Авенариус Василий Петрович - Школа жизни великого юмориста

lign="justify">   - Нет, Александр, это у меня не ханжество, а совершенно искренняя религиозность, так сказать, с материнским молоком.

   - Против религиозности я и сам, конечно, ничего не имею. Но когда человек только вступил в жизнь, - помышлять уже о паломничестве, как хочешь, не дело.

   - Согласен. Времени впереди довольно. И я изыскиваю всякие средства, чтобы хоть что-нибудь заработать и не быть в тягость родным. Теперь здесь в Петербурге мода на все малороссийское. Мне пришло в голову поставить на сцене одну из папенькиных малороссийских комедий, и я нарочно пишу теперь маменьке, чтобы выслала мне их сюда. Потом я чуть было ведь не укатил в чужие края в качестве компаньона одного больного.

   - Вот как! Но ты мне ничего еще не говорил об этом?

   - Не говорил, чтобы не сглазить. Да враг рода человеческого, как не раз уже, подшутил опять надо мною, помазал по губам!

   - А из-за чего же у вас дело расстроилось?

   - Из-за того, что больной мой не выждал, взял да и отправился без меня в места еще более отдаленные - в елисейские. Царство небесное! Мило... Но на руках у меня остается еще один, самый крупный козырь. Я хотел бы знать твое чистосердечное мнение, как друга: козырнуть ли мне уже или нет?

   Данилевскому, однако, так и не было суждено познакомиться с загадочным козырем своего друга. Из боковой аллеи навстречу ему показались двое таких же хватов-юнкеров.

   - А, Данилевский! Мы идем слушать цыган. А ты?

   - И я, понятно, с вами. Но сперва позвольте, господа, представить вам моего друга детства.

   Те снисходительно пожали руку невзрачному "другу детства".

   - А мы сюда ведь водой на катере, - рассказывал Данилевскому один из товарищей-юнкеров, - на Неве сплошной ладожский лед, и мы пробивались между льдинами, как теперь вот между народом. Да что же мы, господа, толчемся на одном месте? Вперед! Справа по одному ры-ы-ы-сью-ю-ю!

   - Корпус прямо! Голову выше! Ногу в каблук! - со смехом скомандовал в свою очередь второй юнкер.

   - Не оттягивать дистанции-и-и! - подхватил в тон им Данилевский. - Раз-два! раз-два! раз-два!

   И три бравых молодых воина с неудержимым натиском врезывались в разношерстную толпу, которая невольно перед ними расступалась и затем снова смыкалась, понемногу оттирая от них четвертого, более скромного путника.

   Нагнал их Гоголь уже на большой открытой лужайке, где народное гулянье было в полном разгаре. Оркестр военных трубачей, карусели, Петрушки, медведи с козой-барабанщиком, ходячие панорамы, палатки с сластями, громадные самовары и исполинские пивные бочки собрали тут тысячи алчущих "хлеба и зрелищ". В окружности же, под оголенными еще деревьями, на болотистой почве, сквозь которую кое-где лишь пробивалась первая травка, расположились живописные группы неприхотливых горожан и угощались взятою из города снедью и выпивкой. От общего говора, крика и смеха, от разных музыкальных инструментов - барабанов и труб, шарманок и гармоник - в воздухе стоял невообразимый хаос звуков; но этот одуряющий гам и гул, казалось, никого не беспокоил, а, напротив, возбуждал во всех еще большее веселье. Для трех подпрапорщиков, впрочем, все это представляло мало интереса. На минутку только приковало их внимание семейство атлетов, которые, одетые в трико, рельефно выказывавшее их развитую мускульную систему, очень ловко и красиво выделывали всевозможные головоломные штуки, а в заключение составили живую пирамиду.

   - Браво, брависсимо! - одобрили в один голос наши юнкера.

   Но когда тут окружающая толпа эхом завопила то же, один из них бросил к ногам акробатов серебряный рубль, и все трое двинулись далее.

   - Завтра, братцы, в зубрилке проделаем то же самое, - заметил Данилевский.

   - Само собою. Но слышите, какие ноты выводит мошенник? Воль-ты-ы-ы, ма-арш!

   Навстречу им из открытых окон ресторана долетали звуки несколько хоть разбитого, но сильного еще и приятного тенора. На крыльце их принял с низким поклоном половой. Помахивая салфеткой, он проводил их в ресторан, но на пороге через плечо обернулся к отставшему от них Гоголю:

   - Пожалуйте, господин, и для вас найдется место. Тот, однако, остановился под окошком, в которое можно было вполне обозреть главное помещение ресторана. На деревянной эстраде стояло полукругом до десяти смуглолицых, чернобровых цыганок в ярких цветных нарядах, с картинно-прицепленными к одному плечу расшитыми золотом шалями, в серьгах с подвесками и монистах из мелких золотых монет.

