Авенариус Василий Петрович - Школа жизни великого юмориста

афов Гоголя (В.И. Шенрока), перевод, по всему вероятию, был не настолько хорош, чтобы можно было напечатать, хотя за него и было уже уплачено.

   ______________________

   "Это составляет мой хлеб, - писал он. - Если где-либо услышите какой забавный анекдот между мужиками в нашем селе, или в другом каком, или между помещиками, сделайте милость, описуйте для меня, также нравы, обычаи, поверья. Да расспросите про старину хоть у Анны Матвеевны или Агафьи Матвеевны, какие платья были в их время у сотников, их жен, у тысячников, у них самих, какие материи были известны в их время, и все с подробнейшею подробностью; какие анекдоты и истории случались в их время смешные, забавные, печальные, ужасные. Не пренебрегайте ничем: все имеет для меня цену... Нет ли в наших местах каких записок, веденных предками какой-нибудь старинной фамилии, рукописей стародавних про времена гетманщины и прочего подобного?"

   Наконец, уже на седьмой день слёнинский приказчик подал ему желанный номер:

   - Сейчас только из переплетной.

   И точно, книжка была совсем еще сырая, благоухала не розами и ландышами - эка невидаль! - а свежими типографскими чернилами.

   Но, Творец Небесный, что это такое? Название переиначено и вдвое длиннее: "Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви".

   И почему "Бисаврюк", и не "Басаврюк", как в оригинале? Верно, опечатка. Да нет же, и в тексте везде "Бисаврюк". Прошу покорно! Не спросясь автора, меняет даже имена. Нет ли и других еще поправок?

   В кармане у Гоголя оказался перочинный ножик, с помощью его страница за страницей были тотчас разрезаны.

   Так ведь и есть! Опять переделка, совсем искажающая смысл! Вот вставка, а вот пропуск... Экая подлая манера! Начинающий автор, так можно у него, значит, вырезывать целые куски мяса, - не закричит: "Караул!". Нет, сударь мой, извините, закричим!

   С уликой своей под мышкой оскорбленный автор выбежал из магазина. Остановился он не ранее, как у подъезда своего обидчика, и то лишь потому, что наткнулся тут на его казачка, выскочившего без шапки на улицу.

   - Что, барин твой у себя?

   - У себя-то у себя, но нынче не воскресенье...

   - Все равно. Я должен видеть его сию же минуту. Дверь в переднюю открыта?

   - Открыта-с, но без доклада никого не приказано впускать. Обождите меня на лестнице.

   - А ты куда?

   - В ренсковый погреб за портером для Николая Ивановича.

   - Для какого Николая Ивановича?

   - Для господина Греча.

   - Соиздателя Булгарина по "Северной Пчеле"?

   - А это уж нам неизвестно. Так, Бога ради, господин, обождите на площадке. Не то будет мне встрепка!

   - Значит, судьба: против судьбы, брат, не пойдешь!

   Дверь в квартиру редактора, действительно, оказалась только притворенной. Тоже судьба, видно; доберешься до него без звонка, так поневоле примет. Пускай наговорится сперва с гостем, а там с глазу на глаз...

   Оставив плащ в передней, Гоголь на цыпочках пробрался в гостиную. Так как день был не приемный, то хозяин не нашел нужным замкнуться наглухо в своем кабинете, и дверь туда была полуоткрыта, так что к Гоголю в гостиную ясно доносилось оттуда каждое слово.

   Подслушивать, собственно говоря, не совсем благовидно; но как же быть-то? Государственных тайн у них, верно, нет; а чуть что, так можно заткнуть уши.

   - Дельвиг в первом же номере своей "Литературной Газеты" заявил ведь, что в ней не будет места критической перебранке, - басил Свиньин.

   - Человек он, точно, безобидный, ни рыба ни мясо, - проскрипел в ответ незнакомый Гоголю голос, - очевидно Греча. - А все ж таки коли дело коснется его лучшего лицейского друга, то как ему не вступиться? Но нашествие грозит нам еще с другой стороны: Вяземский, такой же приятель Пушкина, но вдвое зубастее, замыслил, слышно, тоже новый журнал - и пойдет перепалка! Ведь Фаддей-то Венедиктович у меня, вы знаете, какой бедовый: швырнут ему в лицо ком грязи, а он назад десять.

   - Да, он высоко держит знамя пасквилей. Но вы-то, Николай Иванович, аккуратный, благоразумный немец, отчего за фалды его не попридержите? Сами ведь вы с Пушкиным никогда особенно не враждовали?

   - О, нет. Лично я к Александру Сергеевичу решительно ничего не имею, но из-за этой вздорной журнальной перебранки отношения наши стали несколько натянуты. Тут как-то случай свел нас в магазине Белизара*. Он издали поклонился мне довольно принужденно. Я же подошел к нему с улыбкой: "Ну на что это похоже, Александр Сергеевич, что мы дуемся друг на друга, точно Борька Федоров с Орестом Сомовым?" Он рассмеялся - вы знаете ведь его славный, задушевный смех: "Очень хорошо!" Это его любимая поговорка. Пожали друг другу руку и приятельски разошлись. Беда вот только, что он терпеть не может моего ляха и при первом же случае продернет его эпиграммой. А то, вы знаете, с каким гонором: сейчас в раж, в бешенство! Мне же потом для компании расхлебывать с ним кашу!

