|
|
Чехов Антон Павлович - Рассказы и юморески 18851886 гг., Страница 15
Чехов Антон Павлович - Рассказы и юморески 18851886 гг.
расная половина!..
Как пекут блины? Неизвестно... Об этом узнает только отдаленное
будущее, мы же, не рассуждая и не спрашивая, должны есть то, что нам подают...
Это тайна!
Вы скажете, что и мужчины пекут блины... Да, но мужские блины
не блины. Из их ноздрей дышит холодом, на зубах они дают впечатление резиновых
калош, а вкусом далеко отстают от женских... Повара должны ретироваться и
признать себя побежденными...
Печенье блинов есть дело исключительно женское... Повара должны
давно уже понять, что это есть не простое поливание горячих сковород жидким
тестом, а священнодействие, целая сложная система, где существуют свои
верования, традиции, язык, предрассудки, радости, страдания... Да, страдания...
Если Некрасов говорил, что русская женщина исстрадалась, то тут отчасти виноваты
и блины...
Я не знаю, в чем состоит процесс печения блинов, но
таинственность и торжественность, которыми женщина обставила это
священнодействие, мне несколько известны... Тут много мистического,
фантастического и даже спиритического... Глядя на женщину, пекущую блины, можно
подумать, что она вызывает духов или добывает из теста философский камень...
Во-первых, ни одна женщина, как бы она развита ни была, ни за
что не начнет печь блины 13-го числа или под 13-е, в понедельник или под
понедельник. В эти дни блины не удаются. Многие догадливые женщины, чтобы обойти
это, начинают печь блины задолго до масленицы, таким образом домочадцы получают
возможность есть блины и в масленичный понедельник и 13-го числа.
Во-вторых, накануне блинов всегда хозяйка о чем-то таинственно
шепчется с кухаркой. Шепчутся и глядят друг на друга такими глазами, как будто
сочиняют любовное письмо... После шептания посылают обыкновенно кухонного
мальчишку Егорку в лавочку за дрожжами... Хозяйка долго потом смотрит на
принесенные дрожжи, нюхает их и, как бы они идеальны ни были, непременно скажет:
- Эти дрожжи никуда не годятся. Поди, скверный мальчишка,
скажи, чтобы тебе получше дали...
Мальчишка бежит и приносит новые дрожжи... За сим берется
большая черепяная банка и наливается водой, в которой распускаются дрожжи и
немного муки... Когда дрожжи распустились, барыня и кухарка бледнеют, покрывают
банку старой скатертью и ставят ее в теплое место.
- Смотри же, не проспи, Матрена... - шепчет барыня. - И
чтоб у тебя банка всё время в тепле стояла!
За сим следует беспокойная, томительная ночь. Обе, кухарка и
барыня, страдают бессонницей, если же спят, то бредят и видят ужасные сны... Как
вы, мужчины, счастливы, что не печете блинов!
Не успеет засереть за окном хмурое утро, как барыня, босая,
разлохмаченная и в одной сорочке бежит уже в кухню.
- Ну, что? Ну, как? - забрасывает она вопросами Матрену.
- А? Отвечай!
А Матрена стоит уже у банки и сыплет в нее гречневую муку...
В-третьих, женщины строго следят за тем, чтобы кто-нибудь из
посторонних или из домочадцев-мужчин не вошел в кухню в то время, когда там
пекутся блины... Кухарки не пускают в это время даже пожарных. Нельзя ни
входить, ни глядеть, ни спрашивать... Если же кто-нибудь заглянет в черепяную
банку и скажет: "Какое хорошее тесто!", то тогда хоть выливай - не удадутся
блины! Что говорят во время печения блинов женщины, какие читают они заклинания
- неизвестно.
Ровно за полчаса до того момента, когда тесто поливается на
сковороды, красная и уже замученная кухарка льет в банку немного горячей воды
или же теплого молока. Барыня стоит тут же, что-то хочет сказать, но под
влиянием священного ужаса не может выговорить. А домочадцы в это время, в
ожидании блинов, шагают по комнатам и, глядя на лицо то и дело бегающей в кухню
хозяйки, думают, что в кухне родят или же, по меньшей мере, женятся. Но вот,
наконец, шипит первая сковорода, за ней другая, третья... Первые три блина -
это макулатура, которую может съесть Егорка... зато четвертый, пятый, шестой и
т. д. кладутся на тарелку, покрываются салфеткой и несутся в столовую к давно
уже жаждущим и алчущим. Несет сама хозяйка, красная, сияющая, гордая... Можно
думать, что у нее на руках не блины, а ее первенец.
Ну, чем вы объясните этот торжествующий вид? К вечеру барыня и
кухарка от утомления не могут ни стоять, ни сидеть. Вид у них страдальческий...
Еще бы, кажется, немного, и они прикажут долго жить...
Такова внешняя сторона священнодействия. Если бы блины
предназначались исключительно только для низменного чревоугодия, то,
согласитесь, тогда непонятны были бы ни эта таинственность, ни описанная ночь,
ни страдания... Очевидно, что-то есть, и это "что-то" тщательно скрыто.
Глядя на дам, следует все-таки заключить, что в будущем блинам
предстоит решение какой-либо великой, мировой задачи.
Примечания
(МАСЛЕНИЧНАЯ ТЕМА ДЛЯ ПРОПОВЕДИ)
Надворный советник Семен Петрович Подтыкин сел за стол, покрыл
свою грудь салфеткой и, сгорая нетерпением, стал ожидать того момента, когда
начнут подавать блины... Перед ним, как перед полководцем, осматривающим поле
битвы, расстилалась целая картина... Посреди стола, вытянувшись во фронт, стояли
стройные бутылки. Тут были три сорта водок, киевская наливка, шатолароз,
рейнвейн и даже пузатый сосуд с произведением отцов бенедиктинцев. Вокруг
напитков в художественном беспорядке теснились сельди с горчичным соусом,
кильки, сметана, зернистая икра (3 руб. 40 коп. за фунт), свежая семга и проч.
