Панаев Иван Иванович - Онагр

>   - С удовольствием, мон-шер, с удовольствием. Офицер схватился за боковой карман.

   - Ах, канальство! бумажник-то я свой позабыл дома! У меня деньги есть: я на прошедшей неделе получил от отца пятьсот рублей карманных... Сыграем же в банчик; если проиграешь, отдашь мне после, если я проиграю, то завтра пришлю. Что время попусту терять? а?

   - Разумеется... Гришка, мелки и карты!

   - Неигранных карт нет-с, надо сходить в лавочку.

   - Ну, подай игранные. Не все ли равно?

   Игра началась, мелки пришли в действие, карты загибались и отгибались. Ни Петр Александрыч, ни офицер не заметили, как пролетело время. Их уж и ко сну клонит. Петр Александрыч в выигрыше.

   - Который час?

   Офицер посмотрел на часы.

   - Вообрази, мон-шер, три часа.

   - О-го! Не перестать ли?

   - Как хочешь; сколько я проиграл тебе?

   Петр Александрыч принялся считать.

   - Сто один рубль.

   - Только? я полагал больше. Адьё.

   "Славно! право, славно! - подумал Петр Александрыч, провожая офицера, - мне и в любви и в картах начинает везти!"

  

  

   Прошел день, другой, третий; офицер с серебряными эполетами не является и не шлет денег. По прошествии четырех дней Петр Александрыч написал письмо к офицеру:

  

   "Мне крайняя нужда в деньгах, а из деревни я еще не получил. Сделай одолжение, mon cher ami, пришли сто рублей, которые ты намедни проиграл мне. Что новенького? Вчера ябыл у Бобыниных. Молодецки иду на приступ, все говорил с ней о любви. Ах, женщины! женщины! что, если б не было на свете женщин? Моя Катишь меня с ума сводит. В ожидании ста рублей

   tout a vous

  

   Петр Александрыч запечатал письмо и написал на конверте:

  

   Monsieur de Anisieff.

  

   - Кучеру новую шубу принесли-с, - сказал Гришка.

   - Принесли?

   Петр Александрыч вдруг оживился и вскочил со стула.

   - Вели же ему поскорей одеться и прийти сюда.

   Кучер явился в светло-васильковой шубе, отороченной кошкой. Его сопровождал портной с ярко-пунцовой шапкой в руке: на шапке лежали глазетовые и парчовые кушаки.

   У Петра Александрыча разбежались глаза. Прежде он бросился к кучеру, потом к портному; и шуба хороша, а шапка прелесть, и кушаки блестящие!

   Шуба сшита удивительно.

   - Застегни-ка, Васька, ее на все пуговицы да надень шапку.

   Петр Александрыч обошел кругом кучера.

   - Славно!..

   "Какой бы только кушак выбрать? (его взяло раздумье) парчовый ли с цветами или просто глазетовый золотой?"

   - А кушаки, любезный, какие моднее? - спросил он у портного в нерешительности.

   - Это уж, батюшка, все самые княжеские, самые последние. Какой вам приглянется; по-нашему, все единственно, что тот, что другой.

   - Ну, я возьму глазетовый; только знаешь, любезный, надобно его сложить пошире, на два пальца еще прибавить, так он будет виднее. Сложи-ка теперь... Вот так...

   Портной подал счет барину и начал повязывать кучеру кушак.

   Барин, не смотря, бросил счет на стол и подумал: "Блесну же я теперь перед Катериной Ивановной! Пущу же я ей пыль в глаза! Кучера не у многих и аристократов так одеты".

   - Васька, смотри же, беречь платье. Я сейчас поеду: поди поскорей, заложи, да все новое и сбрую новую...

   Кучер ушел.

   - А касательно счетца-то-с? - заметил портной.

   - Да! да!

   Петр Александрыч взял счет со стола и начал его внимательно рассматривать.

   - Двести девяносто пять рублей?

   - Точно так-с.

   - Хорошо, любезный, хорошо...

   - Сейчас пожалуете?

   - Нет... то есть... не сейчас... у меня, вот видишь ли, и есть деньги, но один приятель взял до вечера. Завтра пришлю... на днях непременно.

   "Охотничий кафтан!" - подумал Петр Александрыч, садясь в сани с сияющим лицом.

   У тротуара на Английской набережной он вышел, а саням приказал ехать за ним, не отставая.

   Прогуливаясь, он беспрестанно оглядывался назад.

   - Васька, держись прямее! у тебя какая-то странная посадка.

   Кучер выпрямился.

   - Послушай, братец, спусти кушак немного пониже...

   Навстречу Онагру попался Дмитрий Васильич.