   Но покамест они еще бездействовали и служили только живописною гирляндой самому своему набольшему - такому же черномазому цыгану, пожилому и на славу откормленному, еще очень видному, в нарядном белом кафтане с золотыми позументами. Пел он один, сопровождая свое пение притоптыванием то одной, то другой ногой, легким, но выразительным и преизящным подергиванием плеч и локтей, и этот, так сказать, аккомпанемент телодвижений необычайно эффектно иллюстрировал задушевно-игривый напев.

   Но что это он запел теперь? Никак ту самую полумалороссийскую-полуцыганскую песню, которую так чудесно распевала когда-то в Васильевке тетушка Катерина Ивановна и которую все, начиная от маменьки и кончая последней дворовой девчонкой, так охотно слушали? Да, да!

  

   Ой у поли долина,

   А в долини калина, -

  

   залился певец; а подначальный женский хор звучно подхватил:

  

   - Бойденром, янтером,

   Духрейдом, духтером!

  

   Они спелись, бесподобно спелись, надо честь отдать. Но что же это такое? Одна из цыганок внезапно вырвалась из полукруга и, плавно взмахивая руками, поплыла вокруг цыгана; за нею другая, за другою третья... Вот и все десять, подпевая, кружатся вокруг своего повелителя все быстрее и неистовее, с какими-то дикими взвизгиваниями и завываниями... Тьфу, безбожницы!

   Гоголь отошел от окошка: та песня, которая в памяти его хранилась до сих пор неприкосновенно в числе других дорогих воспоминаний о милой Украине, была опошлена, осквернена.

   Не будь только Данилевского... Да ведь он с своими новыми друзьями вернется в город водою на катере. Благодарю покорно! Хоть и не потонешь, так схватишь наверняка капитальный насморк.

   А "старший козырь", которым Данилевский заинтересовался было? До козыря ли ему теперь! Вон он вместе с другими рукоплещет фараоновым дочерям, голосит тоже как сумасшедший: "Бис! бис!"

   Прочь, прочь из этого омута!

   И нелюдим наш опять у себя дома, на четвертом этаже - не в доме Трута у Кокушкина моста (откуда он съехал после того, как Данилевский переселился в юнкерскую школу), а неподалеку оттуда по Столярному переулку близ Большой Мещанской (теперь Казанская), в доме каретника Иохима*. Заботливый Яким заварил уже для паныча чай, и, прихлебывая из стакана, Гоголь погрузился опять в размышления: козырнуть или нет?

   ______________________

   * В этом доме Гоголь прожил слишком два года. Фамилия и профессия домохозяина остались ему настолько памятны, что впоследствии в своем "Ревизоре" он заставил своего Хлестакова сожалеть, что "Иохим не дал напрокат кареты; а хорошо бы, черт побери, приехать домой в карете; подкатишь этаким чертом к какому-нибудь соседу-помещику под крыльцо с фонарями" и т.д.

   ______________________

   Тут взор его скользнул в сторону письменного стола и слегка омрачился. На краю стола лежала старая подковка, которую он недавно поднял на мостовой "на счастье", а под подковою - начатое накануне письмо.

   Эх! Первым делом надо дописать, поблагодарить маменьку за присланные деньги, а там уже мечтать о том, что и ей, и Данилевскому еще тайна.

   Допив залпом стакан, он пересел к письменному столу и перечел написанное. После жалоб на столичную дороговизну следовал легкий намек на козырь:

   "Как в этаком случае не приняться за ум, за вымысел, как бы добыть проклятых, подлых денег, которых хуже я ничего не знаю в мире? Вот я и решился..."

   На этом письмо прерывалось. А ну, как план не осуществится? Маменька же, при ее неудержимой фантазии, вообразит, что все уже сделано, и на радостях поделится своею новостью со всем околотком. Нет! Лучше до времени промолчать.

   Обмакнув перо, он приписал:

   "Но как много еще и от меня закрыто тайною и я с нетерпением желаю вздернуть таинственный покров, то в следующем письме извещу вас о удачах или не удачах. Теперь же расскажу вам слова два о Петербурге".

   Перо, не запинаясь, побежало по бумаге. Из двух слов наросли десятки, из десятков сотни. Рассказав о Петербурге, нельзя было, понятно, обойти и майское гулянье в Екатерингофе.

   "Все удовольствие состоит в том", - писал он, - что прогуливающиеся садятся в кареты, которых ряд тянется более нежели на 10 верст и притом так тесно, что лошадиные морды задней кареты дружески целуются с богато убранными длинными гайдуками. Эти кареты беспрестанно строятся полицейскими чиновниками и иногда приостанавливаются по целым часам для соблюдения порядка, и все это для того, чтобы объехать кругом Екатерингоф и возвратиться чинным порядком назад, не вставая из карет..."

   Теперь не поведать ли еще о народных потехах, о трех подпрапорщиках и цыганах? Боже упаси! Маменька от беспокойства целые ночи спать не будет. Лучше на этом и закончить.

   "Я было направил смиренные стопы свои, но, обхваченный облаком пыли и едва дыша от тесноты, возвратился вспять".

