Потехин Алексей Антипович - Крестьянские дети

ьно закон-то соблюдаешь... И знать, что тебя исчужа взяли... Ты и в чистой подашь, пожалуй, и чистую опоганишь, да не скажешь... А из-за тебя после вся семья согрешит, наестся... Нехорошо: бабочка молодая еще ты, а нехорошо делаешь: ты уж от закона-то не отстаешь ли вовсе?.. Не в мирские ли собираешься?.. Увижу - скажу свекрови беспременно...

   - Да что, бабушка, право, мирская эта чашка у нас...

   - А ложки-то тоже мирские?.. Нароком, что ли, завели, чтобы с мирскими водиться?.. А!.. Давно ли это?..

   - Так ведь они дети малые, сиротки... Я ложки-то помою али и совсем спрячу... Жалость меня на них взяла, на деток малых... эти!.. И ты, кажется, бабушка, от меня обиды не видала... Кажется, завсегда тебя привечаю и подаю всем...

   Бедная женщина была, видимо, смущена и испугана. Дети прислушивались к разговору ее со старухой и не столько понимали, сколько чувствовали, что она может быть в ответе и даже пострадать за свою доброту и ласку к ним. Крестьянские дети, живущие в том краю, где рядом с православными селениями есть раскольничьи, знают, как иные раскольники чуждаются православных и считают за великий грех пить и есть из одной с ними посуды; они знают, что в иных деревнях не дадут даже напиться проходящему путнику, если он не такой же раскольник и если не случится посудины, назначенной для мирских, т. е. однажды опоганенной их прикосновением. Тем с большей любовью и жалостью смотрели наши дети на приласкавшую их женщину; но она уже не смела быть и приветливой к ним: получа обратно чашку, она хоть притворно, но сурово велела идти им прочь от своего дома и продолжала заискивающе оправдываться перед злой старухой раскольницей. Уходя, дети несколько раз оглядывались на ласковую бабу, желая хоть встретить ее взгляд; но она упорно отворачивалась от них и поторопилась закрыть окно тотчас, как нищенка отошла от него.

   - А все из-за тебя,- говорила с упреком Маша брату,- все из-за тебя... Не свяжись ты дразниться со старухой, ей бы и в голову не пришло расспрашивать, какие мы да откудова, и не знала бы она, что мы не ихной веры... Вот из-за тебя, может, и бабе этой доброй от свекрови достанется.

   - Кабы пришла эта старая чертовка к нам, в Ломы, я бы подговорил ребят... Мы бы ей задали...

   - А вот тебе перво так правда что нужно бы задать... Ты у меня помни: не балуй, не бахвалься.

   Но скоро плетюшки были наполнены милостыньками. Маша совсем изнемогла, неся на одной руке брата, на другой наполненную кусками корзинку. Она решилась идти домой и, выйдя из деревни, присесть и отдохнуть.

   За овином их встретил Семиошка, который поджидал их. Он без церемонии взял кусок пирога и начал жевать его; а когда дети присели отдохнуть, он, не спрашивая их согласия, выбрал все лучшие куски и положил в свою плетюшку.

   - Ну что ты это? - спросила его Маша.

   - А что?

   - На что же берешь-то?

   - А себе... С вас будет и этого... Всего не съедите сегодня, а завтра опять насбираете...

   - Да мы завтра не пойдем... Это нам на неделю будет... Нам на жнитво нужно, пока до своего хлеба...

   - Ну, ничего, сходите опять... Хотите, я вам еще место покажу?.. Хорошее...

   - Так ты не тронь же, Семиошка! Это наше! - разгорячился Павлуша.

   - И не ваше, а мирское... Это милостынька... что же вы, набрали, а мне с пустой плетюшкой, что ли, домой-то идти, да голодному сидеть из-за вас?!

   - Как из-за нас?.. Поди сам насбирай... Мы тебе не мешали...

   - Куда я теперь пойду?.. Да уж и поздно. Ведь у нас и уговор был такой, что я вас провожу до Гарей, а милостыньку пополам... Ведь я же вас научил, как и сбирать-то: без меня бы вы столько не набрали...

   - Врешь: нас не ты, а бабушка Офросинья учила. И уговору у нас не было, мы тебя не звали с собой: ты сам пристал... Отдай, говорят! - горячился Павлуша, схватившись за плетюшку Семиошки.

   - А ты, слушай, не приставай, а то так отдую - век не забудешь... Где тебе со мной?

   - Отстань, Павлуша, бог с ним, отступись,- уговаривала Маша. Но Павлуша был не такой человек, чтобы уступить сразу: забывши разницу в возрасте и силе, он бросился на Семиошку, но в ту же минуту и полетел кубарем от его толчка.

   - А еще задерешь - уж тогда прибью вправду... Вишь ты, прыщ!..- говорил Семиошка, приподнимаясь и забирая свою корзинку.- А ты лучше будь другом: я вось к вам приду и дудку тебе принесу - подарю даром... А этого добра жалеть нечего: не купленное... Поди - опять не выберешь! мир-от велик... Счастливо пока оставаться: отдыхайте, а я пойду...

   Семиошка пошел от них прочь. Павлушка хныкал от досады.

   - А ты не реви; слушай,- вскрикнул ему Семиошка, отойдя несколько шагов,- пра, дудку принесу... Жди...

   - Приди-ка, так я те вздую с Петрунькой! - отвечал ему Павлуша.- Мы вдвоем-то сладим с тобой небось...

   - Отстань ты! - прикрикнула на него Маша.