   Дмитрий Васильич шел с Владимиром Матвеичем Завьяловым, с тем самым, который известен был в некоторых средних кружках петербургского общества под именем прекрасного человека. Они с жаром о чем-то рассуждали.

   - Мое почтение, Дмитрий Васильич! - сказал Онагр.

   - А! что вы, гуляете?

   - Гуляю-с.

   - Это не ваш ли такой блестящий кучер?

   - Мой-с.

   - Мотаете, молодой человек, мотаете! А маменька жалуется на неурожаи... До свиданья!

   Петр Александрыч поморщился.

   "Что ему за дело, мотаю я или нет? Однако кучера-то он не мог не заметить: видно, эффектно одет. Не съездить ли мне к Катерине Ивановне? теперь, верно, у нее никого нет. Поеду!.."

   В дверях будуара Катерины Ивановны он встретился с господином очень высокого роста, плечистым, худощавым, но крепкого сложения, с лицом смуглым и с черными усами. На этом господине был темный сюртук, застегнутый на все пуговицы, крепкий, волосяной галстук и казацкие широкие шаровары.

   Этот господин посмотрел на Онагра, подернул бровями и расправил ус.

   Онагр с чувством собственного достоинства застегнул пуговицу своей желтой лакированной перчатки и ответствовал усачу величавым взором, в котором выразилась вся бесконечность светской гордости.

   "Что это за человек? - подумал он, - я его встречаю в третий раз у Катерины Ивановны; как можно принимать таких?"

   В будуаре г-жи Бобыниной царствовал полусвет. Цветные стекла вполовину закрывали окна; между окон стояла массивная горка с амурами, огонек тлелся в камине.

   Она в широком пеньюаре сидела на штофном диване, в одном из тех грациозных положений, о которых так хорошо рассказывают русские светские повествователи.

   Она одна!

   Медленно, неохотно приподнялась она от эластической спинки дивана, увидев Онагра...

   - Pardon! - сказала она молодому человеку, прикоснувшись двумя пальчиками к пеньюару, - что я так принимаю вас; я не совсем здорова, но для коротких знакомых можно позволить себе, я думаю, эту небольшую вольность.

   Онагр поправил свою голубую жилетку и подумал: "Браво! да она, кажется, очень неравнодушна ко мне!"

   Он отвечал:

   - Помилуйте, мне гораздо приятнее, что вы... только не обеспокоил ли я вас?.. Сейчас на Английской набережной видел Дмитрия Васильича...

   - Право?

   - А как ветрено сегодня, вы не можете себе представить, - такой резкий ветер с моря.

   - Неужели?

   - Вот у вас очень тепло: бесподобное изобретение камин. Не будете ли вы в середу у Калпинской?.. Там иногда бывает приятно.

   - В середу... что у нас сегодня?

   - Суббота.

   - Да, я непременно у нее буду...

   "Как бы придраться, чтоб поговорить о любви?" - подумал Онагр, перевертывая шляпу.

   - Ваш будуар, - начал он, осматривая потолок и стены, - убран с большим вкусом; это маленький храм... Из него выйти не хочется...

   Онагр пристально посмотрел на свою богиню.

   - И этот полусвет, - продолжал он, - так располагает к мечтаниям, к лю...

   - Господин Иконин, - сказал слуга.

   "Черт возьми! - подумал Онагр, - я только было расходился, чудесные фразы пришли в голову, а тут кого-то нелегкое принесло, как нарочно".

   - Проси, - сказала Катерина Ивановна слуге, накидывая на себя шаль и поправляя волосы.

   - Кто это такой Иконин?

   - Один отличный старичок, добродетельной жизни, немножко странный, впрочем, он имеет важное место на службе.

   В комнате показался человек небольшого роста, пожилой, с коротко подстриженными волосами, с большими карими глазами и с огромным ртом, в вицмундире с пуфами на рукавах. Он молча подошел к ручке Катерины Ивановны, потом голова его покачнулась на неподвижном туловище, как у автомата; потом рот его раздвинулся до ушей, а веки захлопали - то была улыбка.

   - Как я рада вас видеть, Филипп Иваныч! - сказала ему хозяйка.

   - Покорно благодарю-с.

   - Милости прошу садиться.

   Катерина Ивановна придвинула для него стул к дивану.

   При взгляде на Онагра голова добродетельного старичка с огромным ртом снова покачнулась. Он сел.

   Полминуты безмолвия.

   - Как вы в своем здоровье-с?

   - Слава богу!

   - А супруг ваш-с?

   - И он слава богу; его нет дома.

   - На службе-с?

