменька, в эти торжественные, ужасные часы моей жизни, когда я бежал от самого себя, когда я старался забыть все окружавшее меня, - мысль: что я вам причиняю сим - тяжелым камнем налегла на душу, и напрасно старался я уверить самого себя, что я принужден был повиноваться воле Того, Который управляет нами свыше... Как! За эти бесчисленные благодеяния, эту ничем неоплатную любовь я должен причинять вам новые огорчения!.. О, это ужасно! Это раздирает мое сердце. Простите, милая, великодушная маменька, простите своему несчастному сыну, который одного только желал бы ныне - повергнуться в объятья ваши и излить пред вами изрытую и опустошенную бурями душу свою, рассказать всю тяжкую повесть свою. Часто я думаю о себе: зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем Он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения?.."

   "Продайте, ради Бога, продайте или заложите хоть все, - писал далее кающийся, - я слово дал, что более не потребую от вас и не стану разорять вас так бессовестно"; тем не менее, не имел еще мужества рассказать "свою тяжкую повесть". Излив свою душу, он перешел к описанию Любека.

   "Но признаюсь, - заключил он, - все это еще как будто скользит по мне и пролетает мимо, не приковывая ни к чему моего безжизненного внимания. Сначала, за год перед сим, думал я: каковы-то будут первые впечатления при взгляде на совершенно новое, совершенно бывшее чуждым доселе для меня, на другие нравы, других людей? Как любопытство мое будет разгораться постепенно! Ничего не бывало. Я въехал так, как бы в давно знакомую деревню, которую привык видеть часто. Никакого особенного волнения не испытывал я. Как бы мне теперь хотелось видеть вас, хотя одно мгновение! Здоровы ли вы? О, будьте здоровы! Будьте утешены наконец нами..."

   Что значит этакая чистосердечная исповедь! После нее засыпаешь, как по приказу, сном праведных, а поутру затем встаешь с чистою совестью, легкою, как перышко, телом свежий и бодрый.

   За четверть часа до полудня Гоголь был в местном кафедральном соборе (Domkirche), чтобы не пропустить боя знаменитых часов. Перед часами стояла уже густая толпа любопытных, не отрывая глаз от огромного циферблата и благоговейно слушая объяснения церковного сторожа, что вот, мол, на циферблате календарь на многие сотни лет, а вот показания погоды: когда ждать вёдра, когда дождя или грозы. Но тут стрелка подошла к двенадцати; большая мраморная статуя над часами ударила в колокол, и все присутствующие принялись машинально считать про себя торжественно-медленные, глухие удары. Но недосчитали, потому что в циферблате внезапно распахнулась дверь, и оттуда выступил сам Спаситель, а за ним чередой двенадцать апостолов, и все-то в полный человеческий рост. Идут мимо Христа и поют Ему славу и преклоняются. Вот и последний вошел в противоположную дверь, и она захлопнулась. Чудеса! Хотя и иноверческий храм, а невольно осенишься крестом, сотворишь молитву.

   Толпа между тем двинулась вслед за церковным сторожем, поучавшим, что собор построен-де еще в 1173 году Генрихом Львом ("О! То был воплощенный лев" - "ein Lowe wie er leibt und leibt!"), что такой-то вот образ - кисти Альбрехта Дюрера, а такое-то изваяние - работы Квелино. Как любитель живописи, а еще более как человек глубоко-религиозный, Гоголь безмолвно восхищался также произведениями старинного христианского искусства, от которых, среди торжественный тишины и прохладного сумрака обширного храма, веяло обаянием времен давно минувших и какою-то неотразимою святостью...

   Дни шли за днями, а Гоголь все еще не тронулся из Любека. Осмотрел он там, не торопясь, и Мариин-скую церковь (Marienkirche) с ее астрономическими часами и пляскою смерти (Todtentanz), заглянул и в ратушу и ее знаменитый погреб (Rathsweinkeller), охотнее же всего просиживал по часам в тенистом садике одного загородного ресторанчика. Мимо то и дело шныряют расторопные кельнера с пенистыми кружками пива, вокруг шумный говор и смех туземных любителей этого напитка, а он, среди общего движения и гама, сидит себе за отдельным столиком с кружкой "Weisbier" перед собою, с полуприщуренными глазами, и не то мечтает, не то просто отдыхает душою. Может быть, перед ним носятся опять самосозданные образы дивчины, парубка и ведьмы-мачехи? Может быть, и так. Но чтобы изложить все это на бумаге, он не взял бы теперь, кажется, и миллиона; век бы так нежился, с места не шевельнулся!