   - Приду, приду вось, беспременно... Не взять вам меня и втроем, а не то что... А ты бы лучше вот как: не оставь, мол, Семион Вахрамеич, милости просим, к нам в гости!

   Семиошка приподнял свой картуз, захохотал и пошел в сторону, уже не оборачиваясь.

   - Никогда не пойду вдругорядь за этой милостынькой! - сердито проговорил Павлуша.

   - Дай-ка, господи, кабы без нее обойтись! - сказала и Маша.- На что бы лучше!..

   В обратный путь Павлуша вызвался нести Сашу, а Маша тащила обе корзины. Усталые, измученные, едва добрели они домой к полудню. Когда они рассказали о своих похождениях Никитушке, он вздохнул и промолвил:

   - Да, детушки, не сладок даровой хлеб: хоть сухой, да свой собственный, заработанный, не выпрошенный - на что уж лучше!..

  

  

   Кулявый осматривал сиротские полосы вместе с маленьким хозяином, Павлушей: тот показывал их своему опекуну. Пришлось побывать не только во всех полях, но и во всех полевых участках.

   Крестьянские полосы одного и того же хозяина никогда не бывают смежны одна с другой, но всегда раскиданы в разных местах; это происходит вследствие того, что при врякой деревне, во всяком поле есть земля лучшего и худшего качества, более и менее удобренная: ободворичная, т. е. близкая к селению, ко дворам, и дальняя. Первая, ободворичная, всегда лучше удобрена, лучше разработана, получает в посеве самые хорошие семена - следовательно, и урожаи на ней бывают всегда несравненно прибыльнее, "приполонней",- как говорят крестьяне,- чем на участках дальних, на которые и удобрения попадает меньше, и семена похуже,- которые обрабатываются не так тщательно, а иногда остаются даже и вовсе не вспаханными по недостатку времени или зерна на посев. Владея землею сообща, общиной, крестьяне делят ее между собой поровну, не только мерой, но и достоинством; каждый имеет равную полосу из хорошей, ободворной, земли и из дальних полей.

   В этом общинном владении землею, в равномерном разделении полей между крестьянами есть много справедливости, много выгоды и пользы для общественной жизни крестьянства, но есть и некоторые неудобства, особенно при вступлении в общество нового члена, при переделе, то есть новой разверстке полос. Тогда от всех полос, начиная с крайней в поле, отрезываются такие лоскутки, из которых, в другом конце поля, могла бы составиться мерная полоса для нового члена общества; следовательно, прежние полосы суживаются, границы их передвигаются. Затем кидается жребий, кому какой полосой владеть: таким образом, нередко случается, что полоса, хорошо удобренная и тщательно обработанная руками заботливого, трудолюбивого и знающего хозяина, попадает в руки ленивого или неопытного и через два-три посева теряет свое прежнее достоинство. Понятно и то, что при таком порядке крестьянин, не считая себя вечным владельцем полосы, не станет заботиться об улучшении и обработке земли так, как если бы он считал ее неприкосновенной и вечной своей собственностью. Следовательно, общинное владение землею несколько мешает лично предприимчивости каждого отдельного хозяина в улучшении сельского хозяйства; но в то же время оно имеет и другие, великие достоинства: оно уравнивает членов крестьянского общества в главном источнике их благосостояния - земле; оно спасает каждое отдельное лицо от крайней, беспомощной бедности, которую общество не допустит - в собственных интересах: оно ставит каждого члена под надзор всех остальных и всех обязывает заботиться о каждом; оно служит той связью, той крепкой силой, соединяющей и обеспечивающей наш русский народ, которой завидуют и которую стараются создать у себя западные народы Европы. Общинная жизнь, общинное владение землей есть исключительная, характерная особенность русского народа, которая служит залогом нашей силы, которой мы должны дорожить и охранять ее. Все ее недостатки могут быть устранены самим обществом, при развитии грамотности, при увеличении образования и накоплении научных знаний; но и в настоящем своем виде, при всех своих временных недостатках, она, наша община, приносит неизмеримо больше пользы, чем вреда.

   Кулявый с Павлушей пришли прежде всего в паровое поле.

   Крестьяне до сих пор в своем полевом хозяйстве придерживаются почти первобытных приемов и первобытной системы севооборота. Они делят все свои поля на три, по возможности равные, части, или смены: одна называется паровой, другая озимой, третья яровой. Первая - та, которая после двух хлебов оставляется на год без посева, отдыхает, согревается удобрением, парится солнышком и теплыми летними дождями, а потому и называется паром или паровым полем. В продолжение своего отдыха оно приготовляется под посев самого дорогого для крестьянина - озимого, т. е. сеющегося с осени под зиму, хлеба - ржи. В то же время на втором поле растет уже и спеет озимь - рожь прошлогоднего посева, а на третьем зеленеет ярь - овес, ячмень, пшеница яровая, горох, лен, греча - словом, все те хлеба, которые сеются весною и к осени поспевают, которые не переносят остуженной зимними холодами земли, а требуют постоянно теплого, яркого солнышка, в древности у славян называвшегося Ярилою.

