Успенский Глеб Иванович - Очерки и рассказы

  

  

   Г. И. Успенский. Собрание сочинений в девяти томах. Том 3

   Новые времена, новые заботы. Очерки и рассказы

   М., ГИХЛ, 1956

   Издание осуществляется под общей редакцией В. П. Друзина

   Подготовка текста Р. П. Маториной

   Примечания Р. П. Маториной и Г. М. Фридлендера

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Из путевых заметок по Оке

   Злые новости

   Из памятной книжки

   I. Там знают

   II. Люди среднего образа мыслей

   Шила в мешке не утаишь (Из частного письма, полученного 23 декабря 1875 г.)

  

  

   ...Утро "духова дня" было прекрасное; солнце ярко осветило нищенскую каморку с ободранными стенами, которую я вчера вечером мог с трудом разыскать на постоялом дворе в селе Павлове, всем известном своими замками и стальными изделиями. Чудное светлое утро значительно освежило меня и расправило уставшие члены. Всю ночь пришлось валяться на полу (так как мебели в каморке не было никакой, кроме стола и стула) на дрянном войлоке, пропитанном насекомыми, и слушать ругань, песни гнуснейшего содержания и просто пьяное оранье и бормотанье мастерового народа, разгулявшегося по случаю троицына дня. Весь этот праздничный гам был слышен в каморке моей вполне ясно, так как улица, на которой стоял постоялый двор, была очень узка. Боже мой, что это были за песни! Я не могу привести здесь ни одной, хотя непосредственное участие в них принимали женщины, о чем свидетельствовали визгливые голоса, прорезывавшие пьяные басы и крикливые звуки гармонии мастеровых. К утру все это безобразие более или менее утихло, - и когда я встал, на улице было совершенно тихо: или спали, или опохмелялись и "поправлялись" потихоньку. Поднявшись с своего ложа, я отправился гулять. Удивительная бедность и неряшество поражали на каждом шагу. Село, ворочающее миллионами, как будто нарочно собрало массу всякой грязи и нищеты на том превосходном месте, где раскинулось. Оно стоит на высоком берегу Оки, и с горы на реку - вид прелестный (я был во время еще не спавшего разлива), на эти широко расстилающиеся перед глазами воды, по которым то там, то сям белеется парус или, чуть-чуть наклонившись набок и попыхивая черными, расплывающимися в длинный хвост клубами дыма, бежит пароход, на эти вереницы вершей, концы которых торчат из воды, вершей, полных рыбы, которая, впрочем, павловцу не принадлежала (по крайней мере в мою бытность река была достоянием одного монополиста), - глядя на все это, не хочется смотреть на самый город: все как будто доживает век, все как будто прожило лучшую пору, даже на каменных домах лежит этот оттенок нерадивости... Есть несомненно и богатые хоромы, но там живет не павловский рабочий человек, который собственно нас и интересует. На каждом почти углу прибит образ. Хозяин и хозяйка, выйдя утром на рынок, с кульком или с корзинкой, и приготовляясь торговаться и кричать с торговцами и лавочниками, - молится на этот образ и шествует уже смело. Унылые дома, пустынные улицы, на которых иной раз пошатывается пьяный мастеровой в одной рубахе, без шапки, клали на душу большой и тяжелый ком скуки. Походив таким образом час или два, посидев на берегу, я направился домой пить чай.

   В широкой грязной кухне постоялого двора, - с полом, покрытым шишками сухой грязи, правда, подметенной для праздника, с окнами, в которые нельзя было рассмотреть, что делается на дворе, - так затекли и выцвели стекла, - я нашел кухарку. Она лежала на лавке, в новом ситцевом сарафане, в новом платке на голове, и спала.

   При моем появлении она поднялась. Я попросил ее поставить самовар.

   - Я еще давишь думала, пить будешь, поставила самовар-от, ан ты ушел... А тут заснула...

   - Теперь праздник, гулять надо, а не спать, - оказал я.

   - Ну, - нам только и спать, что в праздник...

   - Зачем же наряжаться-то тогда?

   - Вестимо, - согласилась кухарка, - нарядишься незнамо зачем, да и спишь. Вот и праздник наш весь тут...

   На лестнице, по пути в нумер, меня ожидал мой приятель мастеровой, с которым я познакомился вчера, как только сошел с парохода, и при посредстве которого была отыскана комната, в которой я сегодня проснулся. Это был добродушный, наивный молодой малый лет девятнадцати, который, за все время своего жития на белом свете, начал работать чуть не с восьми лет от роду, а может, и раньше, заработал только пиджак, который был на нем надет по случаю праздника, и не всегда был сыт. Денег у него не было на праздник ни копейки, и он только мотался тоскливо из угла в угол, смотря, как другие едят селянку и пьют вино. Как при такой жизни он сохранил в сердце ангельскую доброту и румянец на щеках, - я решительно не понимаю.

   - Спасибо тебе, ей-богу спасибо, - сказал он, встречая меня (я ему вечером дал тридцать копеек), - ловко я попировал вчась.

   - Хорошо?

   - Дюже хорошо.

   Мы вошли в комнату.

