Потехин Алексей Антипович - Крестьянские дети

-то девонька, такова сручная к всему, умная! - вполголоса подтверждали бабы, и несколько радушных рук протянулись к Маше, чтобы обнять, погладить ее по голове, поправить платок, теми же ласковыми руками сдвинутый с ее головы.

   - А этот что, мужик-от,- цевки скал, что ли? - шутил староста, тыкая пальцем в лоб Павлуши, стоявшего около сестры.

   - Нечто,- отвечала за него Маша.

   - А не балуется?

   - Ну, как без того... Маленький еще... Когда и балует...

   - А ты его за вихор, чтобы не баловался. Вот дядя-то Никита тебе задаст; он теперь назировать за вами будет, ему вы препоручены... Как что забалуешь, так он тебя за вихор, да и дубцом...

   Павлуша, который до сих пор, с неопределенной улыбкой и весь красный, посматривал исподлобья на старосту, теперь спрятал свое лицо за плечи сестры.

   - Почто его дубцом? - вступился Никита.- Он не балуется, ничего: он шустрый, ему только работу подавай... Мы с ним дружки-приятели большие... У нас с ним все по согласу дело пойдет, по любви...

   - Ну то-то, смотри: и вперед чтобы не баловаться, а то дубцом...- продолжал староста.

   - Где уж ему баловничать? Сиротка - сиротка и есть... не до баловства!..- со вздохом говорили бабы, покачивая головами.

   - Ну, хозяйка, показывай все свои пожитки: вот надо все Никите Ларивонычу с рук на руки сдать, чтобы все в целости, в сохранности было для вас же...- говорил староста, обводя глазами избу.

   - Извольте смотреть,- отвечала Маша, следя глазами за взором старосты.

   - Божьего-то благословенья только и есть? - спросил староста, указывая на тябло с иконами, где стояло три деревянных образа без всяких украшений, медный крестик и такой же складень.

   - Есть еще в сеннике Никола-угодник да Пречистая...

   - Господи, батюшка, Спас пречестной, Мать Пресвятая, Богородица, Никола-угодник, батюшка!..- шептали бабы, крестясь и вздыхая.

   - Ну так вот примечайте! - обращался староста к свидетелям.- Ну, вот еще стан, воробы, скально... Бона посуда около печи... Да что, это изведется - этого считать нечего. Деревянной-то посуды много ли у тебя?..

   - Да что?..- отвечала Маша: - вота три чашки больших, две махоньких, полдюжины ложек; вот два уполовника, две квашенки, ведер двои, три кадушки - две про кисленицу, одна про огурцы; авось посолить, коли бог приведет... Жбан квасной... Ну, решет двои, тоже и сито есть, когда пшеничненького али для блинов... А то три лукошка али два?- нет, три, да мерка деревянная... то в амбарушке... Ну тоже плетюх три: две щепные, одна прутяная...

   - А чугунов нет али насчет чего из железа: ножей, приемцев? {Приемцы - вилки. (Прим. авт.)}

   - Как же, есть: чугун есть; а из железа вот косарь, два топора; один-то тупица, а другой топор хороший, новый... Ножей у нас - три ножа... Вот приемцов нет... Были двое стареньких, да поржавили, поломались... Опять же две косы, три серпа...

   - Ну, то насчет полевой сбруи - то опосле... По бабьему-то хозяйству все ли сказала? еще чего нет ли?..

   - Да все, кажись... Не ведаю, что еще... Да нет, все уж теперь... Да и быть нечему: у нас, благодарить бога, всего довольно насчет домашнего заведения: тятька с мамкой, царство им небесное, запасливы были...

   - Запасливы и есть,- подтвердили бабы.- Поминай их, матушка, поминай: всякая снасть хозяйская водится, всего довольно; есть с чем около печи походить, благодарить бога... А про вас, сироток, и особливо: довольно-предовольно... И ведерко, и кадушечка, и решетечко - все есть, слава богу... А оно все требуется...

   - Как не требуется, девонька? Никак в дому нельзя без этого... А поди-ка купи: оно нынче все денежки, все на базаре-то кусается, дорого стало...

   - Ну, показывай одежду носильную, что в избе есть; а тут в сенник пойдем! - приказывал староста.

   В избе, на полатях и на печи оказались два старых полушубка и три рваных кафтанишка, которые днем служили обиходной одеждой, а ночью подстилкой, изголовьем и одеялом во время сна. Вся остальная одежда сохранялась в сеннике - холодной комнате, или, лучше сказать, светлом чулане, который в крестьянских избах всегда пристраивается около сеней и служит кладовой, в которой сберегается все самое дорогое и ценное из крестьянского имущества.

   Здесь Маша указала старосте и его спутникам новый нагольный полушубок, серый верхний халат и нанковую, праздничную, толсто стеганную на вате, поддевку отца, его теплую кошачью шапку, рукавицы, нагольный полушубок и нанковую коротышку матери и перешитую из старой, покрытой новой синей крашениной, свою собственную шубку.

   У Павлуши, по его малолетству, еще не было никакой своей верхней одежды: зимой он выбегал на улицу в сестрином старом полушубке, который и она-то донашивала после матери, а на ноги надевал также сестрины, а иногда даже отцовские, валеные сапоги, которые с удобством заменяли ему и штаны, также не полагавшиеся еще по его возрасту.