   - Кажется.

   - Много, я полагаю, занятий-с у Дмитрия Васильича?

   - Очень много.

   За сим последовала минута молчания, после которой добродетельный старичок с огромным ртом вынул из кармана две тоненькие брошюрки нравственного содержания.

   - Вот-с я вам принес-с. Прекрасные речи-с, весьма красноречиво написанные. Не угодно ли-с, я вам прочту.

   - Сделайте милость, Филипп Иваныч: вы знаете, что я люблю все нравственное.

   Он развернул одну брошюрку и начал читать.

   Чтение продолжалось три четверти часа. Онагр повертывался на стуле и, кусая губы, смотрел на свою желтую перчатку.

   - Что вы никогда не приедете к нам на вечер, Филипп Иваныч? - сказала Катерина Ивановна после чтения.

   - Покорно благодарю-с; я на вечера не езжу-с...

   - Правда, вам наши светские собрания кажутся тягостными и ничтожными...

   Катерина Ивановна вздохнула.

   - Счастлив, кто может вести такую добродетельную жизнь, как вы!

   Филипп Иваныч покачнул голову.

   Вслед за этим он завел речь о производстве одного начальника отделения в вице-директоры, одного коллежского советника в статские советники, о любви к ближнему и о безнравственности современной литературы. Потом он приподнялся, совершил свой обычный обряд приложения к ручке и ушел. Катерина Ивановна провожала его до дверей залы.

   - Вот человек! - сказала она Онагру, возвратясь в будуар, - таких людей мало; что за ум, что за ученость! и притом это истинно добродетельный человек.

   - Да это сейчас видно, - отвечал Онагр.

   "Терпеть не могу эдаких, - подумал он, - только мешают волочиться; очень приятно слушать их проповеди!"

   Вошел слуга.

   - Барин вас просит к себе, сударыня; он сейчас приехал.

   Катерина Ивановна сказала Онагру:

   - Извините, до свидания, - и выпорхнула из комнаты, как птичка.

   "Если бы не этот проклятый чтец, может быть, сегодня..." - подумал Онагр. - Васька! пошел куда-нибудь... ну, хоть на Дворцовую набережную, а там на Невский - и домой... Васька, что, я думаю, другие кучера теперь смотрят на тебя?

   - Как же-с, сейчас, Петр Александрыч, два господина спрашивали? чьи сани.

   - Хорошо одетые?

   - Да-с. Должно быть, важные господа.

   Онагр улыбнулся.

  

  

   - В Петербурге очень весело! - сказал Петр Александрыч пересчитывая восемьсот рублей, присланные ему из деревни, - да надолго ли здесь этих денег? Посмотрим, надолго ли?

   Он положил деньги в карман и поехал завтракать к Доминику, обедать к Дюме; после обеда сел играть в домино на шампанское, потом в Большой театр.

   В театре он в ложе у Катерины Ивановны... Она разодета, как на бал: руки ее закованы в браслеты, грудь открыта, на голове чалма с золотыми кистями. Возле нее сидит Анна Львовна, сестра Настасьи Львовны {См. повесть: "Прекрасный человек".}, которая иногда гостит в доме Бобыниных и разливает чай для гостей и которую иногда Катерина Ивановна удостоивает чести брать с собою в театр. Анна Львовна в ложе у Бобыниной точно в раю: это для нее редкий праздник! все, что есть у нее лучшего, она надела на себя... И лорнет в ее руке, и пудра сыплется с лица...

   Петр Александрыч навел зрительную трубку на какую-то танцовщицу и сказал Катерине Ивановне:

   - Ma фуа! эль не данс па маль!..

   Катерина Ивановна обратилась к нему и отвечала:

   - Oui.

   Он посмотрел на нее страстно, он глазами заговорил ей о любви своей... А в глубине ложи сидел безмолвно господин высокого роста и крепкого сложения, улыбался сам с собой, поводил усами и расправлял усы.

   А в первом ряду кресел с правой стороны счастливый офицер с золотыми эполетами, вооруженный телескопом, рукоплескал фигуранткам, упивался взорами своей толстой Маши и восхищался легкостью ее ног, которые он, для поддержания собственного достоинства, называл ножками.

   А офицер с серебряными эполетами бегал между кресел по ногам и бормотал "пардон" и "пермете".

   - Извини, мон-шер, - говорил он Петру Александрычу, столкнувшись с ним в буфете, - что я не прислал тебе ста рублей, которые проиграл; вообрази, меня обокрал лакей: все пятьсот рублей унес и много золотых вещей... Я на днях тебе пришлю, честное слово.