   - Дюже, дюже хорошо, - говорил он, садясь на пол. (Пиджак его был постоянно застегнут на все пуговицы, а новый картуз он ни на минуту не выпускал из рук, хотя вовсе не собирался никуда идти, - все это объясняется тем, что на дворе праздник, благодаря которому и кухарка хотя и спит, но тоже в наряде.)

   - Как же ты пировал?..

   - Как пировал-то? А вот как. Перво-наперво пошел я туда... помнишь, я тебе говорил?

   - Помню.

   - Ну, взял ее, повел в кабак. Раз.

   В это время кухарка принесла самовар, поставила его на лежанку и, увидя по лицу мастерового, что он рассказывает что-то, стала прислушиваться.

   - Привел я ее в кабак...

   - Это свою любезную? - спросила кухарка.

   - Нет, чужую взял.

   - У такого кавалера как не быть своей...

   - Мне такая же вот Дарья навязывалась - отказ дал.

   Это, очевидно, относилось к кухарке.

   - Где уж нам...

   - Ты говори, как пировал-то, - сказал я.

   - Пришел в кабак, - говорю: деньги есть, требуй. Потребовала она яичницы, порцию... подали, - десять копеек серебром, - а-а-атличнейшую яичницу, целую сковороду, первый сорт. Так ей понравилось - вис-селая стала... Думаю - уж праздник ведь, - за вино, скричал подносчика, водки на шесть копеек серебром взял, думаю, надо же как-нибудь, выпили водки, съели яишню, принялись за пиво; остальное все на пиво ушло. Так разобрало чудессно...

   - Какой пир! - сказала кухарка.

   - Ничего! Погуляли... довольно...

   Хотя кухарка произносила свою речь, повидимому, шутя, - но видно было, что и такое роскошное пированье, как пированье мастерового, - достойно порицания людей более строгих, в особенности женщин. Только мое присутствие несколько ободряло малого, с матерью которого кухарка, повидимому, была знакома.

   Вот как веселился молодой малый с своей подругой; малый, которому пришлось повеселиться таким образом только случайно, благодаря моим тридцати копейкам (хотя этот же самый малый и трудится всю свою жизнь).

   Когда кухарка ушла, мы принялись пить чай и повели серьезный разговор.

   - Скажи, пожалуйста, - спросил я, - сколько ты вырабатываешь в неделю?

   - Изволь. Я тебе все расскажу. Перво-наперво надо говорить, на чьих харчах. Я живу на хозяйских харчах. Вот какой наш харч. За работой стоишь в день боле как шестнадцать часов, - вот хушь сегодня - тебе в первом часу на пароход идти, а мне на работу, да я не пойду. Я тебя буду провожать. Все одно.

   - Спасибо. Много ли же ты в неделю сделаешь замков?

   - В неделю я сделаю штук сто девять, - не меньше, - и получаю я по полторы копейки серебром.

   - Как, неужели?

   - Да уж я верно говорю. А женщины у нас тож работают, чернильщицы, - которые замки чернят, - так те на своем материале, на своем харчу, - получают всего два рубля в неделю, - ты вот посуди, из чего тут жить. Материал не дешев - голландская сажа, сера, сало... Да ты думаешь, и у нас из полутора-то рублей остается много? Нет, за праздничный день изволь-ка вычесть двадцать копеек за харчи хозяину...

   - Это за калабан-то?

   - Да. Ну в праздник пирога дадут с кашей, а праздников-то девяносто хозяева насчитали в году, вот и сочти, много ли остается.

   - Неужели это правда?

   - Врать, что ли, я стану. Из-за чего мне? Да и за этими-то деньгами не просто идешь. Хозяева жалуются - обороту, говорят, мало, нету денег, подождите да погодите... Обыкновенно это одна ихняя уловка; потому как не быть у них денег? Одно притворство. А ежели, говорит, хочешь сейчас получить, я дам записку к Г-цеву, - тот выдаст. А Г-цев со всеми хозяевами в стачке, в союзе значит, - он сейчас рассчитывает, - да по две копейки с рубля берет с каждого, одну копейку себе, а другую хозяину, - вишь, как подведено... Ну, сочти, что останется. У иного семья есть, - что значит в неделю ему полтора-то рубля серебром, да ежели жена еще полтину добудет, так и то, - на что ему. Вот и в кабак. У нас тайных кабаков, беспатенток, страсть сколько... целую ночь отперты, ну и идет там пьянство... Вот сегодня пойдем на гулянье, я тебе его покажу, Г-цева, первый богач, - а другого у него дела нет, только рассчитывает мастеровых, - легко ли дело, каженный день на пятнадцать тысяч обороту, - учти, сколько на праздниках да на процентах Г-цевых пропадает нашего.

   "Неужели это правда?" - думал я и не верил своим ушам.

   - А хозяева, - спросил я, - велик ли получают барыш?