   Здесь же в сеннике хранилась сбруя: хомут со шлеей и - предмет особенно роскоши - красная, росписная дуга, употребляемая только в большие торжественные праздники. На палке, протянутой от стены в стену, висели три серпа, две косы, три молотила; тут же заложены были два гребня, на которых прядут лен. Под лавкой лежали: топор, два запасных сошника к сохе, корзина с веретенами и короб с бельем и платьем. Маша выдвинула этот последний, висевшим на поясе ключом отперла висячий замок и открыла крышку.

   Бабы, державшие себя до сих пор довольно степенно и стоявшие сзади мужиков, тут не выдержали - протиснулись вперед, под предлогом помочь Маше, и с жадным любопытством окружили короб. Мужики, несмотря на свою серьезность, невольно улыбнулись при этом и переглянулись друг с другом, а староста сказал:

   - Бабы, да вы хоть бы меня-то с Никитой пропустили, а то ничего не видно будет сквозь вас: ведь не стеклянные, чай...

   - А мы вот так: мы присядем тут... Вам через нас и видать будет все,- догадалась одна баба, приседая. Ее примеру последовали и прочие.

   - Ты вынимай, девочка, да подавай нам, а мы им казать станем,- говорила другая.

   - Бабы - бабы и есть! - заметил один из мужиков, насмешливо и презрительно улыбаясь.- Эка невидаль, подумаешь: у кажинной, чай, в своем коробу то же...

   - Да мы ведь ей же помочь...

   - Ну, да что говорить... Вы вот авось на полосу придете ей помочь-то... жать...

   - Так не придем, что ли? Знамо, придем, скорее вас... Только голос подай, Машутка,- вось примемся: придем, подхватим тебе-ка, поможем...

   - А ты, мол, водки припаси, да пирогов напеки, лапшу свари... по сиротству... Так, что ли? - продолжал насмехаться тот же мужик...

   - Ну, уж нет, на водку-то вас, мужиков, скорей приманишь, чем нашу сестру...- заговорили было бабы; но староста остановил их.

   - Ну-ка, полноте, нишкните... Время-то не рано... полдничать пора... Ну, кажи, Машутка, да на двор пойдем к скоту...

   Все оборотились к коробу и тогда только заметили, что Маша, опустя низко голову, как бы смотря внутрь короба, горько плакала. Слезы ее падали на платок матери, который та обыкновенно носила и которым теперь было покрыто сверху все, лежавшее в коробу. Смотря на откинутую крышку короба, на этот платок, Маша вспомнила, как, бывало, мать, допустивши только одну ее, свою старшую дочку и помощницу, запиралась в сеннике, открывала этот короб и перебирала свои сокровища, а Маша, так же как эти чужие любопытные бабы, присевши около на корточках и заглядывая внутрь короба, следила за руками матери, вынимавшими и укладывавшими разное тряпье, прислушиваясь к ее ласковым словам.

   "Вот эти рубахи мне были в приданое - и тебе пойдут, как замуж тебя отдавать буду,- говорила, бывало, мать.- Вот смотри какие... тонкие и с оборочками... И вот этот сарафан из красного французского сатина, и шаль шерстяная... под венцом я в них была... тебе же берегу... Ноне платья пошли шить больше, а все и сарафан износишь... ничего!.. Смотри-ка, ситец-от какой: плотный да кра-а-сный!.. Эких ситцев нынче мало и ткут... больше все редочь пошла... Вот и рушнички эти тебе же... Смотри-ка, концы-то какие!.. А вот тятькины шаровары и рубаха... Плисовы шаровары, хорошие; рубаха тоже французская... знатная!.. Не даю часто надевать-то, берегу... Вот смотри! сколько лет, а ровно новенькие... Вот ты так же все прибирай да береги... Береженое-то все долго живет..."

   Маша, бывало, слушала эти тихие, ласковые речи, смотрела в приветливые глаза матери, на ее загорелое, грубое, но доброе лицо, и сама улыбалась ей, и на душе у нее было так полно, отрадно, тепло, тихо... Век бы так сидела она, слушала и глядела на мать... И вот - нет ее, не слышно ее голоса, ни видно этой улыбки ласковой, этих добрых, любящих глаз!

   - Про родимую, видно, вспомнила, болезная,- догадались бабы, вновь протягивая руки к голове, к плечам Маши и лаская ее.- Как не вспомнить свою родельную?.. За что ни возьмись, на что ни погляди - все она, все ее рученьки, ее заботушка... Ну, матушка, болезна девочка, ну, не плачь, сердечная... Что реветь-то? Что делать-то?.. От бога уж такой, видно, предел тебе положен... Положись на его волю, создателеву... Оботрись, сердечная, оботрись, не реви... Вынимай, матушка, вынимай... показывай...

   Маша ничего не отвечала, всхлипывая, с полными слез глазами, начала вынимать и показывать одну вещь за другою. Бабы старательно пересчитывали и раскладывали около себя и к себе на колени вынутые вещи. Но староста не ошибся: бабы не увидели в коробу ничего такого, чего бы не было у каждой из них. Сосчитали полдюжины рубашек женских, три рубашки мужских ситцевых, три пестрядинных, полдюжины разных рушников, несколько бумажных платков и фартуков, плисовые шаровары, кушак красный, несколько коротеньких кусков миткаля, несколько мотков бумажной пряжи, кусок толстого холста. На самом дне нашли кошелек, сшитый из треугольных ситцевых лоскутов, и в нем сосчитали два рубля тридцать копеек денег, это был весь капитал. Когда вынуты и сосчитаны были мотки бумажной пряжи, бабы, нисколько не стесняясь дочери и присутствующих, заметили с искренним соболезнованием:

   - Смотри-ка, и бумажки-то сколь мало наворовала покойница!.. Маленько, маленько!.. Совестливая была покойница, дай ей бог царство небесное...

