|
|
Чехов Антон Павлович - Рассказы и юморески 18851886 гг., Страница 11
Чехов Антон Павлович - Рассказы и юморески 18851886 гг.
зу. Там нынче Посудина
ждут". Ловко? Посудин, может, еще только собирается ехать или кутает лицо, чтоб
его не узнали. Может, уж едет и думает, что знать никто не знает, что он едет, а
уж для него, скажи пожалуйста, готово и вино, и семга, и сыр, и закуска
разная... А? Едет он и думает: "Крышка вам, ребята!", а ребятам и горя мало!
Пущай едет! У них давно уж всё спрятано!
- Назад! - прохрипел Посудин. - Поезжай назад,
ссскотина!
И удивленный возница повернул назад.
Примечания
Предпраздничная ночь. Опереточная певица Наталья Андреевна
Бронина, по мужу Никиткина, лежит у себя в спальной и всем своим существом
предается отдыху. Она сладко дремлет и думает о своей маленькой дочери, живущей
где-то далеко у бабушки или тетушки... Эта девочка для нее дороже публики,
букетов, рецензий, поклонников... и она рада думать о ней до самого утра. Она
счастлива, покойна и жаждет только одного, чтобы ей не помешали безмятежно
валяться, дремать, мечтать о дочке.
Вдруг певица вздрагивает и широко открывает глаза: в передней
раздается резкий, отрывистый звонок. Не проходит и десяти секунд, как дребезжит
другой звонок, третий. Отворяется шумно дверь и в переднюю, стуча ногами, как
лошадь, отдуваясь от холода и фыркая, кто-то входит.
- Чёрт возьми, некуда шубу повесить! - слышит артистка
хриплый бас. - Известная артистка, посмотришь! Получает пять тысяч в год, а не
может себе порядочной вешалки завести!
"Муж... - морщится певица. - И, кажется, привел с собой
ночевать одного из своих приятелей... Противно!"
Пропал покой. Когда в передней утихают громкое сморканье и
установка калош, певица слышит в своей спальной осторожные шаги... Это вошел ее
муж, mari d'elle, Денис Петрович Никиткин. От него несет холодом и запахом
коньяка. Он долго ходит по спальной, тяжело дышит и, натыкаясь в потемках на
стулья, чего-то ищет...
- Ну, чего тебе? - стонет певица, когда ей надоедает эта
возня. - Ты меня разбудил.
- Я, душенька, спички ищу. Ты... ты, стало быть, не
спишь? А я тебе поклон принес. Кланяется тебе этот... как его?.. рыжий, что
постоянно тебе букеты подносит. Загвоздкин... Сейчас только что у него был.
- Зачем ты у него был?
- Да так... Посидели, потолковали... выпили. Как хочешь,
Натали, а не нравится мне этот субъект. Ужасно не нравится! Такой болван, каких
мало. Богач, капиталист, тысяч шестьсот имеет, а нисколько в нем этого не
заметно. Для него деньги, что псу редька. И сам не трескает и другим не дает.
Надо капитал в оборот пускать, а он за него держится, расстаться боится... А что
толку в лежачем капитале? Лежачий капитал - эта та же трава.
Mari d'elle нащупывает край кровати и, отдуваясь, садится у ног
жены.
- Лежачий капитал - это вред... - продолжает он. -
Почему в России дела хуже пошли? А потому, что у нас лежачих капиталов много,
кредита боятся... Не то, что в Англии... В Англии, брат, нет таких гусей, как
Загвоздкин... Там каждая копейка в оборот пускается... Да... В сундуках там не
держат...
- Ну и отлично. Я спать хочу.
- Я сейчас... О чем, бишь, я? Да... По нынешним временам
Загвоздкина повесить мало... Подлец и дурак... Дурак и больше ничего. Ежели б я
без ручательства у него просил взаймы, а то ведь и ребенку видно, что тут
никакого риска нет. Не понимает, осел! За десять тысяч он сто бы получил. Через
год бы у него еще сто тысяч было! Просил, толковал... так и не дал, болван!
- Надеюсь, что ты не от моего имени у него взаймы просил!
- Гм... Странный вопрос... - обижается mari d'elle. -
Во всяком случае он мне бы скорей дал десять тысяч, чем тебе. Ты женщина, а я
все-таки мужчина, деловой человек. А какой проект я ему предлагал! Не воздушные
шары, не химеры какие-нибудь, а дело, суть! Ежели на понимающего человека
наскочить, так за одну идею могут тысяч двадцать дать! Ты даже поймешь, ежели
тебе рассказать, в чем дело. Только ты тово... не разболтай... ни-ни... Да я,
кажется, уже говорил тебе. Говорил я тебе про кишки?
- Мм... после...
- Говорил, кажется... Понимаешь, в чем дело? Теперь
гастрономические магазины и колбасники получают кишки на месте и за дорогую
цену. Ну-с, а ежели привозить сюда кишки с Кавказа, где они нипочем,
выбрасываются, то... как по-твоему? У кого колбасники будут покупать кишки:
здесь в бойнях или у меня? Конечно, у меня! Ведь я буду продавать в десять раз
дешевле! Теперь станем так рассуждать: ежегодно в столицах и в центрах
покупается этих самых кишок на... положим, на пятьсот тысяч. Это минимум. Ну-с,
а ежели...
- Завтра расскажешь... После...
- Да, правда... Тебе спать хочется, pardon... Сейчас
уйду... Что ни говори, а с капиталом куда ни сунься, везде можно дело сделать...
С капиталом даже на окурках можно миллион нажить... Взять хоть ваше театральное
дело. Почему, например, Лентовский прогорел? Очень просто! С самого начала не
так дело повел. Капитала нет, а он во всю ивановскую жарит, сломя голову...