Подтыкин глядел на всё это и жадно глотал слюнки... Глаза его подернулись
маслом, лицо покривило сладострастьем...
- Ну, можно ли так долго? - поморщился он, обращаясь к
жене. - Скорее, Катя!
Но вот, наконец, показалась кухарка с блинами... Семен
Петрович, рискуя ожечь пальцы, схватил два верхних, самых горячих блина и
аппетитно шлепнул их на свою тарелку. Блины были поджаристые, пористые, пухлые,
как плечо купеческой дочки... Подтыкин приятно улыбнулся, икнул от восторга и
облил их горячим маслом. Засим, как бы разжигая свой аппетит и наслаждаясь
предвкушением, он медленно, с расстановкой обмазал их икрой. Места, на которые
не попала икра, он облил сметаной... Оставалось теперь только есть, не правда
ли? Но нет!.. Подтыкин взглянул на дела рук своих и не удовлетворился... Подумав
немного, он положил на блины самый жирный кусок семги, кильку и сардинку, потом
уж, млея и задыхаясь, свернул оба блина в трубку, с чувством выпил рюмку водки,
крякнул, раскрыл рот...
Но тут его хватил апоплексический удар.
Примечания
"Вакансия на должность писца имеется в канцелярии г.
Податного инспектора, на жалованье 250 руб. в год. Лица, окончившие по меньшей
мере уездное училище или 3 кл. гимназии, должны обращаться письменно с
приложением своего жизнеописания, адресуя прошение на имя г. Податного
инспектора в д. Поджилкиной по Гусиной улице".
Прочитав в двадцатый раз это объявление, Миша Набалдашников,
молодой человек с прыщеватым лбом, с, носом красным от застарелого насморка, в
брюках кофейного цвета, походил, подумал и сказал, обращаясь к своей мамаше:
- Кончил я не три класса гимназии, а четыре. Почерк у
меня великолепнейший, хоть в писатели или в министры иди. Ну-с, а жалованье,
сами видите, великолепное - 20 руб. в месяц! При нашей бедности я бы и за пять
пошел! Что ни говорите, а место самое подходящее, лучше и не надо... Только вот
одно тут скверно, мамаша: жизнеописание писать нужно!
- Ну, так что ж? Возьми и напиши...
- Легко сказать: напиши! Чтоб сочинить жизнеописание,
нужно талант иметь, а как его без таланта напишешь? А написать как-нибудь, зря,
пятое через десятое, сами понимаете, неловко. Тут ведь сочинение не учителю
подавать, а при прошении, в канцелярию вместе с документами! Мало того, чтоб
было на хорошей бумаге и чисто написано, нужно еще, чтоб хороший слог был...
Конечно! А то как вы думали? Ежели этак со стороны поглядеть на податного
инспектора Ивана Андреича, то он не важная шишка... Губернский секретарь, шесть
лет без места ходил и по всем лавочкам должен, но ежели вникнуть, то не-е-т,
мамаша, это персона, важная личность! Видали, что в объявлении сказано? "Адресуя
прошение"... Про-ше-ние! А прошения ведь подаются только значительным лицам! Нам
с вами или дяденьке Нилу Кузьмичу не подадут прошения!
- Это так... - согласилась мамаша. - А на что ему
понадобилось твое жизнеописание?
- Этого не могу вам сказать... Должно быть, нужно!
Миша еще раз прочел объявление, заходил из угла в угол и
отдался мечтам... Кто хоть раз в жизни сидел без места и томился от безделья,
тот знает, как взбудораживают душу объявления вроде вышеписанного. Миша, с самой
гимназии не съевший ни одного куска без того, чтоб его не попрекнули в
дармоедстве, щеголявший в старых брюках дяденьки Нила Кузьмича и выходивший на
улицу только по вечерам, когда не видно было его рваных сапог и облезлого
пиджака, воспрянул духом от одной только возможности получить место. 20 рублей в
месяц - деньги не малые. Правда, на них лошадей не заведешь и свадьбы не
сыграешь, но зато их вполне достаточно, чтобы в первый же месяц, как мечтал
Миша, купить себе новые брюки, сапоги, фуражку, гармонийку и дать матери на
провизию рублей 5-6. Как бы там ни было, маленькое жалованье гораздо лучше
большого безденежья. Но Мишу не так занимали 20 рублей, как то блаженное время,
когда мать перестанет колоть ему глаза его тунеядством и походя реветь, а
дядюшка Нил Кузьмич прекратит свои нотации и клятвенные обещания выпороть
племянника-дармоеда.
- Чем шморгать-то из угла в угол, - перебила его
мечтания мамаша, - сел бы лучше да и сочинил...
- Не умею я, мамаша, сочинять, - вздохнул Миша. -
Признаться, я уж раз пять садился за писанье, а ни черта у меня не выходит. Хочу
писать по-умному, а выходит просто, словно тетке в Кременчуг пишешь...
- Ничего, что просто... Инспектор не взыщет... За мои
матерние молитвы и терпение господь смягчит его сердце: не рассердится, ежели
что... Небось, и сам-то он в твои годы не бог весть как учен был!
- Пожалуй, еще попробую, только знаю, что опять ничего не
выйдет... Хорошо, попробую...
Миша сел за стол, положил перед собой лист бумаги и задумался.
После долгого таращенья глаз на потолок он взял перо и, раскачав кисть руки, как
это делают все почитатели собственного почерка, начал: "Ваше высокоблагородие!
Родился я в 1867 году в городе К. от отца Кирилла Никаноровича Набалдашникова и
матери Наталии Ивановны. Отец мой служил на сахарном заводе купца Подгойского в
конторщиках и получал 600 рублей в год. Потом он уволился и долго жил без места.
Потом..."
Дальше отец спился и умер от пьянства, но это уж была семейная
тайна, которую Мише не хотелось сообщать его высокоблагородию. Миша подумал
немного, зачеркнул всё написанное и, после некоторого размышления, написал снова
то же самое...