   - На кого точете-то? - спросил староста.

   - На Василья Митрича ткали: он нас не оставлял, спасибо, завсегда работу давал и деньгами вперед под работу ссужал, когда по нужде...

   - Точно что добрый, сказывают... только учетист больно,- за каждым золотничком в штуке-то вяжется... Ему не моги сырую принести,- говорили бабы.

   - А тебе бы как? - смеялись мужики,- отхватить бы фунта два бумаги-то, да и напрыскать штуку-то, хоть выжми: в мокрой-то не два фунта набежит... Этак-то ноне никто не любит...

   - Нет, ноне вон как иные: только тки хорошенько да пряжи не воруй, так от каждой штуки аршина по два - по три отрезают ткалье... Одеваются с этого другие и семью всю одевают... А у иного и точешь хорошо, и не воруешь, кажись,- а ему все не в удовольствие: всякую штуку охает и воровкой-то тебя попрекнет и пригрозит, что от работы откажет,- да норовит еще и при расчете-то понажать да убавить супротив других фабрик... А нечего делать - кланяешься да просишь работки и у таких, коли у других нету... По нужде нашей без работы-то пропадешь... Опять же и привычка к одному месту... ну да и вперед забираешься...

   - Да, девонька, нынче из-за работки-то покланяешься, походишь... За что ни за что, только бы дали... Машины-то эти пошли, купцы товаром-то забиваются, на рушнину-то {Ручнина, рушнина - вообще ручная, а не машинная работа. Здесь - ручная точа. (Прим. авт.)} и не смотрят...

   - А уж в цене-то такая прижимка пошла, сказать невозможно: за кою преж того по три рубля платили, ноне рубль с четвертью только дают... А и то, батюшка, только не оставь, работки дай...

   - Ну, Маша, запирай короб-от,- перебил староста тараторивших баб,- да пойдемте теперь во двор. Скотину-то, чай, уже пригнали на стоянку...

   - Пригнали! - отвечал сзади голосок Павлуши, появившегося в дверях сенника,- только пустил сейчас... Жалуются пастухи-то: жарко, чу, больно, муха ест, не стоит скотина-то...

   - Да уж теперь скотинке беда... Самая злая муха по теперешнему времени... Страсть, скотина сдыряет! - говорили мужики.- Сгоняться-то вот нужно было пораньше: теперь по росам только и пастушня...

   - А ворота-то затворил ли? - спросила Маша.

   - Ну так... неужели уж?..- отвечал Павлуша обиженным голосом.

   - Сам отворил, скотину принял и ворота запер опять... Ну молодец! хозяин будешь! - говорил староста Павлуше, идя из сенника через сени во двор.

   Скотины в хозяйстве сирот оказалось всего-навсего только три штуки: известная сивка, корова пестрянка да ярочка, купленная Иваном весной, для развода. Косуля, соха, борона, розвальни, дровни и телега с колесами - хранились тут же, на дворе. Ими заключился осмотр всего хозяйства, всего богатства сирот.

   - В амбаре-то ведь, чай, ничего нет? - спросил староста.

   - Нету, хлебушко-то у нас давно вышел...- отвечала Маша.

   - Да где быть!.. Не у вас одних, ни у кого нет залежного-то: все давно покупаем... Ну, да вот скоро новый будет: бог даст, справимся... Ну вот, Никита Лавривоныч, теперь вступайся с богом... Все тебе с рук на руки сдано, все видели... Ничего, хоть сироты, а все у них, слава богу, как быть по крестьянству: недостачи ни в чем нет: и насчет скотинки, и насчет одежи, и всего прочего, всякого домашнего обихода,- все, слава богу, как быть следует!.. А от сенника-то ключ ты к себе возьми, однако,- целее будет: как-никак, а все дети... Баловать бы не стали...

   - Бог милостив,- Ксенофонт Семеныч, отвечал Никита,- кажись, не такие детки, не то в них положено... А особливо Машутка-то... Сам видел: равно большая! Нет, я крепко на них надеюся...

   - Ну, как знаешь... И то сказать: твое дело - твой ответ, твой и рассудок,- говорил староста.- Ну, живите, ребятки... Берегите, наживайте, а не проживайте... Родители вам вот оставили, не с пустыми руками покинули... Вот теперь уж сами... Ты, Машутка, старшенькая,- ты и старайся теперь, заместо матери будешь для малых братишек... Ну, счастливо!.. Живите!..

   - Да, живите... Давай бог! - говорили и прочие миряне, бывшие свидетелями осмотра имения.- Что ж, господь сирот не оставляет... птичку - и ту питает творец небесный... И вас не оставит... Час добрый!.. Живите себе!..

   Староста, мужики и бабы ушли. В избе остались только сироты и их опекун. Никитушка Кулявый, который до сих пор не спускал с руки Сашку и носился с ним в продолжение всего осмотра, теперь отдал его на руки Маше.

   - Ну вот, детушки,- говорил Кулявый,- вот уж вы теперь в своем дому хозяева настоящие... Никто вас не тронет, не выгонит... И полоска ваша вся за вами осталася... Теперь надо хозяйствовать... Вон уж иные за серпок принимаются, и наши все, пожалуй, с субботы зажинать станут. Знаешь ли свои-то полосы?

   - Ну, как не знать?..

   - И я также знаю...- вмешался Павлуша.

   - Ой ли?

   - Право, знаю... Хошь ли, пойдем, покажу все: и в пару, и в оржаном, и в яри все знаю...