Нужно сначала капиталом заручиться, а потом потихоньку да полегоньку... Нынче на
частном или народном театре отлично нажить можно... Ежели ставить настоящие
пьесы, по дешевой цене пустить, да публике в жилку попасть, то в первый же год
сто тысяч в карман положишь... Ты вот не понимаешь, а я верно говорю... Тоже
ведь и ты лежачие капиталы любишь, не лучше этого шута Загвоздкина... Копит и
сама не знает для чего... Не слушаешься, не хочешь... Пустила бы в оборот, так
не мыкалась бы по свету белому... Ведь для первого раза, чтоб частный театр
устроить, довольно и пяти тысяч... Не так, конечно, как Лентовский, а скромно...
потихоньку... Антрепренер у меня уже есть, помещение я присмотрел... денег
только нет... Если б ты понимала, то давно бы уже рассталась со своими этими
разными пятипроцентными... процентными, выигрышными...
- Нет, merci... Ты и так уж меня достаточно пощипал...
Будет с меня, наказана...
- Если по-бабьи рассуждать, то конечно... - вздыхает
Никиткин, поднимаясь. - Конечно!
- Будет с меня... Ну, ступай, не мешай мне спать...
Надоело твои бредни слушать.
- Гм... Тэк-с... Конечно! Пощипал... обобрал... мы что
сами даем, то помним, а что берем, того не помним.
- Я у тебя никогда ничего не брала.
- Так ли? А когда мы еще не были известной артисткой, то
на чей счет мы жили? А кто, позвольте вас спросить, вытянул вас из нищеты и
осчастливил? Этого вы не помните?
- Ну, ступай, спи. Поди проспись.
- Ежели я кажусь вам пьян... ежели я для такой персоны
низок, то я могу вовсе уйти.
- И уходи. Отлично сделаешь.
- И уйду. Довольно уж я унижался. И уйду.
- Ах, боже мой! Да уходи же! Я буду очень рада!
- Ладно. Увидим.
Никиткин что-то бормочет про себя и, натыкаясь на стулья,
выходит из спальной. Засим доносится из передней шепот, шарканье калош и звук
запираемой двери. Mari d'elle всерьез обиделся и ушел.
"Слава богу, ушел... - думает певица. - Теперь спать можно".
И, засыпая, она думает о своем mari d'elle: кто он и откуда взялось это
наказание? Когда-то он жил в Чернигове и служил там бухгалтером. Как
обыкновенный, серенький обыватель, а не mari d'elle, он был очень сносен: ходил
на службу, получал жалованье, и все его проекты и затеи не шли дальше новой
гитары, модных брюк и янтарного мундштука. Ставши же "мужем знаменитости", он
совсем преобразился. Певица помнит, что когда впервые она объявила ему, что
поступает на сцену, он долго ломался, возмущался, жаловался ее родителям, гнал
ее из дому. Пришлось поступать на сцену без его позволения. Потом же, узнав по
газетам и от людей, что она берет хорошие куши, он "простил" ее, бросил
бухгалтерию и стал ее прихвостнем. Диву давалась артистка, глядя на прихвостня:
когда и где успел он приобрести новые вкусы, лоск и замашки? Где он узнал вкус
устриц и бургонских вин? Кто научил его одеваться по моде, причесываться,
говорить Натали вместо Наташа?
"Странно... - думает певица. - Прежде, бывало, получит
жалованье и прячет, а теперь и ста рублей в день ему мало. Бывало, при
гимназистах говорить боялся, чтоб глупости не сказать, а теперь даже с князьями
фамильярничает... Дрянной человечишка!"
Но вот певица опять вздрагивает: опять в передней дрезбезжит
звонок. Горничная, бранясь и сердито шлепая туфлями, идет отворять дверь. Опять
кто-то входит и стучит, как лошадь.
"Вернулся! - думает певица. - Когда же наконец дадут мне
покой? Это возмутительно!"
Артисткой овладевает злоба.
"Постой же... Я покажу тебе, как комедии играть! Ты у меня
уйдешь! Я заставлю тебя уйти!"
Бронина вскакивает и босая бежит в маленький зал, где
обыкновенно спит на диване ее mari. Застает она его в то время, когда он
раздевается и старательно складывает свою одежду на кресло.
- Ты же ушел! - говорит она, глядя на него блестящими,
ненавидящими глазами. - Зачем же ты вернулся?
Никиткин молчит и только сопит...
- Ты же ушел! Изволь сию же минуту убираться! Сию же
минуту! Слышишь?
Mari d'elle кашляет и, не глядя на жену, снимает помочи.
- Если ты, нахал, не уйдешь, то я уйду! - продолжает
певица, топая босой ногой и сверкая глазами. - Я уйду! Слышишь ты, нахал...
негодяй, лакей? Вон!
- Постыдилась бы хоть при посторонних... - бормочет муж.
Певица оглядывается и теперь только видит незнакомую ей
актерскую физиономию... Физиономия, видевшая оголенные плечи и босые ноги
артистки, сконфужена и готова провалиться...
- Рекомендую... - бормочет Никиткин. - Провинциальный
антрепренер Безбожников.
Певица вскрикивает и убегает к себе в спальную.
- Вот-с... - говорит mari d'elle, растягиваясь на
диване. - Всё шло как по маслу. Милый, разлюбезный мой, хороший... Поцелуи и
объятия... А как только дело коснулось до денег, то... как видите... Великое
дело деньги!.. Спокойной ночи.
Через минуту слышится храп.