   Спектакль кончился. За ужином у Леграна Петр Александрыч рассказывал офицеру с золотыми эполетами о том, как офицер с серебряными эполетами проиграл ему триста рублей и не платит.

   - Не понимаю, - прибавил он, - как можно играть, когда нет денег!..

   Через две недели, считая с этого ужина, из восьмисот рублей, присланных маменькой, в кошельке у Онагра осталось только один рубль семьдесят пять копеек.

   Грустно посмотрел он на свою единственную монету, пощелкал языком и подумал: "Надо занять хоть тысячи две... только даст ли этот проклятый Шнейд? Я и без того ему должен. Загадаю".

   Он пустил монету по столу.

   - Если ляжет орлом, так даст, а если решеткой, так нет.

   - Орел! орел!.. А если не даст? что будешь делать?

   Он принудил себя выкурить сигару, - трубка ему опротивела, потому что у Дюме он не видал ни одного льва с трубкой, прошелся по комнате, свистнул раза два или три и отправился к Шнейду... Голова у него кружилась от сигары, но он сказал самому себе:

   - Что за беда! привыкну; трубку курить - mauvais genre!

   У ворот ростовщика он повстречался с тем штатским, у которого было сморщенное лицо и изнеженные движения.

   - Мосьё Разнатовский, куда вы? - спросил он, по своему обыкновению, в нос.

   Онагр немного смутился.

   - Я... так... нужно к одному знакомому... а вы?

   - Я от Шнейда - моего поверенного. Au plaisir...

   "Та-та-та! - подумал Петр Александрыч, - поверенный! знаем мы эти штуки: просто, брат, занимал деньги..."

   Ростовщик прохаживался по своей зале, уставленной бронзой и дорогими мебелями.

   Он сам отворил дверь.

   - Здравствуйте, Адам Иваныч, - сказал ему Онагр с непринужденною улыбкою, сбрасывая с себя шинель, а между тем сердце у него так и билось.

   - Мое почтение, - сухо отвечал ростовщик.

   - Что, любезный Адам Иваныч, как вы поживаете?

   - Помаленьку.

   - А я встретил у ваших ворот моего приятеля... штатский, как бишь его фамилия... всегда позабываю... у него такое сморщенное лицо... он от вас сейчас вышел.

   - Анин?

   - Да, да... Что, верно, к вам за деньгами приезжал?

   - Нет, ему не надо занимать; у него много денег.

   - А зачем же он был у вас?

   - Он нанимает форейтора через одного моего знакомого.

   - А-а-а! У меня до вас... - Петр Александрыч закашлялся... - Какие у вас прекрасные бронзы, Адам Иваныч, я думаю, дороги? Приятно украсить комнаты такими вещами.

   - Да, вещи недурные: канделябры рококо стоят две тысячи, а часы в последнем вкусе, - они называются как-то мудрено, - четыре тысячи рублей. Я, пожалуй, продам их, если сыщутся охотники... Не знаете ли вы кого? У меня нет ничего заветного: эти продам, другие достану.

   - Конечно... Гм... - Петр Александрыч снова закашлялся... - Я... к вам... с маленькой просьбой.

   - Что вам угодно?

   - Мне нужна... не... небольшая сумма на полгода...

   - Вы мне еще должны. Через месяц срок вашему заемному письму, - сказал ростовщик, понюхав из золотой табакерки.

   - Я знаю... но я хотел просить вас отсрочить и переписать заемное письмо, вместе с теми, которые я хочу занять теперь.

   - Нет, прежде старый долг отдайте.

   - Я с большим бы удовольствием, но маменька мне тысяч пять пришлет только тогда, как продаст хлеб... а теперь... Я не знаю, будут ли у меня деньги через месяц.

   - Мне-то что за дело, когда ваша маменька продаст хлеб? Зачем же вы занимали? Если вы через месяц не заплатите, я представлю заемное письмо ко взысканию.

   - Помилуйте, Адам Иваныч! я, клянусь вам, веду свои дела аккуратно, только неурожай... У меня имение прекрасное: четыреста душ.

   - Это имение вашей маменьки, а не ваше.

   - Ей-богу, мое... все мое...

   - У вас есть документы?

   - Какие документы?

   - На это имение, что оно принадлежит вам?

   - Все бумаги в деревне у маменьки; я, если хотите, выпишу их.

   - Зачем? Не беспокойтесь: у меня нет денет. Я не могу дать вам ни гроша.

   У Онагра замерло сердце.

   - Ради бота, Адам Иваныч, возьмите с меня какие хотите проценты... Мне только на полгода: вы меня этим вполне обяжете; я... мне крайняя нужда...