   - Да, надо бы мне посмотреть-то... Вот обедайте, а я пойду домой, побываю, справлю, что нужно,- да и приду опять перед вечером... Тут и исходим пока до стада.

   Никита поднялся, чтобы идти.

   - Дядюшка Никита, возьми ключ-от,- сказала Маша.

   - Какой ключ?

   - А от сенника-то... Староста-то говорил, чтобы ты ключ у себя держал...

   - Полно-ка... Так ведь он не знает вас, какие вы робят-ки... а я знаю... Кабы вы непутные какие были, так - знамо: я сам бы взял... А то чтой-то!.. Разве ты свое добро не лучше людей убережешь?.. Для себя же, не для кого, беречь станете... Нет, родимая, не надо, береги у себя. Больно-то часто ходить мне к вам некогда: и то брат-то уж хмурится... А вы хозяйствуйте с богом сами; а коли в чем нужда, так Павлушку пришли либо сама прибеги... Мука-то не дошла ли у вас?

   - Да уж один хлебец остался только; а то не знаю, хватит ли на квашню еще...

   - Ну вот, я про то думал: хотел было и призанять про вас, и спрашивал, да время-то такое - ни у кого нет залежнаго-то; а время к работе, запасаются, никто не дает... Ну, нечего делать, пока до жнитва-то сходите, посбирайте... Что делать-то?.. Только бы вот нажать, да пообстоялись снопы, а то нахлыщем, да новенькой мучки-то смелем... Тогда не страшно...

   - Я и думала так, что как утрось скотину спустим - запереть избу, да идти всем посбирать.

   - Что же?.. Не от лени, от нужды сиротской; подьте - посбирайте... Бог даст, справитесь, сами подавать будете... Это ничего, не зазорно,- это не украсть... Все на миру живем... От мира и принять не стыдно, особливо Христовым именем, да еще сироткам малым. Не ярку же продавать, в самом деле, из-за этого... От милостынки убытка ни у кого не живет... Походите, ничего, пока... Ты вот что, Машута: ты побывай у бабушки Офросиньи, да и поспрошай ее: куда идти-то, она тоже ходит, часом, она знает и тебя научит, по каким деревням, где подают-то лучше...

   - Ладно, дядюшка, я сбегаю к ней.

   - Ну, прощайте пока.

   Никита ушел, а дети сели обедать. Весь их обед давно уже состоял из одного молока и черного ржаного хлеба: но они не считали еще эту трапезу скудной: и у других - у соседей ели то же самое.

   В северных губерниях, у крестьян, молоко считается большим лакомством, и если есть оно да хлеб, так мужик считает себя счастливым. Вот плохо бывает - в летние посты, особливо в петровки, когда еще и овощи не поспели, и грибое еще не родится, а молоко есть грех,- не полагается... Вот тогда уж действительно мудрено сказать - с чего жив, чем питается крестьянин... Хорошо еще, если зеленого луку уродилось вволю, да не надо за ним на базар бежать и окупать, а есть свое на огороде. Зеленый лук - неоцененное подспорье в пище мужика: хорошо его есть просто с солью и с хлебом, хорошо потолочь и развести с квасом, а по нужде и с водой... Крестьяне не боятся расстроить им свой голодный желудок, не боятся, что сделается изжога или иное какое неприятное последствие от такой пищи; а запаху луком не слышат, потому что его едят все, от мала до велика... Ну, разумеется, когда поспеют огурцы на грядах, когда начнут родиться грибы, тогда пища крестьянина делается разнообразнее и лакомее: кормилица земля я тут им помогает. Грибы едят и соленые, и вареные, и печеные; огурцы крошат в квас, мешают с луком, с грибами - выходит кушанье чудесное, особливо если забелить молочком. Впрочем, все это пища второстепенная: был бы только хлеб ржаной - крестьянин больше ни о чем не заботится.

   Итак, наши сироты в пище пока не нуждались: хлеб еще был, а пестрянка лакомила их молоком. Справлялись они о грибах - Павлуша раза два отпрашивался у сестры и бегал в соседний молодой березовый перелесок, но возвращался с пустым кузовком: лето стояло жаркое, сухое, негрибное. Да в Ломах и вообще-то, вследствие безлесья, грибов мало родилось; и какие грибы! самые последние: серые, подосиновки, сыроежки, маслята. За грибами надо было ходить в купеческие леса, верст за пять, за шесть, да и то - коли еще лесник не прогонит и не отнимет корзинки.

   Маша, предвидевшая, что ей своего хлеба хватит не больше как на два, на три дня еще, была довольна согласием Никитушки - идти посбираться и, следуя его совету, тотчас после обеда побежала к бабушке Офросинье за наставлением и указанием.