Примечания
Шел "Водевиль с переодеванием". Клавдия Матвеевна
Дольская-Каучукова, молодая, симпатичная артистка, горячо преданная святому
искусству, вбежала в свою уборную и начала сбрасывать с себя платье цыганки,
чтобы в мгновение ока облечься в гусарский костюм. Во избежание лишних складок,
чтобы этот костюм сидел возможно гладко и красиво, даровитая артистка решила
сбросить с себя всё до последней нитки и надеть его поверх одеяния Евы. И вот,
когда она разделась и, пожимаясь от легкого холода, стала расправлять гусарские
рейтузы, до ее слуха донесся чей-то вздох. Она сделала большие глаза и
прислушалась. Опять кто-то вздохнул и даже как будто прошептал:
- Грехи наши тяжкие... Охх...
Недоумевающая артистка осмотрелась и, не увидев в уборной
ничего подозрительного, решила заглянуть на всякий случай под свою единственную
мебель - под диван. И что же? Под диваном она увидела длинную человеческую
фигуру.
- Кто здесь?! - вскрикнула она, в ужасе отскакивая от
дивана и прикрываясь гусарской курткой.
- Это я... я... - послышался из-под дивана дрожащий
шепот. - Не пугайтесь, это я... Тсс!
В гнусавом шепоте, похожем на сковородное шипение, артистке не
трудно было узнать голос антрепренера Индюкова.
- Вы?! - возмутилась она, красная как пион. - Как...
как вы смели? Это, значит, вы, старый подлец, всё время здесь лежали? Этого еще
недоставало!
- Матушка... голуба моя! - зашипел Индюков, высовывая
свою лысую голову из-под дивана. - Не сердитесь, драгоценная! Убейте,
растопчите меня как змия, но не шумите! Ничего я не видел, не вижу и видеть не
желаю. Напрасно даже вы прикрываетесь, голубушка, красота моя неописанная!
Выслушайте старика, одной ногой уже в могиле стоящего! Не за чем иным тут
валяюсь, как только ради спасения моего! Погибаю! Глядите: волосы на голове моей
стоят дыбом! Из Москвы приехал муж моей Глашеньки, Прындин. Теперь ходит по
театру и ищет погибели моей. Ужасно! Ведь, кроме Глашеньки, я ему, злодею моему,
пять тысяч должен!
- Мне какое дело? Убирайтесь сию же минуту вон, иначе
я... я не знаю, что с вами, с подлецом, сделаю!
- Тсс! Душенька, тсс! На коленях прошу, ползаю! Куда же
мне от него укрыться, ежели не у вас? Ведь он везде меня найдет, сюда только не
посмеет войти! Ну, умоляю! Ну, прошу! Часа два назад я его видел! Стою это я во
время первого действия за кулисами, гляжу, а он идет из партера на сцену.
- Стало быть, вы и во время драмы здесь валялись? -
ужаснулась артистка. - И... и всё видели?
Антрепренер заплакал:
- Дрожу! Трясусь! Матушка, трясусь! Убьет, проклятый!
Ведь уж раз стрелял в меня в Нижнем... В газетах писали!
- Ах... это, наконец, невыносимо! Уходите, мне пора уже
одеваться и на сцену выходить! Убирайтесь, иначе я... крикну, громко
расплачусь... лампой в вас пущу!
- Тссс!.. Надежда вы моя... якорь спасения! Пятьдесят
рублей прибавки, только не гоните! Пятьдесят!
Артистка прикрылась кучей платья и побежала к двери, чтобы
крикнуть. Индюков пополз за ней на коленях и схватил ее за ногу повыше лодыжек.
- Семьдесят пять рублей, только не гоните! - прошипел
он, задыхаясь. - Еще полбенефиса прибавлю!
- Лжете!
- Накажи меня бог! Клянусь! Чтоб мне ни дна, ни
покрышки... Полбенефиса и семьдесят пять прибавки!
Дольская-Каучукова минуту поколебалась и отошла от двери.
- Ведь вы всё врете... - сказала она плачущим голосом.
- Провались я сквозь землю! Чтоб мне царствия небесного
не было! Да разве я подлец какой, что ли?
- Ладно, помните же... - согласилась артистка. - Ну,
полезайте под диван.
Индюков тяжело вздохнул и с сопеньем полез под диван, а
Дольская-Каучукова стала быстро одеваться. Ей было совестно, даже жутко от
мысли, что в уборной под диваном лежит посторонний человек, но сознание, что она
сделала уступку только в интересах святого искусства, подбодрило ее настолько,
что, сбрасывая с себя немного спустя гусарское платье, она уже не только не
бранилась, но даже и посочувствовала:
- Вы там выпачкаетесь, голубчик Кузьма Алексеич! Чего я только
под диван ни ставлю!
Водевиль кончился. Артистку вызывали одиннадцать раз и поднесли
ей букет с лентами, на которых было написано: "Оставайтесь с нами". Уходя после
оваций к себе в уборную, она встретила за кулисами Индюкова. Запачканный,
помятый и взъерошенный, антрепренер сиял и потирал руки от удовольствия.
- Ха-ха... Вообразите, голубушка! - заговорил он,
подходя к ней. - Посмейтесь над старым хрычом! Вообразите, то был вовсе не
Прындин! Ха-ха... Чёрт его возьми, длинная рыжая борода меня с панталыку
сбила... У Прындина тоже длинная рыжая борода... Обознался, старый хрен!
Ха-ха... Напрасно только беспокоил вас, красавица...
- Но вы же смотрите, помните, что мне обещали, - сказала
Дольская-Каучукова.
- Помню, помню, родная моя, но... голубушка моя, ведь то
не Прындин был! Мы только насчет Прындина условились, а зачем я буду обещание
исполнять, ежели это не Прындин? Будь то Прындин, ну, тогда, конечно, другое
дело, а то ведь, сами видите, обознался... Чудака какого-то за Прындина принял!
- Как это низко! - возмутилась актриса. - Низко!
Мерзко!
- Будь это Прындин, конечно, вы имели бы полное право
требовать, чтоб я обещание исполнил, а то ведь чёрт его знает, кто он такой.