   Озимь сеется по пару, а ярь по озими; следовательно, понятно, что то поле, которое прошедший год было под паром, нынешний год сделается озимым, будет под рожью, а то, которое было под озимью, станет яровым; прошлогоднее же яровое нынче превратится в пар. Ясно, полагаю, и то, что в течение трех лет каждое поле, после двух лет работы, вырастивши крестьянам в один год рожь, а на другой всякую ярь, на третий год отдыхает, и ничего не производит, и этот-то год оно и называется паровым полем. На нем крестьяне весной пасут свой скот, а потом, когда приходит время, на него вывозят удобрение - навоз со своих дворов,- раскидывают его по полосам и зарывают, прикрывают землей, переворачивая ее плугами, косулями или сохами, где как заведено, смотря по свойству почвы. Земля, повернутая таким образом, сначала лежит длинными, твердыми пластинами или большими комьями; затем, под влиянием воздуха, солнца, дождей, ветров, она рассыпается на более или менее крупные комья и перемешивается с удобрением, которое в это время тоже гниет, разлагается, превращается в те питательные вещества, которые поступают впоследствии в пищу хлебных растений. Для того чтобы способствовать мельчайшему раздроблению почвы и смешению ее частиц между собой и с удобрением, а также и для того, чтобы освободить почву от сорных трав и сделать ее мягкой и наиболее удобной для распространения в ней нежных корешков растений, посредством которых она питается,- землю потом еще не один раз пашут и боронят.

   В усовершенствованных хозяйствах существуют иные, улучшенные способы обработки и другие сроки в распределении работ; но русские крестьяне, да и большинство русских помещиков, к сожалению, крепко держатся пока старых, завещанных дедами порядков в хлебопашестве. Они до сих пор руководятся только опытом, только переходящими из рода в род скудными, поверхностными наблюдениями, на веру принятыми правилами и приемами,- не знают и не верят, что сельское хозяйство, хлебопашество есть наука очень мудреная и сложная, основанная на законах природы, требующая разнообразных и обширных научных знаний. Но в то же время, постоянно обращаясь с одной и той же почвой, крестьяне отлично знают, практически, свойства земли, на которой живут и которую пашут, любят ее, как свою кормилицу, и с любовью занимаются хлебопашеством. И если бы возможно было к этим практическим знаниям и к этой любви прибавить хоть небольшие, элементарные научные сведения, которые бы осветили и осмыслили для крестьянина его полевую работу, то, при врожденной ему понятливости и сметке, он сделался бы отличным сельским хозяином и сумел бы извлечь из земли вдвое больше того, что она дает ему теперь, в вознаграждение его тяжелого, часто чрезмерного и непроизводительного труда.

   Нет материального труда, который был бы благороднее и полезнее хлебопашества: оно сближает человека с природой, привязывает его к земле, а следовательно, и к родине; оно сохраняет его здоровье и силы, дает тихие радости, в то же время закаляя и смягчая характер в постоянной, но дружеской борьбе с природой; оно не мертвит, но оживляет мысль и воображение, так как работник имеет дело с живым, растущим, как бы чувствующим и говорящим материалом. С другой стороны, избыток хлеба в народе есть главное условие общего благосостояния в государстве; он создает спокойствие и довольство, дает досуг, а следовательно, и время и возможность для ученья, для нравственного и умственного развития; он отвлекает народ от чрезмерного наплыва на фабрики, столь гибельно действующего и на здоровье, и на нравственность народа, способствует правильному и равномерному распределению богатств, мешая чрезмерному скоплению их в одних руках, в ущерб другим...

   Но нам пора воротиться к нашим деревенским друзьям...

   Кулявый с Павлушей пришли на паровое поле в ту пору, когда пашню нужно боронить. Среди расстилавшейся перед ними серой, взрытой, покрытой крупными комьями площади кое-где виднелись полосы уже взбороненные, как бы расчесанные и приглаженные бороной.

   - Вот уж добрые люди и боронить принялись,- говорил, проходя мимо них, Кулявый...

   - А вот это наша полоска-то,- указывал ему Павлушка,- ее тятька останную запахивал, я помню; завтракать я ему носил... и сивке тоже сенца принес в корзинке, перекусить тоже... Вот то самое место и кормились... Вот!..

   Глазенки Павлуши подернулись печалью при воспоминании об отце: он задумчиво смотрел вдоль полосы, по которой еще так недавно ходил отец вслед за сивкой, впряженным в косулю. Точно туман застилал глаза Павлуши, он отер их рукавом рубахи - это были слезы.

   - А как хозяина-то видать! - развлек его голос Кулявого,- вот полоса, и вот полоса... Смотри-ка, у тятьки-то как хорошо: пласт-от лежит прямой да ровный... Видно, что косуля-то в руках шла - не прыгала, не вертелась; ровно по нитке вырезал... А вот у соседа-то: тут забрал - белу землю выворотил, а тут только наверху черканул, дернины-то не подрезал; а вон, вон и совсем из земли выскочила: видать, поверху даром прошла... Да нарвано, да накривулено!.. ай!.. уж не пашня же эта будет, не жди тут хлеба... Чья-то это полоса-то?

   - А это Дормидохина,- отвечал Павлуша,- и сам-от он нескладной, не сручной ровно какой, да и лошадь-то у него новая... да тощая же, братец, тощая... Идет, идет да станет; а он как полыснет ее кнутом, так она в сторону, из борозды-то вовсе выскочит и с косулей-то... Вот оттого!.. Вон как у нас сивка-то - так того и погонять не надо: он идет - ровно разговаривает, идет - не выступит... За то он у нас умный, который год в работе у одних рук... А у Дормидохи, сам знаешь,- что год, то лошадь, да купит палочницу: ну, она и мотается у него лето-то кое-как... Потому и работа!..

   - Вишь ты какой: все дело рассудил! - с улыбкой заметил Кулявый...