   ______________________

   * Французский книжный магазин у Полицейского моста, перешедший затем к Дюфуру, от Дюфура к Мелье, а от последнего - к нынешнему владельцу, Цинзерлингу.

   ______________________

   - И то ведь вы еще на днях с ним да с Воейковым, как слышно, отсиживали на гауптвахте?

   - Отсиживали, да только врозь: я на дворцовой гауптвахте, Булгарин в новом Адмиралтействе, а Воейков - в старом. Рассадили молодцов, как подгулявших мастеровых, чтобы неравно не вцепились еще в прическу друг другу. Хе-хе-хе! И смех и грех!

   - Да неужто все только, как рассказывают в городе, из-за "Юрия Милославского"?

   - Все из-за него. Роман сам по себе хоть куда...

   - Так зачем же вы нападали на него?

   - Я-то нападал? И не думал; все это - дело рук моего alter ego (второе я).

   - Булгарина? Но кто, скажите, дал ему оружие в руки? Кто указал ему в романе на некоторые промахи исторические и грамматические? Не первый ли наш грамотей Николай Иванович Греч?

   - Да как же, согласитесь, не выручить коллегу? Печатает же он сам теперь роман из той же эпохи

   "Дмитрий Самозванец"; а тут вдруг предвосхитили у него лавры не только в публике, но и во дворце: государь жалует Загоскину брильянтовый перстень! Стало быть, ему, Фаддею Венедиктовичу, не видать уже перстня как своих ушей, и читать-то его "Самозванца" никто, пожалуй не станет.

   - М-да, полное основание разнесть соперника по косточкам. Ваш коллега, я вижу, стоит на высоте задачи самопрославления. А Воейков, как старинный враг его, ввязался за Загоскина?

   - Ввязался, но Булгарин не остался в долгу: вылил на него самого целый ушат отборной брани. Тут шефу жандармов было поведено внушить обеим воюющим сторонам, чтобы сложили оружие. Бенкендорф же, на беду, поручил эту миссию Максиму Яковлевичу...

   - Фон Фоку?

   - Да, а фон Фок - человек, как вам известно, крайне деликатный, передал им об этом в самой мягкой форме, прося не называть хоть своих противников по имени. "Слушаю-с", - сказал Фаддей Венедиктович, да накатал такую отповедь Воейкову, что в тот же день мы все трое очутились на трех разных гауптвахтах.

   - Вам, Николай Иванович, это было, в полном смысле слова, в чужом пиру похмелье.

   - Нет, не могу жаловаться; время я провел весьма даже приятно. Караул на дворцовой гауптвахте был от Преображенского полка, который только что вернулся из турецкого похода, и дежурным офицером был мой добрый знакомец по английскому клубу - князь Несвицкий. Он сидел как раз за столом с другими офицерами. "Еще прибор!" - крикнул он, и меня накормили придворной кухней так, как мне еще не случалось. Вечером же брат мой привез мне из дому подушку и хорошую книгу. Но едва только я растянулся на диване, как явился флигель-адъютант от его величества с разрешением ехать домой. Я устроился было так удобно, что мне просто жаль уже было расстаться с моим диваном и книгой!

   - Но домашние-то ваши, я думаю, за вас немножко-таки трепетали?

   - Немножко - да, но тотчас успокоились, когда я вошел к ним, весело припевая:

  

   Wer niemals in der Wache war,

   Kennt dies Vergniigen nicht!

   ("Кто не бывал никогда в карауле, тот не знает этого удовольствия!")

  

   Тут внимание Гоголя было несколько отвлечено от занимательного диалога шумом в передней: сперва застучали там сапожища казачка, потом хлопнула пробка. Проходя с бутылкой портера и двумя стаканами на подносе через гостиную, казачок не заметил Гоголя, усевшегося в тени полуоткрытой двери, да и забыл уже, должно быть, о его существовании, потому что не доложил об нем барину и, выходя обратно из кабинета, не притворил двери.

   - Ну, а ведь других-то арестантов не так угостили? - говорил между тем редактор-хозяин редактору-гостю.

   - Какое! Моего Фаддея оставили, как школьника, даже вовсе без обеда. Он ведь большой гастроном и, как нарочно, был позван в этот день на обед к Прокофьеву...

   - Директору российско-американской компании?

   - Да. Но лишь только пошли к закуске, как ему подают конверт от Бенкендорфа: пожалуйте в Адмиралтейство! Елена же Ивановна, как нежная супруга, узнав об аресте своего благоверного, покатила утешать его, да по ошибке попала не в новое, а в старое Адмиралтейство. "Здесь, - спрашивает, - сидит сочинитель, что книжки пишет?" - "Здесь, сударыня: извольте войти". Входит, в потемках не разглядела, бросается на шею арестанта. "Какими судьбами, Елена Ивановна?" - удивляется тот. "Тьфу, тьфу! Это каналья Воейков, а мне надо моего мужа, Булгарина".