Может, он сапожник какой или, извините, портной - так мне и платить за него? Я
честный человек, матушка... Понимаю...
И отойдя, он всё жестикулировал и говорил:
- Если бы то был Прындин, то, конечно, я обязан, а то
ведь кто-то неизвестный... какой-то, шут его знает, рыжий человек, а вовсе не
Прындин.
Примечания
В ночь под Рождество Ефим Фомич Перекладин, коллежский
секретарь, лег спать обиженный и даже оскорбленный.
- Отвяжись ты, нечистая сила! - рявкнул он со злобой на
жену, когда та спросила, отчего он такой хмурый.
Дело в том, что он только что вернулся из гостей, где сказано
было много неприятных и обидных для него вещей. Сначала заговорили о пользе
образования вообще, потом же незаметно перешли к образовательному цензу служащей
братии, причем было высказано много сожалений, упреков и даже насмешек по поводу
низкого уровня. И тут, как это водится во всех российских компаниях, с общих
материй перешли к личностям.
- Взять, например, хоть вас, Ефим Фомич, - обратился к
Перекладину один юноша. - Вы занимаете приличное место... а какое образование
вы получили?
- Никакого-с. Да у нас образование и не требуется, -
кротко ответил Перекладин. - Пиши правильно, вот и всё...
- Где же это вы правильно писать-то научились?
- Привык-с... За сорок лет службы можно руку набить-с...
Оно, конечно, спервоначалу трудно было, делывал ошибки, но потом привык-с... и
ничего...
- А знаки препинания?
- И знаки препинания ничего... Правильно ставлю.
- Гм!.. - сконфузился юноша. - Но привычка совсем не
то, что образование. Мало того, что вы знаки препинания правильно ставите...
мало-с! Нужно сознательно ставить! Вы ставите запятую и должны сознавать, для
чего ее ставите... да-с! А это ваше бессознательное... рефлекторное правописание
и гроша не стоит. Это машинное производство и больше ничего.
Перекладин смолчал и даже кротко улыбнулся (юноша был сын
статского советника и сам имел право на чин X класса), но теперь, ложась спать,
он весь обратился в негодование и злобу.
"Сорок лет служил, - думал он, - и никто меня дураком не
назвал, а тут, поди ты, какие критики нашлись! "Бессознательно!.. Лефректорно!
Машинное производство"... Ах, ты, чёрт тебя возьми! Да я еще, может быть, больше
тебя понимаю, даром что в твоих университетах не был!"
Излив мысленно по адресу критика все известные ему ругательства
и согревшись под одеялом, Перекладин стал успокаиваться.
"Я знаю... понимаю... - думал он, засыпая. - Не поставлю там
двоеточия, где запятую нужно, стало быть, сознаю, понимаю. Да... Так-то, молодой
человек... Сначала пожить нужно, послужить, а потом уж стариков судить..."
В закрытых глазах засыпавшего Перекладина сквозь толпу темных,
улыбавшихся облаков метеором пролетела огненная запятая. За ней другая, третья,
и скоро весь безграничный темный фон, расстилавшийся перед его воображением,
покрылся густыми толпами летавших запятых...
"Хоть эти запятые взять... - думал Перекладин, чувствуя, как
его члены сладко немеют от наступавшего сна. - Я их отлично понимаю... Для
каждой могу место найти, ежели хочешь... и... и сознательно, а не зря...
Экзаменуй, и увидишь... Запятые ставятся в разных местах, где надо, где и не
надо. Чем путаннее бумага выходит, тем больше запятых нужно. Ставятся они перед
"который" и перед "что". Ежели в бумаге перечислять чиновников, то каждого из
них надо запятой отделять... Знаю!"
Золотые запятые завертелись и унеслись в сторону. На их место
прилетели огненные точки...
"А точка в конце бумаги ставится... Где нужно большую передышку
сделать и на слушателя взглянуть, там тоже точка. После всех длинных мест нужно
точку, чтоб секретарь, когда будет читать, слюной не истек. Больше же нигде
точка не ставится..."
Опять налетают запятые... Они мешаются с точками, кружатся - и
Перекладин видит целое сонмище точек с запятой и двоеточий...
"И этих знаю... - думает он. - Где запятой мало, а точки
много, там надо точку с запятой. Перед "но"и "следственно" всегда ставлю точку с
запятой... Ну-с, а двоеточие? Двоеточие ставится после слов "постановили",
"решили"..."
Точки с запятой и двоеточия потухли. Наступила очередь
вопросительных знаков. Эти выскочили из облаков и заканканировали...
"Эка невидаль: знак вопросительный! Да хоть тысяча их, всем
место найду. Ставятся они всегда, когда запрос нужно делать или, положим, о
бумаге справиться... "Куда отнесен остаток сумм за такой-то год?" или - "Не
найдет ли Полицейское управление возможным оную Иванову и проч.?"..."
Вопросительные знаки одобрительно закивали своими крючками и
моментально, словно по команде, вытянулись в знаки восклицательные...
"Гм!.. Этот знак препинания в письмах часто ставится.
"Милостивый государь мой!" или "Ваше превосходительство, отец и благодетель!.."
А в бумагах когда?"
Восклицательные знаки еще больше вытянулись и остановились в
ожидании...
"В бумагах они ставятся, когда... тово... этого... как его?
Гм!.. В самом деле, когда же их в бумагах ставят? Постой... дай бог память...
Гм!.."
Перекладин открыл глаза и повернулся на другой бок. Но не успел
он вновь закрыть глаза, как на темном фоне опять появились восклицательные
знаки.
"Чёрт их возьми... Когда же их ставить нужно? - подумал он,
стараясь выгнать из своего воображения непрошенных гостей. - Неужели забыл? Или
забыл, или же... никогда их не ставил..."