   - Возвратился вспять... - повторил он про себя вслух с глубоким вздохом и отложил в сторону перо.

   Нет, писать решительно невозможно, когда этак в мозгу, рядом с тем, что надо писать, жужжит целый рой мыслей о чем-то другом, во сто раз более важном, - о вопросе, так сказать, жизни и смерти!

   Рука его машинально потянулась за книжкой, лежавшей тут же на столе. То был номер журнала "Сын Отечества и Северный архив", именно N12, вышедший, как значилось на обложке, 23 марта. Книжка раскрылась сама собой на требуемой странице: видно, не раз уже была читана и перечитана. Что же стояло там? Да для обыкновенного читателя ничего особенного: стихи как стихи, октавы, озаглавленные "Италия":

  

   Италия - роскошная страна!

   По ней душа и стонет и тоскует...

  

   Но Гоголь, принявшись читать, не мог уже оторваться и дочел до последнего куплета:

  

   Земля любви и море чаровании!

   Блистательный мирской пустыни сад!

   Тот сад, где в облаке мечтаний

   Еще живут Рафаэль и Торкват!

   Узрю ль тебя я, полный ожиданий?

   Душа в лучах, и думы говорят,

   Меня влечет и жжет твое дыханье,

   Я в небесах весь звук и трепетанье!..

  

   Кто же был автор этих вдохновенных стихов? Подписи внизу не значилось. Но достаточно было взглянуть теперь на молодого чтеца, который, пробегая те же строки чуть не в сотый раз, был "весь звук и трепетанье", чтобы угадать автора.

   И никто ведь в целом мире до сей минуты не подозревает, что он - автор! Даже редактор его в глаза не видел. О! Он устроил это чрезвычайно тонко, политично: отослал стихи без подписи по городской почте; но в письме к редактору выставил небывалую фамилию "Алов", показал вымышленный адрес у черта на куличках - за Нарвскою заставой: не угодно ли справиться на месте! Да чего справляться о стихах невиннейшего свойства? И вот они напечатаны даже без поправок.

   А номер журнала он приобрел в собственность не менее практично: подписался на один месяц в библиотеке для чтения, причем вместе с платою внес и два рубля залога.

   - А буде, не дай Бог, потеряется у меня ваша книга?

   - Тогда вы ответите залогом.

   - И только?

   - Только.

   - Претензий никаких?

   - Никаких.

   - Примем к сведению.

   Так книга на законном основании была потеряна для библиотеки и ее читателей, а для него пропал залог: полюбовно рассчитались.

   Но то был лишь первый пробный опыт, мелкий козырек - стихотвореньице в пять куплетов; теперь же предстояло пустить в ход старший козырь - целую поэму в 18-ти картинах и с эпилогом - работу двух лет! Как тут быть? Псевдоним перед редакцией уже не отвертишься. А там, того гляди, еще и не примут: "Простите, но вещь для нас неподходящая". - "Разве так уж слаба?" - "О нет, в своем роде даже очень недурна; но нам нужны имена, имена! Вот когда ваше имя станет более известным..." - "Но как же ему стать известным, коли вы отказываетесь печатать?" - "Попытайтесь в другом журнале: мы завалены рукописями наших постоянных сотрудников; ваша поэма для нас слишком, знаете, грузна. Не взыщите". Вот тут и поди! Держали рукопись у себя целую вечность, измяли, запачкали; а теперь - "не взыщите!" Сунешься в другую редакцию - там уж по захватанному виду тетради смекнут, что она раньше побывала в других руках, из приличия возьмут, пожалуй, для просмотра, но хорошенько и читать не станут: "Получите, не взыщите!" Обегаешь этак все редакции, и в конце концов все-таки поневоле сам издашь; а в журналах какой-нибудь злюка-рецензент еще пустить шпильку: читали, дескать, уж в рукописи, да забраковали. И ведь правда; возражать даже не приходится.

   Гоголь вскочил со стула и, заложив руки за спину, зашагал из угла в угол.

   Разве отнести к Смирдину? Он издает ведь поэмы Пушкина... Но потому-то как раз и не возьмется издать: "Будете Пушкиным - милости просим; а теперь не взыщите".

   Нет! Чем бегать, кланяться какому-то толстосуму, который в стихах смыслит ровно столько же, как некое животное в апельсинах, лучше уж издать на свой страх. Талант так ли, сяк ли возьмет свое. Разослать по экземпляру всем корифеям: судите, рядите, господа! На досуге прочтут, расскажут другим собратьям, что вот, мол, "новый талант проявился: читали? Прочтите". Глянь, кто-нибудь в газете, в журнале и откликнулся добрым словом - и дело в шляпе: публика требует уже расхваленную книгу, книга пошла в ход! О, талант возьмет свое!

   Давно уже ночь; давно молодой поэт лежит в постели и потушил свечу. Но ему не спится: мысли его, как стая легкокрылых птичек, порхают по редакциям, по типографиям, по книжным магазинам...