"Потом он скончался, - продолжал он, - в бедности,
оплакиваемый женой и горячо любящим сыном, который у него был только я один,
Михаил. Когда мне исполнилось 9 лет, меня отдали в приготовительный класс, за
меня платил Подгойский, но когда отец уволился от него и он перестал за меня
платить, я вышел из IV класса. Учился я посредственно, в I и III классе сидел по
2 года, но по чистописанию и поведению получал всегда пять". И т. д.
Исписал Миша целый лист. Писал он искренно, но бестолково, без
всякого плана и хронологического порядка, повторяясь и путаясь. Вышло что-то
размазанное, длинное и детски-наивное... Кончил Миша так: "Теперь же я живу на
средства моей матери, которая не имеет никаких средств к жизни, а потому
всепокорнейше прошу Ваше высокоблагородие, дайте мне место, чтоб я мог жить и
кормить мою болезненную мать, которая тоже просит Вас. И извините за
беспокойство" (Подпись).
На другой день, после долгих ломаний и застенчивой
нерешительности, это жизнеописание было переписано начисто и вместе с
документами отправлено по назначению, а через две недели Миша, истомившийся от
ожиданий, дрожа всем телом, стоял в передней податного инспектора и ждал
гонорара за свое сочинение.
- Позвольте узнать, где здесь канцелярия? - спросил он,
заглядывая из передней в большую, скудно меблированную комнату, где на диване
лежал какой-то рыжий человек в туфлях и в летней крылатке вместо халата.
- А что вам нужно? - спросил рыжий человек.
- Тут я... две недели тому назад прошение подал... о
месте писца... Могу я видеть г. инспектора?
- Это просто возмутительно... - пробормотал рыжий,
придавая своему лицу страдальческое выражение и запахиваясь в крылатку. - Сто
человек на день! Так и ходят, так и ходят! Да неужели, господа, у вас другого
дела нет, как только мне мешать?
Рыжий вскочил, расставил ноги и сказал, отчеканивая каждое
слово:
- Тысячу раз говорил уж я всем, что у меня писец есть!
Есть, есть и есть! Пора уже перестать ходить! Уж есть у меня писец! Так всем и
передайте!
- Виноват-с... - забормотал Миша. - Я не знал-с...
И, неловко поклонившись, Миша вышел... Гонорар - увы и ах!
Примечания
Шестой час вечера. Один из достаточно известных русских ученых
- будем называть его просто ученым - сидит у себя в кабинете и нервно кусает
ногти.
- Это просто возмутительно! - говорит он, то и дело
посматривая на часы. - Это верх неуважения к чужому времени и труду. В Англии
такой субъект не заработал бы ни гроша, умер бы с голода! Ну, погоди же, придешь
ты...
И, чувствуя потребность излить на чем-нибудь свой гнев и
нетерпение, ученый подходит к двери, ведущей в женину комнату, и стучится.
- Послушай, Катя, - говорит он негодующим голосом. -
Если увидишь Петра Данилыча, то передай ему, что порядочные люди так не делают!
Это мерзость! Рекомендует переписчика и не знает, кого он рекомендует! Мальчишка
аккуратнейшим образом опаздывает каждый день на два, на три часа. Ну, разве это
переписчик? Для меня эти два-три часа дороже, чем для другого два-три года!
Придет он, я его изругаю, как собаку, денег ему не заплачу и вышвырну вон! С
такими людьми нельзя церемониться!
- Ты каждый день это говоришь, а между тем он всё ходит и
ходит.
- А сегодня я решил. Достаточно уж я из-за него потерял.
Ты извини, но я с ним ругаться буду, извозчицки ругаться!
Но вот, наконец, слышится звонок. Ученый делает серьезное лицо,
выпрямляется и, закинув назад голову, идет в переднюю. Там, около вешалки, уже
стоит его переписчик Иван Матвеич, молодой человек лет восемнадцати, с овальным,
как яйцо, безусым лицом, в поношенном, облезлом пальто и без калош. Он запыхался
и старательно вытирает свои большие, неуклюжие сапоги о подстилку, причем
старается скрыть от горничной дыру на сапоге, из которой выглядывает белый
чулок. Увидев ученого, он улыбается той продолжительной, широкой, немножко
глуповатой улыбкой, какая бывает на лицах только у детей и очень простодушных
людей.
- А, здравствуйте, - говорит он, протягивая большую
мокрую руку. - Что, прошло у вас горло?
- Иван Матвеич! - говорит ученый дрогнувшим голосом,
отступая назад и складывая вместе пальцы обеих рук. - Иван Матвеич!
Затем он подскакивает к переписчику, хватает его за плечо и
начинает слабо трясти.
- Что вы со мной делаете!? - говорит он с отчаянием. -
Ужасный, гадкий вы человек, что вы делаете со мной! Вы надо мной смеетесь,
издеваетесь? Да?
Иван Матвеич, судя по улыбке, которая еще не совсем сползла с
его лица, ожидал совсем другого приема, а потому, увидев дышащее негодованием
лицо ученого, он еще больше вытягивает в длину свою овальную физиономию и в
изумлении открывает рот.
- Что... что такое? - спрашивает он.
- И вы еще спрашиваете! - всплескивает руками ученый. -
Знаете, как дорого для меня время, и так опаздываете! Вы опоздали на два часа!..
Бога вы не боитесь!
- Я ведь сейчас не из дому, - бормочет Иван Матвеич,
нерешительно развязывая шарф. - Я у тетки на именинах был, а тетка верст за
шесть отсюда живет... Если бы я прямо из дому шел, ну, тогда другое дело.
- Ну, сообразите, Иван Матвеич, есть ли логика в ваших
поступках? Тут дело нужно делать, дело срочное, а вы по именинам да по теткам
шляетесь! Ах, да развязывайте поскорее ваш ужасный шарф! Это, наконец,
невыносимо!
Ученый опять подскакивает к переписчику и помогает ему
распутать шарф.
- Какая вы баба... Ну, идите!.. Скорей, пожалуйста!
Сморкаясь в грязный, скомканный платочек и поправляя свой
серенький пиджачок, Иван Матвеич идет через залу и гостиную в кабинет. Тут для
него давно уже готово и место и бумага, и даже папиросы.