   - Да как же можно: привычная лошадь, ухоженная, как наша сивка,- али новая... может, и к работе-то совсем не навычена, да еще худая, малосильная!.. Ничего не поделаешь!..

   - Да так, так!.. Вот я посмотрю, как ты у меня боронить-то станешь... С той недели приматься и тебе время...

   - Я не боюсь... Погоди, как мы с сивком управляться почнем. Так я, коли придем, борону-то в пруд стащу - пускай мокнет... Она, поди, порассохлась...

   - Что же, ладно, стащи... Припасайся,- говорил Кулявый, видимо довольный смышленостью и ретивостью Павлуши.

   - А ведь вот мешка четыре, а пожалуй и с осминой {Осмина - два четверика; мешок - четыре четверика. (Прим. авт.)}, семян-то потребуется... Вот сколько нахлыстать придется!..- продолжал Кулявый размышлять.

   - Что ж, нахлыщем... Только бы дал бог нажать, а то нахлыстать долго ли!..- спокойно и серьезно рассуждал Павлуша.

   - Да кто нахлыщет-то?.. ты, что ли? Уж больно тебе все нипочем!.. Машутке-то некогда: жать надо; а мне с одной-то рукой не больно сподручно... А тоже, смотри, снопов четыреста придется отхлыстать-то али больше...

   - Так ведь разве я один?.. Ребятишек попрошу: помогут... Знаю, что помогут... Велика ли эта работа! Живо околотим; только бы вось кто провеял.

   - А не знаешь, сколько тятька-то сеял на свой розник?

   - Вот не знаю... Машутка, чай, знает: та все знает!.. И я бы знал, да меня не допущали до этого, потому мал был; а тут Сашка родился, так в няньки приставили: все больше с ним...

   Из парового поля перешли в озимое. Рожь уже совсем пожелтела и наклонила свои отяжелевшие от зерен колосья. Кулявый сорвал колос, намереваясь посмотреть, окрепло ли зерно; то же самое сделал Павлуша и, охлыставши его между ладонями, с видом знатока взял зерно в рот и раскусил его зубами.

   - Поспело совсем: жать надо,- серьезно и уверенно проговорил мальчуган. Никита засмеялся.

   - Ах ты пострел! - сказал он смеясь,- да что ты понимаешь!..

   - Да чего понимать-то: смотри сам - уж и молочка нет, совсем ожесткло... Чего ждать-то? жары какие стоят!.. Как раз потечет... Беспременно надо зажинать...

   Павлуша говорил это без малейшего бахвальства, совершенно спокойно и с убеждением.

   - Ай да мужик!.. молодец! - сказал Кулявый, посматривая на Павлушу одобрительно и с любовью.- Поспела и есть: вот с субботы зажинать...

   В яровом поле посмотрели на ячмень и на овес. И они уже начали спеть и желтеть...

   - Ах, плохи нонче яровые-то! - заметил Кулявый.

   - Да не с чего и быть-то им: много ли дождей-то было? - разъяснил Павлуша.- Ярь, сказывают, с дождей растет, а нонче вон какое лето-то...

   - Да и спеет: не управиться с рожью-то, и она подгонит... Замнет нас работа... Беда!..- рассуждал Никита.

   Павлуша уже не мог подать в этом случае никакого мнения или совета и молчал. Он только мысленно решился непременно помогать сестре в жнитве и собирался жать тем серпом, которым прошлый год жала сестра: он поменьше и полегче.

   В субботу ступинские крестьяне сделали зажин, то есть положили начало жнитву - той тяжелой работе, которая называется страдой, тому периоду полевых работ, который прозвали страдной порой. Несколько недель сряду, изо дня в день, с утра до позднего вечера, будут теперь крестьяне с серпами в руках стоять, нагнувшись до земли, подрезать, собирать в снопы сжатый хлеб; с утра до заката будет палить их согнутые спины горячее летнее солнышко; вдосталь загореют, почернеют их лица, постоянно смоченные потом; перетрескаются их сухие, измученные жаждой губы; начнутся приливы крови к голове, боли в пояснице, ломотушка в усталых руках и ногах... Замолкнут в деревнях не только песий, но даже и веселые шумные речи... Страдная пора! тяжелая работа!..

   Хорошо еще, если уродил бог хлебец с высокой соломой, с тяжелым полным колосом,- если работу облегчает надежда на добрый, приполонный урожай: легче и веселее тогда работается... Но бывает, что рожь тощая, с мелким, наполовину пустым, колосом, а яровое так низко, так редко, что в горсть захватить нечего, и приходится водить серпом чуть не по самой земле; случается, что крестьянин жнет - и знает, что он едва соберет посеянные семена, а сама работа, весь прежний и настоящий труд пропадают даром: тогда работа становится еще тяжелее, еще мучительней!..

   А не жать, не убирать хлеба, нельзя: крестьянин дорожит каждым зерном, каждой соломиной... Ему все необходимо и все дорого, для собственного продовольствия, и для посева, и для прокормления скота, о котором он заботится не меньше, чем о себе самом; денег у него нет, купить не на что, да, случается, и негде...