   И рассказчик и слушатель залились дружным смехом; затем чокнулись стаканами.

   - Да здравствует Елена Ивановна! - провозгласил Греч. - Однако, правду сказать, каков ни будь Воейков, а мне его все же маленько жаль. Сама судьба ведь его жестоко покарала. Видели вы его с тех пор, как он упал с дрожек и расшибся?

   - Нет, не случилось.

   - Совсем беднягу скрючило. Явился он тогда к Башуцкому, дворцовому коменданту, вслед за мной, когда тот назначил мне арест на дворцовой гауптвахте. Гляжу - Боже милостивый! Сгорбился, хромлет, как инвалид, сам худой, желтый из себя, как высохший лимон, а поперек носа и щеки широкий черный пластырь. "Ваше высокопревосходительство, - говорю я Башуцкому, - я, благодаря Бога, здоров и могу просидеть где угодно. Господин же Воейков, как видите, слаб и болен; холод и сквозной ветер повредят ему. Лучше предоставьте ему место на здешней гауптвахте, где тепло и сухо".

   - А Башуцкий что же?

   - "Не беспокойтесь, - говорит, - я и господина Воейкова посажу в теплое место". Воейков же, кажется, был искренне тронут моим участием, потому что обнял меня: "Ah, mon ami, je vous reconnais a cette generosite! (О, мой друг, я узнаю вас по этому великодушию!) Не то, что ваш друг и приятель - Булгарин". Я стал было оправдывать Булгарина. "Нет, нет, пожалуйста, не защищайте его! - перебил меня Воейков. - Брани он меня как литератора - брань на вороту не виснет. Но зачем он издевается над моим убожеством?" И, говоря так, он ткнул пальцем на свой приплюснутый нос за черною печатью. "Да когда же, - говорю, - он издевался?" - "А намедни еще на Невском. Увидев меня с этим украшением, он за десять шагов еще крикнул мне при публике:

   И трауром покрылся Капитолий!"

   ______________________

   * Заключительный стих элегии Ф. Батюшкова "Умирающий Тасс".

   ______________________

   Как ни крепился Гоголь, но когда тут из кабинета донесся опять громкий смех обоих собеседников, он также расхохотался.

   - Это ты, Капитошка? - строго забасил хозяин и выглянул сам в гостиную. - Вы как сюда попали? - удивился он, увидев вскочившего с места Гоголя.

   Гоголь, запинаясь, начал оправдываться. Но в это время за спиною Свиньина показался его гость, высокий брюнет, горбоносый и толстогубый, с густыми бровями и в очках, придававших его выразительным чертам вид ученого.

   - А я не хочу мешать, Павел Петрович, и прощусь уже с вами, - заговорил он. - Но какие бы бури впредь ни волновали наш литературный омут, между нами по-прежнему, надеюсь, сохранится дружественный нейтралитет?

   - Само собою, - отвечал Свиньин, любезно провожая гостя в переднюю. - А преехидно, однако ж, шутит ваш коллега:

   И трауром покрылся Капитолий!

   Оба опять расхохотались и крепко потрясли друг другу руку. Когда тут дверь за Гречем наконец закрылась, хозяин с серьезным уже видом обернулся снова к молодому посетителю:

   - Что, вам не выдали разве книжки у Сленина?

   - Выдали, но я хотел объясниться по поводу тех поправок, которым подвергся мой рассказ...

   - Э, милый мой! Такие ли еще поправки вынуждены мы делать! Ваша рукопись, можно сказать, вышла довольно суха из воды.

   - Однако авторам надо же знать, что у них переделывается, они, так сказать, отцы своих умственных детищ...

   - То-то и горе, что господа отцы этих умственных, а чаще безумных детищ ослеплены их небывалыми совершенствами и всякую глупость детища считают перлом остроумия. А вы и фамилию-то свою даже скрыли; стало быть, добровольно отказались от своих родительских прав.

   - Но одного-то права, Павел Петрович, вы все-таки не можете отнять у отца: окрестить своего ребенка так или иначе.

   - А чем же не хорошо новое заглавие вашей повести?

   - Во-первых, это не повесть, а быль...

   - Да что такое быль? То, разумеется, что было, а рассказанная вами чертовщина разве была когда-нибудь на самом деле?

   - По преданию народному - была.

   - А у меня что же сказано в скобках? "Из народного предания". Вернее даже было бы сказать, "из бабьих сказок", ибо что такое, в сущности, этакие народные предания, как не вздорные небылицы, передаваемые деревенскими бабами детям и внучатам. Ну-с, а еще что?

   - Потом три звездочки, которые были поставлены у меня заместо названия церкви рассказчика-дьячка, вы прямо заменили совершенно случайным названием: "Покровской церкви".

   - Случайным, но для читателей все-таки как будто достоверным. На офицерских эполетах звездочки обозначают хоть чин; а в книге они никакого резона не имеют.

   - Наконец, вы зачем-то прибавили к моему заглавию еще второе - "Бисаврюк"...