   - Извините, не могу...

   Ростовщик подошел к двухтысячным канделябрам, стряхнул с них пыль своим носовым платком и потом обратился к Онагру:

   - У вас нет залога?

   - Нет.

   - Кто же вам даст взаймы так?

   - Отчего же? У меня есть дядя, у которого две тысячи восемьсот душ: я его единственный наследник, и маменька пишет, что копит мне деньги.

   Ростовщик улыбнулся.

   - Когда ваш дядюшка и ваша маменька скончаются, тогда я вам и дам взаймы.

   Петр Александрыч несколько обиделся и хотел идти. Ростовщик остановил его.

   - А сколько вам нужно?

   Петр Александрыч встрепенулся.

   - Две тысячи.

   - Это много, не могу.

   - Ну хоть полторы?

   - И это много. Я, так и быть, на риск дам тысячу двести, не больше только, как на шесть месяцев...

   - Честное слово, я еще, может быть, прежде срока отдам; я не знаю, как благодарить вас, любезный Адам Иваныч.

   - Погодите: ведь я еще вам их не дал.

   - Полноте шутить, Адам Иваныч.

   - Вы у меня брали пятьсот рублей; процентов на них за полгода приписано триста рублей, да на эти триста за полгода сто двадцать пять рублей, всего вы мне Должны девятьсот двадцать пять рублей. Так?

   - Так-с...

   - Вы не можете мне заплатить теперь проценты?

   - Теперь нет...

   - Хорошо. Нечего с вами делать, я подожду еще полгода: на девятьсот двадцать пять рублей я менее семисот пятидесяти рублей взять не могу, как хотите.

   - Я сказал, Адам Иваныч, возьмите какие хотите проценты.

   - Менее я ни с кого не беру без залога. Тысяча шестьсот семьдесят пять рублей, да на тысячу двести рублей за полгода процентов шестьсот тридцать рублей, а на шестьсот тридцать процентов триста двадцать... Всего-то придется вам отдать мне через полгода три тысячи... три тысячи... семь... восемьсот... двадцать пять рублей. Согласны?

   - Согласен...

   - Так напишите мне сегодня заемное письмо на эту сумму, а старое я вам возвращу...

   Через час заемное письмо было написано, деньги получены, и Онагр сделался по-прежнему беззаботен и счастлив, и по-прежнему у него только одна мысль о соблазнительной красоте Катерины Ивановны и об интриге с светской дамой.

   Он везде за нею - и в театре, и на гулянье, и в концерте, и у нее дома, и на бале у Горбачевых, и на вечеринке у вдовы Калпинской... Играет ли прекрасная на рояле, он, облокотившись на рояль, смотрит на нее, томится и бормочет: "Charmant!" Танцует ли она с другим, он непременно около нее и беспрестанно с нею заговаривает о том, что "сердце, полюби однажды, не властно разлюбить". На эту тему настроены все его разговоры с нею. Дмитрия Васильича он нисколько не боится, хотя и не чувствует в себе особенной храбрости. Правда, Дмитрий Васильич очень нежен с своей супругой и не отказывает ей ни в чем, но он редко видится с нею: у него столько занятий! Он или на службе, или на бирже, или играет в вист с генералитетом и толкует о разных коммерческих оборотах с своим искренним приятелем, прекрасным человеком. На Петра Александрыча он не обращает ни малейшего внимания. Все бы, кажется, хорошо, и Катерина Ивановна смотрит на него довольно благосклонно, только решительного объяснения между ими не было. Он ждет, чтоб она начала, - а она не начинает: может быть, и он решился бы начать, да ему никак не удается застать ее наедине. Утром у нее сидит добродетельный старичок с огромным ртом, читает ей свои нравственные сочинения и толкует о тленности земных благ и о прочем; вечером у нее безвыходно господин высокого роста и крепкого сложения... Несносный человек! сидит и молчит или вдруг заговорит совсем некстати: "Когда, бывало, у нас в полку", или "Когда, бывало, у нас в эскадроне", потом трет свой подбородок о волосяной галстук, расправляет усы и - о, дерзость! - иногда даже в присутствии ее курит трубку... А месяц уходит за месяцем...

   Впрочем, Петр Александрыч не слишком беспокоится о своей неудаче. У него воображение заменяет действительность. Он необыкновенно живописно рассказывает своим друзьям офицерам и даже статскому с изнеженными движениями о своих коротких отношениях с Катериной Ивановной, которую он называет то Катенькой, то Катишь. Для того же чтоб придать большую вероятность своим рассказам, часто с раннего утра отправляет свои сани с блестящим кучером к подъезду г-жи Бобыниной с приказанием кучеру стоять там до вечера. "Это хорошо, - думает он, - пусть все полагают, что я у нее безвыходно!"

