Панаев Иван Иванович - Онагр

  

  

  

  

   Раз, два, три... chasse en avant!...

   Скрипка завизжала. Молодой человек лет двадцати шести, среднего роста, худощавый, с большими глазами навыкате цвета потускневшего олова, с светлыми и редкими волосами до плеч, в плисовом сюртучке, в шелковых полосатых чулках и лакированных башмаках, - выставил правую ногу и двинулся вперед, тряхнув плечами...

   Танцевальный учитель улыбнулся нежно, подошел к своему ученику с грациею, взял его за обе руки, носком своего башмака начал расправлять его ноги и заставил его снова повторить шассе. И скрипка снова завизжала... Стенные часы в комнате молодого человека пробили одиннадцать; скрипка спряталась в футляр, танцевальный учитель сделал три шассе вперед, раскланялся, принял от своего ученика карточный билетик, с достоинством балетного героя, и на цыпочках выскользнул в переднюю.

   - Гришка, завиваться! - закричал молодой человек. Через пять минут Гришка, в засаленном сюртуке, с сережкой в ухе, с гребенкой в масленых волосах и с круглыми щипцами в руке, явился перед барином. Гришка воспитывался в цирюльне на Гороховой, в той самой цирюльне, на окне которой золотыми буквами начертано: "Зало для стришки и завифки волос цена 20 ко. се. И выбрить".

   Барин развалился на стул перед зеркалом, замурлыкал что-то из "Фенеллы", закинул назад растрепанную голову, и Гришка приступил к своей должности. Три раза охлаждались и три раза раскалялись щипцы; голова барина покрывалась завитками; барин только изредка поморщивался и вскрикивал: "Больно, болван!"

   По окончании завивки Гришка отворотил бесконечные рукава сюртука своего, подшитые посконной холстиной, растер на грязных ладонях пятирублевую помаду violette и принялся отделывать голову барина.

   - Гришка! помадь пожирнее, да виски фиксатуаром натри, - говорил барин.

   Весь в завитках, смотрясь в зеркало и прищуриваясь, барин начал прохаживаться в своем кабинете между стульев и пощелкивать языком.

   Комната эта не большая и не маленькая: ярко-пунцовые занавески на окнах, небольшое зеркало на ножках в виде трюмо, мебель двадцатых годов, но расставленная в современном беспорядке; на стенках соблазнительные картинки, дурно литографированные и еще хуже раскрашенные, в пестрых рамках... Везде торчат чубуки, на полу - табачный пепел, на письменном столе - вторая часть какого-то французского романа.

   Барину наскучило ходить; он зевнул, протянулся на диване и закричал:

   - Гришка!

   Гришка явился.

   - Трубку!

   Барин стал пускать дым кольцами. Это заняло его на несколько минут.

   - Гришка!

   - Чего-с?

   - Тепло сегодня?

   - Средственная погода-с.

   - Я надену пальто с бобровым воротником. Слышишь?

   - Слушаю-с...

   Барин встал с дивана и подошел к окну. Он потянулся и подумал: "Куда бы ехать?" Потом он начал опять щелкать языком:

   - Гришка, афишку!

   В четвертый раз барин принялся перечитывать афишку.

   "Какой бы жилет мне надеть сегодня, - думал барин, - пестрый полосатый или черный слиловыми разводами? Вчера я надевал желтый с бронзовыми пуговицами..."

   - Гришка! который час?

   - Половина второго-с.

   - Врешь. Может ли быть только половина второго? Барин пошел в залу и сам посмотрел на часы.

   - Черт возьми, в самом деле, еще только половина второго. Гришка!

   - Чего-с?

   - Заложить в санки гнедую. Куда бы съездить?..

   Гришка!

   - Что-с?

   - Послушай, вели лучше запречь саврасую.

   Барин снова подошел к окну и начал барабанить по стеклу пальцами.

   - Гришка, одеваться!..

   И вот барин оделся. Его сюртук превосходно обрисовывает его талию: правда, он немножко узок ему и жмет под мышками, но, говорят, модные сюртуки все таковы; булавка с огромным камнем зашпиливает длинные концы его узорчатого галстука; на бархатном жилете, испещренном шелковыми цветами, висит золотая цепь с змеей, у которой красный глаз под яхонт... Кругом его на десять шагов воздух напитан благоуханием от жасминных духов в соединении с фиалковой помадой. Сверх сюртука он надевает пальто, кончик красного фуляра выпускает из грудного кармана...

   Он два раза проехал от Аничкова моста до Адмиралтейства и приказал остановиться у кондитерской... Он очень доволен собой; только одно ему досадно, что черепаховый лорнет никак не держится в его глазе...

   "Отчего же он у других держится?.." - подумал молодой человек, вбегая на лестницу кондитерской.