   На десятый уже день подрядил он возницу, который на своей откормленной лошадке-голштинке доставил его через добрых два часа времени красивою аллеей за восемнадцать верст к конечной цели его странствия - Травемюнде.

   И здесь то же невозмутимое dolce far niente*, но с большими вариациями; по утрам - целебные ванны, за обедом - компания собеседников со всех стран света, под председательством хлебосольного хозяина гостиницы, а перед сном - страничка-другая не чужого пера, а собственного: простонародный рассказец, которому и название уже найдено "Сорочинская ярмарка".

   ______________________

   * Сладостное безделье (ит.).

   ______________________

   Глядь - двух недель опять как не бывало, курс лечения закончен, да и в кошельке уже дно ощупать можно. Засиживаться долее не приходится.

   Еще денек в Гамбурге, прогулка по берегу Альстера (приток Эльбы), по местному Невскому проспекту - Девичьей тропе (Ingfernstieg) - и восвояси. Но стоял уже сентябрь, и все - погода и море - глядело сентябрем. Да, тогдашняя июльская качка в сравнении с этой сентябрьской - сущие пустяки, игрушки! Теперь пароход кидало из одной водяной бездны в другую, окунало то носом, то кормою, накренивало до невозможности то на один, то на другой бок, и встряхивало так, что он самым отчаянным манером трещал и скрипел, кряхтел и стонал. Внутри же его по койкам раздавались только плач, стоны и скрежет зубовный, мольбы и клятвы всеми святыми - вовеки ни за какие коврижки в мире уже не пускаться в море. А сунься-ка на палубу - и того горше: насквозь тебя прохватит холодным ветром, с неба хлещет холодным дождем, с моря холодною же и соленою волною, в снастях и реях дикий свист и гул, за бортом грозный плеск и клокот, и все-то кругом тебя бешено прыгает, опрокидывается, мешается друг с другом - и мачты, и капитан на мостике, и облака, и волны... О, море, море! Как ты величественно и как безобразно, беспощадно! Что перед тобою величайшее и ничтожнейшее создание - человек? Плеснуло - и смыло уже без следа со всеми его безумными мечтами и страстями. Ай! Ай! Под ложечкой опять засосало, и все разом поднимается, - Господи, Господи! И как это душа еще в теле держится? Когда-то этим адским мучениям конец?..

   Вечером 22 сентября Прокопович, возвращаясь от знакомых, столкнулся внизу на лестнице с Якимом.

   - Ты куда опять?

   По всему лицу Якима до ушей расплылась блаженная улыбка.

   - А в булочную за сухарями, - отвечал он, потрясая в руке салфеткой, - у нас важный гость.

   - Гость? Уж не панок ли твой из немечины вернулся?

   - Поихала Гася, тай вернулася! Спрашиваю его так, шуткуючи: "Видел ли, - кажу, - и черта немецкого?" - "Как же, - говорит, - видел: рожки маленькие, копыта в сафьяновых чобитках, хвост подвернут; не такий, як наш - хвост в аршин распущенный". Такой же все жартливый! Да вот, стал он теперь читать письмо маменькино...

   - Ладно! Беги в булочную, - прервал болтуна Прокопович, усмехнувшись, и поспешил наверх.

   Но тут в дверях он остолбенел. Гоголь сидел за столом, облокотись обеими руками и спрятав в них лицо. На столе же перед ним лежало развернутое письмо, пришедшее на его имя несколько дней назад; что оно было от матери Гоголя, Прокопович узнал тогда же по почерку на адресе.

   - Ты ли это, дружище?

   Гоголь отнял руки от лица: оно было чисто, но смертельно-бледно и крайне расстроено.

   - Здравствуй, - промолвил он, как бы нехотя протягивая через стол руку.

   - Здравствуй, милый мой! А я-то как по тебе соскучился! Дай же обнять тебя! Уж не дурные ли вести из дому?

   - Нет, ничего...