   - А ты вот как, девонька,- учила ее старуха,- ты в Романово не ходи, и в Куделино не ходи,- даром близко, и деревни большие; а ты ступай в Гари, да в Ганино, да в Панино. Там староверы живут: они хоть и по старой вере, и в церковь нашу не ходят, а они бога боятся и нищую братию жалеют и любят, и подают не в пример противу наших... Да и живут они богаче и запаснее... За что уж им и бог помогает и грех их прощает тяжкой, что в церковь божью не ходят,- за милостыню ли ихнюю неотказную или так - что к винищу к этому они не пристрастны, не как наши,- али то, что друг другу помогают, друг друга в беде не оставляют,- только что живут те староверы, почитай, все богато: и скотны, и хлебны, и стройка хорошая; всем запаснее наших!.. Вот только знай пример: как подойдешь под окно, постучи подожком, да и затяни в голос, нараспев, жалобно - слыхала, чай: "Господи Исусе, Христе сыне божий, помилуй нас грешных! Батюшка и матушка, милостыньки Христа ради!" - Пропой, да и стой, жди... Не услышат, не подадут сразу, ты и вдругорядь, и в третие. А подадут, скажут: "Прими Христа ради!", а ты в ответ: "Бог спасет, кормильцы!"... Вот... Уж там подадут - в кажинной избе, отказа не бывает, и подают-то иной раз не то что один сукрой хлебца, а и колобка, и пирожка середку, вчерашнего... Тебе деревню-то всю сразу и не обойти,- кошелка-то полная будет. Иные многомочные и корзинку, и мешок еще с собой берут... Ну, тебе не осилить; особливо ты с ребенком пойдешь... Можно бы тебе ребятишек-то и дома покинуть, я бы, пожалуй, присмотрела,- да только мой совет: иди лучше с ними... Увидят - сиротки,- подадут больше, да и жалостней: все-то маленьки, да еще маленького на руках таскают... Нет, иди со всеми!.. А избу-то замкни...

   Маша поблагодарила бабушку Офросинью, и на другой день, рано утром, взявши за одну руку полусонного Сашку, а на другую корзину и вооруживши такою же корзинкой Павлушу, отправилась в Гари, по указанной бабушкой Офросиньей дороге.

   Утро только что начиналось. Густой сырой туман сплошной полупрозрачной стеной поднимался с низин и застилал еще первые лучи восходящего солнца. На траве лежала мокрая обильная роса. В местах, освещенных утренним светом, но еще не согретых солнцем, она блестела алмазами; а там, где - холодные еще - солнечные лучи, продравшись сквозь туман, ложились по земле яркими полосами,- роса сверкала и переливала всеми цветами радуги, точно горсти драгоценных камней были рассыпаны по траве, по кустам, по листьям и хвое деревьев. Дети, поеживаясь на свежем утреннем холоде, весело и легко шли то проселочными дорогами, то, для сокращения пути, прямо полем и лугом, не замечая, что их голые ноги и полы платья, обдаваемые холодной росой, были совсем мокры. Нити паутины стлались по земле, висели в воздухе и часто прилипали к лицам детей.

   - Ишь ты паутины-то что: ведренный день будет,- заметила Маша.

   Павлуша так же, как и сестра, знал, что летающая в воздухе паутина, по мнению крестьян, служит признаком хорошей погоды; но он шел, ни на что не обращая внимания, ничего не замечая, или, лучше сказать, отражая в себе бессознательно всю окружавшую природу, живя с нею одной жизнью. Ему было беззаветно весело и радостно на душе: он шел около сестры вприпрыжку, шаркая ногами по мокрой траве, нарочно толкая встречное деревцо или куст, чтобы его с ног до головы обсыпал росяной дождь. Изодранный кафтанишка его весь был мокрый, отцовская старая шапка сдвинулась на затылок и едва держалась на голове; его личико горело и улыбалось, глазки весело сверкали. Он то и дело, идя около сестры, принимался скакать на одной ножке или кривлялся и прыгал. Серьезная, сосредоточенная Маша наконец остановила его.

   - Да что ты, ровно козленок, прыгаешь? - заметила она.- Чему радуешься?.. Али забыл, зачем идем? не на гулянку, чай, а за милостынькой... Радость не велика, веселиться нечему... Подь смирненько, полно... Далеко ведь еще идти-то - напрыгаешься...

   - Я не устану...

   - Еще устанешь, погоди... Солнышко-то обогреет да припекать начнет - стомеешь!.. Да и негоже: милостыньку-то принимают со крестом да с молитвой и со смирением... А на тебя кто посмотрит - подумает - в лес по грибы собрался, али по ягоды - на гулянку... За милостынькой-то, бабушка говорит, горе да нужда гонят... Добрые-то люди хоть подают, а тоже осуждают, как кто не с нужды побирается... А с нужды да горя человек не запрыгает, как ты: притуманишься, голову-то повесишь...

   Павлуша присмирел и задумался.

   - Ты почем все это знаешь? ты не побиралася ведь никогда? - спросил он сестру.

   - Мне бабушка Офросинья все толковала... Руку-то,- говорит,- протянуть за милостынькой, перво тяжело живет, стыдно; после уж привыкнешь... Иной, говорит, известно, подаст, да и сам перекрестится - бога поблагодарит, что привел господь милостыньку сотворить; а другой на тебя глядит, да думает: "Вишь, попрошайка шатущая! работать-то лень, пошла по чужим людям клянчить". Иной это и молвит, да у кого совесть-то есть, так и по глазам, без речей видит.

   - Стало, другой и обругает, и прогонит?..

   - А ты как думал? бывает и то...

   - На что же пошла-то?.. Лучше бы не ходить вовсе...

   - А есть-то что станем? Мука-то подходит, а тут жать надо приниматься... Авось, бог даст, милостыньки-то наберем, насушим сухарей, да и станем кормиться, пока до своего-то хлебца.

   - Только до своего дотянуть, а тут ни в жисть не станем ходить...

   - Знамо, не станем...

   В это время с боковой тропинки наперерез им вышел на дорогу, по которой шли дети, крестьянский мальчик лет четырнадцати, в таком же, как они, изорванном кафтанишке, в картузе, из которого по всем швам лезла вата, и без козырька, и также с плетушкой на руке. Мальчик был некрасив, белобрысый, курносый, весь в веснушках, от которых лицо его казалось пестрым, с красными слезящимися глазами, которые, однако, смотрели задорно и нахально. Он подошел к нашим детям и, не кланяясь, пристально и пренебрежительно осмотрел их.