   В кондитерских, которые на правой стороне Невского проспекта, проводят время очень весело. Туда господа чиновники из молодых, занимающиеся политикой, оторвавшись от дел, забегают прочитать "Пчелку", залитую шоколадом, и искоса посмотреть на груды слоеных пирожков; там господа офицеры, перевертывая "Инвалид", пьют ликер, затягиваются и гремят шпорами; там скромный негоциант с Васильевского острова, обстриженный под гребенку, лицо бессменное, с изумительным терпением, не развлекаясь ничем, прочитывает от начала до конца неизмеримые столбцы иностранной газеты, выпивает свой обычный стакан кофе и уходит, не удостоив никого взглядом; там много и таких господ, которые осматривают вас с ног до головы и только ищут случая, бог их знает для чего, как бы заговорить с вами, а в ожидании этого случая любуются потолком, расписанным в помпейском вкусе; там есть и такие, которые совершенно на дружеской ноге с содержателями кондитерских, знают все их семейные тайны, называют по именам всех мальчиков, бегающих с подносами, улыбаются Францу, дружески дерут за ухо Карла и кушают пирожки в долг; там бархатные мебели в грязи и в пятнах, зеркала в пыли и в копоти; там бронза без блеска, цветы без запаха, там чад кухонный, смешанный с чадом табачным...

   Войдя в кондитерскую, молодой человек прежде всего посмотрелся в зеркало и поправил свои волосы; потом спросил себе шоколаду, потом сел на стул, придвинул к себе "Journal des Debats", оттолкнул от себя "Санкт-Петербургские ведомости", потом он уж и не знал, что ему делать.

   К счастию, в эту самую минуту в ближайшей комнате послышался резкий свист. Молодой человек приподнялся, чтоб посмотреть, кто свистит.

   Перед ним стоял тоненький, улыбающийся офицер в очках, с белыми эполетами.

   - А, мон-шер! - закричал офицер во все горло, так что все читавшие невольно вздрогнули, - бон-жур... Какое на тебе чудесное пальто! и бобер славный! ты мастер одеваться. Вчера мы всё об тебе говорили с Базилем; он ужасно тебя любит. Какой, братец, славный малый Базиль! Мы с ним третьего дня в Екатерингоф на тройке ездили.

   - На тройке! - возразил молодой человек, - неужто? я на тройке смертельно люблю ездить... Выпьем-ка шоколаду.

   - Гарсон! еще чашку шоколаду, - закричал офицер... - Какие, мон-шер, политические интересные новости... ведь я все французские газеты читаю... Тьера сменили, Гизо всё такие речи говорит... Ну, а ты не был вчера в театре... Ах, как Андреянова протанцевала, мон-шер, сальтарелло с Гридлю - прелесть просто! А-га! да вот и наши театралы собираются.

   Офицер обратился к двум вошедшим: статскому маленького роста, бледному, одетому сизысканной простотой, со сморщенным лицом ребенка в английской болезни, с движениями старой кокетки среднего сословия, - и к офицеру с золотыми эполетами, довольно плотному и румяному.

   - Здравствуйте, господа, - сказали офицер и статский в одно время, один голосом мужественным и твердым, другой немного в нос, протяжно и с какою-то изнеженностию, не совсем понятною в мужчине.

   - Отчего же вы меня причисляете к театралам? - спросил последний, обращаясь к офицеру с серебряными эполетами, - я в театре не бываю так часто и, кажется, не волочусь ни за кем. Мне театры наскучили - я слишком много насмотрелся на парижские и венские театры...

   Говоря это, он растирал рукою грудь, как будто чувствовал боль в груди.

   - Нет-с, да это я не про вас сказал, - отвечал офицер с серебряными эполетами, - я...

   - А! это на наш счет, - перебил офицер с золотыми эполетами, - а! понимаем!..

   - Уж конечно, после парижских театров на здешние смотреть не захочется, - продолжал офицер с серебряными эполетами, - я ведь будущей весною поеду и в Париж, и в Лондон, и в Мадрид, везде: меня на казенный счет посылают; ну а если не пошлют на казенный счет, так я на свой поеду. Что ж! я, слава богу, имею состояние хорошее.

   - Горькой водки и пирожок! - закричал офицер с золотыми эполетами.

   - Сахарной воды! - сказал статский. Мальчик явился с подносами.

   Статский взял стакан с водою, отпил немного, поставил его на стол и посмотрел в лорнет на мальчика.

   - Какой хорошенький мальчик, - прошептал он, поправляя свой шейный платок, - какое у него приятное выражение в глазах!

   - Сядемте, господа, вон к тому столу, - сказал офицер с золотыми эполетами.

   Все уселись у стола.

   - А знаете ли? сегодня "Сильфида", - продолжал он, - сегодня все наши в Большом театре.

   - А ты уж взял себе билет? - спросил офицер с серебряными эполетами.

   - Мне нечего, братец, хлопотать о билете. У нас у всех билеты всегда одни и те же... в первом ряду, с правой стороны. Нам нельзя менять кресла.

   - Гм! сакристи!.. - значительно воскликнул молодой человек в завитках и в пальто - герой этого рассказа, - у вас Большой театр на откупу. Вы там славно распоряжаетесь.

   - Признаюсь вам, господа, - сказал офицер с золотыми эполетами, - я желал бы, чтоб спектакль продолжался с утра до ночи, только, разумеется, балет, а не другая какая пьеса, - мне это не могло бы наскучить: а то от семи до одиннадцати не увидишь, как и время пролетит.