   Дурных вестей каких-либо в письме матери, точно, не было; но как потрясло оно сына до глубины души - видно из посланного им спустя два дня ответа:

   "С ужасом читал я письмо ваше, пущенное 6-го сентября... Вот вам мое признание: одни только гордые помыслы юности, проистекающие однако ж из чистого источника, из одного только пламенного желания быть полезным, не будучи умеряемы благоразумием, завлекли меня слишком далеко... Бог унизил мою гордость - Его святая воля! Но я здоров, и если мои ничтожные знания не могут доставить мне места, я имею руки, следовательно, не могу впасть в отчаяние... Одно только мое моление к Богу, одно желание: пусть Он изгладит из сердца вашего сына неблагодарного, вместе с несчастиями, им вам нанесенными, и да осчастливит вас счастием моих добрых и бесценных сестер! Пусть они будут вам утешением, пусть ни одна из них не напомнит собою недостойного брата! Если же Всевышнему угодно будет дать мне возможность и состояние хотя со временем поправить расстройство и разорение, мною вам причиненное, тогда только почту я, что надо мною произнесено Богом прощение... Я не в силах теперь известить вас о главных причинах скопившихся, которые бы, может быть, оправдали меня хотя в некотором отношении. Чувства мои переполнены; я не могу перевести дыхание. Ваше письмо... Простите, простите меня, великодушная маменька!.."

   Поведать начистоту всю историю с злополучным "Ганцем Кюхельгартеном" было свыше сил автора, и ни тогда, ни впоследствии он не сказал об ней ни слова. Уже после его смерти любознательные поклонники великого писателя выпытали ее от его верного простодушного Якима.

  

   Заграничная поездка принесла Гоголю двоякую пользу: вылечила его телесно, излечила и духовно: стихотворный пыл его навсегда угас. Но суровая проза жизни, с которою он стал теперь лицом к лицу, не давала ему уже прохода.

   - Бида чоловика найде, хочь и солнце зайде! - вздыхал теперь и Яким. - Без грошей чоловик не хороший.

   Нужда, настоящая, беспощадная нужда стучалась к ним в дверь. Просить опять "грошей" из дому было немыслимо. Надо было во что бы то ни стало приискать себе постоянных занятий, которые давали бы верный кусок хлеба. Но где взять их? После долгих тщетных поисков Гоголь решился обратиться к племяннику их семейного "благодетеля", "кибинцского царька", Андрею Андреевичу Трощинскому, заслуженному генералу, унаследовавшему от дяди его богатые имения*.

   ______________________

   * А.А. Трощинский, родившийся в 1774 г., по обычаю того времени, еще ребенком был занесен в список солдат гвардии, в 10 лет от роду был уже сержантом, в 18 - капитаном, а в 31 - генералом. С 1811 г. он состоял в отставке и зиму проводил в Петербурге, а лето в деревне. В 1821 г. он женился на молодой красавице - Ольге Дмитриевне Кудрявцевой, внучке (по матери) польского короля Станислава Понятовского. Ольга Дмитриевна была в приятельских отношениях с М.И. Гоголь, находилась с нею в постоянной переписке и крестила одну из ее дочерей - Лизоньку.

   ______________________

   принял молодого родственника несколько свысока, но милостиво, снабдил его денежными средствами для уплаты за квартиру и для обзаведения необходимым зимним платьем, а затем обещался замолвить за него слово в Министерстве внутренних дел, где знал одного из директоров.

   - Всего охотнее, признаться, я служил бы по юстиции, - позволил себе заявить Гоголь. - Моя давнишняя мечта была - работать против кривды, которая заела наш темный народ...

   - Человек предполагает, а Бог располагает, - обрезал возражение Андрей Андреевич. - На всяком государственном поприще вы можете быть равно полезны: честные и усердные деятели везде нужны. Вы по диплому в каком ранге?

   - В ранге коллежского регистратора.

   - По нашему - прапора? Да! Ведь вы не были в университете, где кандидатам дается сразу штабс-капитанский чин; а теперь в министерствах больше спрос на таких людей с высшим образованием...

   - Но и наша нежинская гимназия не простая, а "высших наук": три старших класса якобы университетские...

   - То-то, что "якобы"; как говорится: тех же щей, да пожиже влей. Ну, что же, попытаемся, похлопочем.

   Хлопоты его, однако, увенчались только половинным успехом: знакомый ему директор хотя и согласился принять к себе в департамент молодого нежинца, но не на штатное место и в течение первых двух месяцев даже без всякого жалованья. Выбора не было, и Гоголь с визитной карточкой Трощинского в кармане отправился в Министерство внутренних дел.

   Когда он очутился тут в большой приемной с высокими окнами без гардин, среди голых серых стен, уставленных только длинным рядом дубовых стульев для просителей, - сердце в нем невольно сжалось: так вот где суждено ему утолить свою жажду государственной деятельности для общего блага! А в чем будет заключаться она, эта деятельность? Уж не в приемке ли пакетов?