   - А вот видишь - ты работаешь у них по сотням, а он продает по дюжинам, за дюжину берет не мене как рубь серебром; вот и считай, на рубь двадцать восемь али семь копеек - он получает двенадцать либо пятнадцать рублей серебром. Вот ихний барыш-то... Ну, железо, харчи, - положь пять рублей серебром на все, - семь рублей у него чистыми деньгами с каждого рабочего останется в неделю... А случись грех, заболи человек, - ну, что будет? И ежели да у тебя дети, - ну, куды ты?.. Ежели бы ты вчера мне тридцать-то копеек не подарил, - так бы мы и просидели всю ночь на лавочке без всякого угощения...

  

  

   Шестнадцать лет тому назад в жаркий июльский полдень на реке Черемухе, впадающей в Волгу, появился первый пароход. Медленно, сурово и вместе трусливо прокладывал он свой первый путь по этим девственным водам, между спокойно зеленевшими берегами... Целая армия мужиков с длинными шестами в руках толпилась на носу парохода; другая не менее значительная армия разного пароходного начальства наполняла капитанскую рубку... "Шше-есть!.. че-ты-ре-е!" - во всю мочь громкими голосами орала армия мужиков, поминутно выхватывая из воды мокрые и сверкавшие шесты... "Ти-шше! Сто-о-ой!" - гремели басы лоцманов, - и, повинуясь этим громким, ни на минуту не умолкавшим крикам, пароход то притихал, сердито ворча, то начинал свистать, дымил черными клубами дыма и безжалостно ломал тихую поверхность реки

   Изумленные этим невиданным зрелищем, как вкопанные останавливались с граблями в руках толпы расфранченных, по случаю уборки сена, деревенских женщин, пестревшие по обоим берегам реки. Не понимая, что такое творится, эти простые люди испытывали в то же время ощущение чего-то удивительно страшного и вместе удивительно веселого... И вот, развиваясь с каждой минутой, это ощущение страшного и веселого разрешалось в какой-нибудь из зрительниц тем, что она, сама не зная почему, вдруг затягивала звонкую песню, начинала подплясывать и бить в ладоши... А за одной принимался петь, плясать и бить в ладоши весь расфранченный луг... И пляшет и поет он, в такт стуку пароходной машины, даже после того, как пароход прошел мимо.

   Это нервное состояние, производимое странным, непонятным и чудным, - повторялось по всему протяжению Черемухи, где шел пароход и где его, видели люди. То же самое произошло и с жителями села Покровского, в котором пароход остановился на ночлег... Необыкновенное веселье и необыкновенный страх обуял жителей Покровского: мгновенно, как только пароход остановился у наскоро (еще весною) сколоченной конторки, наполненной народом, раскачав ее своими волнами и разбросав по берегу лодки, тоже наполненные покровским народом; точно в лихорадочном жару стали метаться эти испуганные и обрадованные люди с конторки на берег и с берега на конторку; молодежь - парни, девки, ребята - лазили на четвереньках у самого борта парохода, желая разглядеть, что там делается, и когда один из таких наблюдателей увидал, что внизу, из какой-то дыры, как из окна, торчит человеческая голова, - на него нашло что-то до такой степени непонятно одуряющее, что он тотчас же пошел колесом и продрал таким образом на самый верх крутого берега...

   Целую ночь, покуда стоял пароход, продолжалось это нервное, близкое к истерическому, состояние, и когда на следующий день чудный гость, засвистав и задымив, ушел дальше, все, что жило в Покровском, чуяло, что случилось что-то новое, что теперь что-то стало не то, и действительно, впоследствии, спустя годы, всякий Покровский житель стал считать день первого появления парохода - днем, с которого в сельскую глушь начали являться разные злые и добрые новости. Пароход, снаряженный каким-то юным купеческим сыном, - быть может, пожелавшим, шуметь на газетный манер, - "росчал" состаривщиеся нравы захолустья, и вслед за тем в эти дряхлые нравы, в эти маленькие дела стали входить новые элементы, новые черты... Не прошло и года после памятного дня, как из неясно сознаваемого покровцами "нового" совершенно точно и определенно и для всех видимо обрисовалось одно явление, совершенно новое. Это явление, пришедшее за пароходом, было - деньги. В глушь, в захолустье, в среду бедности, забитости пришли деньги, много-много; денег...

   - Такие ли еще деньги я на своем веку видал! - негодуя на новости дня, говорит покровский старожил. - Может, сотни тысяч через мои руки прошли, а не то что... Какие это деньги? Тьфу, одно!