   - Что ж, вы не захотели бы и обедать? - заметил изнеженный статский.

   - Почти что так... разумеется, забежал бы в кондитерскую или трактир перекусить чего-нибудь, да тотчас бы опять направо кругом и назад.

   - Это для меня непонятно, - сказал статский, прихлебывая сахарную воду, - здешние танцовщицы... они, я думаю, совсем необразованны?

   Офицер с золотыми эполетами несколько обиделся и пожал плечами.

   - Позвольте вас спросить, что вы называете образованием? По-моему, образование - это вещь такая... о которой всякий... всякий судит по-своему...

   - То есть, конечно, все почти они премиленькие, - перебил герой рассказа, - но ведь ни одна из них, верно, не говорит по-французски, особенно фигурантки...

   - Фигурантки-то еще поумнее, братец, солисток. Я тебе откровенно скажу, что моя Маша заткнет за пояс всех солисток, сколько их ни есть. Это не девочка, а золото; она почти ине румянится на сцене... У нее чудо какой цвет лица. В "Роберте", в третьем действии, когда они встают из гробов, она уж белится, белится, чтоб казаться бледнее, - нет, кровь у нее так и проступает сквозь белила.

   - Все это хорошо; я сам иногда с удовольствием смотрю на танцовщиц, - продолжал герой рассказа, - соблазнительного в них много; зато уж ничего более. С фигуранткой невозможно думать о возвышенной любви; иное дело женщина в обществе, умная, милая вертушка...тут за ней волочишься, ей во французском кадриле или в мазурке немножко пожмешь руку, у нее глаза тотчас разгораются, она отвечает тем же. С женщинами, я вам скажу, надобно иметь только дерзость - это главное: с дерзостью наверное выиграешь. Ведь я испытал все это...

   Офицер с золотыми эполетами встал со стула, прошелся по комнате и сказал:

   - Актрисы, братец, по-моему, лучше всех ваших светских дам; в актрисах есть что-то такое... особенная какая-то прелесть... К тому же, по-моему, в общество часто выезжать опасно: и сам не заметишь, как очутишься женатым. Я, господа, езжу на балы к ужину: порядочно поужинаешь, поговоришь с приятелями - да и давай бог ноги. Один раз я, однако ж, у Дмитрия Васильевича Бобынина дал промах: только что встали из-за стола, я было за шляпу, а Катерина Ивановна и увидала - и пошла потеха! Я, говорит, не пущу вас, ни за что не пущу, - и начала отнимать у меня шляпу; - вы, говорит, должны танцевать гросфатер, надобно побеситься после ужина... Нечего делать - поневоле пустился в пляс; затона другой день Маша задала мне такую гонку, что до сих пор забыть не могу: она у меня преревнивая. - Кто много в свет выезжает, - сказал офицер с серебряными эполетами, - тому беда быть влюбчивым. Я ужасно влюбчив. И Катерина Ивановна это заметила... В прошедший понедельник она мне сказала: "О, я про вас все знаю!" - и погрозила пальцем...

   - Катерина Ивановна любезная женщина, - прошептал статский, рассматривая с большим вниманием свои бледные и тонкие пальцы.

   - А что, за ней, я думаю, можно приволокнуться? - спросил офицер с серебряными эполетами.

   Герой рассказа проглотил бисквит и подумал: "Ах, и в самом деле! Она очень недурна: такая кругленькая; муж у нее все в карты играет, волосы у него с проседью, одевается он не по моде. Не съездить ли мне сегодня к ним с визитом?.."

   - У Катерины Ивановны, надо отдать ей справедливость, прекрасные плечи, - сказал офицер с золотыми эполетами, - но уж все не то, что у Маши... У Маши все жилки на шее видны, такая нежность!

   - Господа, посмотрите, вон там у окна какой жалкий чиновник сидит, - сказал офицер ссеребряными эполетами, - какой смешной народ эти чиновники!

   Офицер начал свистеть и, насмешливо улыбаясь, несколько раз прошелся мимо чиновника, осматривая его с ног до головы...

   Герой рассказа засмеялся.

   - А ты чего смеешься? - сказал офицер с золотыми эполетами, - разве ты не чиновник?

   - Какой же я, мон-шер, чиновник? я и в департамент никогда не езжу, я только числюсь...

   - Четвертый в начале, - сказал статский, - мне пора... - Он закашлялся, допил свою сахарную воду и ушел.

   - Терпеть не могу этого пискуна! - произнес офицер с золотыми эполетами, провожая глазами статского, - с ним как-то и разговоров не находишь. Все ему не нравится, все не по нем...

   - Нет, мон-шер, - заметил герой рассказа, смотрясь в зеркало, - он немножко чудак, но, говорят, везде путешествовал; он здесь везде принят в лучших домах и одевается недурно... Пройдемся-ка по Невскому...

   - Пожалуй, братец.

   - И я пойду с вами! - закричал офицер с серебряными эполетами.