   Последняя мысль явилась ему при виде сидевшего за письменным столом у окна дежурного чиновника - седенького старичка в стареньком вицмундире с крестиком в петличке, принимавшего от почтальона пакеты. Старый служака делал свое дело методически: пока он не пересчитал всех сданных ему пакетов и не расписался в их получении в разносной книге почтальона, он не замечал, не желал заметить торчавшего тут же у стола молодого просителя. Покончив с почтальоном, он достал из кармана роговую табакерку, угостил себя щепоткой, обтер нос и губы клетчатым не первой свежести носовым платком и тогда уже повернул голову к Гоголю.

   - Вам кого?

   - Мне бы директора.

   - Сегодня у его превосходительства нет приема: пожалуйте завтра.

   - Но у меня к нему карточка.

   - Карточка? Гм... И от особы?

   - От особы.

   - Позвольте взглянуть. "Генерал-майор Андрей Андреевич Трощинский". Так-с. Вы, знать, определиться к нам хотите?

   - Хотел бы.

   Старичок критически обозрел с головы до ног фигуру стоявшего перед ним молодого человека и чуть-чуть усмехнулся.

   - Жеребенку хомута захотелось? Хорош наш хомут, ай хорош! - Он указал на сильно потертый бархатный воротник своего лоснившегося, как шелк, вицмундира. - А прошение у вас приготовлено?

   - Какое прошение?

   - О хомуте.

   - Да разве надо еще прошение?

   - Хе-хе-хе! Как же иначе о вас дело-то завести? С первого шага мы вас зарегиструем, заномеруем. Так под номером и пустим гулять по белу свету!

   - Чтобы не потерялся?

   - Чтоб не потерялся, само собою, хе-хе-хе! Многому еще вам придется у нас поучиться, хоть и кончили, верно, курс наук?

   - Кончил.

   - Да не совсем, как видите, не совсем-с. И диплома, пожалуй, с собой не прихватили?

   - Нет.

   - Что я говорю! При прошении вам следует приложить и диплом, и метрику, и свидетельство о дворянстве. Ведь вы, я чай, из дворян?

   - Из дворян. Да нельзя ли мне все это потом представить, хоть завтра?

   - Завтра? Гм, в виде особого изъятия разве... Но в прошении вы должны обязательно упомянуть о сем.

   - А самое прошение мне можно написать теперь же?

   - Можете-с; гербовый лист вы достанете здесь же у швейцара; гривенничек всего приплатите. Эй, Парфентьев! Сходи-ка к Миронычу за гербовым листом.

   Парфентьев, дежурный сторож, на врученный ему Гоголем рубль принес ему от швейцара гербовую бумагу и сдачи.

   - Вот вам и перышко, садитесь и пишите, - сказал покровительственно чиновник, а сам обратился к вошедшему между тем курьеру постороннего ведомства, чтобы принять от него также несколько пакетов.

   Легко сказать - пишите! Да что писать-то? Наплетешь еще совсем несуразное, а суть-то как раз, может, и упустишь, и лист гербовый испортишь. Вот наказание! Совсем как беспомощный ребенок...

   - Что же вы? - послышался тут опять голос старичка-чиновника. - И прошение-то короче воробьиного носа написать не умеете? Эх-эх! Всякое, милостивый государь, дело мастера боится. Извольте уж, я вам продиктую. Пишите: "Его превосходительству"... Да что вы, что вы! Перекреститесь!

   - Перекреститься?

   - Да как же, виданное ли дело: "Превосходительство" пишете с маленькой буквы.

   Как школьник под диктовку учителя, Гоголь выводил на бумаге слово за словом, пока не дошел до подписи.

   - А здесь внизу выставьте свое местожительство, - заключил учитель. - Вот так. Что, в пот небось вогнало? Не прикажете ли для подкрепления табачку? Нет? Как угодно-с. В приемной тут курение возбранено, да и вообще-то нашему брату, канцелярскому, знаете, курить в присутственном месте не пристало. Так вот-с и балуешься нюхательным табачком: не зазорно и не накладно; дешевле даже курительного.

   Словоохотливый старичок продолжал бы, вероятно, и дальше, не попроси его Гоголь снести директору карточку Трощинского с прошением.

   - Прошение вы покудова оставьте еще при себе, на случай, что вас примут, - объяснил чиновник. - А карточку я передам через курьера.