   - А это, любезнейший, в современном вкусе. Нынче что ни роман, то двойное заглавие; хоть бы у Загоскина: "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году". Публика к этому привыкла, требует этого, а мы, метрдотели литературы, должны прилаживаться к ее требованиям. Кто у вас главное действующее лицо? Бисаврюк. Так ему и честь стоять во главе рассказа.

   - Да он у меня вовсе и не Бисаврюк, а Басаврюк.

   - Ну, это у вас просто обмолвка.

   - Вовсе не обмолвка.

   - Да бес, скажите, как по-малороссийски?

   - Бис.

   - Так как же и было окрестить вашего бесовского человека, как не Бисаврюком?

   "Сами вы Бисаврюк!" - готов был Гоголь бросить в лицо деспоту-редактору.

   - В отдельном издании я, во всяком случае, восстановлю весь мой первоначальный текст! - заявил он вслух.

   - Это ваше дело, - сухо отозвался Свиньин. - За сим будьте здоровы.

   - Виноват, еще один пункт. Я просил бы хоть вторую-то половину моего рассказа напечатать без всяких изменений.

   - Не обещаю: исправления уже сделаны.

   - Но покажите мне их, по крайней мере, пришлите мне корректуру.

   - И в этом, к сожалению, должен вам отказать: я по принципу не показываю авторам моих поправок до печати.

   - Но это... это... не знаю, как и назвать...

   - Самоуправство? А кто, скажите, отвечает перед читателем за содержание журнала: вы, авторы, или я? С того момента, что автор уступил мне право на рукопись, она составляет мою полную собственность.

   - На правах покупателя? А смею ли я в таком случае спросить вас, Павел Петрович, какой вы положите мне гонорар?

   Павел Петрович оглядел вопрошающего большими глазами.

   - Вам гонорар? Да разве между нами было говорено о гонораре хоть полслова?

   - Пока не было; но вы платите же другим вашим сотрудникам?

   - По предварительному уговору - да. А так как между нами такого уговора не было...

   - Но я думал...

   - "Я думал" говорят обыкновенно люди, которые в свое время ничего не думали. Да за первые опыты, надо вам знать, вообще и не платят в журналах. Молодые авторы, напротив, должны еще за особую честь почитать появиться в печати. Мильтон - не вам, кажется, чета? - и тот получил за свой "Потерянный рай" всего-навсе десять фунтов стерлингов.

   Гоголь чувствовал, как в груди у него закипает, как лицо его побледнело и задергало.

   - С Мильтоном я и не думаю равняться, - пробормотал он дрожащим голосом. - Но не даром же я трудился?.. Я хоть и состою на службе...

   - Но получаете гроши и нуждаетесь в средствах пропитания? - досказал Свиньин, которому, видно, стало жаль голодающего молодого человека. - В таком случае, ради первого знакомства, я готов вам помочь. Но имейте в виду, что это отнюдь не гонорар, а так - пособие нуждающемуся собрату.

   И с этими словами он повернулся к кабинету, чтобы пойти за деньгами. Гоголя взорвало.

   - Благодарю вас! Милостыни я не просил и не возьму...

   - О, молодость, молодость! Самолюбие заговорило. Впрочем, в авторе самолюбие не последнее дело; будете хоть стараться отделывать свои вещи по мере сил и умения, чтобы никто не придрался. А что до оттисков, то они будут доставлены вам прямо из типографии на дом. Капитон! Подай-ка господину шинель. Эге! Да она у вас подбита, я вижу, ветром? Какой вы еще ветреный молодой человек! Ведь на дворе градусов двадцать, если не больше.

   Гоголь на это ничего не ответил. Зимней шинели у него, действительно, не было, хотя он еще в октябре успокаивал мать, что "по милости Андрея Андреевича (Трощинского) имеет теплое на зиму платье". Уже по миновании морозов, в апреле месяце, он как-то невольно ей проговорился, что "не в состоянии был сделать нового не только фрака, но даже теплого плаща" и "отхватал всю зиму в летней шинели".

   Застудил ли он теперь на морозе зубы, или нервы у него чересчур разгулялись, но домой от Свиньина он возвратился с жесточайшею зубною болью. Так избегнул он, по крайней мере, расспросов Прокоповича, которому молча сунул только новую книжку со своим "Бисаврюком".

   - Моментально прочту! - воскликнул Прокопович. - Ах, Бог ты мой! Как быть-то? Ведь мне надо сейчас в театр за билетами на "Горе от ума"... Дают хоть одно только или два действия, но все-таки...

   - И ступай, - пробурчал Гоголь. - Но для меня не бери.

   - Да не сам ли ты был в восторге от пьесы в рукописи?

   - Когда меня не мучил этот проклятый зуб!

   - Так дай же его себе наконец вырвать! Во всяком случае, сперва проглочу тебя, а там, будет еще время, - закушу и Грибоедовым.

   Духом "проглотив" рассказ приятеля, Прокопович рассыпался в похвалах.