   Дойдя до Адмиралтейской площади, герой рассказа простился с офицерами, сел в сани ипоехал к Бобыниным. Дорогой он все мечтал о Катерине Ивановне и окончательно решился волочиться за нею. "С нынешнего же дня приступлю, - думал он, - кто знает, может быть... Ненавижу ухаживать за девицами... Нынче в большом свете все волочатся за дамами, на девиц никто и смотреть не хочет... Я прежде не так хорошо мазурку танцевал... ну, а теперь, после десятого урока, совсем не то... Много значит хорошо танцевать мазурку!"

   Когда он вошел в переднюю к Бобыниным, было без пяти минут четыре часа - в самую пору: в большом свете всегда ездят с визитами в четыре часа.

   - Дома Дмитрий Васильич?

   - Сейчас приехали.

   - А Катерина Ивановна?

   - Дома-с.

   Он сбросил с себя пальто, отряхнулся, натянул на руку желтую перчатку и, приняв вид рассеянный и беззаботный, вошел в залу.

   В зале никого нет. Зала недурная; четыре кадрили сряду могут установиться; паркет прескользкий; зеркала до потолка; на стенах большие портреты хозяина и хозяйки в богатых золоченых рамах...

   И ее портрет!.. Она изображена почти во весь рост, в саду, с открытой грудью, в лиловом платье, с фероньеркой на лбу и в малиновом берете с пером; возле нее двухлетняя дочь, на которую она смотрит с нежностию.

   Молодой человек, в ожидании оригинала, занялся рассматриванием портрета.

   Какое сходство!.. карие глаза так и горят, черные волосы мелкими кудрями вырываются из-под берета и упадают до плеч, - а грудь полная, роскошная, а ротик маленький...

   "Счастливец этот Дмитрий Васильич! Нет, впрочем, что за радость быть мужем? Гораздо приятнее..."

   На этом слове Дмитрий Васильич прервал размышления молодого человека. Он вошел в залу.

   Дмитрий Васильич десять лет перед этим служил в каком-то пехотном полку, кажется, вМоршанске; все его богатство заключалось, кроме мундира и сюртука, в паре сапог, в черешневом коротеньком чубуке да в чемодане из желтой кожи; он считался в полку умным человеком: ему полковой командир всегда протягивал руку и говорил ты с особенною нежностью. Дмитрий Васильич носил очки и читал русские газеты. Дослужившись до капитанского чина, он вышел в отставку и прямо в Петербург. В Петербурге он познакомился прежде всего с начальниками отделения; начальники отделения приняли его прекрасно: с ними он начал играть в вист по десяти рублей роббер; потом перешел к директорам - важный шаг; прошел месяц, им довольны и директоры и жены директорские; прошел другой - он необходимое лицо в директорском висте, а вист по двадцати пяти рублей роббер и больше; прошел третий месяц - директоры мигнули друг другу, указывая на него, посмотрели друг на друга и сказали: "Э-ге!" После этого э-ге его определили на очень выгодное, хоть и невидное место. Года через четыре он женился на генеральской дочке, за которой ничего не взял. Теперь у него есть до миллиона, по уверению многих; у него в квартире дорогие мебели и бронзы; у него щегольские лошади; он дает щегольские вечера и обеды, он ведет большую игру; он важное лицо в Благородном собрании, и ему хочется попасть в Английский клуб; его вы встретите на всех торгах и аукционах; к нему ездит генералитет, с ним под ручку прогуливаются капиталисты. Вы подумаете, взглянув на него, что он генерал, а в самом-то деле он только надворный советник; вы вообразите, что у него по крайней мере Владимир на шее, а у него Анна третьей степени... В задушевном словаре этого человека не много слов. Вот почти все они: купил, перекупил, продал, запродал, обработал; но он любил рассуждать о литературе и политике, о высоком и прекрасном, о суете и ничтожестве жизни. Он действительно очень умный человек!

   - А! - сказал протяжно Дмитрий Васильич молодому человеку, который раскланялся ему очень ловко, нисколько не хуже своего танцевального учителя, выставив, будто нечаянно, свою руку в желтой перчатке.

   Дмитрий Васильич не пожал его руки, а прикоснулся чуть-чуть к его перчатке двумя пальцами.

   - Очень рад вас видеть. Что, получаете ли письма от матушки? Здорова ли она?..

   - Покорно вас благодарю. Она, слава богу, здорова...

   - Что, как вы находите, похож портрет жены?

   - Чрезвычайно.

   - Я писал к вашей матушке, не хочет ли она продать мне свою деревню. Я даю ей хорошую цену. Что ей жить в провинции, право? Она приехала бы к вам, жить бы вместе с вами... Вам, я думаю, скучно без нее?

   Молодой человек расправлял пальцы перчатки.

   - Конечно-с.

   - Катенька! - закричал Дмитрий Васильич, входя в гостиную. - Милости прошу к жене,- продолжал он, обращаясь к молодому человеку.

   - Что, мой дружочек? - послышался откуда-то звучный и томный голос.

   "Точно соловей поет, - подумал молодой человек, - я и не заметил, что у нее такой приятный орган".

   Дмитрий Васильич ушел, герой рассказа остался один.

   Дверь из будуара в гостиную отворилась неслышно. Катерина Ивановна остановилась в дверях и увидела гостя.

   - Ах!.. - Она как будто удивилась и присела...