   Офицер с серебряными эполетами мучительно завидует Петру Александрычу и, воспламененный его рассказами о Катерине Ивановне, начинает также чувствовать к ней некоторое влечение и делает ей глазки сквозь очки.

   Так проходит около года. Между тем долги Онагра растут. Ему нет спасенья от кредиторов; он просыпается часу в одиннадцатом и хочет выбежать из дома, - но его передняя уже взята приступом. В передней страшный шум; голос Гришки заглушается несколькими голосами. Петр Александрыч завертывает голову в одеяло и боится пошевельнуться. К тому же страшный ростовщик вооружил против него квартал - и образ следственного пристава стал являться пред ним, как тень Банко.

   Однажды, в самую отчаянную минуту для Петра Александрыча, когда он, бледный и совершенно потерянный, стоял среди шорника, портного, золотых дел мастера и сапожника, которые поочередно приступали к нему с угрозами, - Гришка, в оборванном сюртуке, подал ему письмо.

   "От кого еще?.. Не напоминает ли кто-нибудь об долге? Почерк на конверте незнакомый".

   С трепетом распечатал он конверт.

   - Это от маменьки!.. Извините, господа, - сказал он шорнику, портному, золотых дел мастеру и сапожнику, - я сейчас только прочту это письмо и поговорю с вами... Я заплачу вам все деньги, ей-богу, все, через неделю, через несколько дней... Посидите здесь...

   Он вышел в другую комнату и начал читать письмо:

   "Спешу уведомить тебя, друг мой милый Петенька, о несчастии, постигшем нас..."

   У Петра Александрыча потемнело в глазах.

   - Несчастие! А шорник, портной, золотых дел мастер и сапожник сердито перешептываются между собою... Они, жестокосердые, не тронутся никаким несчастием... А ростовщик и управа благочиния?..

   "...В ночи с 8 на 9 ноября волею божиею скоропостижно скончался от удара братец Виктор Яковлевич. Антошка, камердинер его, сказывал мне, что накануне за обедом братец слишком много кушал буженины, которою он лакомился всегда с особенным удовольствием, и после обеда тотчас рассердился на буфетчика Прошку и побил его: еще, говорят, он никогда так не сердился. Натурально, вся кровь бросилась в голову, а желудок не успел сварить, оттого и сделался удар. То же думает и уездный лекарь наш, а он в своем деле преискусный. Мне к утру дали знать об этом горестном происшествии. Я, в чем была, села в коляску и, сама не помня как, доехала часам к трем. Когда я увидела моего голубчика на столе, так и зарыдала и упала без памяти. Исправник наш, спасибо ему, поднял меня и дал мне понюхать спирту, потом, как следует, в присутствии его и других земских чиновников все комоды и сундуки покойного опечатали. Деньгами нашли сто семьдесят пять тысяч ассигнациями, серебряною и золотою монетою. Вчера только предали тело погребению. Все было устроено прилично, и обед был хороший и сытный; нарочно для сего вынули из погреба бутылок двадцать вина самого лучшего. Больше писать не в силах, еще не могу оправиться от горести. Думаю, дружочек, что ты сам не приедешь сюда, а пришлешь на все мне доверенность. Зачем тебе забираться в глушь от столичных увеселений?.. Целую тебя, бесценное мое сокровище, и проздравляю с наследством. Теперь ты сделался богачом и можешь играть большую роль в свете, а мое материнское сердце, глядя на тебя, будет только радоваться... Не забудь отслужить по дяденьке панихиду".

   Петр Александрыч прочел письмо, схватил себя за голову, осмотрелся кругом - и сказал вполголоса:

   - Что такое... это сон или маменька шутит? На лице его выступили красные пятна.

   Он прочел письмо в другой раз, в третий, схватил сигару и бросил ее, схватил шейный платок и стал повязывать его сверх галстука, потом снял - и бросил.

   - Так дяденька умер, в самом деле умер! У меня тысяча восемьсот душ и сто... Сколько? - он посмотрел в письмо: - сто семьдесят пять тысяч: денег!..

   В ближней комнате послышались голоса шорника, портного, золотых дел мастера и сапожника.

   Онагр пришел наконец в себя, значительно прищелкнул языком и с чувством собственного величия, хотя еще с мыслями не совсем ясными и с растрепанной головой, вышел к своим кредиторам.

   - Вон все, сейчас же все! - сказал он повелительно, - деньги вам будут заплачены моим управляющим. Я получил тысячу восемьсот душ и сто... шесть... семьдесят пять тысяч денег...

