Сенкевич Генрик - Ганя

ая! Ты и он!

   - Боже мой, Боже мой!

   - Ты бесстыдная! Я не посмел бы поцеловать края твоего платья, а он целовал тебя в губы. Ты сама так и льнула к нему. Я презираю тебя! Я тебя ненавижу!

   Голос замер в моей груди. Прошло несколько минут, прежде чем я мог заговорить опять:

   - А, ты догадалась, что я разъединю вас! Хотя бы ценою жизни, - я разъединю вас, хотя бы мне пришлось убить тебя, его и себя. То, что я говорил раньше, - неправда. Он любит тебя, он тебя не покинул бы, но я разъединю вас!

   - О чём это вы так горячо разговариваете? - вдруг спросила madame д'Ив из другого угла комнаты.

   - Мы спорим, какая беседка в нашем саду лучше, розовая или хмелевая?

   Селим перестал играть, пытливо посмотрел на нас и отвечал с величайшим спокойствием:

   - Я все беседки променяю на хмелевую.

   - Недурной вкус, - ответил я. - А Ганя совсем не того мнения.

   - Правда, панна Ганна? - спросил он.

   - Да, - тихо ответила Ганя.

   Я почувствовал, что дальше не выдержу. Какие-то красные круги замелькали перед моими глазами. Я вскочил, выбежал в столовую, схватил графин с водой и вылил себе на голову. Потом, уже не сознавая, что делаю, я бросил графин на землю так, что он рассыпался на тысячу кусков, и выбежал в сени.

   Моя лошадь и лошадь Селима уже стояли осёдланными перед крыльцом.

   Мне нужно было обтереться после моей ванны, - я завернул в свою комнату и потом прошёл в залу, где застал ксёндза Людвика и Селима в самом растерянном состоянии.

   - Что случилось? - спросил я.

   - Ганя захворала...

   - Что? как? - крикнул я и схватил ксёндза за плечо.

   - Сейчас же после твоего ухода она разрыдалась, а потом упала в обморок. Madame д'Ив взяла её с собою.

   Не говоря ни слова, я помчался в комнату madame д'Ив. Ганя, действительно, разрыдалась и упала в обморок, но пароксизм уже миновал. Когда я увидал её, то забыл обо всём, как сумасшедший упал на колени перед её кроватью и закричал, не обращая внимания на присутствие madame д'Ив:

   - Ганя! дорогая моя! любовь моя! что с тобою?

   - Ничего, ничего! - ответила она слабым голосом и попробовала улыбнуться. - Прошло уже. Право, ничего.

   Просидел я у них с четверть часа, потом поцеловал руку Гани и возвратился в залу. Ложь! я не ненавидел её. Я любил её, как никогда! Но зато, когда я увидал в зале Селима, то почувствовал желание задушить его. О, его я ненавидел теперь всеми силами своей души. Он, вместе с ксёндзом, подбежал ко мне.

   - Ну, что? как там?

   - Всё прошло.

   И, повернувшись к Селиму, я сказал ему на ухо:

   - Поезжай домой. Завтра мы съедемся у границы, на опушке леса. Мне нужно поговорить с тобой. Я не хочу, чтобы ты приезжал сюда. Наша дружба должна прекратиться.

   Селим весь вспыхнул.

   - Что это значит?

   - Завтра я объясню тебе всё. Сегодня не хочу. Понимаешь? - не хочу. Завтра, в шесть часов.

   Я пошёл по направлению к комнате madame д'Ив.

   Селим вздумал было побежать за мной, но остановился у дверей. Спустя несколько минут я видел, как он сел на лошадь и уехал.

   Более часу я сидел в соседней комнате. Войти к Гане я не мог, потому что она ослабела и уснула. Madame д'Ив вместе с ксёндзом Людвиком отправились к отцу на великий совет. Я оставался один вплоть до самого чая.