- Садитесь, садитесь, - подгоняет ученый, нетерпеливо
потирая руки. - Несносный вы человек... Знаете, что работа срочная, и так
опаздываете. Поневоле браниться станешь. Ну, пишите... На чем мы остановились?
Иван Матвеич приглаживает свои щетинистые, неровно остриженные
волосы и берется за перо. Ученый прохаживается из угла в угол, сосредоточивается
и начинает диктовать:
- Суть в том... запятая... что некоторые, так сказать,
основные формы... написали? - формы единственно обусловливаются самой сущностью
тех начал... запятая... которые находят в них свое выражение и могут воплотиться
только в них... С новой строки... Там, конечно, точка... Наиболее
самостоятельности представляют... представляют... те формы, которые имеют не
столько политический... запятая... сколько социальный характер...
- Теперь у гимназистов другая форма... серая... -
говорит Иван Матвеич. - Когда я учился, при мне лучше было: мундиры носили...
- Ах, да пишите, пожалуйста! - сердится ученый. -
Характер... написали? Говоря же о преобразованиях, относящихся к устройству...
государственных функций, а не регулированию народного быта... запятая... нельзя
сказать, что они отличаются национальностью своих форм... последние три слова в
кавычках... Э-э... тово... Так что вы хотели сказать про гимназию?
- Что при мне другую форму носили.
- Ага... так... А вы давно оставили гимназию?
- Да я же вам говорил вчера! Я уж года три как не
учусь... Я из четвертого класса вышел.
- А зачем вы гимназию бросили? - спрашивает ученый,
заглядывая в писанье Ивана Матвеича.
- Так, по домашним обстоятельствам.
- Опять вам говорить, Иван Матвеич! Когда, наконец, вы
бросите вашу привычку растягивать строки? В строке не должно быть меньше сорока
букв!
- Что ж, вы думаете, я это нарочно? - обижается Иван
Матвеич. - Зато в других строках больше сорока букв... Вы сочтите. А ежели вам
кажется, что я натягиваю, то вы можете мне плату убавить.
- Ах, да не в том дело! Какой вы неделикатный, право...
Чуть что, сейчас вы о деньгах. Главное - аккуратность, Иван Матвеич,
аккуратность главное! Вы должны приучать себя к аккуратности.
Горничная вносит в кабинет на подносе два стакана чаю и
корзинку с сухарями... Иван Матвеич неловко, обеими руками берет свой стакан и
тотчас же начинает пить. Чай слишком горяч. Чтобы не ожечь губ, Иван Матвеич
старается делать маленькие глотки. Он съедает один сухарь, потом другой, третий
и, конфузливо покосившись на ученого, робко тянется за четвертым... Его громкие
глотки, аппетитное чавканье и выражение голодной жадности в приподнятых бровях
раздражают ученого.
- Кончайте скорей... Время дорого.
- Вы диктуйте. Я могу в одно время и пить и писать... Я,
признаться, проголодался.
- Еще бы, пешком ходите!
- Да... А какая нехорошая погода! В наших краях в это
время уж весной пахнет... Везде лужи, снег тает.
- Вы ведь, кажется, южанин?
- Из Донской области... А в марте у нас совсем уж весна.
Тут мороз, все в шубах ходят, а там травка... везде сухо и тарантулов даже
ловить можно.
- А зачем ловить тарантулов?
- Так... от нечего делать... - говорит Иван Матвеич и
вздыхает. - Их ловить забавно. Нацепишь на нитку кусочек смолы, опустишь смолку
в норку и начнешь смолкой бить тарантула по спине, а он, проклятый, рассердится,
схватит лапками за смолу, и увязнет... А что мы с ними делали! Накидаем их,
бывало, полный тазик и пустим к ним бихорку.
- Какого бихорку?
- Это такой паук есть, вроде тоже как бы тарантула. В
драке он один может сто тарантулов убить.
- М-да... Однако будем писать... На чем мы остановились?
Ученый диктует еще строк двадцать, потом садится и погружается
в размышление.
Иван Матвеич в ожидании, пока тот надумает, сидит и, вытягивая
шею, старается привести в порядок воротничок своей сорочки. Галстук сидит не
плотно, запонки выскочили, и воротник то и дело расходится.
- М-да... - говорит ученый. - Так-с... Что, не нашли
еще себе места, Иван Матвеич?
- Нет. Да где его найдешь? Я, знаете ли, надумал в
вольноопределяющиеся идти. А отец советует в аптеку поступить.
- М-да... А лучше, если бы в университет поступили.
Экзамен трудный, но при терпении и усидчивом труде можно выдержать. Занимайтесь,
читайте побольше... Вы много читаете?
- Признаться, мало... - говорит Иван Матвеич, закуривая.
- Тургенева читали?
- Н-нет...
- А Гоголя?
- Гоголя? Гм!.. Гоголя... Нет, не читал!
- Иван Матвеич! И вам не совестно? Ай-ай! Такой хороший
вы малый, так много в вас оригинального, и вдруг... даже Гоголя не читали!
Извольте прочесть! Я вам дам! Обязательно прочтите! Иначе мы рассоримся!
Опять наступает молчание. Ученый полулежит на мягкой кушетке и
думает, а Иван Матвеич, оставив в покое воротнички, всё свое внимание обращает
на сапоги. Он и не заметил, как под ногами от растаявшего снега образовались две
большие лужи. Ему совестно.
- Что-то не клеится сегодня... - бормочет ученый. -
Иван Матвеич, вы, кажется, и птиц любите ловить?
- Это осенью... Здесь я не ловлю, а там, дома, всегда
ловил.
- Так-с... хорошо-с. А писать все-таки нужно.
Ученый решительно встает и начинает диктовать, но через десять
строк опять садится на кушетку.
- Нет уж, вероятно, отложим до завтрашнего утра, -
говорит он. - Приходите завтра утром, только пораньше, часам к девяти. Храни
вас бог опоздать.