   - И заметь ведь, - заключил он, - твой "Бисаврюк" - единственная беллетристическая вещь в прозе, так сказать, краса и гордость всей книжки!*

   ______________________

   * Для интересующихся содержанием этой книжки "Отечественных Записок", в которой было помещено начало первого рассказа Гоголя, выписывает здесь все оглавление:

   1. Практический механик в Грязовце В.М. Лебедева. - 2. Договорная окончательная грамота, составленная и подписанная в 1634 году полномочными послами русскими и польскими об отречении Владислава, короля польского, от престола московского и от всех царских титулов российского государства. - 3. Отрывок из походного дневника егерского офицера Павла Должикова. - 4. Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви. (Окончание в следующей книжке.)

   Стихотворения: 1. Второй (sic!) отрывок из комедии Светский быт. - 2. Четыре времени (sic!) года русского поселянина. Ф. Слепушкина.

   Проза: 1. Переписка. Письмо из отдаленной Сибири. - 2. Военные события.

   Смесь: Умористика (sic!): Люди не на своих местах. - Про калифа Гарун-аль-Рашида. - Ротта или присяга самоедов. - Кудеси или колдовство самоедов. - Еще безденежный курс на российском языке: Курс лесоводства. - Словцо об актерах-волонтерах.

   ______________________

   Гоголь ничего не отвечал; в душе же у него в это время созревало уже решение - не видаться более со Свиньиным.

   Увидеться с ним ему, впрочем, и без того вряд ли бы пришлось: в том же 1830 году Свиньин удалился в свое имение в Костромской губернии, чтобы всецело отдаться своему вновь намеченному труду - истории Петра Великого. Возвратился он в Петербург только спустя восемь лет, чтобы приняться снова за издание "Отечественных Записок", но в следующем же 1839 году уже умер. Оконченная им история Петра так и осталась ненапечатанною.

  

   Счастливы вы, читатель, если никогда не испытывали зубной боли, особливо ночью! Ноющий зуб не дает вам не только заснуть, но и остановиться на чем-нибудь мыслью. Мысль ваша, как пойманная птичка, бьется крыльями в стенки черепа, не находя ни в одном завитке мозга покойного места, пока к утру окончательно не выбьется из сил.

   На другое утро после своего последнего объяснения с "Бисаврюком" Гоголь встал с тою же зубною и головною болью, да в таком подавленном настроении, что не глядел бы, кажется, на свет Божий! И в самом-то деле, не прав ли Свиньин, что народные сказанья, в сущности, - вздорные бабьи сказки? И не иметь иной цели жизни, как пересказывать этот чужой вздор! Это ли служение отечеству?

   Прокопович, сидевший за утренним чаем вместе со своим приунывшим сожителем, по деликатности своей не решился, конечно, выпытывать у него, что было у него с редактором: очевидно, что-то неладное! Но чтобы его несколько рассеять, стал рассказывать о вчерашнем представлении грибоедовской комедии. Вспоминая теперь отдельные сцены, он до того наконец воспламенился, что вскочил со стула.

   - А знаешь ли что, Николай Васильевич? - воскликнул он. - Меня, право, подмывает тоже пойти в актеры! Все-таки живая деятельность; не то что возиться вечно с глупыми ребятишками...

   - Или строчить глупейшие "отношения" и "предложения"! - прибавил глухим голосом Гоголь.

   - А что, брат, отчего бы и тебе не попытать счастья на сцене? У тебя-то талант несомненный...

   - Ну да!

   - Да, конечно. Забыл разве лавры, которые пожинал в Нежине на нашей школьной сцене?

   - Этакая провинциальная любительская сцена и столичная императорская - две вещи совершенно разные. Нашего брата и к дебюту не допустят.

   - А ты поезжай прямо к директору театров, князю Гагарину. Спрос не беда. Гагарина очень хвалят.

   - Легко сказать - поезжай! Я и адреса-то его не знаю.

   - Адрес я тебе могу сказать - мне говорили как-то: на Английской набережной, дом Бет... Бет... как бишь? Бетлинга, верно! Там же при нем и его канцелярия. Эге-ге! - спохватился тут Прокопович, взглянув на часы. - На урок еще опоздаю.

   Едва только он скрылся за дверью, как Гоголь кликнул Якима, чтоб подал новый фрак.

   - Да что вы, панычу, с раннего утра в гости? Разве нынче нету службы? - удивился Яким, но не получил ответа.

   Полчаса спустя Гоголь входил в парадный подъезд директора императорских театров князя Гагарина. От дежурного капельдинера узнал он, что его сиятельство не изволили еще выйти, но что секретарь их, господин Мундт, уже в канцелярии.

   - Так проведи меня туда.

   - Пожалуйте.

   Княжеский секретарь, представительный на вид мужчина, разукрашенный и российскими и иностранными знаками отличия, так критически оглядел неприглядную фигуру подходящего к нему с неловким поклоном молодого просителя с подвязанной щекой, что у того смелости еще на пятьдесят процентов поубавилось. Да, этакий спутник светила первой величины знает свое место в небесном пространстве, не то что какой-нибудь проситель - случайная комета, залетевшая к ним из совершенно чужой сферы!