Перекладин стал припоминать содержание всех бумаг, которые он
написал за сорок лет своего служения; но как он ни думал, как ни морщил лоб, в
своем прошлом он не нашел ни одного восклицательного знака.
"Что за оказия! Сорок лет писал и ни разу восклицательного
знака не поставил... Гм!.. Но когда же он, чёрт длинный, ставится?"
Из-за ряда огненных восклицательных знаков показалась ехидно
смеющаяся рожа юноши-критика. Сами знаки улыбнулись и слились в один большой
восклицательный знак.
Перекладин встряхнул головой и открыл глаза.
"Чёрт знает что... - подумал он. - Завтра к утрени вставать
надо, а у меня это чертобесие из головы не выходит... Тьфу! Но... когда же он
ставится? Вот тебе и привычка! Вот тебе, и набил руку! За сорок лет ни одного
восклицательного! А?"
Перекладин перекрестился и закрыл глаза, но тотчас же открыл
их; на темном фоне всё еще стоял большой знак...
"Тьфу! Этак всю ночь не уснешь". - Марфуша! - обратился он к
своей жене, которая часто хвасталась тем, что кончила курс в пансионе. - Ты не
знаешь ли, душенька, когда в бумагах ставится восклицательный знак?
- Еще бы не знать! Недаром в пансионе семь лет училась.
Наизусть всю грамматику помню. Этот знак ставится при обращениях, восклицаниях и
при выражениях восторга, негодования, радости, гнева и прочих чувств.
"Тэк-с... - подумал Перекладин. - Восторг, негодование,
радость, гнев и прочие чувства..."
Коллежский секретарь задумался... Сорок лет писал он бумаги,
написал он их тысячи, десятки тысяч, но не помнит ни одной строки, которая
выражала бы восторг, негодование или что-нибудь в этом роде...
"И прочие чувства... - думал он. - Да нешто в бумагах нужны
чувства? Их и бесчувственный писать может..."
Рожа юноши-критика опять выглянула из-за огненного знака и
ехидно улыбнулась. Перекладин поднялся и сел на кровати. Голова его болела, на
лбу выступил холодный пот... В углу ласково теплилась лампадка, мебель глядела
празднично, чистенько, от всего так и веяло теплом и присутствием женской руки,
но бедному чиноше было холодно, неуютно, точно он заболел тифом. Знак
восклицательный стоял уже не в закрытых глазах, а перед ним, в комнате, около
женина туалета и насмешливо мигал ему...
- Пишущая машина! Машина! - шептало привидение, дуя на
чиновника сухим холодом. - Деревяшка бесчувственная!
Чиновник укрылся одеялом, но и под одеялом он увидел
привидение, прильнул лицом к женину плечу и из-за плеча торчало то же самое...
Всю ночь промучился бедный Перекладин, но и днем не оставило его привидение. Он
видел его всюду: в надеваемых сапогах, в блюдечке с чаем, в Станиславе...
"И прочие чувства... - думал он. - Это правда, что никаких
чувств не было... Пойду сейчас к начальству расписываться... а разве это с
чувствами делается? Так, зря... Поздравительная машина"...
Когда Перекладин вышел на улицу и крикнул извозчика, то ему
показалось, что вместо извозчика подкатил восклицательный знак.
Придя в переднюю начальника, он вместо швейцара увидел тот же
знак... И всё это говорило ему о восторге, негодовании, гневе... Ручка с пером
тоже глядела восклицательным знаком. Перекладин взял ее, обмакнул перо в чернила
и расписался:
"Коллежский секретарь Ефим Перекладин!!!"
И, ставя эти три знака, он восторгался, негодовал, радовался,
кипел гневом.
- На тебе! На тебе! - бормотал он, надавливая на перо.
Огненный знак удовлетворился и исчез.
Примечания
Подновогодний вечер. Нелли, молодая и хорошенькая дочь
помещика-генерала, день и ночь мечтающая о замужестве, сидит у себя в комнате и
утомленными, полузакрытыми глазами глядит в зеркало. Она бледна, напряжена и
неподвижна, как зеркало.
Несуществующая, но видимая перспектива, похожая на узкий,
бесконечный коридор, ряд бесчисленных свечей, отражение ее лица, рук, зеркальной
рамы - всё это давно уже заволоклось туманом и слилось в одно беспредельное
серое море. Море колеблется, мигает, изредка вспыхивает заревом...
Глядя на неподвижные глаза и открытый рот Нелли, трудно понять,
спит она или бодрствует, но, тем не менее, она видит. Сначала видит она только
улыбку и мягкое, полное прелести выражение чьих-то глаз, потом же на
колеблющемся сером фоне постепенно проясняются контуры головы, лицо, брови,
борода. Это он, суженый, предмет долгих мечтаний и надежд. Суженый для Нелли
составляет всё: смысл жизни, личное счастье, карьеру, судьбу. Вне его, как и на
сером фоне, мрак, пустота, бессмыслица. И немудрено поэтому, что, видя перед
собою красивую, кротко улыбающуюся голову, она чувствует наслаждение, невыразимо
сладкий кошмар, который не передашь ни на словах, ни на бумаге. Далее она слышит
его голос, видит, как живет с ним под одной кровлей, как ее жизнь постепенно
сливается с его жизнью. На сером фоне бегут месяцы, годы... и Нелли отчетливо,
во всех подробностях, видит свое будущее.
На сером фоне мелькают картина за картиной. Вот видит Нелли,
как она в холодную зимнюю ночь стучится к уездному врачу Степану Лукичу. За
воротами лениво и хрипло лает старый пес. В докторских окнах потемки. Кругом
тишина.
- Ради бога... ради бога! - шепчет Нелли.
Но вот наконец скрипит калитка, и Нелли видит перед собой
докторскую кухарку.
- Доктор дома?