   - Как ваше здоровье? - спросил у нее молодой человек по-французски, подходя к ней.

   - Я и не узнала вас, - сказала она с приятною улыбкою, сделав два шага вперед и поправляя брильянтовый крестик, который висел у нее на груди. - Где это вы были все время? Вас что-то не видно.

   - Я очень виноват перед вами. Я ездил на охоту с князем... - Он запнулся: в эту минуту, как нарочно, ни одна княжеская фамилия не приходила ему в голову, хоть он всех почти князей, гуляющих по Невскому проспекту, знал в лицо. - Сегодня прекрасная погода... Вы не изволили гулять?

   - Нет. - Она бросилась в кресла с кокетством и небрежно опустила на колени свои руки, разукрашенные богатыми кольцами. - Меня измучили балы. Четыре дня сряду я возвращалась домой в шесть часов утра. Вы не поверите, как это тяжело и скучно!

   Молодой человек сел подле нее.

   - По лицу вашему, однако, незаметно, чтоб вы были утомлены балами. Ваш цвет лица...

   "Начало, кажется, недурно", - подумал он.

   - Ваш цвет лица...

   - Что же мой цвет лица?

   - Так свеж, так...

   - Это комплименты...

   - Я никогда не говорю и не умею говорить комплиментов, я...

   - Катенька! пора обедать, - сказал Дмитрий Васильич, входя и доглядывая на часы. - Вы обедаете с нами?..

   - Нет-с.

   Молодой человек вскочил со стула.

   - Я только хотел узнать о вашем здоровье... мне еще надо заехать в два дома...

   - Да помилуйте! кто же так поздно ездит с визитами? Останьтесь-ка с нами. Кушанье сейчас подадут.

   - Нет-с, я никак не могу... Молодой человек начал раскланиваться.

   - Ну, как хотите! Когда будете писать к матушке, кланяйтесь ей от меня... А что, как идет ваша служба?

   - Ничего, хорошо.

   - Не забывайте нас, - сказала Катерина Ивановна, - Приезжайте к нам когда-нибудь запросто вечером. Я хочу отдохнуть несколько дней дома от шумной жизни...

   "Очаровательная женщина! - подумал молодой человек, выходя в переднюю. - И как она смотрела на меня! И какая у нее ножка!.. Отчего это мне давно не пришло в голову?.. Что ж! все равно, и теперь еще можно... Она обращает на меня особенное внимание... Недурно, черт возьми! Приезжайте запросто вечером! Это много значит, это не всякому говорится; а муж пресмешной! Что за вопросы предлагает: о маменьке, о службе! Разве я мальчик, только что вышедший из школы! И удивляется, что поздно с визитами езжу, - а еще живет в свете! Не в первом же часу делать визиты!.. Хорошо, что я не остался обедать: как можно остаться обедать в сюртуке! В сюртуке только выезжают по утрам, а к обеду надевают фраки..."

   Как истинный онагр, молодой человек превосходно знал все обычаи, переходящие из большого в маленький свет, и ни в каком случае не позволял себе уклоняться от них. С благоговением неизобразимым, с чувством робким и трепетным смотрел он на львов, с которыми встречался на улицах и в трактирах, и усиливался рабски подражать им во всем.

   Всем и каждому известно, что цари высшего парижского общества, некогда называвшиеся: hommes a bonnes . fortunes, incroyables, dandy, fashionables и так далее, теперь носят страшные имена львов. Всем также известно, что мы, русские, имеем претензию на европейскую внешность, что мы с изумительною быстротою перенимаем все парижские и лондонские странности и прихоти. Вследствие этого у нас были некогда денди и фешенебли, теперь у нас есть и "львы". С санкт-петербургским "львом" вы уже знакомы; но дело не в том. Я не знаю, слышали ль вы очень любопытную новость? Недавно какой-то остроумный господин в Париже изобрел название для тамошних царьков среднего общества. Это название прекрасное и звучное: онагр! Оно было принято парижанами с восторгом и тотчас вошло во всеобщее употребление. Оно - в этом почти нельзя сомневаться - перейдет и к нам, и мы скоро привыкнем к нему, как привыкли к странным прозваниям "львов".

   В Петербурге очень много "онагров", несравненно более, чем "львов".

   Санкт-петербургские "онагры", по-моему, гораздо любопытнее санкт-петербургских "львов". Не знаю, даст ли этот слабый очерк хоть небольшое понятие о том, что такое санкт-петербургский онагр.

  

  

   Онагр от Бобыниных приехал домой, бросился на диван и, полный любовного волнения и таинственных предчувствий, с большим восторгом пропел куплет из какого-то водевиля:

  

   И с страстью чистою, сердечной

   Я буду век ее любить,

   А без любви взаимной, вечной

   Я не могу счастливым быть!

  

   Он повторна: "Я не могу счастливым быть!" - и закричал:

   - Гришка!

   - Что-с?

   - Сбегай поскорей в трактир за обедом. (Я что-то проголодался.) Возьми также в погребе бутылку красного вина. (Теперь я без вина решительно не могу обедать. Если бы деньги, всякий день пил бы шампанское. Ах, если бы деньги!..) Ну что ж ты, урод, стоишь?