   Речь этого старожила дышит неподдельным негодованием на новые времена. Но человек, близко знакомый с прошлым житьем-бытьем Покровского, посравнив его беспристрастно с настоящим, непременно должен сознаться, что негодование старожила вполне неосновательно. Да и в самом деле, за сколько бы сот лет мы ни углубились в историю села Покровского, мы всегда находим покровца работающим на кого-нибудь - на большого боярина, на сына боярского, на святую обитель, на господ злых, на владык добрых, на разбойников-приказчиков - и вообще на сотни и сотни разных сортов владык, которые поступали со всеми этими людишками как хотели: продавали их и закладывали, пропивали, проигрывали, забывали их на год, на два, а потом вдруг нагрянывали и требовали сразу все за прошлое да вперед за пять лет... Не мелея и не пересыхая, а, напротив, постоянно увеличивая свои воды, целые столетия лилась в этот уголок река приказов из Москвы, из Питера, из Парижа и бог весть откуда, и в редком из них не было повеления, чтобы - "которые людишки от нашего господского дела по лесам станут разбегаться и животы свои кидать, и те животы брать на наш господский двор да, сыскав людишек, кнутом бить и к делу нашему боярскому ставить..." А над злыми и добрыми детьми боярскими и боярами, над беспощадными немцами-управителями и кровопийцами-приказчиками - стояли Москва, Питер и тоже требовали: "да на зелейное... да на пушкарные... да посошные..." - не забывая всякий раз прибавить в объяснение законности этих сборов все то же повеление: "сыскав, бить и деньги с него взять". Эти два потока приказов, стоявшие целые столетия у самого носа покровца, естественно давали очень мало времени покровцу подумать о себе, поработать на себя... - Через его руки, как говорит старожил, прошло несметное число денег, - но чтобы они были когда-нибудь в руках у него, чтобы он привык распоряжаться ими - этого сказать никак нельзя, иначе как объяснить, что и до сих пор покровец не умеет расчесть, не знает, где его выгода, берет грош за неистовый труд, а на пустяке думает ограбить и нажиться...

   - Ежели вашему здоровью поскорея, - ломаясь, бывало излагает предводитель целой толпы покровцев человеку, который нарочно приехал к ним из города на лодке по какому-нибудь делу, - ежели теперича поскорея вам надыть, то ближе, как двадцать пять... то бишь... шестьдесят рублев нам взять нельзя... Этаким вот манером!

   Проговорив с полным апломбом эту речь, покровец оглядывался на своих товарищей, как бы спрашивая их: "ловко ли?" Но товарищи сами смотрели на него недоумевающими глазами и тоже как бы спрашивали: "нешто столько?" Общее недоумение разрешалось обыкновенно тем, что приезжий, изумленный глупостью обывателей, не сказав ни слова, только плевал на их речи и, не помня себя от негодования, шел назад в лодку.

   - Назад поезжай! - говорит он гребцам, и те берутся за весла.

   При виде этого покровцы начинали понимать, что попали "не туда"; они сразу снимали шапки и, толпой придвинувшись к берегу, оробевшими голосами кричали отъезжавшему:

   - А ваша цена какая будет? Ваше сиятельство! Говорите вашу цену.

   - Я с дураками, - доносилось из лодки, - разговаривать не хочу!

   Тут всеми покровцами овладевал панический страх; сразу поняв, что они дураки, и видя этих дураков один в другом, они принимались осыпать друг друга ругательствами и пинками и, как испуганное стадо, бросались к воде, а иные вбегали по колено и даже по шею в воду и орали...

   - Двадцать... Пятнадцать, господин!..

   - Десять... Пя-а-а-а-ть!..

   - Я с дур-рраками, - гремел с лодки ответ, - и говорить-то не буду!..

   - Три-и-и... два-а-а... - вопияли покровцы, захлебываясь и утопая.

   - Рубль! - наконец с насмешкой отвечали с лодки, и на этот рубль бросались все.

   - Я-я-я-я... - гудели над рекой, перемешиваясь с бранью, крики дравшихся и утопавших покровцев.

   Задумав ограбить и нажиться, сразу там, где этого сделать невозможно, покровец доводил, таким образом, цену своего труда чуть не до нуля. Он это донимал и хотел поправиться...

   - Так за рубль?- спрашивает его воротившийся приезжий.

   - Да уж... - бормочет он и робко шепчет:- за два с подтинкой... уж...

   - Как за два с полтинкой? Полтинника не дам!

   - Ну, извольте, извольте.

   - Не дам!

   - Ваше сиятельство! Ваше благородие!..

   Со зла приезжий человек был неумолим, и Покровскому обывателю приходилось брать за труд уж настоящий нуль...

   - Как перед богом, перед создателем скажу, - окончив работу, клянчил покровец пред нанимателем;- как есть - ни крохи не осталось... Лошадей задрал... Всю дорогу, сам суди, на одном кнуте; ехал... Чисто подохнуть таперчи... Яви божескую милость!... заставь бога молить.

   И получив в подачку двугривенный, он уходил к своим задранным лошадям, утирая рукавом мокрое от поту лицо и говоря:

   - Дай тебе бог... Пошли тебе царица небесная...

   Такое, большею частью, знание - сколько, когда и за что надо взять, обнаруживал покровец в делах случайных, где ему приходилось заработать на себя, без постороннего приказу... Очевидно, это был ребенок, который, однако, и разбойником тоже быть мог. Не в лучшем положении находился его труд и для своего будничного прокормления и житьишка. Хлеб, масло, молоко, рыба, благо река близко, летом ягоды - вот чем тянуло свое существование село Покровское. Но город, стоявший на той стороне, верстах в трех ниже Покровского, куда последнее сбывало свои продукты, был плох, беден (пароход даже и не останавливался в нем), платил мало, прижимисто... Великого труда стоило поэтому Покровскому жителю или жительнице вытащить из цепких лап городских торговцев какой-нибудь рублишко, да и тот чаще всего приходилось оставить в тех же лапах, задолжав еще полтину.