   Есть благодатные земли, есть счастливые страны, где родится хлеб без всякого удобрения, на едва распаханной почве, и родится так, что всякое зерно, брошенное в землю, приносит земледельцу 10, 15, 20 зерен прибыли; но наши сироты жили в такой стороне, где земля родит только после старательного ухода за ней, только тщательно разрыхленная и сильно удобренная, и то еще как родит!.. Крестьянин считает себя счастливым, если хлеб пришел сам-пять, сам-шесть, то есть на одно посеянное зерно он получил еще четыре или пять зерен барыша; он доволен и тогда, когда хлеб родится сам-четверт; а сплошь и рядом он приходит сам-третий и даже сам-друг. И вот крестьянин, посеявший на свой розник, т. е. тягольный участок земли, две с половиной четверти ржи, часто получает только 7 - 8 четвертей, из которых две с половиной опять должен употребить на посев: значит, на продовольствие у него остается всего-навсего около 5-6 четвертей, т. е. 45-50 пуд. И это на весь год, на прокормление себя, жены, троих-четверых детей!

   Рассчитайте-ка, на долго ли хватит ему этого хлеба, если на каждого человека в день нужно по крайней мере два фунта муки. Эта простая арифметическая задача приведет вас к такому выводу, что семье в пять человек недостанет этого хлеба и на полгода... А там впереди еще шесть месяцев, в которые хлеб нужно будет покупать, платить за него деньги; а деньги нужны еще и на подати, на соль, на деготь, на одежду, на обувь - да мало ли на что еще. А велик ли крестьянский заработок! Мужик идет зимой в работу за двадцать копеек в сутки, а баба и за десять: много ли тут сберешь денег!..

   Вот эти-то думы о будущем и делают иногда пору уборки хлеба страдной порой больше, чем сама работа под палящим солнцем, с пересохшим горлом, с запекшимися от зноя губами, с болью и ломотой во всех членах...

   Русский крестьянин не боится труда и не тяготится им... Посмотрите на работу крестьян, когда они жнут свой собственный хлеб, и сравните выражение их лиц, их движения в одном случае - когда уродился хороший хлеб, и в другом - когда урожай плох. В первом случае вы увидите веселые и довольные лица, быстрые, живые и энергичные движения, точно эти люди не знают усталости; в другом - вас поразит утомление и скука на лице, вялость и апатия в движениях: вы думаете, что работают лентяи или люди, которые выбились из сил и которым их работа противна... Вы поймете тогда, что русский крестьянин делается ленив и беспечен, по-видимому, только тогда, когда труд его не окупается, когда он чувствует и сознает, что работа его не многим ценнее беганья белки в колесе... А в противном случае - и сама страдная работа для него легка и незаметна: он никогда не потяготится ею, никогда на нее не пожалуется.

   Во многих местностях России, преимущественно на юге и востоке, в степных губерниях, хлеб не жнут серпом, но косят: это значительно облегчает и ускоряет труд; но при этом теряется больше зерна, чем при жнитве; а поэтому в северных и средних, менее хлебородных губерниях, где посевы меньше, а хлебом дорожат больше, серп в общем еще употреблении. Наука в замену серпа и косы выдумала жатвенные машины, которые работают в десятки раз скорее; но они дороги и недоступны крестьянам: для них коса и преимущественно серп надолго еще останутся единственными орудиями жатвы, и "страдная пора" долго еще не пройдет для наших крестьян.

   Маша ходила на жнитво зауряд со всеми ступинскими бабами. Каждое утро, после того как обсохнет роса, она клала на плечо серп, брала на руки Сашку и шла на свою полосу, в сопровождении Павлуши, который, также с серпом на плече, нес в руках черный глиняный кувшин с водой для питья.

   Павлуша осуществил свое намерение, и с первого же дня, вооружившись маленьким серпом сестры, приучался жать; сначала дело у него шло плохо: он путал и рвал рожь, несколько раз обрезал себе пальцы,- но скоро научился, и хоть далеко отставал от сестры и успевал нажать не больше одного снопа, в то время как Маша принималась за третий,- но работал упорно и неутомимо.

   В то время как они жали, Саша сидел на снопах и забавлял сам себя, как умел и хотел. Соскучившись уединением и бездействием, он отправлялся иногда за бабочкой или коромыслом - и полз на четвереньках по колючим остаткам соломы до тех пор, пока не получал хорошей царапины до чувствительной боли: тогда начинал кричать и реветь. На помощь ему являлись или Маша, или Павлуша, поднимали его и, с приличными выговорами и внушениями, переносили на другую кучу снопов, поближе к себе. Иногда Павлуша увлекался и сам: ловил какую-нибудь попавшуюся по дороге букашку и подавал ее Сашке для развлечения; а то кидал в него выдернутой с корнем сорной травой или целым снопом, отчего Сашка хохотал или ревел, а Маша останавливала шалунов. Сама она работала не развлекаясь, серьезно и сосредоточенно: гибкая молодая спина ее нагибалась без боли, но уставали руки от однообразного усиленного движения - так что приходилось, особенно первые дни,- с непривычки, как думала Маша,- оставлять работу на несколько минут и махать одряблой, дрожащей рукою, чтобы вновь сделать ее способной к работе.

   Бабы, жавшие по соседству, с улыбкой удовольствия посматривали на этих работавших детей, и, проходя мимо, каждая из них считала долгом остановиться и сказать им ласковое, ободряющее слово.

   - Ай да ребятишки, ай да работнички!..- говорила одна.- Послушай, поспешай, паренек, не отставай от сестры-то, не отставай!..

   - Машутка, чай, устала, дурочка?..- спрашивала другая.

   - Нет!..

   - Как нет: мы посносней тебя, да и то спинушка переломилась... А и этот туда же!.. Да уж нет, брат, не ужать за сестрой-то, нет!.. Дай-ка, я прихвачу тебе-ка...