   - Я забыл вам доложить, - сказал Гришка, почесывая в затылке, - к вам письмо, сударь, спочты принесли.

   - Письмо, а не посылку? от кого же письмо?

   - Не знаю-с; кажется, от маменьки-с.

   - Ну, подай же его да принеси свечку, и пошел за обедом.

   - Пожалуйте деньги-с.

   - Возьми в кошельке, болван; вон кошелек на столе.

   Гришка подал барину письмо и свечу, взял деньги, отложил из них двугривенный в свой карман и ушел. Барин распечатал письмо и прочел:

   "Друг мой бесценный Петенька. Благодарю тебя, мой ангел, за то, что не забываешь меня: три письма твои одно за другим вскоре я получила и целую тебя заочно. Ты знаешь, что у меня не осталось другого сокровища на земле, кроме тебя, после кончины незабвенного моего мужа, потерю которого я и до могилы не забуду. Письма твои единственная моя отрада в жизни. Не жили бы мы в разлуке с тобой, голубчик, если б богу угодно было продлить дни Александра Ермолаича. Он теперь, верно, имел бы генеральский чин и получал бы большие оклады, а я за ним не знала бы никаких хлопот, и все бы жили в Петербурге. И я провела бы старость спокойно! Впрочем, на все воля божия: кому определена смерть, тот непременно умрет. Совесть моя в отношении к тебе, дружочек, спокойна; я пожертвовала для тебя всею моею жизнию. По смерти отца твоего за меня сватались хорошие женихи с чинами и с состоянием: я отказала им с тою целию, чтобы иметь о тебе попечение и сохранить для тебя небольшое именьице, полученное мною в приданое. Сколько лет уже я живу в деревне и забилась в глушь, чтобы скопить тебе хоть немного деньжонок, да неурожаи последних годов уничтожили все мои планы. Нечего делать, надо покориться всемогущей воле и переносить все без ропота..."

   Молодой человек немного нахмурился; рука его, державшая письмо, опустилась, и он подумал:

   "Гм!.. Уж эти проклятые неурожаи! И отчего они? Когда я вырос и когда мне нужны деньги - так тут, нарочно, неурожаи! И пришла же маменьке мысль копить деньги... Лучше бы присылала мне больше. Здесь нельзя жить в свете без денет. Сунься-ка попросить в долг! под залог, говорят, пожалуйте... А что я дам под залог? У меня и теперь ни гроша нет: что ж я буду делать?"

   После этого размышления он опять принялся за чтение письма:

   "Тяжела деревенская жизнь: везде надо свой глаз, на старосту надежда плохая. У меня недавно поставлен новый староста Ильюшка, брат Ваньки - Григорьева сына; Мирошку же я сменила за грубость. Признаюсь, и сил недостает мне, слабой женщине, управляться с крестьянами: такая вольница, все перебаловались, только по вечерам отдыхаю. Спасибо соседям, не забывают; всех чаще у меня бывает Фекла Ниловна, - ты ее знаешь, прелюбезная дама, образованная, и жила в Петербурге, всех знает, презабавные анекдоты рассказывает; с нею не соскучишься... Она вспоминает об тебе, говорит, что любит тебя душевно: тот же, кто любит тебя, мил всегда моему сердцу. Если бы по милости божией ты получил хорошее и прочное место по службе, это меня утешило бы. С удовольствием вижу, по письмам твоим, что тебя начальники отличают от других; так и должно было ожидать: ты воспитан, как немногие, в лучшей петербургской гимназии, где воспитываются всё дети известных благородных фамилий. Для того чтоб сделать тебя человеком, я не щадила денег и лишила себя необходимого. Ты, кроме обыкновенного ученья, и приватные уроки брал, и нынче берешь уроки у танцевального учителя. Это хорошо, друг мой; в свете надо быть ловким. Пожалуйста, сердце мое, будь всегда на глазах у начальства, угождай всем, не забывай именин и рожденья своего директора и директорши, ласкайся ко всем; этим ты ничего не проиграешь; поверь мне, ищи в людях, - люди нужны. Особенно не забывай Дмитрия Васильевича Бобынина; говорят, он в большой силе у вас в Петербурге и живет как вельможа. Съезди к нему нарочно по получении сего письма и поклонись от меня; скажи ему, что все люблю его по-прежнему, как родного брата. Он писал ко мне, что хочет купить мою деревню с переводом долга, но предлагает за нее самую ничтожную сумму. Об этом ему ни слова не говори, будто ничего не знаешь, а я не замедлю отвечать ему сама... Правду говорят, что чем люди богаче, тем скупее. Супруги его не имею удовольствия знать, а говорят, прелестная, самого лучшего тона дама..."

   Герой наш при этих словах протянулся на диване с выражением самодовольствия и неги, снял со свечи и сказал:

   - Прелестная... мало этого - просто душка!.. Да что ж маменька об деньгах-то ничего не пишет? Посмотрим далее.