   Кредиторы сомнительно посмотрели друг на друга. Шорник шепнул немцу-сапожнику:

   - Известно, хвастает!

   Немец-сапожник возразил:

   - Йа! Квастун, квастун!

   Петр Александрыч, услышав это обидное слово, в ужасном негодовании затопал ногами и закричал громовым голосом:

   - Вон, все вон!

   Шорник прошептал:

   - Ах, батюшки, помешался, помешался! - растолкал кулаком немцев, толпившихся у двери, и первый выбежал на улицу.

   Испуганные немцы последовали его примеру.

  

  

   Бог знает почему многие из нас пренебрегают словом человек. Это слово прекрасное и глубоко знаменательное, а оно, не имея никакого смысла отдельно, только с тремя прибавлениями, - получает в нашем обществе важный смысл: человек с именем, человек с чином, человеке деньгами.

   Имя, чин и деньги - великие три слова! Перед ними открыты все двери, им везде поклон с улыбкой, почет и привет, им - крепкое рукопожатие, для них незваная пламенная любовь и непрошеная искренняя дружба!

   Укажите же, читатель мой, место среди нас просто человеку?

   - Человек! - закричал Онагр, лежа в неописанной неге на вычурном и резном диване.

   Гришка - тот самый Гришка, который ходил в засаленном и оборванном сюртуке, теперь завитой, как баран, во фраке тонкого сукна и с аксельбантом, очень беспокоившим его, - явился пред Петром Александрычем...

   - Что, еще не приносили вазы от Мадерни?

   - Нет, сударь.

   - Хорошо, пошел!

   "Гостиная у меня, кажется, недурна, - подумал Петр Александрыч, - диван от Гамбса, бронзовые часы из английского магазина, обои от Шефера... Ваза будет здесь очень кстати... Все любуются моей гостиной, - это очень приятно! А какой фрак сшил мне Руч, - у! какой, фрак!.."

   Онагр поднялся с дивана. На нем был красный шелковый халат, малиновая бархатная шапочка с золотою огромною кистью, болтавшеюся по глазам, и азиатские туфли, беспрестанно сваливавшиеся с ног.

   Онагр подошел к окну... Снег падал на улице хлопьями, вода с шумом стекала на тротуар из железных желобов. Барыня, приподняв салоп, отважно переходила через улицу, утопая в грязи и в снеге; коллежский регистратор в светло-серой шинели с кошачьим воротником тащился, отряхиваясь и протирая глаза, залепленные снегом; горничная с платком на голове и в кацавейке бежала в мелочную лавку; мастеровой, завернувшись в свою синюю сибирку, исполински шагал чрез грязь и лужи...

   "Бедные! и не боятся простуды! им ничего - грубый народ! Я так выеду сегодня в карете, иначе невозможно! А сильно тает; впрочем, скоро весна: уж февраль на исходе".

   Онагр опять лег на диван.

   "Какие Гамбс славные пружины делает. Мастер на это, нечего сказать. На других мебелях мне что-то и сидеть неловко... За кем бы приволокнуться? Знаю я одну премиленькую девочку... впрочем, и Катерину Ивановну не оставлю, ни за что не оставлю... Теперь она не уйдет от меня".

   Такие мечты толпились в голове Онагра, и, убаюканный ими, он не слыхал, как очутился перед ним Дмитрий Васильич Бобынин.

   Онагр немножко удивился этому неожиданному посещению. Он видел у себя в первый раз Дмитрия Васильича.

   - Я давно к вам сбирался, милый мой Петр Александрыч, - сказал Дмитрий Васильич, пожав руку его с особенным чувством, - да мои дела, хлопоты... Служба отнимает у меня все время, так что я не могу посвятить его немногим искренним приятелям...

   - Как в своем здоровье Катерина Ивановна?

   - Покорно вас благодарю. Она здорова: маленькая у нас что-то было прихворнула, теперь, однако, поправилась... Вы как поживаете?.. Кончены все ваши хлопоты? вы уж введены во владение?

   - Введен...

   - Ну, слава богу... Maman-то вашей бедной сколько было дела! Прекрасное именьице вам досталось, прекрасное... Виктор Яковлич был хозяин, - ведь я его коротко знал. Село Долговка лучшее село в губернии: в нем восемьсот душ, да земли - позвольте - земли... да... верно, около девяти тысяч десятин. Кажется, так?

   - Право, не знаю.

   - Вам надо иметь хорошего управляющего... у меня есть в виду человек... мы об этом когда-нибудь поговорим с вами посерьезнее... отличный, надежный человек. Послушайте-ка, Петр Александрыч...