   Была не была! Издавать так издавать, для осторожности хоть под псевдонимом. Что еще, в самом деле, медлить? Рукопись переписана; снести в типографию, условиться... Вот разве что предпослать маленькое предисловие, чтобы наперед несколько склонить в свою пользу читателя?

   Гоголь зажег опять свечу, накинул халат, въехал в туфли и расположился у письменного стола сочинять предисловие. Задача тоже! Сколько извел он тут четвертушек бумаги! Но наконец-то предисловие было готово и могло быть перебелено на обороте заглавной страницы. Было оно очень недлинно:

   "Предлагаемое сочинение никогда бы не увидело света, если бы обстоятельства, важные для одного только автора, не побудили его к тому. Это - произведение его восемнадцатилетней юности. Не принимаясь судить ни о достоинстве, ни о недостатках его и предоставляя это просвещенной публике, скажем только то, что многие из картин сей идиллии, к сожалению, не уцелели; они, вероятно, связывали более ныне разрозненные отрывки и дорисовывали изображение главного характера. По крайней мере, мы гордимся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданием юного таланта".

   Дописав, Гоголь еще раз перечел написанное и тонко усмехнулся. Кому в голову придет, что сам автор гордится так "созданием" своего "юного таланта"! Гадай, "просвещенная публика", разгадывай, кто сей юный талант! Ах, скорее бы утро!

  

   Поутру Яким, заглянув в обычное время в комнату барина, был немало удивлен, что тот еще спит. Кажись, напился чаю, лег вовремя, а вишь ты!..

   Когда он, спустя час, снова просунул туда голову, то застал Гоголя уже вставшим, но молящимся в углу перед образом с неугасимой лампадой. Доброе дело! Как-никак, а маменька-то благочестию с малых лет приучила.

   Яким осторожно притворил опять дверь; но когда он, несколько погодя, растворил ее в третий раз, в полной уже уверенности, что теперь-то, конечно, не помешает, то, к большему еще изумлению своему, увидел барина все там же на коленях кладущим земные поклоны. Э-э! Что-то неспроста!

   А тут, когда, наконец, барин крикнул его, чтобы подал самовар, то так заторопил, что на-поди, точно на пожар:

   - Живо, живо, друже милый' Поворачивайся! Экой тюлень, право!

   - Да что у вас на уме, панычу? - не утерпел спросить Яким, подавая барину плащ. - Молились сегодня что-то дуже усердно. Мабуть, затеваете що важное? Занюхали ковбасу в борщи?

   - Занюхал, - был ответ. - Хочу козырнуть.

   - Козырнуть?

   - Да, и от этого козыря для меня все зависит: либо пан, либо пропал! Молись, брат, и ты за меня.

   С разинутым ртом глядел Яким вслед: "От вырвався, як заяц с конопель!" - стоял сам еще как пригвожденный на том же месте, когда паныч его сидел уже на дрожках-"гитаре" и погонял возницу, чтобы ехал скорее. Об адресе лучшего типографа Плюшара Гоголь узнал еще месяц назад. Коли печататься, то, понятно, в первоклассной типографии: товар лицом!

   Самого Плюшара не оказалось дома: принял Гоголя фактор.

   - "Ганц Кюхельгартен. Идиллия в картинах. Сочинение В. Алова. Писано в 1827 году", - вполголоса прочел он на заглавной странице поданной ему тетрадки, перевернул страницу, заглянул и в конец. - Да ведь рукопись ваша не была еще в цензуре?

   - Нет.

   - А без цензорской пометки, простите, мы не вправе приступить к печатанию.

   - Цензор-то наверняка пропустит: содержание ничуть не вольнодумное.

   - Почем знать, что усмотрит цензор: вон Красовский - так тот "вольный дух" даже из поваренной книги изгнал! Впрочем, условиться можно и до цензуры. Каким шрифтом будете печатать?

   - А право, еще не знаю... Мне нравится самый мелкий шрифт...

   - А я советовал бы вам взять шрифт покрупнее да формат поменьше: иначе книжечка ваша выйдет чересчур уж жидковата.

   Перед молодым писателем развернулся огромный фолиант с образцами всевозможных шрифтов. У него и глаза разбежались. Как тут, ей-Богу, выбрать? После долгих колебаний выбор его остановился все-таки на излюбленном его шрифте - самом бисерном петите, формат же он принял предложенный фактором - в двенадцатую долю листа.

   - Останетесь довольны, - уверил фактор. - Покупатель только взглянет - не утерпит: "Экая ведь прелесть! Надо уж взять". И будет разбираться экземпляр за экземпляром, как свежие калачи, нарасхват. Не успеете оглянуться, как все уже разобраны, приступайте к новому изданию. А вы, господин Алов, сколько располагаете на первый раз печатать: целый завод или ползавода?

   Гоголь был как в чаду. С ним трактовали самым деловым образом, как с заправским писателем, предрекали уже второе издание... Только что такое "завод"? Черт его знает!