   Бывало, целую неделю, не покладаючи рук, какая-нибудь покровская жительница сбивает масло; целую гору набила она его - и вот, наконец, везет в город.

   Сидит она с своей кадушкой в самой середине громадной дубовой лодки. Три здоровенных парня, три родных ее сына, грохая в воду громадными дубовыми веслами, доставляют маменьку в город. Они без шапок; спины их черны от поту, и руки горят, словно их огнем обожгло.

   - Ты мне, маинька, три копеички бесприменно дай... Я хоть квасу выпью! - говорит один из богатырей.

   - И мне, маинька! - говорит другой.

   - А мне, - говорит третий,- хушь копейку...

   - Да как купец, касатики! - охая, шепчет мать этих богатырей. - Приналегните, касатики.. Захватить бы купца-то...

   - Захватим!- дружно принимаясь за весла, произносят богатыри:- только ты нас не обидь...

   - Да, хорошо, как купец...

   - Н-но... рряб-бя... навались...

   И несется дубовое чудовище, как стрела; часа через четыре плетется оно назад... Уныло бухают богатыри веслами, лица их, суровы и злы...

   - Чорт!- говорит один, адресуя это слово к купцу. - Право, чорт, прости господи...

   - Идол этакой!..- говорит другой.

   - И квасу не выпил... Все нутро палит...

   - Авось и без квасу не умрешь! - произносит мать. - Хорошо хошь взял-то...

   - У него, у собаки, сколько денег-то... Что ему дать?..- не унимаются богатыри.

   - У него, я сам видел, - беда их сколько...

   - Ну и пущай!- говорит мать. - Твои они нешто, деньги-то?

   Богатырь молчит и потом произносит:

   - Дьявол!

   Другой прибавляет:

   - Именно чорт!

   И едут молча.

   - О-о-охо-хо! - вздыхает старушка.- Хорошо хошь взял-то!..- И в душе благодарна купцу; да и богатыри ее тоже недолго гневаются на него. Когда младший из них в тот же день вечером, лежа на полатях и болтая разутыми ногами, сочинил и во всеуслышание произнес стишок, в котором о купце говорилось, что

  

   Он товар у нас берет,

   Ну - денег вовсе не дает, -

  

   то все присутствовавшие в избе разразились громким хохотом и уж вовсе не сердились на купца. В сущности все давным-давно знали, что - "хорошо еще, взял-то, а то и назад привезешь"... Во всяком случае "купец" принадлежал к числу тех, которые дают покровцам хлеб, а не отнимают.

   В таком положении находился труд покровцев, в таком положении было знакомство их с деньгами, - когда, за несколько месяцев до первого появления парохода, в Покровское явился приказчик от пароходного общества, чтобы уговориться с покровцами насчет пристани, дров и т. д. Этот приказчик был провозвестник новых времен, провозвестник массы новых способов труда и, главное, полной отмены старого способа вознаграждений за труд... Но неопытность, невежество покровцев в денежных делах и тут чуть-чуть было не испортили дела.

   Во-первых, покровцы заломили с приказчика неслыханную цену за то, что он хотел осчастливить их пристанью. За носку дров цена тоже была заломлена неистовая. Выслушав монолог предводителей толпы покровцев, приказчик по обыкновению плюнул и поехал назад... Увидя это, покровцы, тоже по обыкновению, стали проделывать все, что они привыкли проделывать до сих пор, то есть неожиданно узнавали, что попали "не туда", и кричали: "какая ваша будет цена? говорите, господин, вашу цену". Им отвечали, что с дураками не разговаривают, после чего они вступили по шею в воду, стали драться и ругаться - и в конце концов взяли грош.

   Но как только стало известным, что за какой-нибудь час времени, покуда будет стоять пароход, будут платить три целковых, хоть и придется делить их между пятнадцатью человек, - тотчас же со всех концов Покровского поднялся народ, пожелавший участвовать в этом вознаграждении. Появились старые-престарые дворовые, доезжачий с переломленной ногой, отставные солдаты, прослужившие престолу-отечеству по тридцати лет и теперь побиравшиеся в Покровском и окрестных деревнях. Весь этот народ, верою и правдою служивший своим начальникам и потом ими забытый, пришел требовать удовлетворения от трех рублей, объявленных пароходом за носку дров.

   - Вам бы в гроб пора, - кричала на ветеранов голода и холода покровская молодежь, только что отыскавшая себе новую работу: - вы хлеб отбиваете...

   - А вам-то, бесам, мало своего дела?..- отвечали ветераны. - Прорвы этакие... Н-н-нен-н-насытные!..

   - Кто голодней-то?.. - слышалось в другой группе спорящих.

   - Мы!

   - Нет мы!

   - А ну, давай...

   Трудно было самим покровцам разобрать этот вопрос, и ветераны, как люди более опытные, покончили тем, что спустили цену против прежней вдвое ниже и овладели дровами.

   Но немного капитан выиграл на этой дешевизне.