   За чаем я заметил, что отец, ксёндз и madame д'Ив сидят с какими-то полутаинственными, полусердитыми лицами. Признаюсь, меня охватило какое-то беспокойство. Уж не догадались ли они о чём? Это было очень вероятно, потому что между нами, молодёжью, творилось что-то совсем невероятное.

   - Сегодня я получил письмо от твоей матери, - сказал мне отец.

   - Как её здоровье?

   - Здоровье её совсем хорошо. Но она беспокоится о том, что делается в доме. Хочет скоро возвратиться, но я не дозволяю ей этого: пусть ещё месяца два проживёт за границей.

   - О чём же мама беспокоится?

   - Она знает, что в деревне оспа. Я, по неосторожности, написал ей об этом.

   А я так совсем не знал об этом. Может быть при мне и говорили, но в это время внимание моё было занято совсем другим.

   - А ты не навестишь маму? - спросил я.

   - Увидим. Мы ещё поговорим об этом.

   - Вот уж почти год, как она за границей, - вздохнул ксёндз Людвик.

   - Лечение требует этого... Будущую зиму она уже может прожить здесь. Пишет, что чувствует себя лучше, только скучает по нас и беспокоится, - ответил отец, и потом, повернувшись во мне, добавил:

   - После чаю приди во мне. Я хочу потолковать с тобой.

   - Хорошо, папа.

   Я встал и вместе со всеми остальными пошёл в Гане. Теперь она уже совсем оправилась, хотела было встать, но отец не позволил. Около десяти часов перед нашими окнами загремели колёса какой-то брички. Приехал доктор Станислав, который с самого полудня ходил по крестьянским избам. Осмотрел он Ганю и объявил, что она совсем здорова, но что ей нужны развлечения и отдых. Учиться он ей запретил вовсе.

   Отец советовался с ним, не лучше ли увезти маленьких девочек на время, как эпидемия будет продолжаться, или можно держать их дома? Доктор успокоил отца, сказал, что опасности нет, и потом ушёл спать, - он так и падал от усталости. Я проводил его в свою комнату и сам тоже намеревался раздеться, потому что страшно был измучен впечатлениями сегодняшнего дня, как в комнату вошёл Франек и сказал:

   - Панич! старый пан просит вас к себе.

   Я тотчас же отправился. Отец сидел за письменным столом, а на соседних стульях - ксёндз Людвик и madame д'Ив. Сердце у меня билось тревожно, как у обвинённого, который должен предстать перед судом, потому что я был почти уверен, что меня станут расспрашивать о Гане. И действительно, отец начал говорить о чём-то очень важном. Сестёр моих, вместе с madame д'Ив, он отправит в Копчаны, к дяде, ради спокойствия матери. Но в таком случае Ганя останется одна среди мужчин. Отец не хотел этого. Притом он заявил, что у нас происходит что-то такое, о чём он расспрашивать не хочет, но чего одобрить не может никоим образом и надеется, что отъезд Гани положит всему конец.

   Тут все начали пытливо смотреть на меня и до крайности изумились, когда я, вместо того, чтоб отчаянно сопротивляться против отъезда Гани, радостно одобрил его. А у меня был тот расчёт, что этот отъезд равнялся разрыву всех её отношений к Селиму. Кроме того, какая-то надежда, точно блудящий огонёк, вспыхнула в моём сердце, что я, а не кто-нибудь другой, повезёт Ганю за границу. Я знал, что отец ехать не может, - время жатвы было на носу, - ксёндз Людвик за границей никогда не был, - оставался только один я. Но это была слабая надежда, она угасла, как блуждающий огонёк, когда отец сказал, что пани Устшицкая через два дня уезжает на морские купанья, и что она согласилась взять с собою Ганю. Послезавтра Ганя должна была выехать. Огорчило это меня не мало, но я предпочитал, чтобы Ганя уехала, хотя бы и без меня, чем оставалась бы здесь. Покаюсь, - одно обстоятельство обрадовало меня несказанно: что сделает Селим, и как примет это известие, когда я сообщу о нём на следующий день?