- Спят-с... - шепчет кухарка в рукав, словно боясь
разбудить своего барина. - Только что с эпидемии приехали. Не велено будить-с.
Но Нелли не слышит кухарки. Отстранив ее рукой, она, как
сумасшедшая, бежит в докторскую квартиру. Пробежав несколько темных и душных
комнат, свалив на пути два-три стула, она, наконец, находит докторскую спальню.
Степан Лукич лежит у себя в постели одетый, но без сюртука и, вытянув губы,
дышит себе на ладонь. Около него слабо светит ночничок. Нелли, не говоря ни
слова, садится на стул и начинает плакать. Плачет она горько, вздрагивая всем
телом.
- My... муж болен! - выговаривает она.
Степан Лукич молчит. Он медленно поднимается, подпирает голову
кулаком и глядит на гостью сонными, неподвижными глазами.
- Муж болен! - продолжает Нелли, сдерживая рыдания. -
Ради бога, поедемте... Скорее... как можно скорее!
- А? - мычит доктор, дуя на ладонь.
- Поедемте! И сию минуту! Иначе... иначе... страшно
выговорить... Ради бога!
И бледная, измученная Нелли, глотая слезы и задыхаясь, начинает
описывать доктору внезапную болезнь мужа и свой невыразимый страх. Страдания ее
способны тронуть камень, но доктор глядит на нее, дует себе на ладонь и - ни с
места.
- Завтра приеду... - бормочет он.
- Это невозможно! - пугается Нелли. - Я знаю, у мужа...
тиф! Сейчас... сию минуту вы нужны!
- Я тово... только что приехал... - бормочет доктор. -
Три дня на эпидемию ездил. И утомлен, и сам болен... Абсолютно не могу!
Абсолютно! Я... я сам заразился... Вот!
И доктор сует к глазам Нелли максимальный термометр.
- Температура к сорока идет... Абсолютно не могу! Я... я
даже сидеть не в состоянии. Простите: лягу...
Доктор ложится.
- Но я прошу вас, доктор! - стонет в отчаянии Нелли. -
Умоляю! Помогите мне, ради бога. Соберите все ваши силы и поедемте... Я заплачу
вам, доктор!
- Боже мой... да ведь я уже сказал вам! Ах!
Нелли вскакивает и нервно ходит по спальне. Ей хочется
объяснить доктору, втолковать... Думается ей, что если бы он знал, как дорог для
нее муж и как она несчастна, то забыл бы и утомление и свою болезнь. Но где
взять красноречия?
- Поезжайте к земскому доктору... - слышит она голос
Степана Лукича.
- Это невозможно!.. Он живет за двадцать пять верст
отсюда, а время дорого. И лошадей не хватит: от нас сюда сорок верст да отсюда к
земскому доктору почти столько... Нет, это невозможно! Поедемте, Степан Лукич! Я
подвига прошу. Ну, совершите вы подвиг! Сжальтесь!
- Чёрт знает что... Тут жар... дурь в голове, а она не
понимает. Не могу! Отстаньте.
- Но вы обязаны ехать! И не можете вы не ехать! Это
эгоизм! Человек для ближнего должен жертвовать жизнью, а вы... вы отказываетесь
поехать!.. Я в суд на вас подам!
Нелли чувствует, что говорит обидную и незаслуженную ложь, но
для спасения мужа она способна забыть и логику, и такт, и сострадание к людям...
В ответ на ее угрозу доктор с жадностью выпивает стакан холодной воды. Нелли
начинает опять умолять, взывать к состраданию, как самая последняя нищая...
Наконец доктор сдается. Он медленно поднимается, отдувается, кряхтит и ищет свой
сюртук.
- Вот он, сюртук! - помогает ему Нелли. - Позвольте, я
его на вас надену... Вот так. Едемте. Я вам заплачу... всю жизнь буду
признательна...
Но что за мука! Надевши сюртук, доктор опять ложится. Нелли
поднимает его и тащит в переднюю... В передней долгая, мучительная возня с
калошами, шубой... Пропала шапка... Но вот, наконец, Нелли сидит в экипаже.
Возле нее доктор. Теперь остается только проехать сорок верст, и у ее мужа будет
медицинская помощь. Над землей висит тьма: зги не видно... Дует холодный зимний
ветер. Под колесами мерзлые кочки. Кучер то и дело останавливается и
раздумывает, какой дорогой ехать...
Нелли и доктор всю дорогу молчат. Их трясет ужасно, он они не
чувствуют ни холода, пи тряски.
- Гони! Гони! - просит Нелли кучера.
К пяти часам утра замученные лошади въезжают во двор. Нелли
видит знакомые ворота, колодезь с журавлем, длинный ряд конюшен и сараев...
Наконец она дома.
- Погодите, я сейчас... - говорит она Степану Лукичу,
сажая его в столовой на диван. - Остыньте, а я пойду посмотрю, что с ним.
Вернувшись через минуту от мужа, Нелли застает доктора лежащим.
Он лежит на диване и что-то бормочет.
- Пожалуйте, доктор... Доктор!
- А? Спросите у Домны... - бормочет Степан Лукич.
- Что?
- На съезде говорили... Власов говорил... Кого? Что?
И Нелли, к великому своему ужасу, видит, что у доктора такой же
бред, как и у ее мужа. Что делать?
- К земскому врачу! - решает она.
Засим следуют опять потемки, резкий, холодный ветер, мерзлые
кочки. Страдает она и душою и телом, и, чтобы уплатить за эти страдания, у
обманщицы-природы не хватит никаких средств, никаких обманов...
Видит далее она на сером фоне, как муж ее каждую весну ищет
денег, чтобы уплатить проценты в банк, где заложено имение. Не спит он, не спит
она, и оба до боли в мозгу думают, как бы избежать визита судебного пристава.