   Как только старикам пришлось делать дело,- вдруг им стало обидно. Каждый из них имел либо медаль, либо помнил милости покойного графа, и вот этим-то заслуженным людям пришлось теперь делать это черное дело. Несмотря на то, что все они крепко и хорошо выпили перед начатием дела, старые воспоминания не давали им покоя. Обхватив на груди дряхлыми руками три-четыре полена, еле плетется ветеран по колеблющимся сходням колеблющимися от старости и хмеля ногами и бормочет:

   - При покойном графе, при Павле Петровиче... бы-валушки, и-и...

   - Неси, неси, чорт сивый! - гремит на старика капитан: - после будешь разговаривать... Эй ты, - продолжает он, адресуясь к другому ветерану, плетущемуся следом за первым, - старый дьявол! Что дрова-то роняешь...

   - Дон-не-сем! Доннесем, куманек... И-иьи... при ам-пир-ратыри...

   - Что роняешь, сивый чорт! - побагровев, гремит капитан.

   - До-нисем... ничего... - роняя поленья, бормочет старик, да вдруг спотыкнется и ухнет в воду совсем с дровами, не успев докончить своей речи, начинавшейся словами:

   - А при ампирратыри...

   Вследствие таких беспорядков, с первой остановки парохода у покровской пристани, - над пристанью, над рекою и на большое пространство в обе стороны - стала раздаваться неистовая брань капитана. Он был из русских немцев, следовательно, мог на двух языках излагать свой гнев, но покровская бестолочь была столь велика, что и двух наречий было мало для выражения негодования. Эти падающие люди с дровами, эти разбитые лодки, которым не могли докричаться, чтобы они сворачивали, эти утонувшие люди и т. д. и т. д. - все это иной раз доводило капитана до того, что он метался по своей рубке как помешанный и кричал:

   - Пропадайте вы и с пароходом! Чорт вас возьми всех... Пойду зарежусь...

   Неизвестно, что бы сталось с этим новым делом, если бы ему пришлось продолжать свое существование исключительно при помощи старых покровских людей и понятий. Вероятно бы, оно прекратилось. Но новое дело не погибло, его поддерживало и укрепило появление новых деятелей, именно баб!

   Этого никто не ожидал.

   Неуспех в новом деле покровских старожилов заставил покровскую молодежь, оттертую от дела, быть вполне уверенными, что дело это придет к ним опять; но покуда они хохотали над стариками и издевались над падением людей и дров в воду, над неистовством капитана, к последнему явилась толпа покровских баб и умно, расчетливо предложила ему задаром сделать это дело... "Понравится - хорошо, не понравится - как угодно"... И не прошло четверти часа после того, как капитан дал свое согласие, ни гнева, ни намерения утопиться и бросить пароход уже не было в нем. Бабы удивительно ловко и быстро сделали свое дело. Вместо того чтобы таскать по три полена на груди, они явились с носилками и перетаскали пятерик духом. Они не болтали о графах, не спорили, не перекорялись, не прошли вперед гривенник, не просили прибавить, словом - делали дело и желали получить, что следует. Даже в получении денег они умели установить порядок и стройность: подходили одна по одной, не задерживали, уходили тотчас,- словом, делали всё проворно и ловко. Любо было смотреть, как капитан раздавал им деньги.

   - Получай, отходи! - сказал он первой, вручив несколько медных пятаков. То же самое пришлось ему повторить и другой, но третьей говорить этого уже не приходилось: капитан видел, что бабы, все до единой, поняли идею нового рода труда, провозвестником которого был пароход:

   - Получай и отходи!

   И все, что было следствием этого принципа, привезенного пароходом, все досталось в руки баб.

   Они заняли всю пристань столиками с съестным, назначили цену за рыбу, за яйца, за пироги, и пароход, налетев на них, съедал все это и оставлял в их руках деньги.

   - Да грех! - говорит робко покровская девушка сухой и востроглазой бабе, которая ей что-то нашептывает, притаившись за окном, чтобы не видали родители.

   - Кому грех-то? Кому?

   - Известно, мне...

   - Тебе! Дура! Купцу грех - так. С него на том свете взыщут... Это верно, а не с тебя... На тебе греха нет; ежели б ты купца покупала, так тогда ты в грехе...

   Девушка улыбается.

   - А то чьи деньги-то? Кто деньги-то дает? Купец! Он, стало быть, тебя погубляет и за это ответит...

   Но чтобы убедить девушку окончательно, к концу длинного монолога старая ведьма приберегает такой аргумент:

   - Что тебе-то? Часок побывала - да назад... Нешто он тут на веки веков? Он сел на пароход - и был таков, а у тебя, глядишь, целое приданое в руках, чистые денежки...

   - А Вася?

   - Ах, дура, дура! У тебя с Васей любовь, а с купцом что?.. Бери деньги - да прочь, любовь при тебе и останется...

   И глядишь, в дрянной и дымный номеришко, где мимоездом остановились приехавшие на пароходе деньги в виде пьяного купца, отправляющегося по делам дальше С тем же пароходом, входит ведьма и говорит:

   - Готово-с!..

   А за ней девушка... Входит она и, по старой памяти, крестится на образ...

   С непривычки случались большие беды... Одну такую несчастную, с деньгами в кармане ситцевого платьишка, нашли наутро в реке, у берега, и узнали, что утопилась... Но понемногу все пошло лучше, и покровцы стали входить во вкус нового времени, пришедшего к ним. Стали продавать все, за что платят, и не разговаривали.