   - По милостыньку, что ли, собрались? - спросил он недружелюбно.

   - Нешто,- отвечала Маша, робко опуская глаза.

   - Откуда?

   - Из Ломов.

   - Куда же идете-то?

   - В Гари...

   - Вишь ты... Почто же больно далеко-то? Ближе есть у вас деревни, соседние...

   - Там, сказывают, богатые живут и милостивые - подают, чу...

   - Какие милостивые! черти, староверы! Своим они подают, кои ихним крестом крестятся, а вы, чай, церковники?.. Ваши-то ломовские, ведь, кажись, в церковь ходят...

   - Как не ходить: каждый праздник...

   - Ну, так не сказывайтесь, а то хорошего не подадут; разве сухую корку выбросят; а то иная старая чертовка и обругает... Вы впервой, я вижу...

   - Впервой... Мы сиротки...

   - Даром сиротки, а все не сказывайтесь... Я вот уж и ходить туда бросил: меня признали, не подают...

   - А ты откуда? - спросил Павлуша.

   - Я-то?

   - Да...

   - Я из Прислонихи. Матка-то у меня дворовая была, при господах служила; а тут, как воля вышла, отошла от господ-то... перво в людях жила, да не по мысли показалось, попросилась, в Прислонихе избушку выстроила, да и живет... шитвом она занимается, на купцов шьет... Да плохо промышляет: кормиться нечем...

   - А ты-то? - спросила Маша.

   - А я вот по миру и хожу: что насбираю, а она нашьет, тем кормимся...

   - А еще большой! - проговорил Павлуша, отвечая самому себе на невысказанную мысль, и тотчас же струсил, спрятался за сестру, когда увидел нахальный взгляд и вызывающий вопрос мальчика:

   - Так что?..

   - Своей-то землицы, видно, нету у вас? - спросила Маша, торопясь замять замечание брата.

   - Какая у нас земля! Нету ее; да хоть бы и была, что в ней за корысть: одна надсада, ломайся век-от, без пути...

   - И по миру-то ходить не сладко!

   - Ничего, чудесно!.. особливо летом!.. Вот зимой студено, хуже... А теперича вот - с утра обегал деревни две-три, на день-то и будет, сыт... А тут и лежи, сколь влезет... Я с шести годов по миру пошел, все места кругом вызнал... Матка-то пытала было меня и в ученье отдавать, и в люди отдавала, да я отбился... Возьму да и убегу; потому кормят плохо, а бить - бьют походя; да еще работай про них целый день... Сначала-то я у крестного жил, матка меня отдала, как сама в людях жила... А крестный-то сам голый, есть нечего; вот он меня и почал по миру-то посылать... А то слепого водить отдавал внаймы; так матке не понравилось, потому что дядя-то крестный деньги себе взял, а матке ничего не дал за меня... А тут матка меня в подпаски было отдавала, и в печники-то было, в ученье, и на фабрику совала... Да что это, наплевать!.. Нет, вот кабы купцы почаще помирали, житье бы нашему брату было...

   - Как, что ты это? - спросила Маша, почти с испугом.

   - А как же?.. Какую милостыню-то раздают - страсть!.. Деньгами, а не то что куском!.. На помин-то душе... Как же!.. По рублю, бывает, роздают, а то по полтине и по двугривенному... Только жиды же, купцы эти!.. Объявят по рублю али по полтине,- народа набежит гибель, издалече приезжают, на лошадях: начнут раздавать; ну, первый кто продерется, хорошо, помногу дают... А тут видят - народу валит непролазная,- и сбавят... А уж останных-то по калачу оделяют, вместо денег... И тут весело: толкаются, тискают друг друга, чтобы вперед-то пролезть; тут драка идет, приказчики кричат, ругаются, спорят: "Ты,- говорят,- уж получил, в другой раз лезешь"; тот божится, крестится... Смехотушка! ровно ярмарка!.. Ну, уж пойдемте - я вас до Гарей-то провожу: мне все одно; я вас поучу, как просить-то... Меня, правда, там не больно любят; вишь ты, в огородах раза два видали, картошки я там порыл да моркови потаскал маленько, ту и огурчиков порвал с грядок-так жалко им, видишь ты,- обеднели через это... Ну, да я за овинами на выгоне посижу, подожду вас: а вы поберетесь, так за дружбу за мою - поделитесь и со мной после... А я вам скажу зато, у которых купцов поминки когда будут: я все знаю... Приходите тогда...

   Маше и даже Павлуше не был особенно приятен неожиданный спутник; но они не посмели возражать ему. Рассказавши все про себя, объявивши, что его зовут Семиошка, он расспросил и об них и, когда узнал, что у них есть свой дом и скот, объявил, что когда-нибудь, пожалуй, придет к ним в гости.

   - У нас дядюшка-опекун есть, надзирает за нами,- отвечала догадливая Маша: мы не сами по себе живем...

   - Так что вам! Не на запоре же он вас держит... Уж неужто так и погоститься-то у вас не даст?.. Я вот приду, посмотрю...

   Дети молчали.

   - А вот я тоже большой мастак дудки делать,- сказал вдруг Семиошка, пройдя молча несколько шагов.

   - Какие дудки? - переспросил с любопытством Павлуша.