   - В чем ваша просьба?

   - Я желал бы поступить на театр.

   - Вам придется подождать: князь еще одевается. Зевнув в руку, секретарь отошел к своему столу, еще раз зевнул, потянулся (видно, тоже не выспался) и нехотя стал перебирать свои бумаги.

   Гоголь присел у окна, выходившего на Неву. Опять жди своей участи, но уже последней! А злодей во рту не унимается, так и ноет, так и ноет!

   - У вас зуб болит? - спросил Мундт, заметив, что проситель, приложив ладонь к щеке, покачивается на стуле. - От окошка вам еще надует.

   - Ничего-с...

   - Нельзя ли предложить вам одеколону?

   - Благодарствуйте. Пройдет и так.

   Да, черта с два пройдет! Даже пульс внутри слышен, можно считать отдельные удары: раз, два, три, четыре... Ай-ай-ай! Так бы, право, и разгрыз подлеца!

   Стиснув зубы, Гоголь нервно забарабанил пальцами по стеклу. Мундт слегка кашлянул, и Гоголь, сам испугавшись произведенного им шума, отдернул от окна руку.

   Тут вошел дежурный чиновник и между ним и секретарем завязался оживленный разговор. Гоголь невольно насторожил уши: тема была для него самая животрепещущая - из той сферы, куда теперь были направлены все его помыслы.

   - А молодец Рязанцев! - говорил дежурный чиновник. - Как он славно провел свою роль в вашей пьесе.

   В его пьесе? Так вот какой это Мундт! На днях ведь еще стояла на афише трехактная комедия "Жена и должность", переведенная с французского Мундтом. Он же, конечно, и есть тот Мундт, что перевел "Вечного жида" Эжена Сю. Оттого, вишь, так и ретив к казенной работе!

   - А главное, имейте в виду, что он по обыкновению не учил вовсе своей роли, - отозвался Мундт и прибавил, понизив голос: - Из-за этого ведь между нашим князем и Храповицким чуть не вышло целой истории.

   - Это прелюбопытно! Что же у них было?

   - А вот что. В самый день спектакля на генеральной репетиции моей пьесы Рязанцев не знал еще в зуб толкнуть и шел все время по суфлеру. Храповицкий же воображает себя все еще полковником Измайловского полка и давай распекать его по-солдатски: "Такой да сякой! Как же ты, братец, будешь вечером играть?" - "Ничего, Александр Иванович, как-нибудь сыграю". - "Как-нибудь! А я, инспектор театра, расхлебывай за тебя! Нет, любезный, ты меня извини: я тебя люблю, но всему есть мера. Нарочно вот приглашу князя Сергея Сергеевича: пуская на тебя полюбуется!"

   - Храповицкий, очевидно, вас испугался, - усмехнулся чиновник.

   - Меня?

   - Да, как автора пьесы: что пожалуетесь князю и ему же, Храповицкому, будет нахлобучка. А что же Рязанцев?

   - Тому и горя мало: "Дудки! - говорит. - Опять только стращает; князя нашего в русский театр и калачом не заманишь".

   - Однако князь вечером был-таки в театре?

   - Был. Рязанцев же узнал об этом не ранее, как в уборной, перед выходом на сцену. Вдруг к нему влетает впопыхах Каратыгин: "Ну, брат Вася, плохо твое дело! Гагарин в своей ложе. Верно, Храповицкий притащил ради тебя". Заметался мой Вася: "Голубчик! Отец родной! Зови скорей Сибирякова".

   - Это суфлер?

   - Ну да. И вот, пока Рязанцев одевался, гримировался, Сибиряков наскоро начитывал ему роль. А тут и режиссер: "На сцену, господа!" - "Ну, смотри, Иван, - говорит Рязанцев Сибирякову, - не зевай, выручи из беды! Надо его сиятельству туману напустить. Буду знать роль, так угощу тебя завтра на славу".

   - И знал ведь роль на зубок?

   - По крайней мере, ни разу не запнулся, смешил публику до упаду. Сам князь раз-другой усмехнулся, а после пьесы говорит Храповицкому: "Что же это вы, Александр Иванович, наговорили мне на Рязанцева? Дай Бог всем так играть".

   - А Храповицкий что же?

   - Тот, совсем одураченный, приходит в уборную, где Рязанцев переменял белье. "И черт тебя знает, Вася, - говорит, - что ты за человек! Ты так играл, что я просто рог разинул". - "А чего ж мне это и стоило! - отвечал Рязанцев. - От усердия я, видите, как мокрая мышь: ни сухой нитки".

   - Подлинно комик! - расхохотался дежурный чиновник. - А все же, как хотите, Храповицкий всей душой предан своему делу. Ведь и до назначения к нам, будучи военным, он, говорят, неистовствовал на домашних спектаклях.

   - Именно неистовствовал! Он такой же великий актер, как и великий чиновник. Вот, не угодно ли, полюбуйтесь, - указал Мундт на вороха бумаг на столе, - все от Храповицкого! В год у него, знаете ли, сколько исходящих номеров?

   - Ну?