   - Все будет зависеть от того, во что обойдется издание, - уклонился он от прямого ответа. - Не можете ли вы сделать мне приблизительный расчет?

   - Извольте. Бумага ваша или от нас?

   - Положим, что от вас.

   - В какую цену?

   - Да так, видите ли, чтобы была не чересчур дорога и чтобы все-таки вид был.

   - И такая найдется; хоть и не веленевая, а вроде как бы.

   Карандаш фактора быстро вывел ряд цифр.

   - Рублей этак в триста вам станет, если пустить ползавода в шестьсот экземпляров. Но я на вашем месте печатал бы полный завод. Весь расчет в бумаге.

   - А уступки не будет? Фактор пожал плечами:

   - У нас прификс!

   - Но я печатаю в первый раз, и средства мои...

   - Переговорите в самим господином Плюшаром; но и он вряд ли вам что уступит. Наша фирма не роняет своих цен. Однако ж печатать-то мы можем во всяком случае не ранее разрешения цензуры. Угодно, мы отошлем рукопись от себя; но тогда она, чего доброго, залежится до осени.

   - До осени!

   - Да-с, время ведь летнее; цензоры тоже по дачам...

   - Так что же, Боже мой, делать?

   - А сами попытайтесь снести к цензору на квартиру. Оно хоть и не в порядке, но цензор Срединович, например, авось, не откажется прочесть вне очереди до переезда на дачу.

   - Срединович? - переспросил Гоголь. - Но мне, кажется, говорили, что это старый ворчун...

   - Ворчун-то ворчун, но вы не очень пугайтесь: не всякая собака кусает, которая дает.

   Предупреждение фактора было не лишне. Один внешний вид цензора, который сам открыл дверь Гоголю, мог хоть кого запугать.

   "Ай да голова! - сказал себе Гоголь, увидев перед собою голову с ввалившимися глазами и щеками и всю опутанную не столько густым, сколько запущенным бором волос. - Точно ведь дворовые ребята играли ею в мяч, пока не забросили на чердак, и пролежала она там в самом дальнем углу Бог весть сколько лет и зим в пыли, с разным старым хламом, и крысы ее кругом обглодали..."

   - Ну-с? - сухо спросил владелец этой головы, окидывая молодого посетителя исподлобья враждебно-подозрительным взглядом и не пропуская его далее прихожей.

   - Я имею честь говорить с господином цензором Срединовичем?

   - Имеете честь! Верно, опять с рукописью?

   - Да, но с самою маленькою...

   - С маленькою или большою - не в этом дело. Извольте обратиться по принадлежности в цензурный комитет.

   - Но в типографии меня обнадежили, что вы будете столь милостивы...

   - В типографии! В какой типографии? Уж не Плюшара ли?

   - Именно Плюшара.

   - Так я и знал! Вечно та же история! Они меня изведут... Надо положить этому предел!

   - Но мне, господин цензор, уверяю вас, ужасно к спеху, и потому только я осмелился...

   - Всем господам авторам одинаково к спеху!

   - Но иному, согласитесь, все же может быть спешнее? Ваше превосходительство! У вас, верно, есть тоже матушка?

   Цензор с недоумением уставился на вопрошающего.

   - Что-о-о?

   - Матушка у вас ведь есть?

   - Странный вопрос! У кого же ее нет?

   - Но жива еще, надеюсь? Живет даже, может быть, с вами?

   - Хоть бы и так; однако...

   - Дай Бог ей долгого веку! Вы ее, конечно, любите, почитаете тоже, как подобает примерному сыну?

   - Но, милостивый государь! - нетерпеливо перебил цензор. - Я решительно не понимаю...

   - Сейчас поймете, ваше превосходительство, сию минуту! Поймете святые чувства, одушевляющие такого же сына. У меня тоже есть мать, отца - увы - я лишился еще четыре года назад, и я у нее одна надежда и опора. До сих пор, до окончания мною учебного курса, она имела от меня одни заботы; теперь я оперился и хотел бы представить ей в том наглядное доказательство, хотел бы показать, что могу обратить на себя внимание тысячи образованных людей, подобно... не говорю Пушкину, а все же...

   Мрачные черты цензора осветились, как мимолетным лучом, снисходительной усмешкой.

   - Лавры Мильтиада не дают спать Фемистоклу! - проговорил он. - Вы еще нигде не печатались?

   - Как же: в журналах... но пока без подписи.

   - Зачем же без подписи? Одни искусственные цветы дождя боятся. Верно, стишки?

   - Да. И это вот у меня тоже стихотворная поэма.

   - Так, так. Нет, кажется, на свете грамотного юноши, который не садился бы раз на Пегаса. Но из сотни этаких всадников один разве усидит в седле. Впрочем, если журналы действительно не отказывались вас печатать, то кое-какие задатки у вас, пожалуй, есть. Так и быть, сделаю для вас исключение. Рукопись с вами?

   Гоголь подал рукопись и рассыпался в благодарностях.

   - Хорошо, хорошо. А адрес ваш здесь показан?