   И то та, то другая, идя в поле или уходя с него, сжинали в помощь Маше - по три, по пяти снопов. А молоденькие девушки, ровесницы и сверстницы Маши, каждый день, возвращаясь с своей работы и находя Машу на своей полосе, помогали ей. Приходила на два денька и бабушка Офросинья, тоже пожать на сироток.

   Но, несмотря на все, Маша осталась далеко позади всех прочих семейных и взрослых жней: иные полосы были уже совсем сжаты, а ее полоса еще только в половине. В последнее время она оставалась на ней одна только с Сашей. Павлушу Кулявый послал боронить, и мальчик, бродя босыми ножонками по комкам земли, вслед за бороной и своим другом сивкой, покрикивая, посвистывая и напевая, находил, что эта работа и легче, и веселей, и сподручней ему, как мужчине.

   Столь же охотно Павлуша принялся и за другую работу, для которой Кулявый оторвал его от бороньбы. Когда сжатая рожь обстоялась и достаточно просохла, надо было перевезти на гумно и охлыстать несколько сотен снопов, чтобы намолоть своей муки и исподволь припасать семена для посева.

   Гумном у крестьян называется та часть их усадьбы, которая назначена для склада снопов в скирды и где находится овин и ладонь, или ток. В овине сушат снопы для того, чтобы зерно было сухо и лучше отставало от колоса при молотьбе, а ладонь, или ток,- крепко утрамбованное пространство перед овином, на котором раскладываются снопы при молотьбе. На крепкой и гладкой ладони, или току, зерна хлеба не теряются, не затаптываются, не уколачиваются в землю под ударами цепов, которыми выбивают зерно из колоса. На ладони легко собирается обмолоченная солома, удобно сметается в одну кучу зерно, не теряется и мякина, которая отлетает при провеивании зерна.

   Когда время дорого, а хлеб нужен и сушить снопы в овинах некогда, то их не молотят цепами, а только охлестывают, или околачивают обо что-нибудь крепкое: о столб, бревно, положенные на ладони. При этом зерно из снопа отделяется не все начисто, а только самое крупное и тяжелое. Околоченные таким образом снопы называются околотками.

   Работа эта легкая и веселая, и, как только Кулявый намекнул о ней, Павлуша, пока дядя Никита закладывал лошадь, обежал всех своих приятелей ребятишек, приглашая их на помочь. Охотников явилось много. Кулявый не успел еще привезти с поля первой телеги со снопами, а на гумне уже суетилась и толкалась целая толпа маленьких, белоголовых помочан, под предводительством Петрушки, главного дружка Павлушина, бойкого, живого десятилетнего мальчика.

   - Надо, ребята, припасать пока,- распоряжался Петруша.- Вы, Митька с Демкой, разметайте пока ладонь, чтобы чисто было, а мы пойдем бревно промыслим где, да притащим.

   - Вот чурбанье лежат, несколько их: чего далеко-то ходить! - указал один из мальчиков на полугнилые обрубки дерева, валявшиеся около овина и приготовленные для сушки хлеба.

   - Нет, что чурбанье!.. не годятся: вертеться будут, легки... Тут надо тяжелое бревно, чтобы лежало крепко, да длинное - чтобы всем около него встать, хлыстать-то... Пойдем, я знаю - где: у дяди Андрея под амбаром есть... Пойдем, прикатим сюда...

   - Заругается...

   - Ну вот, заругается!.. Не съедим, цело будет: после опять откатим на то же место...

   И усилиями нескольких маленьких рук пигмеев большое и тяжелое бревно было прикачено и положено на ладони. Скоро показался и ожидаемый воз снопов: на нем лежал вниз животом Павлуша, а Кулявый вел под уздцы сивку.

   - Дядя Никита! - закричал с воза Павлуша,- вон мойте помочане все тут... Ждут!.. Я говорил, что помогут!..

   И прежде чем Кулявый успел что-нибудь ответить, Павлуша сполз с воза, сзади телеги, и несся вперед к своим дружкам-помощникам.

   - Экой пострел! Ну бы свалился, да под колеса!..- успел только проговорить вслед ему Кулявый; а уж Павлуша беглым взглядом окинул все на ладони и кричал оттуда:

   - Дядюшка, и припасли все, приготовили... И бревно притащили... Давай скорей сваливать, да поезжай опять: там Машутка подаст тебе; а мы живо обкатаем - охлыщем.

   Никита, ковыляя около лошади, весело улыбался на заботливую хлопотню Павлуши и на всех своих маленьких сотрудников, которые вместе с хозяином нетерпеливо окружали воз.

   - Ай да ребятки! вот спасибо, вот спасибо!.. Всех медом оделю вось; только вы у меня не шалить, хорошенько хлыщите: старайтесь, чтобы чисто, а не то что так только, махаться без пути... Силенки-то вот у вас мало: не выколотить вам...

   - Не сумлевайся: так охлыщем... лучше баб!.. Сваливай знай! - отвечали ребятишки, окружая воз, въехавший уже на ладонь, и упираясь в него с одного бока с намерением опрокинуть.

   Кулявый отступил и смотрел на них с улыбкой.

   - А ну, ну... Что же вы?.. Опрокидывайте...- Но и десяток маленьких ручонок не мог покачнуть воза: несмотря на все усилия и суетню, он не подавался.

   - Что же, хвастуны, а?..- поддразнивал их Кулявый, посмеиваясь.

   - Так ты не подвернул?.. Ты подверни колесо-то хорошенько,- защищались ребятишки.

   - Да как еще вам?.. Колесо подвернуто: видишь!.. совсем под телегой!..