Видит она детей. Тут вечный страх перед простудой, скарлатиной,
дифтеритом, единицами, разлукой. Из пяти-шести карапузов, наверное, умрет один.
Серый фон не свободен от смертей. Оно и понятно. Муж и жена не
могут умереть в одно время. Один из двух, во что бы то ни стало, должен пережить
похороны другого. И Нелли видит, как умирает ее муж. Это страшное несчастие
представляется ей во всех своих подробностях. Она видит гроб, свечи, дьячка и
даже следы, которые оставил в передней гробовщик.
- К чему это? Для чего? - спрашивает она, тупо глядя в
лицо мертвого мужа.
И вся предыдущая жизнь с мужем кажется ей только глупым,
ненужным предисловием к этой смерти.
Что-то падает из рук Нелли и стучит о пол. Она вздрагивает,
вскакивает и широко раскрывает глаза. Одно зеркало, видит она, лежит у ее ног,
другое стоит по-прежнему на столе. Она смотрится в зеркало и видит бледное,
заплаканное лицо. Серого фона уже нет.
"Я, кажется, уснула..." - думает она, легко вздыхая.
Примечания
Выходите на улицу и глядите на ряженых.
Вот солидно, подняв с достоинством голову, шагает что-то
нарядившееся человеком. Это "что-то" толсто, обрюзгло и плешиво. Одето
оно щегольски, по моде и тепло. На груди брелоки, на пальцах массивные перстни.
Говорит оно чепуху, но с чувством, с толком, с расстановкой. Оно только что
пообедало, напилось елисеевского пойла и теперь решает вопрос: отправиться ли к
Адели, лечь ли спать, или же засесть за винт? Через три часа оно будет ужинать,
через пять - спать. Завтра проснется в полдень, пообедает, напьется пойла и
опять примется за тот же вопрос. Послезавтра тоже... Кто это?
Это - свинья.
Вот мчится в роскошных санях старушенция в костюме дамы
благотворительницы. Нарядилась она умело: на лице тупая важность, в ногах
болонка, на запятках лакей. В саквояже покоятся собранные ею для страждущего
человечества 1013 р. 43 к. Из этих денег только 43 коп. получат бедные,
остальные же 1013 р. пойдут на расходы по благотворению. Благотворительность она
любит, ибо нигде нельзя так много с таким вкусом судачить, перебирать косточки
ближних, дьяволить и вылезать сухой из воды, как на почве благотворительности...
Хотите знать, кто эта благотворительница?
Это - чёртова перечница.
Вот бежит лисица... Гримировка великолепная: даже рыльце
в пушку. Глядит она медово, говорит тенорком, со слезами на глазах. Если
послушать ее, то она жертва людской интриги, подвохов, неблагодарности. Она ищет
сочувствия, умоляет, чтобы ее поняли, ноет, слезоточит. Слушайте ее, но не
попадайтесь ей в лапы. Она обчистит, обделает под орех, пустит без рубахи, ибо
она - антрепренер.
Вот шествует нарядившийся рецензентом. Этот
загримировался неудачно. По его бесшабашному лаю, хватанию за икры, скаленью
зубов нетрудно узнать в нем - цепного пса.
Несколько поодаль от него прыгает нарядившийся
драматургом. Этот что-то прячет под полой и робко озирается, словно
стянул что-то... Он одет франтом, болтает по-французски и хвастает, что состоит
в переписке с Сарду. Талант у него необычайный, печет драмы, как блины, и может
писать двумя руками сразу. Но современники не признают его... Они знают, что под
оболочкой драматурга скрывается - закройщик модной мастерской.
Вот идет субъект, загримировавшийся забулдыгой. На нем
рваная шапчонка, порыжелое пальто и нечищеные калоши... Он косится на дома и
ищет вывески "Питейный дом" или "Трактир". Ему нужно выпить... Пьет он каждые
десять минут: днем водку, ночью пиво, утром содовую воду. Состояние "подшофе" -
его норма. Только в пьяном виде он и может говорить умно, мыслить, зарабатывать
себе кусок хлеба, любить ближнего, презирать. Трезвый же он вял, глуп, жесток.
Живет он по-свински. У него ни кола ни двора. Обитает где-то у черта на
куличках, на задворках, снимая у вдовы-чиновницы темную и сырую комнату. Семьи у
него нет, да и трудно представить его семейным. Умрет он под забором, но
похоронят его с шиком, с некрологами и с речами, потому что он - талант.
А вот стоит нарядившийся талантом. Он сосредоточен,
нахмурен и лаконичен. Не мешайте ему: думает или наблюдает. Раскусить его, что
он за птица, трудно, потому что он редко снисходит до откровенности. Обыкновенно
он не разборчив, но, (встретив) где-нибудь в ресторане или на вечере
благоговеющего перед талантами юнца, он постарается выложить всю свою
"программу": всё на этом свете не годится, всё испошлилось, изгадилось,
продалось, истрепалось; если человечеству угодно спастись, то оно должно
поступать вот этак, не иначе. Тургенев, по его мнению, хорош, но... Толстой тоже
хорош, но... Говоря же о своей "программе", он никогда не прибавляет этого "но".