   - Да... то есть на обороте вот показано, у кого обо мне можно навести справку.

   Цензор прочел написанное на обороте: "Об авторе справиться у Николая Васильевича Гоголя, по Столярному переулку, близ Большой Мещанской, в доме Иохима".

   - Но нам нужен ваш собственный адрес. Вас зовут, я вижу, Аловым?

   Гоголь покраснел и замялся.

   - Н-нет... это псевдоним.

   - Что ж, свое имя вам слишком дорого для этих стихов, или стихи эти слишком хороши для вашего имени? Я надеюсь, что вы не скрываетесь от полиции?

   Гоголь принужденно рассмеялся.

   - О нет! Я готов назваться вам, если без того нельзя, но только вам одним. Меня зовут... Гоголем.

   - Николаем Васильевичем?

   - Николаем Васильевичем. Цензор опять улыбнулся.

   - У вас же, значит, о вас и справиться? Улыбнулся и Гоголь.

   - У меня: чего уж вернее? Так когда разрешите зайти?

   - Зайдите в конце той недели.

   - Ой, как долго! Ведь тетрадочка совсем, посмотрите, тоненькая, да еще стихами... нельзя ли завтра или хоть послезавтра?

   - Так скоро не обещаюсь...

   - Ну, так дня через три? Будьте великодушны! Вам даже прямой расчет: скорее развяжетесь с надоедливым человеком.

   - Хорошо; но вперед говорю: не отвечаю.

   - И за то несказанно благодарен! Но у меня к вашему превосходительству еще одна просьбица, маленькая, малюсенькая, ничуть для вас не обременительная.

   - Что еще там? - с прежнею резкостью проворчал цензор, снова нахмурясь.

   - Будьте добры передать вашей досточтимой матушке заочный поклон от неизвестного ей юноши, который имеет вдали, в глухой провинции, столь же любимую матушку, денно и нощно воссылающую также молитвы к Всевышнему о здоровье своего первенца.

   Цензор зорко заглянул в глаза молодого провинциала: что он, издевается, что ли? Но выражение лица юноши было так простосердечно, что складки на лбу цензора сгладились, и он протянул наивному провинциалу руку.

   - Передам, извольте. Вы, верно, малоросс?

   - Малоросс.

   - По всему видно. Сюжет у вас тоже из малороссийского быта?

   - Нет, из немецкого.

   - Что такое? Вы, может быть, побывали уже в Германии?

   - Нет еще, но собирался...

   - И изучили немцев по книгам? Этого мало, слишком мало. Удивляюсь я вам, право! Когда у вас под рукой такой богатый, нетронутый источник, как Малороссия с ее своеобразными обычаями, поверьями; только бы черпать... Впрочем, навязывать автору сюжеты не следует; пишите о том, что вам Бог на душу положит. До свиданья.

   Что значит иной раз случайно брошенная, но плодотворная мысль! На доброй почве она, как семя, может взойти пышным колосом, а там, год-другой, глядь, засеется от него и целая нива. Брошенная цензором мысль пала на такую добрую почву.

   "И в самом деле ведь, - рассуждал про себя по пути домой Гоголь, - чем немцы взяли перед хохлами? Клецками, что ли, и пивом? А где у них наши бесподобные "вареныки-побиденыки", где малороссийское сало, которое во рту так и тает, что помадная конфетка, но в котором они, дурни, даже вкуса не смыслят? А наливки вишневые, черносмородинные, сливовые, персиковые и черт знает еще какие? А парубки и дивчины с их звонкими песнями и раскатистым смехом, с их играми и колядками? А казацкая старина и всякая народная чертовщина? А степь раздольная, неоглядная, украинская лунная ночь, дивно-серебристая, теплая и мягкая, сказочно-волшебная?.."

   Спавшие где-то в глубине памяти юноши чувства, свежие впечатления детства внезапно проснулись, оживились, и в тот же день неотосланное еще письмо к матери дополнилось следующими строками:

   "Теперь вы, почтеннейшая маменька, мой добрый ангел-хранитель, теперь вас прошу сделать для меня величайшее из одолжений. Вы имеете тонкий наблюдательный ум, вы много знаете обычаи и нравы малороссиян наших, и потому, я знаю, вы не откажете сообщить мне их в нашей переписке. Это мне очень, очень нужно. В следующем письме я ожидаю от вас описания полного наряда сельского дьячка, от верхнего платья до самых сапогов, с поименованием, как все это называлось у самых закоренелых, самых древних, самых наименее переменившихся малороссиян; равным образом названия платья, носимого нашими крестьянскими девками, до последней ленты, также нынешними замужними и мужиками. Вторая статья: название точное и верное платья, носимого до времен гетманских. Вы помните, раз мы видели в нашей церкви одну девку, одетую таким образом. Об этом можно будет расспросить старожилов: я думаю, Анна Матвеевна или Агафья Матвеевна1 много знают кое-чего из давних лет. Еще обстоятельное описание свадьбы, не упуская наималейших подробностей. Об этом можно расспросить Демьяна (кажется, так его зовут? прозвание не помню), которого мы видели учредителем свадеб и который знал, по-видимому, всевозможные поверья и обычаи. Еще несколько слов о колядках, о Иване Купале и о русалках. Если есть, кроме того, какие-либо духи или домовые, то о них подробнее, с их названиями и делами... Все это будет для меня чрезвычайно занимательно... Еще прошу вас выслать мне две папенькины малороссийские комедии: "Овца-собака" и "Роман и Параска"...