Иван Матвеич кладет перо, встает из-за стола и садится на
другой стул. Проходит минут пять в молчании, и он начинает чувствовать, что ему
пора уходить, что он лишний, но в кабинете ученого так уютно, светло и тепло, и
еще настолько свежо впечатление от сдобных сухарей и сладкого чая, что у него
сжимается сердце от одной только мысли о доме. Дома - бедность, голод, холод,
ворчун-отец, попреки, а тут так безмятежно, тихо и даже интересуются его
тарантулами и птицами.
Ученый смотрит на часы и берется за книгу.
- Так вы дадите мне Гоголя? - спрашивает Иван Матвеич,
поднимаясь.
- Дам, дам. Только куда же вы спешите, голубчик?
Посидите, расскажите что-нибудь...
Иван Матвеич садится и широко улыбается. Почти каждый вечер
сидит он в этом кабинете и всякий раз чувствует в голосе и во взгляде ученого
что-то необыкновенно мягкое, притягательное, словно родное. Бывают даже минуты,
когда ему кажется, что ученый привязался к нему, привык, и если бранит его за
опаздывания, то только потому, что скучает по его болтовне о тарантулах и о том,
как на Дону ловят щеглят.
Примечания
Время шло к ночи. Дьячок Савелий Гыкин лежал у себя в церковной
сторожке на громадной постели и не спал, хотя всегда имел обыкновение засыпать в
одно время с курами. Из одного края засаленного, сшитого из разноцветных
ситцевых лоскутьев одеяла глядели его рыжие, жесткие волосы, из-под другого
торчали большие, давно не мытые ноги. Он слушал... Его сторожка врезывалась в
ограду, и единственное окно ее выходило в поле. А в поле была сущая война.
Трудно было понять, кто кого сживал со света и ради чьей погибели заварилась в
природе каша, по, судя по неумолкаемому, зловещему гулу, кому-то приходилось
очень круто. Какая-то победительная сила гонялась за кем-то по полю, бушевала в
лесу и на церковной крыше, злобно стучала кулаками по окну, метала и рвала, а
что-то побежденное выло и плакало... Жалобный плач слышался то за окном, то над
крышей, то в печке. В нем звучал не призыв на помощь, а тоска, сознание, что уже
поздно, нет спасения. Снежные сугробы подернулись тонкой льдяной корой; на них и
на деревьях дрожали слезы, по дорогам и тропинкам разливалась темная жижица из
грязи и таявшего снега. Одним словом, на земле была оттепель, но небо, сквозь
темную ночь, не видело этого и что есть силы сыпало на таявшую землю хлопья
нового снега. А ветер гулял, как пьяный... Он не давал этому снегу ложиться на
землю и кружил его в потемках как хотел.
Гыкин прислушивался к этой музыке и хмурился. Дело в том, что
он знал, или, по крайней мере, догадывался, к чему клонилась вся эта возня за
окном и чьих рук было это дело.
- Я зна-аю! - бормотал он, грозя кому-то под одеялом
пальцем. - Я всё знаю!
У окна, на табурете сидела дьячиха Раиса Ниловна. Жестяная
лампочка, стоявшая на другом табурете, словно робея и не веря в свои силы, лила
жиденький, мелькающий свет на ее широкие плечи, красивые, аппетитные рельефы
тела, на толстую косу, которая касалась земли. Дьячиха шила из грубого рядна
мешки. Руки ее быстро двигались, всё же тело, выражение глаз, брови, жирные
губы, белая шея замерли, погруженные в однообразную, механическую работу и,
казалось, спали. Изредка только она поднимала голову, чтобы дать отдохнуть своей
утомившейся шее, взглядывала мельком на окно, за которым бушевала метель, и
опять сгибалась над рядном. Ни желаний, ни грусти, ни радости - ничего не
выражало ее красивое лицо с вздернутым носом и ямками на щеках. Так ничего не
выражает красивый фонтан, когда он не бьет.
Но вот она кончила один мешок, бросила его в сторону и, сладко
потянувшись, остановила свой тусклый, неподвижный взгляд на окне... На стеклах
плавали слезы и белели недолговечные снежинки. Снежинка упадет на стекло,
взглянет на дьячиху и растает...
- Поди ложись! - проворчал дьячок.
Дьячиха молчала. Но вдруг ресницы ее шевельнулись и в глазах
блеснуло внимание. Савелий, всё время наблюдавший из-под одеяла выражение ее
лица, высунул голову и спросил:
- Что?
- Ничего... Кажись, кто-то едет... - тихо ответила
дьячиха.
Дьячок сбросил с себя руками и ногами одеяло, стал в постели на
колени и тупо поглядел на жену. Робкий свет лампочки осветил его волосатое,
рябое лицо и скользнул по всклоченной, жесткой голове.
- Слышишь? - спросила жена.
Сквозь однообразный вой метели расслышал он едва уловимый
слухом, тонкий, звенящий стон, похожий на зуденье комара, когда он хочет сесть
на щеку и сердится, что ему мешают.
- Это почта... - проворчал Савелий, садясь на пятки.
В трех верстах от церкви лежал почтовый тракт. Во время ветра,
когда дуло с большой дороги на церковь, обитателям сторожки слышались звонки.
- Господи, приходит же охота ездить в такую погоду! -
вздохнула дьячиха.
- Дело казенное. Хочешь - не хочешь, поезжай...
Стон подержался в воздухе и замер.
- Проехала! - сказал Савелий, ложась.
Но не успел он укрыться одеялом, как до его слуха донесся
явственный звук колокольчика. Дьячок тревожно взглянул на жену, спрыгнул с
постели и, переваливаясь с боку на бок, заходил вдоль печки. Колокольчик
прозвучал немного и опять замер, словно оборвался.
- Не слыхать... - пробормотал дьячок, останавливаясь и
щуря на жену глаза.
Но в это самое время ветер стукнул по окну и донес тонкий,
звенящий стон... Савелий побледнел, крякнул и опять зашлепал по полу босыми
ногами.
- Почту кружит! - прохрипел он, злобно косясь на жену.