   - Ни много ни мало - две тысячи! А о чем, спросите? О пустяках, которые выеденного яйца не стоят! Все, что можно на словах сказать, непременно изложит на бумаге за номером. А мы тут разрешай, отписывайся!

   - Но ведь князь Сергей Сергеевич, согласитесь, тоже очень требователен, - вполголоса возразил дежурный чиновник. - Он заставил, например, нас, театральных чиновников, дежурить на спектаклях, записывать в книгу всякие мелкие случаи. А отношение его к артистам? Даже премьерш не просит садиться...

   - Потому что не желает делать разницы. Он прекрасный семьянин и аристократ до кончиков ногтей; но в душе добряк, каких мало. Назовите мне хотя одного человека, кому бы он не исполнил справедливой просьбы? Не он ли завел поспектакльную плату артистам?

   - Чтобы те не уклонялись от игры под видом болезни.

   - Да, но и для поощрения. С его времени только они аккуратно получают свое жалование... Такого директора у нас еще не бывало, да и не будет!

   Беседа двух театральных чиновников была прервана звонком из директорского кабинета. Дежурный поспешил на звонок и вслед за тем возвратился с приглашением Гоголю и секретарю - пожаловать к его сиятельству.

   Гагарин принял безвестного ему просителя стоя и с таким гордым, почти суровым видом, что тот оторопел и на вопрос: "Что ему угодно?" - залепетал скороговоркой, очень некстати играя шляпой:

   - Я желал бы поступить на сцену... Если бы ваше сиятельство нашли возможным принять меня в русскую труппу...

   - Ваша фамилия?

   - Гоголь-Яновский, или попросту Гоголь.

   - Из поляков?

   - Нет, из малороссов.

   - А по званию?

   - Дворянин.

   - Что же, господин Гоголь, побуждает вас, дворянина, идти на сцену? Вы могли бы служить.

   - Я - человек небогатый, служба меня не обеспечивает; да я, кажется, и не гожусь для нее. К театру же я имею большую склонность.

   - А вы уже играли?

   - Играл - как любитель.

   - Гм... Любители - это самоучки, как бывают самоучки живописцы, музыканты. Но часто ли, скажите, из этих самоучек выходят настоящие художники и виртуозы? Прежде чем выступить перед публикой, актер должен пройти целую школу театрального искусства. Он должен научиться владеть мимикой, жестами, особенно же голосом, чтобы каждое слово его доходило до слуха зрителей четко, членораздельно. "Ухо человека, - говорил еще Квинтилиан, - есть прихожая во внутренние покои - разум и сердце; ежели речь твоя входит в эту прихожую беспорядочно, как попало, то ее не пустят уже во внутренние покои".

   - Но вдохновение, ваше сиятельство, экстаз...

   - Экстазом, или, как у нас здесь принято говорить, "натурой", вы, точно, произведете на большую массу некоторое впечатление, но истинных ценителей, поверьте мне, вы никогда не удовлетворите, потому что игра ваша будет отрывочная, неровная, наподобие лоскутков от роскошного наряда. Впрочем, если бы у вас оказался природный талант... Вы на какое амплуа думали бы поступить?

   - Я сам, признаться, хорошенько еще не знаю, но драматические роли - самые благодарные...

   - Драмати-ические? - протянул директор театров, оглядывая с головы до ног кандидата на драматические роли, и на строгих губах его проскользнула легкая усмешка. - По фигуре вашей, да и по физиономии, мне кажется, для вас была бы гораздо приличнее комедия.

   Но я вас не стесняю. Дайте господину Гоголю бумагу к Александру Ивановичу, - обратился Гагарин к своему секретарю, стоявшему тут же. - Пусть испытает его на драматические роли, а потом мне доложит.

   Аудиенция кончилась. Выходя за Мундтом в канцелярию, Гоголь глубоко перевел дух и, бодрясь, заметил:

   - Вы отправите меня, стало быть, тоже за номером?

   Княжеский секретарь не счел, однако, удобным понять шутку непризнанного еще актера и холодно отозвался:

   - Да, я вам дам бумагу к инспектору русского театра. Вы застанете его теперь, по всему вероятию, в Большом театре на репетиции.

   Так оно и было. Но репетиция еще продолжалась, и Храповицкий приказал провести Гоголя в театральную библиотеку. Две стены там были сплошь заняты высокими, до потолка, книжными шкафами, где за стеклом презаманчиво красовались стройные ряды книг в однообразных переплетах. Гоголя невольно к ним потянуло. Но едва только он прочел на корешках несколько заглавий, как в комнату вошли три актера. Не раз бывая в русском театре, Гоголь тотчас узнал в них теперь Борецкого, Азаревича и Каратыгина-второго. Верно, экзаменаторы или ассистенты! Но пока им было не до него; все трое были, казалось, в отличном настроении по поводу какого-то отсутствующего товарища.

   - Ему-то приглашение из провинции? - со смехом переспросил Каратыгина Борецкий. - Прогремел, нечего сказать, на всю Россию!