   ______________________

   * Родные тетки М.И. Гоголь.

   ______________________

   Просить ли также о деньгах на печатание "Ганца"? Всего два дня назад ведь пришел от нее денежный пакет, да с жалобой, что едва-едва собрала столько. Нет, зачем огорчать ее, бедную, преждевременно, без крайней нужды? Обождем до последней минуты; ну, а там, если не будет уже другого исхода... Посмотрим сперва, что скажет цензор.

   Цензор разрешил зайти за рукописью через три дня: ровно через три дня в тот же час Гоголь был опять у его двери. Отворила ему на этот раз горничная.

   - Вам барина? Они на службе в комитете.

   - Но не оставил ли он для меня рукописи?

   - А ваша фамилия? Гоголь назвался.

   - Кажись, есть что-то. Сейчас вызову старую барыню.

   Барыня оказалась не только старою, но археологическою древностью. Шаркая по полу нога за ногу, она с видимым усилием приплелась до прихожей; дряхлая голова ее в чепце фасона времен Директории колыхалась на плечах, - того гляди, отвалится; но, благодаря чепцу, ее скомканный до безличия облик все-таки не пугал, подобно "чердачному" облику ее сына. Когда же на вопрос ее, не от него ли, Гоголя, был передан ей сыном намедни поклон он дал утвердительный ответ, поблекшие до цвета пергамента черты старушки озарились даже как будто розовым отблеском.

   "Руина при закате солнца", - сказал себе Гоголь и спросил вслух, не для него ли сверток, который был у нее в руках?

   - Для вас, голубчик мой, для вас, - прошамкала беззубым ртом старушка. - Господь благослови вас!

   Странно, но это вполне, очевидно, чистосердечное благословение отходящего из мира существа тронуло Гоголя, и он как-то невольно, безотчетно приложился губами к сморщенной ручке, подававшей ему сверток.

   - А не велел ли сын ваш передать мне что-нибудь на словах?

   - Велел, родимый: чтобы вы взяли хорошего корректора. Непременно возьмите! Не всякому же далась грамота.

   Кровь поднялась в щеки Гоголя.

   - И больше ничего?

   - Говорил-то он еще... Да нет, зачем, зачем! Ступайте с Богом!

   - Нет, сударыня, теперь я убедительно прощу вас сказать все.

   - Ох, ох! Коли вы сами того желаете... Он находит, что лучше бы вам вовсе не писать стихов, а коли все ж таки не можете устоять, то и впредь не подписывали бы под ними своего настоящего имени... Нет, не сердитесь, миленький, не сердитесь на него! - всполошилась добрая старушка, увидев, как все лицо молодого стихотворца перекосило. - Может, он на этот раз и ошибается. Уповайте на милосердие Божие...

   Она продолжала еще что-то, но Гоголь без слов откланялся и был уже на лестнице.

   И дернуло же умного человека давать дурацкие советы! Ну что смыслит он в поэзии, этакий книжный крот?

   Печной горшок ему дороже:
Он пищу в нем себе варит.

   Вот будет напечатано, так посмотрим, что скажут истинные ценители! А теперь к Плюшару.

   На этот раз Плюшар оказался на месте. Чернявый, вертлявый француз принял Гоголя как старинного заказчика. Однако на требование что-нибудь сбавить он отвечал вежливым, но решительным отказом.

   - Monsieur напрасно жалеет своих денег, - убедительно говорил он, без запинки мешая русскую речь с французского. - Во всем Петербурге, а стало быть, и во всей России никто вам так не напечатает. А хорошо отпечатанная книга - что хорошо поданное блюдо: благодаря уже своей вкусной сервировке возбудит хоть у кого аппетит.

   - А как насчет уплаты? Я ожидаю еще денег из деревни...

   - О! На этот счет monsieur может не беспокоиться. Печатание и брошюровка возьмут все-таки месяц времени: тогда и рассчитаемся. А корректуру держать будет сам monsieur?

   - Корректуру?.. - повторил Гоголь и невольно поморщился: ему припомнился совет "книжного крота". - Корректор у вас ведь, вероятно, надежный?

   - Чего лучше: студент-словесник.

   - В таком случае присылайте мне одну только последнюю корректуру - так, знаете, для очистки совести.

   - Как прикажет monsieur. Значит, рукопись можно сдать и в набор?

   - Да, попрошу вас.

   Так рукопись стала набираться, и только третья корректура каждого листа присылалась автору "для очистки совести". Но так же совесть не давала ему еще писать матери о высылке необходимых для расплаты с типографией трехсот рублей. Наконец, однако, скрепя сердце пришлось взяться за перо.