   - Ребята, вот как! - горячился Петрушка,- бери все вдруг за заднее колесо, все берись, сразу... Ну...- И ребятишки уцепились за колесо - и с криком, с гамом пыжились, кряхтели, силясь приподнять его. В горячке, в азарте они не заметили, как Кулявый, сзади них, уперся своей сильной здоровой рукой в грядку телеги: бок телеги приподнялся, воз опрокинулся, снопы полетели наземь... Ребятишки с хохотом отступили и были в полном восторге, уверенные, что воз опрокинулся благодаря только одним ихним усилиям.

   - Что, дядя Кулявый! а?.. Вишь ты, и опрокинули!..- кричали они.- Нет, мы, как все-то примемся... так...

   - Ну, да уж сильны, сильны, что говорить: уж сам теперь вижу,- смеялся Кулявый, оправляя телегу.- Ну, хлыщите же теперь, а я пока поеду за другим возом... Постарайтесь для бога, господа помочане!..

   - Да уж... не сумлевайся!..- отвечали ребята серьезно.

   - Ты, дядя Кулявый, теперь стал вон какой!.. Мы тебя не боимся...- сказал один из них.

   - Какой?..

   - А вожеватый стал! мы и не дразнимся нонче с тобой... Как с Павлушкой повелся, так и вожеватый стал... д-о-брый!

   - Это оттого, что Павлушка-то меня уму учит... Вот я и стал другой... поумнел!..

   - То-то... И мы тебя не замаем ноне...

   - А ты нам меду давай...- проговорил паренек с плутоватыми глазками, хихикая и прячась за других.- А то мы опять почнем...

   Но несколько сердитых толчков в бок заставили забияку замолчать: товарищи устыдились и не поддерживали его выходки.

   - Ты что, жила, клянчишь! - выговаривали они ему, когда Кулявый уехал,- разве так гораздо?.. Ты, чай, на помочь пришел; слышь, сам сказал: всех, говорит, оделю, только постарайтесь... А ты клянчишь!..

   - Ну, принимайся, робя... Буде... Становись!.. Мальчуганы встали в ряд около бревна и, приподнимая

   над головами снопы, со всего размаха опускали их и били колосьями по бревну. Работа кипела, сопровождаясь криками, похвальбами, прибаутками.

   - У меня-то?.. Смотри-ка... Почитай, ни единого зернышка не осталось: хоть не молоти после,- хвастал другой.

   - А вы вытряхивайте, чтобы в середке-то зерна не оставалось, да кидайте в одну кучу, а то спутаемся,- распоряжался Павлуша.

   - И суха же, братцы, ноне выстоялась! не суша молоти...- рассуждали дети.

   - Вот бы теперь молотить, а то двойная работа...

   - Да и дров бы не пали...

   - А коли же жать-то, коли теперь молотить сняться?.. Пока эту молотишь, а коя на корню-то стоит, та уйдет...

   - Так неужто?.. Знамо, уйдет... Тут на всякое дело свое время пригнано... Вот обожнутся да посмеются, поосвободятся маленько - тут и молотьба пойдет сряду...

   - Да, вот тогда работка-то пойдет во всю ночь, безо сна...

   - А я смерть люблю под овином с дедушкой сидеть: он у нас сушит-то... Сидишь тамотки: теплина-то горит, дым-от валит с искорами, кругом-то темень... Страсть!.. А он еще другой раз страшное рассказывает: все бы слушал...

   - Да, под овином-то, сказывают, не хорошо живет: бука, чу, кажется... и хватает...

   - Дедушка говорит: коли со крестом да с молитвой, так ничего ему не поделать с человеком... Это вот кои ругатели бывают да душу свою заклинают - он к тем правда что выходит, кажется!.. и ломает того человека!.. А коли хошь и увидишь его, да молитву сотворил, перекрестился, да отчурался - он тотчас и пропадает... не тронет...

   - А я видел...- сказал один из мальчиков, черноглазый и чумазенький.

   - Кого?

   - А его самого...

   - Врешь...

   - Провалиться, видел!

   - Где?

   - В ямнике, под овином... Вот недавно... Тятька меня послал: "Слазь,- говорит,- там метла кинута"... Я слез туда - а он там и сидит...

   - Какой он?

   - Сстра-ашенный, черный!.. Видать, кошка... большу-ущая!.. Сидит, ощетинился... А глаза-то так горят, ровно искры... Стра-а-асть!..

   - Так она, может, кошка и есть?..- заметил мальчик постарше.

   - Да!.. кошка!.. Как же!.. Больно ты ловок: разе экия кошки бывают? Глаза-то по кулаку, да и сам-от с жеребенка... Большущий!..

   - Что же ты?..

   - Я слез туда... Темно ведь, ничего не видать... И его не видно было... Я шарю по стене руками-то, нащупал метлу-то, только взял ее да оборотился - а он и сидит... Я как закричу благим матом, да в него метлой... уж сам не знаю с чегой-то... А он как фыркнет, да мимо меня прыснет!.. Так и пропал, ровно сквозь землю ушел... Вылез я оттуда - тятька-то испугался: так я пересмяк, а руки-то да ноги так ходуном и ходят... Насилу отошел: мамка уж святой водой прыскала на меня... Страсть, парень, такая!.. ужасти!.. Я только что снес, а другому человеку не снести...

   Работа приостановилась. Все слушали рассказчика, разинувши рот и оборотись к нему. Герой рассказа был, видимо, доволен произведенным впечатлением.

   - А я бы, кажись, не испужался,- сказал один из слушателей.- Я бы...