   - А всякие: вот из ивовой корки, из сосны, из можжухи... И жалейки, и большие,- вот что пастухи дудят... Такие делаю знатные, с перебором... Меня тоже пастух обучил, как я в подпасках ходил... Сделать, что ли, тебе?..

   - Сделай,- поспешил ответить Павлуша.

   - Да на что тебе? - заметила Маша брату.

   - Как на что? дудеть будет: занятно!..

   - Некогда ему этим заниматься-то, по его сиротству!..

   - Вот невидаль!.. Ходи да дуди... Я сам завсегда с дудкой хожу: только вот сегодня не взял, забыл... Слушай, Павлуша: я к тебе приду, вось и дудки принесу... Хочешь?..

   - А что же?

   - Ничего... Хочешь, принесу - подарю?..

   - Подари...

   - Не нужно ему. Мы при несчастье теперь, без родителей... сиротки... Нам не приходится веселиться да с дудками бегать... Не надо...

   - Пустое все... Я принесу вось...

   Вдали показались Гари.

   - Вона Гари-то... Вот я вас прямо к ним и привел,- говорил Семиошка.- Вот теперь ступайте прямо: как в улицу войдете, так с первого дома и начинайте... А тут есть которые большие дома, двухэтажные,- там денежки просите... Так прямо и просите копеечки... Вам хлебца али колобка из окна подавать будут, а вы: "Батюшки и матушки, нет ли копеечки? поселиться нечем, другую недельку без сольцы живем... хоть бы фунтик искупить, в животах справить..." Да поминайте, что сироты круглые, нет ни отца, ни матери, и сродственников нет никого... как есть одни-одинешеньки... Жалобней причитайте: больше подадут!.. Да не сказывайте, что дом-от и скот есть свой; а станут спрашивать, говорите: "Мир, мол, за старую недоимку все забрал да распродал, и сами теперь где день, где ночь - пристаем, куда пустят Христа-ради...". Так, смотри, и говорите!.. Надают тогда страсть много: они любят, у кого ничего-то нет: больше жалеют...

   - Да, наговоришь этак-то, а после узнают, что наврали,- тогда и глаз не покажи в деревню-то... Никакой веры не будет, пожалуй, еще гонять будут,- возражала Маша.

   - Так что! они одни, что ли? Есть деревни-то и без них, слава богу!.. Кому о тебе справляться-то? да когда еще справятся, а по крайности тут надают много... за раз!..

   - Нет, мы врать не станем, а что по правде бог даст...- проговорила Маша.

   - Вишь ты - какая!.. Погоди, походишь месяц-другой - не то заговоришь... Видали мы эких-то... Правда-то - она кормит впроголодь... Так ты, коли так, и проси под окном-то: "У меня мол, и изба своя есть, и лошадь, и корова, и земля своя"... так тебя и погонят из-под окна-то помелом... только и будет!..

   - Ну, что уж будет,- возразила Маша.- Что бог даст... Они подходили к самой деревне. Семиошка остановился.

   - Вот я тут подожду, а вы ступайте,- сказал он, кидаясь на сыроватую еще траву.- Полежу пока на солнышке: вишь ты, как обогревать стало! Вот, ни рябина, ни черемуха еще не поспела, а то у них, чертей, много ее живет по огородам-то... И яблоки есть у одного; только тоже еще больно зелены, кислые-раскислые...

   - Экой неотвязный какой навязался!..- проговорила Маша, отойдя на несколько шагов от своего спутника.- Ровно из земли вырос, пристал!

   - Я его не боюся... Коли к нам придет да бахвалить станет, мы с Петрунькой так его вздуем! - похвалялся Павлуша.

   - Пущай бы лучше и не ходил вовсе! - заметила Маша.

   Но тут внимание детей было отвлечено: перед ними открылась длинная деревенская улица. Гари была деревня большая и нарядная. Все почти дома крыты тесом, иные в пять и более окон, на каменных фундаментах, с разрисованными в яркие краски наличниками, ставнями и воротами. Солнышко, поднявшееся уже высоко, весело играло в больших стеклах оконных створчатых рам; струйки дыма, поднимавшиеся из всех труб, красиво и отчетливо выделялись на голубом, безоблачном небе; голуби громко ворковали под застрехами, воробьи чирикали и шумно перелетали с крыши на забор, с забора на деревья, которых было много в огородах; петухи, разгуливая важным шагом со своими курами, то и дело перекликались и горланили на всю деревню. Улица была пуста еще, только две старухи нищенки стояли под окном крайней избы; но все кругом смотрело весело, оживленно, все дышало довольством, спокойствием...

   И наших детей вдруг охватила какая-то беззаботная радость, веселье - но не надолго. Они вспомнили, что пришли сюда просить подаяние Христовым именем, что они должны протянуть руку к чужому добру и выпрашивать его жалобным голосом - что они нищенки, сироты-побирушки: им вдруг сделалось и стыдно, и грустно...

   Они остановились около крайней избы, где стояли уже две старухи, оборотившие к ним свои сморщенные и, как им показалось, неприветливые лица... Дети не знали, как начать, как приступить к делу, за которым пришли... Эти молчаливые, недружелюбные лица нищенок особенно смущали их...

   Наконец Маша осмелилась, подошла к самому дому, стала рядом со старухами и откашлялась, приготовляясь начать приговор, как учила бабушка Офросинья; но вдруг одна из старух шмыгнула вперед ее и сердито, плечом, оттолкнула ее назад.

   - Что вы, пострелята, в чужую деревню пришли! - зашамкала она,- да еще вперед людей лезете... вперед старых... Мы здешние, да ждем - видишь!.. А вы на-кось... вперед старух!.. Пойди прочь да стой в сторонке, жди своего череду; как нам подадут, тогда и подходи, а не моги вперед лезть...