   "...Я Дмитрия Васильича помню, как он еще был офицером и не имел ничего. Уж и тогда многие почему-то пророчили, что он пойдет далеко. Слухи носятся, что он нажил свое богатство нечестно, да ты этому не верь, это говорят вольнодумцы, друг мой, и никогда об этом ни с кем не говори. Если бы и точно слухи эти были справедливы, то нам до этого дела нет: с ним знаются люди и повыше нас и уважают его, так мы не должны умничать; к тому же Дмитрий Васильич тебе всегда пригодится, как человек с связями. Приятно мне было между прочим читать в письме твоем, что ты находишься в самом лучшем обществе и в коротких отношениях с князьями и графами; только, глядя на них, не кидай, бога ради, деньги и помни, что у них у всех золотые рудники, а у нас с тобой только четыреста душ, и те заложенные. Правда, у тебя есть, как ты пишешь, дядюшка, от которого после смерти достанется тебе тысяча восемьсот душ, но в животе и смерти бог волен: мы видим ежедневно примеры, что молодые умирают, а старые живут... Да продлит бог дни твои, голубчик, к моему утешению; я это говорю только к тому, что, надеясь на чужое неверное, нельзя проживать свое верное. Братцу еще только пятьдесят семь лет; он очень крепок в своем здоровье. Он дал мне за мою Агашку шестьсот рублей. Теперь за мной ходит Лизка, дочь Евграшки-повара: девка добрая, старательная и безответная. Знаешь, что мне пришло в голову: не послужит ли твое знакомство с детьми вельмож в твою пользу? нельзя ли тебе через них как-нибудь постараться, чтоб тебя произвели в камер-юнкеры? А деньги на мундир я как-нибудь сколочу. Тогда бы твой карьер был сделан, и дядюшка смотрел бы на тебя другими глазами. (Пиши к нему чаще и понежнее.) Что заговорили бы у нас в губернии, если б это случилось! Мысль, что сын мой достиг до такой высоты, сделала бы меня вполне счастливою. Стану молиться об этом богу: авось создатель услышит мои грешные молитвы..."

   "Что, в самом деле? - подумал молодой человек. - У маменьки недурна мысль! Ах, если бы камер-юнкеры! У! Я стал бы тотчас выезжать в первые дома, все к князьям и посланникам, на Английскую набережную.. Вот тогда бы пройтись по Невскому-то! Я начал бы непременно ухаживать за княгинею Е**: она прехорошенькая. И какая у нее походка!.. Она гуляет по набережной, так, едва-едва прикасаясь ножками к плитам, а следок у нее узенький и ножка крошечная!.. Я познакомился бы со всеми здешними львами... Тогда уж не я волочился бы за Катериной Ивановной, а она волочилась бы за мною... Вхожу в мраморную или в атласную залу; там кипит народ... Я пробираюсь между генералами..."

   - Кушать, сударь, готово, - сказал Гришка, - я взял двухрублевый обед.

   - В каком трактире?

   - В "Неаполе"-с.

   - Вот мерзость! Я такого трактира и не слыхивал. Я думаю, есть ничего нельзя.

   - Отчего-с? обед как следует. Посмотрите.

   Барин отправился в столовую.

   Он кушал с большим аппетитом и продолжал думать:

   "Через кого, впрочем, попадешь в камер-юнкеры? директор наш не представит меня: он, говорят, на меня сердится за то, что я редко хожу в департамент. Начальник отделения тоже что-то посматривает на меня косо... Князья и графы! Хорошо, если б я не шутя был знаком с ними, а то я только так написал об этом маменьке, чтоб она деньги скорее выслала... Но я уж по тону ее письма вижу, что отказ... Надо все-таки прочесть до конца".

   "...Ты пишешь во всех трех письмах, сердце мое, о своих крайних надобностях и о скорейшей высылке денег... Милый друг мой, нечего говорить тебе, что я рада отдать последний платок с себя для твоего спокойствия; я не раз доказывала это, удовлетворяя твои просьбы, и теперь готова была бы доказать, если б не бедственное положение всего нашего края. Рожь последние три года сряду совсем была плохая, так что и на посев зерен недоставало; овсы еще туда-сюда, даже конопля нынешний год не уродилась, и крестьяне, за неимением ржи, кормятся лебедою. Проценты же в ломбард следует платить аккуратно. Что станешь делать? Тяжело, мой друг, быть хозяйкой при нынешних обстоятельствах. Вы же, молодые люди, неопытны и ничего не берете в расчет и думаете, что деньги у нас в деревнях из земли вырастают. Умоляю тебя, дружочек, если не хочешь огорчить свою мамашу, будь побережливее. Что-то бог даст на следующий год, а с осени всходы были нехороши..."

   - Вот тебе и еще утешение! Всходы! В Петербурге не станешь рассказывать, что всходы нехороши. Здесь и не знают, что такое всходы, а кричат "подавайте денег!"

   Молодой человек начал грызть ногти от досады.

   "...Куда же так скоро ты прожил те две тысячи рублей, что я четыре месяца назад прислала тебе? Еще кроме четырех тысяч рублей, которые высылаю тебе ежегодно, ты получаешь две тысячи пятьсот рублей жалованья в таком маленьком чине; трудись, может быть, тебе и еще прибавят, когда повысят. Без трудов, друг мой, жить нельзя. Ты уведомляешь, что завел лошадку, - это ничего; при твоем знакомстве нельзя, точно, быть без лошадки, да не обманывает ли тебя кучер? знаешь ли ты цены овса и сена?.."