   Немного погодя он возвратился.

   - Его превосходительство велели подождать. Ждать, впрочем, Гоголю пришлось не очень долго.

   Вместо самого директора, к нему вышел другой чиновник с орденом на шее и с такою важностью во всей выправке и в гладковыбритом лице немецкого типа, что ой-ой, не подходи близко! Не из остзейских ли фонов или даже баронов? - Это вы от генерала Трощинского? - обратился он к Гоголю сухим официальным тоном и на утвердительный ответ предложил ему идти за ним. - Директору угодно, чтобы я взял вас к себе в отделение. Прошение у вас с собой?

   - Вот-с

   - Хорошо. После сами отдадите в регистратуру.

   В "регистратуру"... Это еще что за штука? Но спрашивать у этого барина не приходится. Так вот оно, канцелярское святилище!

   Впереди открылась анфилада "отделений", разделенных одно от другого только высокими арками; справа и слева ряды столов, а за столами, сгорбившись над своей работой, чиновники и писцы. Миновав вторую или третью арку, начальник-вожатый остановился перед одним из столоначальников, который тотчас приподнялся с места.

   - Вот, Тимофей Ильич, молодой человек, который, по желанию директора, будет заниматься в вашем столе.

   Тимофей Ильич молча поклонился и указал Гоголю на пустой стул около своего стола.

   - Присядьте. Вы где получили образование? Гоголь дал обстоятельный ответ. Что он кончил только по второму разряду - произвело на столоначальника, казалось, не совсем-то выгодное впечатление. Сам он, как потом оказалось, был из кандидатов петербургского университета. Но в сравнении с начальником отделения он держал себя значительно проще и спросил Гоголя "на совесть", намерен ли он серьезно посвятить себя чиновной карьере. Глядел он на него при этом так в упор, что у Гоголя духу не хватило ответить не "на совесть".

   - Откровенно говоря, - сказал он, - я охотнее пошел бы по судебной части, но обстоятельства так сложились, что приходится искать куска хлеба...

   - Так вы нуждаетесь все-таки в куске хлеба? И то хорошо. Значит, вы должны работать, а охота придет, может быть, своим чередом. Так что ж, не откладывая в долгий ящик, начнем с азов. Изволите видеть...

   И началась целая лекция об "азах" канцелярской науки. Для наглядности лектор брал из вороха "дел" на столе перед собою то одно, то другое дело и вкратце, но толково и даже с некоторым одушевлением передавал сперва их содержание, а затем порядок делопроизводства. Вначале Гоголь старался сосредоточить все свое внимание, чтобы следить за его объяснением. Но содержание "дел" так мало говорило воображению и сердцу, что он вскоре совсем безотчетно отвлекся от сухой теории к живой действительности, - к тому, что происходило вокруг него: это была просто какая-то бумажно-чернильная лаборатория! Одни не покладая рук строчили бумагу за бумагой, другие их перебеляли, третьи рылись в шкапах или в грудах "дел", сваленных на подоконниках, четвертые "заводили дела", подшивая в синие обложки исполненные "подлинные" бумаги и "отпуска" (копии), пятые вносили во "входящий" журнал "вновь поступившие" бумаги и т.д.

   И над всем этим стоял общий смутный шум от скрипа перьев, от шелеста перелистываемых бумаг, от шарканья ног под столами, от стука отодвигаемых стульев, от перешептывания писцов и отрывочных возгласов начальствующих лиц:

   - Михеев! Подайте-ка третий том.

   - Лукин! Очините-ка перо.

   - Кирилов! Подложите-ка переписку.

   - Вы, я вижу, довольно рассеяны, - внезапно оборвал Тимофей" Ильич свою лекцию. - На деле вы, может быть, усвоите себе все скорее. Вот вам для начала две шаблонные бумажки - два прошения, которые надо препроводить: одно - в третьем лице по принадлежности к министру Императорского Двора, князю Петру Михайловичу Волконскому, а другое - на заключение к московскому генерал-губернатору. Содержание постарайтесь изложить возможно сжато и ясно. Лаконизм - первое условие канцелярского стиля. Примеры вам подыщет канцелярский чиновник. Что, Пыжиков, отделались уже от дежурства?

   Последние слова относились, как оказалось, к тому самому старичку-канцеляристу, который давеча дежурил в приемной, а теперь появился у соседнего стола, заваленного делами и бумагами.