   Бобынин взял Онагра за руку и начал прохаживаться с ним по комнате.

   - Я душевно люблю и вас и вашу маменьку и от всего сердца желаю вам добра... Позвольте мне дать вам небольшой совет.

   - Что такое-с?

   - Видите ли: теперь вы человек с большим состоянием, все невольно обращают на вас внимание... третьего дня спрашивал о вас один директор - мой знакомый... вам бы хлопотать о хорошеньком местечке по службе; теперь для вас это легко, - а то вы служите без жалованья, нештатное место...

   - Помилуйте, - перебил Онагр, наморщась, - ездить всякий день в департамент - это смертная тоска.

   - Кто ж вам об этом говорит? Сохрани бог! с какой вам стати мучить себя!.. Вы теперь должны служить собственно только для блеска, где-нибудь по особым поручениям; честолюбие будет удовлетворено - и прекрасно.

   - Это недурно, Дмитрий Васильич! - сказал Онагр. - Как же бы это устроить?

   - Ничего нет легче, и это нам не бог знает чего будет стоить; я переговорю с директором, мы это дельце и обработаем. Тогда я вас уведомлю о подробностях. Вам теперь можно устроить превосходно свою карьеру: о бедном хлопотать не станут; бедный сам пробивается.

   - Разумеется, для бедных есть чернорабочие должности... Покорно вас благодарю, Дмитрий Васильич; мне без вас это не пришло бы в голову.

   - Я всегда рад вам служить, и маменька ваша будет этим довольна.

   - Уж конечно!

   Дмитрий Васильич посмотрел на часы.

   - Ай-ай! Как я у вас засиделся: четверть второго. От вас мне еще нужно заехать на аукцион.

   Дмитрий Васильич взялся за шляпу.

   - Да... как вы думаете устроить ваш капитал?

   - Я как-нибудь... я и сам не знаю.

   - В ломбард отдавать не стоит... что четыре процента?.. Позвольте... ах! я и эту статью могу вам выгодно обработать. Без меня только не предпринимайте ничего решительного, а то обманут. Прощайте, мой милый Петр Александрыч, не забывайте нас - до свидания. Да без церемонии являйтесь к нам, мы всегда вам рады, как родному. Не беспокойтесь: в передней у вас немного холодно, простудиться можно.

   "Чудесный человек этот Бобынин! - подумал Онагр, - отчего же он мне прежде не совсем нравился?"

   Лишь только вышел Дмитрий Васильич, как дверь из передней с шумом отворилась, и в залу Онагра вбежали офицер с золотыми эполетами и офицер с серебряными эполетами.

   - А, друзья! откуда?

   - Я объявлю тебе новость, братец, - сказал офицер с золотыми эполетами, бросаясь на стул, - я с Машей совсем покончил, решительно поссорились; надоела, все ревнует. Знаешь фигурантку Лизу? такая быстроглазенькая, с левой стороны во второй паре третья с края; я начал волочиться за нею - вчера получил от нее записочку. Хочешь, покажу?

   Офицер с серебряными эполетами ходил по комнате и рассматривал новые мебели и вещи в гостиной Онагра.

   - Славные часы! что ты, мон-шер, заплатил за часы?

   - Не знаю, недорого; кажется, рублей тысячу.

   - Гм! И диван прелестный, а что за диван заплатил?

   - Четыреста.

   - Гм! Надо мне купить себе эдакий. А эти кресла с железной спинкой?

   - Сто с чем-то, с какой-то безделицей.

   - Гм! цвет сукна, мон-шер, мне не нравится: напрасно ты не взял вер-де-пом, у всех вер-де-пом.

   - Посмотри, братец, - сказал офицер с золотыми эполетами Онагру, вынимая из кармана сафьянную коробочку и открывая ее, - купил для Лизы гранатовую браслетку. Недурна? как ты находишь?.. Что твоя Катишь поделывает? Вы с ней все по-прежнему?

   - По-прежнему? Чего! с каждым днем все больше и больше привязывается ко мне. Не знаю, чем это кончится!

   - А Дмитрий Васильич?

   - Он у меня сейчас был.

   - Мы его встретили. Мастерски ты, Петя, ведешь себя; и с мужем приятель и с женой... Богатые дядюшки у тебя умирают...

   - И мне, может быть, скоро достанется пятьсот душ, - заметил офицер с серебряными эполетами.

   - Полно, братец, сочинять: я шестой год слышу от тебя это всякий день.

   - Что ж шестой год! я не сочиняю...

   - Не хотите ли завтракать, господа? - сказал Онагр.

   - Пож