   "Две тысячи пятьсот рублей жалованья!.. Охота же мне была нахвастать, - думал молодой человек, - я ни копейки не получаю. Лошадку! У меня не одна, а две лошадки, да об другой-то я не хотел написать..."

   "...Сколько ты платишь кучеру в месяц? Не лучше ли будет, если я вышлю тебе старика Ермолая: он уж ничего барского не украдет, а, напротив, будет все беречь и соблюдать во всем экономию. Наемному же человеку что за охота беречь господское добро? Крепостной всегда лучше, потому что он в ответе. Ермолай ездит хорошо: он был кучером при отце твоем..."

   - Нет, покорно благодарю; я срамиться не намерен, я не хочу, чтоб на меня пальцами указывали, когда я буду кататься по Невскому или по Английской набережной.

   "...Доволен ли ты Гришкой? Не давай ему много воли и не балуй его; пуще всего, чтоб унего не были в руках деньги. Тысячу пятьсот рублей, по просьбе твоей, я выслать тебе никак не могу, а восемьсот рублей пришлю с первою почтою: 500 рублей из тех, что получила за Агашку, себе оставляю только сто рублей; триста же рублей дал мне взаймы добрый и милый сосед наш Семен Никифорыч Колпаков... Он только узнал, что тебе нужны деньги, сейчас вызвался ссудить меня последними тремя стами, которые у него были. Напиши к нему письмо поласковее и поблагодари его за это и за участие, которое он принимает во мне; также купи самую модную жилетку, которую и вышли немедленно: я хочу подарить ему. Надо быть благодарным, дружочек; благодарность выше всего. Семен Никифорыч человек редкий: он угождает мне и ухаживает за мною, как родной. В нынешнем свете чужие, право, лучше родных. У меня что-то глаза становятся слабы, с трудом веду хозяйственные книги: видно, старость приходит; в марте мне сорок шестой год пойдет. Сходи ко Всех скорбящих божией матери и помолись за меня. Целую тебя, мой ангел Петенька, без счету и обнимаю тебя. Береги свое здоровье, драгоценное для меня, и не бросай попусту деньги. Остаюсь твоя мать и друг

  

   Петр Александрыч окончил письмо, проглотил засушенное миндальное колечко, выпил стакан красного, зевнул, сказал самому себе: "Ну, по крайней мере хоть восемьсот!" - и задремал.

   Гришка собрал со стола, докушал барские остатки, снял со стены семиструнную гитару и принялся наигрывать "Барыню".

   Петр Александрыч впросонках услышал эти звуки, рассердился и закричал:

   - Гришка!

   - Чего-с? - отозвался Гришка из своего чулана.

   - Ты музыкой забавляешься?

   - Никак нет-с.

   - И отпираешься еще, дурак! Кто ж это бренчит? Ты, кажется, помешался. Барин почивает, а ты изволишь шуметь.

   После этого Петр Александрыч снова погрузился в дремоту, и в квартире его воцарилось безмолвие. Минут через десять громкое и неровное храпение слуги слилось с тихим и однозвучным храпением барина.

   В восьмом часу барин открыл глаза и с удовольствием несколько раз потянулся.

   - Какой приятный сон! Я видел Катерину Ивановну, точно наяву, будто я целую у нее руку, - а она мне говорит: "Шалун! что вы делаете? перестаньте", а я и не слушаю ее и... и... все это очень может случиться!

   Мечты его были прерваны звоном колокольчика в передней. В комнату вбежал офицер с серебряными эполетами.

   - А я к тебе, мон-шер. Что ты делаешь?

   - Ничего.

   - И я ничего... Что это ты сидишь в потемках?

   - Да так, заснул, братец... Гришка! свечей!

   Свечи принесли.

   - Куда ты вечером, мон-шер?

   - Не знаю; а ты?

   - Не знаю. В "Сильфиду" не поедешь?

   - Нет, братец, надоела.

   - И мне, мон-шер, надоела: я десять раз сряду ее видел.

   - Я сегодня был у Бобыниных с визитом.

   Минуты две молчание. Офицер прошелся по комнате и запел: "Тра-ла-ла, тра-ла-ла!.."

   - Кто?

   - Катишь Бобынина.

   - Да! Ах, я тебе не говорил: мы вчера вечером с Митей таскались, таскались по Невскому, да и вздумали вдруг зайти к Доминику поужинать... Две бутылки шампанского выпили.

   - Катишь мне говорила сегодня - мы с ней долго сидели вдвоем, - что ей скучно, что ей надоели балы. Все, говорит, это вздор, сердце ищет чего-то, и она так страстно посмотрела на меня и потом сказала: "Приезжайте ко мне на днях вечером; я буду одна". Это недурно, братец?

   - Гм! Не сыграть ли нам в банчик?..

   - Пожалуй... у меня теперь денег нет; впрочем, я сейчас получил письмо от матери из деревни: она пишет, что высылает мне четыре тысячи. Нет ли у тебя рублей двадцати пяти? Мне только на несколько дней.