- Слышишь ты? Почту кружит!.. Я... я знаю! Нешто я не... не понимаю! -
забормотал он. - Я всё знаю, чтоб ты пропала!
- Что ты знаешь? - тихо спросила дьячиха, не отрывая
глаз от окна.
- А то знаю, что всё это твои дела, чертиха! Твои дела,
чтоб ты пропала! И метель эта, и почту кружит... всё это ты наделала! Ты!
- Бесишься, глупый... - покойно заметила дьячиха.
- Я за тобой давно уж это замечаю! Как поженился, в
первый же день приметил, что в тебе сучья кровь!
- Тьфу! - удивилась Раиса, пожимая плечами и крестясь.
- Да ты перекрестись, дурень!
- Ведьма и есть ведьма, - продолжал Савелий глухим,
плачущим голосом, торопливо сморкаясь в подол рубахи. - Хоть ты и жена мне,
хоть и духовного звания, но я о тебе и на духу так скажу, какая ты есть... Да
как же? Заступи, господи, и помилуй! В прошлом годе под пророка Даниила и трех
отроков была метель и - что же? мастер греться заехал. Потом на Алексея,
божьего человека, реку взломало, и урядника принесло... Всю ночь тут с тобой,
проклятый, калякал, а как наутро вышел, да как взглянул я на него, так у него
под глазами круги и все щеки втянуло! А? В Спасовку два раза гроза была, и в оба
разы охотник ночевать приходил. Я всё видел, чтоб ему пропасть! Всё! О, красней
рака стала! Ага!
- Ничего ты не видел...
- Ну да! А этой зимой перед Рождеством на десять
мучеников в Крите, когда метель день и ночь стояла... помнишь? - писарь
предводителя сбился с дороги и сюда, собака, попал... И на что польстилась!
Тьфу, на писаря! Стоило из-за него божью погоду мутить! Чертяка, сморкун, из
земли не видно, вся морда в угрях и шея кривая... Добро бы, красивый был, а то
- тьфу! - сатана!
Дьячок перевел дух, утер губы и прислушался. Колокольчика не
было слышно, но рванул над крышей ветер и в потемках за окном опять зазвякало.
- И теперь тоже! - продолжал Савелий. - Недаром это
почту кружит! Наплюй мне в глаза, ежели почта не тебя ищет! О, бес знает свое
дело, хороший помощник! Покружит, покружит и сюда доведет. Зна-аю! Ви-ижу! Не
скроешь, бесова балаболка, похоть идольская! Как метель началась, я сразу понял
твои мысли.
- Вот дурень! - усмехнулась дьячиха. - Что ж, по твоему, по
дурацкому уму, я ненастье делаю?
- Гм... Усмехайся! Ты или не ты, а только я замечаю: как
в тебе кровь начинает играть, так и непогода, а как только непогода, так и несет
сюда какого ни на есть безумца. Каждый раз так приходится! Стало быть, ты!
Дьячок для большей убедительности приложил палец ко лбу, закрыл
левый глаз и проговорил певучим голосом:
- О, безумие! О, иудино окаянство! Коли ты в самом деле
человек есть, а не ведьма, то подумала бы в голове своей: а что, если то были не
мастер, не охотник, не писарь, а бес в их образе! А? Ты бы подумала!
- Да и глупый же ты, Савелий! - вздохнула дьячиха, с
жалостью глядя на мужа. - Когда папенька живы были и тут жили, то много разного
народа ходило к ним от трясучки лечиться: и из деревни, и из выселков, и из
армянских хуторов. Почитай, каждый день ходили, и никто их бесами не обзывал. А
к нам ежели кто раз в год в ненастье заедет погреться, так уж тебе, глупому, и
диво, сейчас у тебя и мысли разные.
Логика жены тронула Савелия. Он расставил босые ноги, нагнул
голову и задумался. Он не был зще крепко убежден в своих догадках, а искренний,
равнодушный тон дьячихи совсем сбил его с толку, но, тем не менее, подумав
немного, он мотнул головой и сказал:
- Не то чтобы старики или косолапые какие, а всё молодые
ночевать просятся... Почему такое? И пущай бы только грелись, а то ведь чёрта
тешат. Нет, баба, хитрей вашего бабьего, рода на этом свете и твари нет!
Настоящего ума в вас - ни боже мой, меньше, чем у скворца, зато хитрости
бесовской - у-у-у! - спаси, царица небесная! Вон, звонит почта! Метель еще
только начиналась, а уж я все твои мысли знал! Наведьмачила, паучиха!
- Да что ты пристал ко мне, окаянный? - вышла из
терпения дьячиха. - Что ты пристал ко мне, смола?
- А то пристал, что ежели нынче ночью, не дай бог,
случится что... ты слушай!., ежели случится что, то завтра же чуть свет пойду в
Дядьково к отцу Никодиму и всё объясню. Так и так, скажу, отец Никодим, извините
великодушно, но она ведьма. Почему? Гм... желаете знать почему? Извольте... Так
и так. И горе тебе, баба! Не токмо на страшном судилище, но и в земной жизни
наказана будешь! Недаром насчет вашего брата в требнике молитвы написаны!
Вдруг в окне раздался стук, такой громкий и необычайный, что
Савелий побледнел и присел от испуга. Дьячиха вскочила и тоже побледнела.
- Ради бога, пустите погреться! - послышался дрожащий
густой бас. - Кто тут есть? Сделайте милость! С дороги сбились!
- А кто вы? - спросила дьячиха, боясь взглянуть на окно.
- Почта! - ответил другой голос.
- Недаром дьяволила! - махнул рукой Савелий. - Так и
есть! Моя правда... Ну, гляди же ты мне!
Дьячок подпрыгнул два раза перед постелью, повалился на перину
и, сердито сопя, повернулся лицом к стене. Скоро в его спину пахнуло холодом.
Дверь скрипнула, и на пороге показалась высокая человеческая фигура, с головы до
ног облепленная снегом. За нею мелькнула другая, такая же белая...
- И тюки вносить? - спросила вторая хриплым басом.
- Не там же их оставлять!