  

  

   Вслед за пароходом так и повалили к ним деньги; скоро бабам никто уже не завидовал. В следующем, после парохода, году наехало в Покровское множество господ из столиц, и стали строить железную дорогу. Не говоря о том, что сами эти господа отличались необыкновенною щедростию и, не задумываясь, вышвыривали рубль серебра за курицу, чего отроду никто не видывал, они сразу дали работу и деньги бесчисленному множеству полуголодного народа... Рыть, копать, возить землю, делать насыпи - для этого, кроме всего мужского населения Покровского, понадобились сотни и тысячи народа из других мест. Затем понадобились десятки, а пожалуй, и сотни людей, которые бы смотрели, надзирали над этими тысячами, - и вот в Покровское повалил народ из губернского города: отставные военные, неудовлетворенные писаря и дьячки, а скоро город совсем притих и обезлюдел, потому что служащий народ бросился в Покровское занимать места на открывшейся железной дороге, а торговый люд стал перебираться сюда для торговых дел, чуя, что Покровское будет бойким местом.

   И действительно, благодаря массе пришлого народа и массе нового труда, через пять лет физиономия Покровского совершенно изменилась. Не тот его внешний вид, не тот живет в нем народ: на реке свистят и дымят пароходы, за селом свистит и дымит машина, и возят они тысячи пудов товара и тысячи народа, волны которого, ежедневно перекатываясь через Покровское, всякий раз оставляли после себя деньги и деньги... Множество новых построек, выросших близ мест для новых дел, ничуть не напоминали развалившейся и покачнувшейся покровской старины; это были привлекательные на вид новенькие домики, где из каждого окошка глядело довольство в виде пузатого, блестящего и почти постоянно кипевшего самовара, в виде довольных и румяных лиц, восседавших за этим самоваром... Также ничуть не напоминал старого покровца тот обновленный покровец, который пристал к новым делам и стал жить-поживать в этих новеньких домиках. Нет тут ни босых ног, растрепанных голов, нет распоясанных сарафанов и рубах, нет забитых лиц, - напротив, все новое и цветущее: платья туго накрахмалены, косы спрятаны под сетку, усеянную блестками, а у мужчин жирно намазаны подстриженные в скобку на жирном затылке волосы, рантовые сапоги сверкают и скрипят, а пальто или чуйка - прямо с иголочки, на вате и, повидимому, не имеют износу.

   И все это благополучие пришло потому, что явился труд, который как раз пришелся по вкусу покровцу; от него требовалось, чтобы он "воротил", "таскал", "вез", "стоял и смотрел" и т. д., - вообще требовался труд мускульный, механический, вовсе не нуждавшийся ни в каких более высших способностях покровца, и за этот труд покровцу давали деньги, и деньги порядочные, давали их прямо в руки и говорили: "ступай!". - "Куда хошь!" - прибавлял к этому торговец и чувствовал себя весьма хорошо. Тот самый богатырь, который в прежнее время бесплодно и без толку грохал по целым часам веслами, доставляя маменьку в город к купцу, который не платил, теперь с удовольствием ворочает на своей богатырской спине девятипудовые кули, с легкостию перьев таскает по чемодану в каждой руке: он знает, что вечером, после того как он отворочает и оттаскает, в его горсти непременно окажутся деньги, с которыми - "поди, куда хошь..." Или как не быть в хорошем расположении духа вот этому гиганту, который из писцов земского суда, где он не знал, что ему делать с своим гигантством и силой, поступил теперь на должность надсмотрщика, где все это пригодилось как нельзя лучше. Все его дело состоит в том, чтобы смотреть за рабочими, все ли на местах, и ставить их на эти места...

   И вот, проснувшись часов в пять утра, - что для него не составляет никакого труда, ибо он мог пить по неделям, не смыкая глаз,- он идет к своему делу и начинает "ставить" рабочих... Слово "ставить" надо понимать буквально: рабочие, намаявшись, спят мертвым сном; их надо поднять и поставить на ноги. Для этого гигант поступает так: подойдя к первому из спящих, берет его могучею рукою за волосы, поднимает с армяка, ставит на ноги и, для полного пробуждения спящего, дает ему раза два-три по шее, а иногда и по щеке, после чего один уже вполне может считаться поставленным и, почесываясь, идет умываться из лужи. За первым поставленным на ноги точно так ставится второй; если, паче чаяния, спящий субъект как-нибудь выдернет волоса из цепкой лапы гиганта, то гигант раза четыре так съездит его по спине кулаком, что и второй скоро вскочит как встрепанный и побежит к луже, почесывая спину; иные вскакивают оттого, что их сдергивают за ногу и хлопают головой об пол, другие (преимущественно мальчишки) от хорошего пинка в бок и т. д. "У меня очнешься, встанешь!",- с полным сознанием правоты этих слов говорит гигант и, подняв на ноги таким образом человек двести, "со свежим, как говорит он, аппетитом" идет "куда хошь". Жена его уж знает, что у мужа теперь аппетит, и поэтому все уже готово и поставлено на стол.