   - Отделался, Тимофей Ильич, - отвечал Пыжиков. - Калинин взялся за меня додежурить. Вон сколько бумаг ведь еще к отправке!

   - И прекрасно. Будьте добры только сперва снабдить нашего нового сослуживца канцелярскими принадлежностями и шаблонами к этим двум исполнениям.

   - Гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится, - вполголоса приветствовал старик Пыжиков нового сослуживца. - Оба ведь не думали не гадали, что под одним началом служить придется. Можете себя только поздравить.

   - С чем?

   - А с тем, что в стол к такому дельцу попали. Работник Тимофей Ильич у нас, каких с фонарем поискать; маленько, правда, строптив: за мнение свое готов пред начальством на стену лезть, распинаться; ну, и без протекции, так в черном теле его и держат. Вон Павлик у нас в кои веки, как красное солнышко, покажется и спрячется, а не ныньче-завтра в чиновники особых поручений выскочит, помяните мое слово.

   - Какой Павлик?

   - А помощник Тимофея Ильича - Ключаревский, Павел Анатольевич. Вот и стул его - с той недели уже по хозяине плачет.

   - Да может, он захворал?

   - Он-то захворал, яблочко наливное? Да и время ли человеку хворать, скажите, когда надо и по Невскому-то на рысаке прокатиться, и с визитами к разным графиням да княгиням, которые без него как без рук: тут приватное дельце им оборудуй, там справочку наведи, здесь лотерею-аллегри, целый базар устрой, живые картины поставь, - почем я знаю! Словом: самонужнейший мужчина, чиновник особых поручений по всем статьям; только в министерском приказе еще не отдано. Ну-с, вот вам и два шаблончика, вот бланочки, перышко, карандашик, резиночка. С почином!

   - Но куда мне сесть?

   - А вон на стульчик Павлика. За него поработаете, так честь и место.

   Уселся Гоголь, осенился крестом на образ с лампадой в углу: "Господи, благослови!" - и развернул первый "шаблон".

   "Министр внутренних дел, свидетельствуя совершенное почтение такому-то, имеет честь препроводить при сем по принадлежности..."

   Ну, это-то чего проще. Стиль самый немудреный. Вся задача в содержании "препровождаемого".

   Обратился он к "препровождаемому". Было то прошение какого-то звенигородского мещанина на четырех страницах мелкого письма, да черт знает что такое! Нагородил, ишь, с три короба ни к селу ни к городу, а ты изволь всю эту дрянь изложить "сжато и ясно"! Посоветоваться разве с Пыжиковым? Да ведь старикашка на смех еще поднимет. Напишем как Бог на душу положит.

   Написал, прочел. Нет, не то! И чересчур пространно, и стиль не выдержан.

   Стал переделывать, перемарал вдоль и поперек. Наконец-то, кажется, в тон попал. С черняка перебелил на чистом бланке. Слава тебе, Господи! Одна штука есть; остается другая.

   Но что за оказия? Надо отправить прошение в Москву, а в самом прошении говорится о петергофских фонтанах.

   - Простите, - решился Гоголь все-таки обеспокоить старичка-канцеляриста, - но я, признаться, никак в толк не возьму, какое дело московскому генерал-губернатору до петергофских фонтанов?

   Пыжиков заглянул в прошении и фыркнул Гоголю в лицо.

   - Перепутали, батенька! Это вам надо отправить вовсе не в Москву, а к министру Двора, а то, другое, - в Москву.

   Фу ты пропасть! Совсем опростоволосился. Делать нечего: взялся опять за первую бумагу. Да не угодно ли связать мысли, когда вокруг тебя вечная толчея, а начальник-барон без устали ходит себе, знай, взад и вперед между столами подначальных тружеников, как маятник в часах - "чик!" да "чик" "чик" да "чик", - мимоходом подпуская тебе еще струйку табачного дыма, - может быть, и от настоящей гаванской сигары, но, тем не менее, преедкого дыма, от которого у некурящего человека с непривычки в горле першит.

   Наконец-то угомонился, присел к своему столу просмотреть поданную ему столоначальником Тимофеем Ильичом кипу переписанных бумаг. Вдруг, словно муха его укусила, гаркнул на все отделение так, что все кругом вздрогнули, оглянулись:

   - Тимофей Ильич! Да что же это такое? Тот подошел к начальнику.

   - Помилуйте, батюшка, что вы тут нагородили? Ведь резолюция директора совершенно ясная: "Разрешить".