   Маша робко и покорно отступила; но бойкий Павлуша не выдержал и, следуя за сестрой, скорчил гримасу и показал старухе язык. Маша этого не видала.

   - А вот как я почну тебя подогом, пострел ты этакой!..- рассердилась старуха, замахиваясь на Павлушу палкой.

   Тот отскочил и спрятался за сестру. В это время открылось окно, под которым происходила стычка, и в нем показалась рука с ломтем хлеба и женская голова, повязанная платком с распущенными по спине концами, как повязывают староверки.

   - А и чтой-то вы это?.. Этак вы Христовым-то именем ходите!.. Ахти, стар человек!..- говорила женщина, качая головой и задерживая милостыню, за которой тянулись было уже две старушечьи руки.

   - Согрешила, грешная! - говорила сердитая старуха, крестясь двуперстным крестом.- Сомутил постреленок... Да дразнится, язык кажет: таков поскуда-мальчишка... Ну, согрешила, осерчала... Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас... Подай, матушка!

   - Он не дразнился...- оправдывалась Маша.

   - Она сама зачала: толкаться стала...- защищался и Павлуша.

   - Да с чего вы? - расспрашивала женщина.

   - Я говорю: "Не лезь вперед старух: мы ране вас пришли... Опять же вы чужестранны, а мы свойския, здешния..." А он почал дразниться...

   - Нет, ты зачала: с Машуткой толкаться снялась... Мы тебя не замали,- настаивал Павлуша.

   - Нишкни уж ты, полно! - строго остановила его Маша.

   - Поди, еще церковники,- бормотала старуха.

   - Отколе вы? - спрашивала Машу словоохотливая баба в окне.

   - Из Ломов,- отвечала Маша.

   - Ну, так и есть: церковники... Все Ломы в церковь ходят,- ворчала сердитая нищенка.- Почто же к нам-то ходите?.. Ходили бы по своим... Да еще дразнится, окаянный!.. Подай, матушка, нам-то. Отпусти нас... Этим, поди, зазнамо грех и подавать-то...

   Женщина раздумчиво протянула вниз руку. Старухи, крестясь, приняли милостыньку, сказали: "Бог спасет" - и, злобно, презрительно взглянувши на детей, пошли дальше. Сердитая даже плюнула в их сторону.

   Дети, оторопелые и сконфуженные, стояли в нерешимости перед смотревшей на них женщиной и не знали, что делать: они чувствовали себя не то виноватыми, не то понапрасну обиженными.

   Баба в окне между тем думала: "А что, не грех ли и в самом деле, зазнамо подавать церковникам?.." И чтобы не смущаться духом и не согрешить, скрылась в избу и захлопнула окно.

   "Будут просить Христовым именем,- думала она,- так подам несмотря, ровно сама не знаю кому: батюшке Христу подам..."

   И она прислушивалась и ждала, чтобы под окном запели обычную нищенскую просьбу. Но дети не догадывались, и, принимая захлопнутое окно за отказ в подаянии, постояли несколько минут, посматривая друг на друга, и потом побрели к следующей избе, от которой уже отошли старухи.

   - Вот наозорничал, баловень!..- выговаривала Маша брату.- Теперь, пожалуй, нигде подавать не станут: придем домой с пустыми руками...

   - Это они оттого, что мы не ихной веры; правду говорил Семиошка, что не надо сказываться,- оправдывался Павлуша.

   - Ты у меня, смотри, не слушай, что всякой говорит. Нашел кого слушать... Видать его, Семиошку-то,- говорила Маша, а сама в то же время думала: "Так неужто и в самом деле из-за того не подают, что в церковь ходим,- неужто из-за милостыни-то душой кривить, напраслину на себя говорить?"

   Но в следующих домах дети были счастливее: им подавали охотно, и Сашка, сидевший у сестры на руке и начинавший было попискивать от голода, уже жевал кусок хлеба. В одной избе молодая сердобольная хозяйка, увидя таких маленьких сбирунов и узнавши, что они сироты круглые, без отца и матери, дала не только по колобу и по большому куску пирога, но еще и денег семитку, т. е. две копейки серебром. Она не спрашивала детей, какой они веры, но обласкала их, пожалела, подивилась, как Маша, такая маленькая, управляется с домом, и, заметя, как устала девочка, нося брата, велела детям присесть под окном и отдохнуть.

   - А малому-то я сейчас кашки дам с молочком: пущай поест, да и вы похлебайте, ничего... Все лучше, чем всухомятку,- говорила добрая женщина и действительно выдала им в окно чашку с молоком и кашей.

   Под влиянием этой ласки и приветливости дети ободрились и повеселели, охотно отвечая на все расспросы; но в это время мимо них возвращалась с полной уже корзиной подаяния их случайный враг - старуха нищенка. Она остановилась против избы, где они сидели, и обратилась к хозяйке:

   - Что ты посуду-то поганишь? Они ведь, чай, мирские церковники... Своим - так вы сухой краюшкой милостыньку-то подаете, а этих пострелов и молоком, и кашей ублаготворяете!.. Чего свекровь-то смотрит!.. Погодь, скажу: она те кичку-то сдвинет!.. Посуду поганить!..

   - Это у нас мирская чашка-то...- робко и растерянно отвечала молодая женщина.- Подайте, что ли, коли доели, да ступайте с богом,- оборотилась она к детям...

   - Мирская!.. Нет, ты, видать, не бол