   - У меня встанешь! - выпив и закусив, говорит гигант и принимается за гуся...

   Как ни прост этого рода труд, а несомненно, что при нем всякий получил возможность, сделав дело, "поставив", "стащив" и т. д., быть самим собою. "Как хошь", "как знаешь" - было одним из больших преимуществ нового рода труда, и тем большим преимуществом, что деньги, платимые за этот ломовой труд, давали действительно возможность иметь на деле то, что покровец мог пожелать.

   Чего же захотел покровец, когда в руках его очутились деньги и когда получилась возможность захотеть "чего хошь"?

   Припомнив прошлое покровца, его прошлые труды и удобства жизни, нельзя не признать, что единственным результатом этих трудов была вековая проголодь. Ввиду этого обновленный покровец, получив возможность "хотеть", решительно не мог захотеть ничего другого, как "жрать", то есть пить, есть и пробовать все, чем голодал покровец так долго... Эту животную черту, развитую деньгами и не чуждую слоям общества более высшим, чем тот, о котором здесь идет речь, относительно Покровского обывателя надо понимать почти буквально: да, он стал жрать, пробовать все, что было приятно его голодному организму... Веселенький дом его стал полною чашей, у него все закуплено на пять лет, все свое, всего большой запас, и, несмотря на то, ему стало казаться мало, и он решительно не хочет дать ни куска ни деверю, который без места, ни свекрови, у которой муж продался в солдаты и она осталась без куска хлеба; и когда ему сказали: "что ж, издыхать, что ли, нам?" - он спокойно отвечал: "да хошь издыхайте" - и засел в свои запасы... Животная черта сильно поддерживалась в покровце и тем народом, волны которого ежедневно наносили на Покровское машина и пароходы... И у этого народа было сильное желание отведывать всего, за что "без разговоров" можно было просто отдать деньги, а продавалось на деньги, как известно, все: и водка, и женщины, и все-все... Трактиры, выросшие на новых местах в несметном количестве, были всегда полны народом; громко гудели органы, звонко пели цыганки и арфистки, и все это пило, обнималось, дралось, целовалось, получало и платило деньги...

   - Спрашивается, - сидя поздно вечером за бутылкой водки в одном из привлекательных на вид домиков, вопрошает себя гигант-кондуктор Петров, - спрашивается, в каком смысле, на каком основании народил я этих глотов?

   Так именует он свое семейство, жену и троих детей, всхлипывания которых слышны за перегородкой...

   - Вопрос, - продолжает Петров: - на какова чорта?

   Он выпивает стакан водки, задумывается и произносит:

   - Зачем, для чего, почему?..

   И задумывается. Кроме всхлипываний за перегородкой, нет ему ответа на эти вопросы, но смутные мысли и воспоминания, несущиеся в его пьяной голове, разъясняют и "зачем", и "почему", и "для чего"... Петров из духовного звания... Не он выдумал это звание, он только родился в нем, и вот как только он родился, он уже знал, что. люди, принадлежащие к этому. - званию, принадлежат к нему потому, что надо "пить-есть"... В семинарии он ничего "не понимал", тоже, вероятно, с голоду, - и его исключили. "Что пить-есть?" - тотчас же возникло с неотразимым ужасом в его голове, и хорошо еще, что нашлось дьячковское место; "по крайности,- говорили ему, - не умрешь с голоду". Но чтобы не умереть с голоду, надо было жениться на дочери старого дьячка, который сдавал свое место тоже с тем, чтобы не помереть на старости лет с голоду и чтобы иметь кого-нибудь, кто бы кормил. И вот Петров с голоду женится, с голоду поет в церкви, подает кадило, родит детей, - все ради пить-есть... Не пой он, не подавай кадило - есть будет нечего; не женись он, правда, не было бы ребят и стариков, но не было бы и места, не было бы возможности получать праздничные пироги, водку, кормиться и кормить. И вдруг этому-то человеку выпала профессия, вышло место по вкусу, деньги и возможность быть "как хошь". Чтобы иметь место, где надо "ставить", "возить", "тащить", не требуется ни зятьев, ни деверьев, ни стариков. Не требуется ни жениться для этого, ни петь на клиросе, - словом, не требуется никаких уз, при которых бы место это только и давалось... И вот ему не нужны ни жена, ни дети, ни старики... Все это было, чтобы "пить-есть", теперь они не нужны, они "объедалы"... В данную минуту они ему совершенно чужды, до такой степени чужды, что иной раз, в пьяном, конечно, виде, он как бы совершенно не узнавал своего семейства и не понимал, что это такое.

   - Вы ч-чьи так-кие? - оглядывая осоловелыми глазами, спрашивает он.

   - Ваши дети... - отвечали ребята.

   - Ч-чь-и-и?

   - Папины и мамины...

   - М-мам-мины?.. Как-кой?..

   - Вот этой...

   Петров взглядывал на плачущую жену и в совершенном недоумении произносил:

   - Не по-н-ним-маю...

   Ребята смеются, жена ревет, а Петров пьет водку и бормочет:

   - Перед бог-гом... Зачем? Вопрос: почему и опят