Сказавши это, первый начал развязывать себе башлык и, не
дожидаясь, когда он развяжется, сорвал его с головы вместе с фуражкой и со
злобой швырнул к печке. Затем, стащив с себя пальто, он бросил его туда же и, не
здороваясь, зашагал по сторожке.
Это был молодой белокурый почтальон в истасканном форменном
сюртучишке и в рыжих грязных сапогах. Согревши себя ходьбой, он сел за стол,
протянул грязные ноги к мешкам и подпер кулаком голову. Его бледное, с красными
пятнами лицо носило еще следы только что пережитых боли и страха. Искривленное
злобой, со свежими следами недавних физических и нравственных страданий, с
тающим снегом на бровях, усах и круглой бородке, оно было красиво.
- Собачья жизнь! - проворчал почтальон, водя глазами по
стенам и словно не веря, что он в тепле. - Чуть не пропали! Коли б не ваш
огонь, так не знаю, что бы и было... И чума его знает, когда всё это кончится!
Конца краю нет этой собачьей жизни! Куда мы заехали? - спросил он, понизив
голос и вскидывая глазами на дьячиху.
- На Гуляевский бугор, в имение генерала Калиновского, -
ответила дьячиха, встрепенувшись и краснея.
- Слышь, Степан? - повернулся почтальон к ямщику,
застрявшему в дверях с большим кожаным тюком на спине. - Мы на Гуляевский бугор
попали!
- Да... далече!
Произнеся это слово в форме хриплого, прерывистого вздоха,
ямщик вышел и, немного погодя, внес другой тюк, поменьше, затем еще раз вышел и
на этот раз внес почтальонную саблю на широком ремне, похожую фасоном на тот
длинный плоский меч, с каким рисуется на лубочных картинках Юдифь у ложа
Олоферна. Сложив тюки вдоль стены, он вышел в сени, сел там и закурил трубку.
- Может, с дороги чаю покушаете? - спросила дьячиха.
- Куда тут чаи распивать! - нахмурился почтальон. -
Надо вот скорее греться да ехать, а то к почтовому поезду опоздаем. Минут десять
посидим и поедем. Только вы, сделайте милость, дорогу нам покажите...
- Наказал бог погодой! - вздохнула дьячиха.
- М-да... Вы же сами кто тут будете?
- Мы? Тутошние, при церкви... Мы из духовного звания...
Вон мой муж лежит! Савелий, встань же, иди поздоровайся! Тут прежде приход был,
а года полтора назад его упразднили. Оно, конечно, когда господа тут жили, то и
люди были, стоило приход держать, а теперь без господ, сами судите, чем
духовенству жить, ежели самая близкая деревня здесь Марковка, да и та за пять
верст! Теперь Савелий заштатный и... заместо сторожа. Ему споручено за церквой
глядеть...
И почтальон тут же узнал, что если бы Савелий поехал к
генеральше и выпросил у нее записку к преосвященному, то ему дали бы хорошее
место; не идет же он к генеральше потому, что ленив и боится людей.
- Все-таки мы духовного звания... - добавила дьячиха.
- Чем же вы живете? - спросил почтальон.
- При церкви есть сенокос и огороды. Только нам от этого
мало приходится... - вздохнула дьячиха. - Дядькинский отец Никодим, завидущие
глаза, служит тут на Николу летнего да на Николу зимнего и за это почти всё себе
берет. Заступиться некому!
- Врешь! - прохрипел Савелий. - Отец Никодим святая
душа, светильник церкви, а ежели берет, то по уставу!
- Какой он у тебя сердитый! - усмехнулся почтальон. - А
давно ты замужем?
- С прощеного воскресенья четвертый год пошел. Тут прежде
в дьячках мой папенька были, а потом, как пришло им время помирать, они, чтоб
место за мной осталось, поехали в консисторию и попросили, чтоб мне
какого-нибудь неженатого дьячка в женихи прислали. Я и вышла.
- Ага, стало быть, ты одной хлопушкой двух мух убил! -
сказал почтальон, глядя на спину Савелия. - И место получил, и жену взял.
Савелий нетерпеливо дрыгнул ногой и ближе придвинулся к стенке.
Почтальон вышел из-за стола, потянулся и сел на почтовый тюк. Немного подумав,
он помял руками тюки, переложил саблю на другое место и растянулся, свесив на
пол одну ногу.
- Собачья жизнь... - пробормотал он, кладя руки под
голову и закрывая глаза. - И лихому татарину такой жизни не пожелаю.
Скоро наступила тишина. Слышно было только, как сопел Савелий
да как уснувший почтальон, мерно и медленно дыша, при всяком выдыхании испускал
густое, протяжное "к-х-х-х...". Изредка в его горле поскрипывало какое-то
колесико да шуршала по тюку вздрагивавшая нога.
Савелий заворочался под одеялом и медленно оглянулся. Дьячиха
сидела на табурете и, сдавив щеки ладонями, глядела в лицо почтальона. Взгляд ее
был неподвижный, как у удивленного, испуганного человека.
- Ну, чего воззрилась? - сердито прошептал Савелий.
- А тебе что? Лежи! - ответила дьячиха, не отрывая глаз
от белокурой головы.
Савелий сердито выдохнул из груди весь воздух и резко
повернулся к стене. Минуты через три он опять беспокойно заворочался, стал в
постели на колени и, упершись руками о подушку, покосился на жену. Та всё еще не
двигалась и глядела на гостя. Щеки ее побледнели и взгляд загорелся каким-то
странным огнем. Дьячок крякнул, сполз на животе с постели и, подойдя к
почтальону, прикрыл его лицо платком.
- Зачем ты это? - спросила дьячиха.
- Чтоб огонь ему в глаза не бил.
- А ты огонь совсем потуши!
Савелий недоверчиво поглядел на жену, потянулся губами к
лампочке, но тотчас же спохватился и всплеснул руками.
- Ну, не хитрость ли бесовская? - воскликнул он. - А?
Ну, есть ли какая тварь хитрее бабьего роду?
- А, сатана длиннополая! - прошипела дьячиха,
поморщившись от досады. - Погоди же!