   - Если сам говорит, то чего же вернее? - отвечал Каратыгин и продолжал затем, подражая кому-то и голосом и движениями: - "Меня, - говорит, - там давно оценили и предлагают первые роли. Как ты думаешь, Петр Андреевич?" - "Чего же лучше? - говорю. - Бери обеими руками, на вторые роли ведь ты все равно не годишься".

   - Прелестно! Что называется, не в бровь, а в глаз! - расхохотались оба другие актера.

   Тут в дверях показалось новое лицо, мужчина средних лет; ероша волосы, он стал укорять смеющихся:

   - Эх, господа, господа! Вам все шуточки да смешки! А были бы в режиссерской шкуре...

   - Да какая тебя опять блоха укусила, Боченков? - спросил его Борецкий.

   Боченков рукой махнул.

   - Все Асенкова!

   - Да ведь она нездорова?

   - То-то, что выздоровела!

   - Ну, и слава Богу.

   - "Слава Богу!" А для чего я ночью-то, как брандмейстер на пожар, поскакал в типографию перепечатать афишу: "По внезапной болезни г-жи Асенковой..." и т.д.? Теперь же вот, извольте-ка, присылает записочку, что все же будет играть.

   - Так ответь просто: опоздали, сударыня.

   - Да, попробуй-ка! Потом полгода, небось, выноси ее милые капризы. У вас, артистов, самолюбие ведь дьявольское: и тому угоди, и другому; а про начальство и толковать нечего, особливо про такое, как наш Александр Иванович...

   Говорящий был обращен спиною ко входу; но тут Борецкий сделал ему знак, и он быстро обернулся. На пороге стоял сам Александр Иванович Храповицкий, в котором, несмотря на партикулярное платье, по строгой выправке, а также по николаевским вискам и бакенбардам, нетрудно было признать былого воина.

   - Что наш Александр Иванович? - переспросил он, насупясь; но присутствие постороннего - Гоголя - его, видно, стесняло, потому что он обратился тотчас к последнему: - Господин Гоголь?

   - Точно так.

   - Князь Сергей Сергеевич поручил мне испытать вас на героические роли. Трагедии Озерова вам, без сомнения, хорошо известны?

   - Как же. Я играл уже в его "Эдипе".

   - Все у нас помешались на "Эдипе", точно это оригинал, а не переделка! То ли дело "Димитрий Донской"!

   - Прикажете достать? - спросил Боченков, раскрывая один из книжных шкафов.

   - Да, достаньте. Значение этой пьесы, впрочем, лучше всего выражено самим автором в посвящении покойному государю Александру Павловичу, - продолжал наставительно инспектор драматической труппы и, приняв поданную ему режиссером книгу, возвышенным тоном прочел почти все посвящение к трагедии: - "Димитрий, поразив высокомерного Мамая на задонских полях, положил начало освобождению России от ига татарского. Ваше императорское величество возбудили мужество россиян на защищение свободы европейских держав. Певец Димитрия, облагодетельствованный вашим благоволением, приемля смелость посвятить вашему величеству сию трагедию, завидует счастию тех певцов, кои чрез столетия, воспламенясь великими деяниями, воспоют кроткое ваше царствование, славу вашего оружия, благоденствие подвластных вам народов, и не будут порицаемы лестию. Благодарное потомство будет с восхищением внимать истине их песней...". "С восхищением внимать", слышите? - прервал свое чтение Храповицкий. - Посмотрим же, сумеете ли вы возбудить в нас то же восхищение. Вот, не угодно ли, действие четвертое: монолог Димитрия.

   Проклятая робость! Да ведь как, помилуйте, не оробеть, когда судьями являются первые знатоки дела. Спасибо, хоть зуб уж не ноет. Святители! Да ведь щека все еще повязана черным платком. Самое подходящее украшение для драматического героя!

   Одним движением Гоголь сорвал с головы повязку, но при этом коснулся пальцем щеки и к ужасу своему убедился, что у него начинается флюс. Оттого-то и зуб замолчал. Одно другого стоит...

   - Ну-с, что же? - нетерпеливо заметил главный судья.

   - Когда надежды нет, отечество любезно,
Чтоб было мужество мое тебе полезно,
Коль рабствовать еще тебе назначил рок,
Над бедствием твоим пролью не слезный ток,
Но с жизнию моей последню каплю крови...

   - Стой! - загремел вдруг Храповицкий. - "Не с л е з н ы й ток!", "П о с л е д н ю каплю крови!". Ударение, сударь мой, вы забываете ударение! И не "слёзный", а "слезный". Дальше.

   - А ты, о, Ксения, предмет моей Любови,

   Без коей бытия сносить бы я не мог,

   Ты в мыслях от меня последний примешь вздох.

   - Так, так! - вполголоса одобрил Храповицкий сделанное чтецом ударение на слове "последний".

   Когда же т.от дошел до стиха: "Но вместе вы в душе моей соединенны" и последнее слово прочел "соединённы", - он в сердцах опять топнул ногой: - Соединенны! Соединенны! Ведь следующий-то стих - "священны", а не "священны"!

   Гоголь еще более растерялся и, затрудняяс