   "Я принужден снова просить у вас, добрая, великодушная моя маменька, вспомоществования. Чувствую, что в это время это будет почти невозможно вам, но всеми силами постараюсь не докучать вам более. Дайте только мне еще несколько времени укорениться здесь; тогда надеюсь как-нибудь зажить своим состоянием. Денег мне необходимо нужно теперь 300 рублей".

   Сознавай он в самом деле, как огорчат его мать эти строки, каких хлопот и лишений будет стоить ей добыть для него требуемую сумму, - как знать, не отказался ли бы он от самого издания книжки? Но узнал он о том только из ее ответного письма, к которому были уже приложены просимые триста рублей. Ужели же тотчас отослать их обратно? Книжка ведь уже отпечатана: рассчитаться с мосье Плюшаром, так ли, сяк ли, надо. Но скоро, скоро маменька будет утешена, вознаграждена за все сторицей...

   И он рассчитался с Плюшаром до копейки, поручив ему развезти книжки по книжным магазинам; несколько экземпляров только он взял домой для рассылки от себя по редакциям журналов и самым известным литераторам, адреса которых он узнал в магазине Смирдина. К немалой его досаде, Пушкин был в отлучке в действующей армии на Кавказе. Благо хоть Жуковский и Плетнев, эти два покровителя начинающих талантов, были еще в Петербурге.

   - А пани, чи то барыне в Васильевку, сколько штук мы отправим? - спросил Яким, помогавший барину при упаковке.

   - Пока ни одной.

   - Как ни одной!

   - Есть, знаешь, поговорка: "сиди под кустом, позакрывшись листом", и другая: "жди у моря погодки".

   - Да чего ждать-то?

   - Погодки.

   Яким головой покачал: чудит, ей-Богу, барин! Но вскоре барин с своей книжкой так зачудил, что окончательно сбил его с толку.

  

   Три недели ждал он у моря погодки - ни дуновенья! В газетах и журналах ни единого звука: аппетитная, как воздушное пирожное, книжка заманчиво красуется на выставках книжных магазинов, а дура-публика проходит себе мимо, глазами только хлопает! В который раз уж вот прогулялся он к Казанскому мосту справиться у Оленина - и все тот же безотрадный ответ:

   - Ни одного экземпляра.

   И побрел он далее до Полицейского моста, а здесь машинально завернул по берегу Мойки и остановился не ранее, как перед магазином Смиридина, у Синего моста. Зайти или нет? Но приказчик заметил уже его в открытую дверь; нельзя было не войти.

   - Что нового? Приказчик повел плечами:

   - Вы насчет вашей книжки? Намедни ведь я вам докладывал, что летнее время - самое глухое, покупателей и на Пушкина не найдется, не токмо...

   - Да я вовсе не о том! Вообще нет ли чего новенького в литературе?

   - А вот обратитесь к Петру Александровичу: первый источник.

   Приказчик кивнул головой в сторону хозяйской конторки в глубине магазина. На своем обычном месте за конторкой восседал на высоком табурете сам Смиридин; перед ним же стоял высокого роста, широкоплечий и плотный господин, насколько можно было рассмотреть издали в профиль его черты лица, - средних лет.

   - Кто это? - вполголоса переспросил Гоголь и весь встрепенулся. - Не Плетнев ли?

   - А то кто же? Вы его разве еще не знаете? Петра Александровича все литераторы в Петербурге знают, да и он-то всех и все знает...

   Гоголь вдоль прилавка с разложенными книгами стал помаленьку подбираться к конторке, по пути перелистывая то ту, то другую книгу. Приблизившись на десять шагов, он как бы погрузился в содержание одной книги; но ухо ловило каждое слово беседующих.

   - Да, волка как ни корми, а он все в лес глядит, - говорил Смирдин. - Дивлюсь я, право, нашим москвичам: на прощанье ему поднесли еще золотой кубок с своими именами!

   - Великому таланту нельзя не отдать чести, будь он свой русский или враждебной нам национальности, - отвечал Плетнев, отвечал таким тихим, мягким голосом, какого никак нельзя было подозревать в этом могучем теле. - Впрочем, нашего Александра Сергеевича Мицкевич, кажется, искренне любит - кто его не любит! - и ставит как поэта чуть не выше себя самого. Вы слышали ведь, как они столкнулись раз на узком тротуаре?

   - Нет, не помню что-то.

   - Пушкин почтительно снял шляпу и посторонился: "С дороги двойка: туз идет!" Мицкевич же в ответ ему: "Козырная двойка туза бьет".

   - Славный ответ! - рассмеялся Смирдин; тихо засмеялся за ним и Плетнев.

   "Погодите, други мои! - сказал про себя Гоголь. - Придет время, - и про некоего третьего станете этак анекдоты пересказывать".

   - А где в настоящее время Пушкин? - спросил Смирдин.

 &