И, поудобнее усевшись, она опять уставилась на почтальона.
Ничего, что лицо было закрыто. Ее не столько занимало лицо, как
общий вид, новизна этого человека. Грудь у него была широкая, могучая, руки
красивые, тонкие, а мускулистые, стройные ноги были гораздо красивее и
мужественнее, чем две "кулдышки" Савелия. Даже сравнивать было невозможно.
- Хоть я и длиннополый нечистый дух, - проговорил,
немного постояв, Савелий, - а тут им нечего спать... Да... Дело у них казенное,
мы же отвечать будем, зачем их тут держали. Коли везешь почту, так вези, а спать
нечего... Эй, ты! - крикнул Савелий в сени. - Ты, ямщик... как тебя? Проводить
вас, что ли? Вставай, нечего с почтой спать!
И расходившийся Савелий подскочил к почтальону и дернул его за
рукав.
- Эй, ваше благородие! Ехать, так ехать, а коли не ехать,
так и не тово... Спать не годится.
Почтальон вскочил, сел, обвел мутным взглядом сторожку и опять
лег.
- А ехать же когда? - забарабанил языком Савелий, дергая
его за рукав. - На то ведь она и почта, чтоб во благовремении поспевать,
слышишь? Я провожу.
Почтальон открыл глаза. Согретый и изнеможенный сладким первым
сном, еще не совсем проснувшийся, он увидел, как в тумане, белую шею и
неподвижный, масленый взгляд дьячихи, закрыл глаза и улыбнулся, точно ему всё
это снилось.
- Ну, куда в такую погоду ехать! - услышал он мягкий
женский голос. - Спали бы себе да спали на доброе здоровье!
- А почта? - встревожился Савелий. - Кто же почту-то
повезет? Нешто ты повезешь? Ты?
Почтальон снова открыл глаза, взглянул на двигающиеся ямки на
лице дьячихи, вспомнил, где он, понял Савелия. Мысль, что ему предстоит ехать в
холодных потемках, побежала из головы по всему телу холодными мурашками, и он
поежился.
- Пять минуток еще бы можно поспать... - зевнул он. -
Всё равно опоздали...
- А может, как раз вовремя приедем! - послышался голос
из сеней. - Гляди, неровен час и сам поезд на наше счастье опоздает.
Почтальон поднялся и, сладко потягиваясь, стал надевать пальто.
Савелий, видя, что гости собираются уезжать, даже заржал от
удовольствия.
- Помоги, что ль! - крикнул ему ямщик, поднимая с пола
тюк.
Дьячок подскочил к нему и вместе с ним потащил на двор почтовую
клажу. Почтальон стал распутывать узел на башлыке. А дьячиха заглядывала ему в
глаза и словно собиралась залезть ему в душу
- Чаю бы попили... - сказала она.
- Я бы ничего... да вот они собрались! - соглашался он.
- Всё равно опоздали.
- А вы останьтесь! - шепнула она, опустив глаза и трогая
его за рукав.
Почтальон развязал, наконец, узел и в нерешимости перекинул
башлык через локоть. Ему было тепло стоять около дьячихи.
- Какая у тебя... шея...
И он коснулся двумя пальцами ее шеи. Видя, что ему не
сопротивляются, он погладил рукой шею, плечо...
- Фу, какая...
- Остались бы... чаю попили бы.
- Куда кладешь? Ты, кутья с патокой! - послышался со
двора голос ямщика. - Поперек клади.
- Остались бы... Ишь как воет погода!
И не совсем еще проснувшимся, не успевшим стряхнуть с себя
обаяние молодого томительного сна, почтальоном вдруг овладело желание, ради
которого запиваются тюки, почтовые поезда... всё на свете. Испуганно, словно
желая бежать или спрятаться, он взглянул на дверь, схватил за талию дьячиху и уж
нагнулся над лампочкой, чтобы потушить огонь, как в сенях застучали сапоги и на
пороге показался ямщик... Из-за его плеча выглядывал Савелий. Почтальон быстро
опустил руки и остановился словно в раздумье.
- Всё готово! - сказал ямщик.
Почтальон постоял немного, резко мотнул головой, как
окончательно проснувшийся, и пошел за ямщиком. Дьячиха осталась одна.
- Что же, садись, показывай дорогу! - услышало она.
Лениво зазвучал один колокольчик, затем другой, и звенящие
звуки мелкой, длинной цепочкой понеслись от сторожки.
Когда они мало-помалу затихли, дьячиха рванулась с места и,
нервно заходила из угла в угол. Сначала она была бледна, потом же вся
раскраснелась. Лицо ее исказилось ненавистью, дыхание задрожало, глаза
заблестели дикой, свирепой злобой, и, шагая как в клетке, она походила на
тигрицу, которую пугают раскаленным железом. На минуту остановилась она и
взглянула на свое жилье. Чуть ли не полкомнаты занимала постель, тянувшаяся
вдоль всей стены и состоявшая из грязной перины, серых жестких подушек, одеяла и
разного безымянного тряпья. Эта постель представляла собой бесформенный,
некрасивый ком, почти такой же, какой торчал на голове Савелия всегда, когда
тому приходила охота маслить свои волосы. От постели до двери, выходившей в
холодные сени, тянулась темная печка с горшками и висящими тряпками. Все, не
исключая и только что вышедшего Савелия, было донельзя грязно, засалено,
закопчено, так что было странно видеть среди такой обстановки белую шею и
тонкую, нежную кожу женщины. Дьячиха подбежала к постели, протянула руки, как бы
желая раскидать, растоптать и изорвать в пыль всё это, но потом, словно
испугавшись прикосновения к грязи, она отскочила назад и опять зашагала...
Когда часа через два вернулся облепленный снегом и замученный
Савелий, она уже лежала раздетая в постели. Глаза у нее были закрыты, но по
мелким судорогам, которые бегали по ее лицу, он догадался, что она не спит.
Возвращаясь домой, он дал себе слово до завтра молчать и не трогать ее, но тут
не вытерпел, чтобы не уязвить.
| |