   - У-ух!.. - раздался вдруг страшный голос из глубины овина, к которому дети стояли спиной.

   Все дети вздрогнули от страха, некоторые взвизгнули и бросились бежать, не оглядываясь; а только что хвалившийся храбростью присел на месте, где стоял, и уткнулся лицом в кучу снопов.

   Но из овина вслед за страшным уханьем послышался веселый громкий смех и показался Семиошка.

   - Стойте... Не беги... Не бойтесь... Чудаки экие!.. Это я... Павлушка, узнал ли? - говорил Семиошка, выходя из-под пеледа {Пеледом называется часть овина, выступающая над ладонью, или током. (Прим. авт.)}. А еще говорит: не испугался бы... Эх вы - трусишки!..

   Разбежавшиеся было дети, услыша человеческий голос и смех, стали останавливаться, оглядывались и возвращались, нерешительно и стыдливо посматривая на землю, по сторонам и на Семиошку. У каждого из них, вместе со стыдом, явилась и досада на виновника их испуга и обнаруженной трусости.

   - Чего испужались-то?.. На, вот смотри: не мертвый, живой, как есть, жиляной да костяной; а вы испужались...- говорил Семиошка, усаживаясь на кучу снопов.

   - А ты чего ухаешь невзначай?..- раздражительно спрашивал Павлуша, недружелюбно посматривая на неожиданного гостя.- Никто тебя не испугался, а невзначай, знамо, до кого ни доведись... всякий может обробеть... Ты с чего это?.. Что тебе-ка?..

   - А ты звал заходить-то... Дудку-то просил: вот я принес... Чудесная вышла!.. Да иду я гумнами-то - вижу: хлыщите, узнал тебя... Подошел тихо, слушаю - что у вас, а вам никому и не в примету меня... Слышу про буку - вон этот рассказывает: дай, думаю, попугаю... Забрался под пелед-от, да как ухну!.. а вы спужались, да ровно комарье в стороны разлетелись...

   Семиошка опять расхохотался. Мальчики стали уже обижаться.

   - Так ты что же так-то? исподтишка-то?.. Ты чего зубы-то скалишь... Ты думаешь - сробеем тебя, что ли? Коли хошь, выходи прямо... Не бось, не уважим, взбучим... Ну, выходи!..- горячились, подступая к Семиошке, самые задорные.

   - Да вы что же?.. Ведь я не драться пришел... Я вот к дружку: он меня звал,- говорил Семиошка, указывая на Павлушу.

   - Когда я тебя звал?.. Я еще...

   - А дудку-то просил принести...

   - Так что?..

   - Ну, я и принес: нароком про тебя сделал... Вот слушай - поиграю...

   Семиошка вытащил из-за пазухи маленькую деревянную дудочку с дырками, приложил ее к губам и, перебирая пальцами по отверстиям, заиграл. Дудка издавала печальные, однообразные звуки. Дети с любопытством прислушивались. Работа была совсем позабыта.

   За этим занятием застал детей Кулявый, привезший новый воз снопов.

   - Ай да помочане! - сказал Никита с легким упреком.- Чем бы работать, а они вона что!.. И сам хозяин-то тут же... Плохо, брат Павлушка!..

   - Да это вот Семиошка пришел с дудкой, а то мы все хлыстали,- стыдливо оправдывался Павлуша, хватаясь за снопы и намереваясь приступить к работе.

   Его примеру последовали и все прочие дети, сконфуженные замечанием Никитушки. На куче снопов остался один только Семиошка, но и тот несколько смутился, засунул дудку опять за пазуху и стал подниматься, нерешительно посматривая на Кулявого.

   - А это что за Семиошка?.. Отколе ты, малец? - спрашивал Кулявый, забывший рассказы детей о встрече с ним.

   - Я из Прислонихи...- отвечал Семиошка.

   - Как сбирать-то ходили... в Гари-то: помнишь, мы тебе сказывали? - подсказал Павлуша.

   - А-а... Так это ты милостыньку-то у них отнял?

   - Я не отнял: они сами отдали... У нас такой уговор был... Я их тогда поучил и дудку обещал... Вот я и принес...- говорил Семиошка, отступая на всякий случай подальше от Кулявого.

   - Ай, паренек! я вижу - ты не путный, шатущий... И тогда-то их обедил, и теперь-то вот по пустякам с дудкой пришел... А они у меня ребятки все дельные,- на помочи, на работе все были; а ты пришел вот от работы их отбивать!..

   - Так я не знал того... Я обещал, просил он меня: вот и принес ему...

   - Это дудку-то... В экое время?.. Ну, видно, делать тебе нечего, работки нет никакой... Ты бы вот лучше подсобил, похлыстал... Вишь ты какой дюжий, здоровый... А я бы уже тебя медом покормил... Лучше бы, чем в дудку-то играть...

   - Так что!.. Я пожалуй, с моим удовольствием... Кабы они молвили, я бы давно...

   И Семиошка бодро и охотно взял сноп, стал около бревна и усердно стал его охлестывать.

   - У меня небось ни зерна не останется - не как у них,- говорил он, вытряхая сноп и оглядывая его.- Вот, смотри-ка...

   - Ладно, ладно... Вот и хорошо... Вот так и постарайся для доброго дела, людям на помочь: и тебе бог подаст...

   - Ну, ребята, считай снопы: кто против меня околотит... Только чтобы без фальши, начисто...- бахвалился Семиошка.- Вот я два - третий.

   - Ну, давай! - вызвал