Все его не понимают, все подставляют ему ножку, но, тем не менее, он всюду сует
свой нос, всюду нюхает, везде вертится, как чёрт перед заутреней. Его выносят,
не гонят, потому что на безрыбье и рак рыба и потому, что в России до конца дней
можно быть "начинающим и подающим надежды". Своей работе он придает громадное
значение и потому бережет себя, как зеницу ока. Он не пьет, часто ездит лечиться
и оберегает себя строгим комфортом. Дома, когда он сидит у себя в кабинете и
творит "новое слово", все ходят на цыпочках. Храни бог, если в кабинете не 15
градусов, если за дверью звякнет блюдечко или запищит ребенок - он схватит себя
за волосы и грудным голосом скажет: "Пррроклятие... Нечего сказать, хороша жизнь
писательская!" Когда он пишет, он священнодействует: морщит лоб, кусает перо,
пыхтит, сопит, то и дело зачеркивает... Чтобы выжать из мозгов мысль, остроту,
удачное сравнение, он пускает в дело пресс в сорок лошадиных сил; чтобы быть
реальным, художественным, он тянется к аршину, фотографии, манекенам. Работает
он только для искусства... Впрочем, если г. Вольфу угодно будет предложить ему
заказ в 10 листов по 300 руб. за лист, то он возблагодарит создателя...
Вероятно, вы его уже узнали...
Это - гусь лапчатый.
Примечания
НОВОГОДНИЕ ВЕЛИКОМУЧЕНИКИ
На улицах картина ада в золотой раме. Если бы не праздничное
выражение на лицах дворников и городовых, то можно было бы подумать, что к
столице подступает неприятель. Взад и вперед, с треском и шумом снуют парадные
сани и кареты... На тротуарах, высунув языки и тараща глаза, бегут визитеры...
Бегут они с таким азартом, что ухвати жена Пантефрия какого-нибудь бегущего
коллежского регистратора за фалду, то у нее в руках осталась бы не одна только
фалда, но весь чиновничий бок с печенками и с селезенками...
Вдруг слышится пронзительный полицейский свист. Что случилось?
Дворники отрываются от своих позиций и бегут к свистку...
- Разойдитесь! Идите дальше! Нечего вам здесь глядеть!
Мертвых людей никогда не видали, что ли? Нарррод...
У одного из подъездов на тротуаре лежит прилично одетый человек
в бобровой шубе и новых резиновых калошах... Возле его мертвецки бледного,
свежевыбритого лица валяются разбитые очки. Шуба на груди распахнулась, и
собравшаяся толпа видит кусочек фрака и Станислава третьей степени. Грудь
медленно и тяжело дышит, глаза закрыты...
- Господин! - толкает городовой чиновника. - Господин,
не велено тут лежать! Ваше благородие!
Но господин - ни гласа, ни воздыхания... Повозившись с ним
минут пять и не приведя его в чувство, блюстители кладут его на извозчика и
везут в приемный покой...
- Хорошие штаны! - говорит городовой, помогая фельдшеру
раздеть больного. - Должно, рублей шесть стоят. И жилетка ловкая... Ежели по
штанам судить, то из благородных...
В приемном покое, полежав часа полтора и выпив целую склянку
валерьяны, чиновник приходит в чувство... Узнают, что он титулярный советник
Герасим Кузьмич Синклетеев.
- Что у вас болит? - спрашивает его полицейский врач.
- С Новым годом, с новым счастьем... - бормочет он, тупо
глядя в потолок и тяжело дыша.
- И вас также... Но... что у вас болит? Отчего вы упали?
Припомните-ка! Вы пили что-нибудь?
- Не... нет...
- Но отчего же вам дурно сделалось?
- Ошалел-с... Я... я визиты делал...
- Много, стало быть, визитов сделали?
- Не... нет, не много-с... От обедни пришедши... выпил я
чаю и пошел к Николаю Михайлычу... Тут, конечно, расписался... Оттеда пошел на
Офицерскую... к Качалкину... Тут тоже расписался... Еще помню, тут в передней
меня сквозняком продуло... От Качалкина на Выборгскую сходил, к Ивану Иванычу...
Расписался...
- Еще одного чиновника привезли! - докладывает
городовой.
- От Ивана Иваныча, - продолжает Синклетеев, - к купцу
Хрымову рукой подать... Зашел поздравить... с семейством... Предлагают выпить
для праздника... А как не выпить? Обидишь, коли не выпьешь... Ну, выпил рюмки
три... колбасой закусил... Оттеда на Петербургскую сторону к Лиходееву...
Хороший человек...
- И всё пешком?
- Пешком-с... Расписался у Лиходеева... От него пошел к
Пелагее Емельяновне... Тут завтракать посадили и кофеем попотчевали. От кофею
распарился, оно, должно быть, в голову и ударило... От Пелагеи Емельяновны пошел
к Облеухову... Облеухова Василием звать, именинник... Не съешь именинного пирога
- обидишь...
- Отставного военного и двух чиновников привезли! -
докладывает городовой...
- Съел кусок пирога, выпил рябиновой и пошел на Садовую к
Изюмову... У Изюмова холодного пива выпил... в горло ударило... От Изюмова к
Кошкину, потом к Карлу Карлычу... оттеда к дяде Петру Семенычу... Племянница
Настя шоколатом попоила... Потом к Ляпкину зашел... Нет, вру, не к Ляпкину, а к
Дарье Никодимовне... От нее уж к Ляпкину пошел... Ну-с, и везде хорошо себя
чувствовал... Потом у Иванова, Курдюкова и Шиллера был, у полковника Порошкова
был, и там себя хорошо чувствовал... У купца Дунькина был... Пристал ко мне,
чтоб я коньяк пил и сосиску с капустой ел... Выпил я рюмки три... пару сосисок
съел - и тоже ничего... Только уж потом, когда от Рыжова выходил, почувствовал
в голове... мерцание... Ослабел... Не знаю, отчего...
- Вы утомились... Отдохните немного, и мы вас домой
отправим...
- Нельзя мне домой... - стонет Синклетеев. - Нужно еще
к зятю Кузьме Вавилычу сходить... к экзекутору, к Наталье Егоровне... У многих я
еще не был...
- И не следует ходить.
- Нельзя... Как можно с Новым годом не поздравить?
Нужно-с... Не сходи к Наталье Егоровне, так жить не захочешь... Уж вы меня
отпустите, г. доктор, не невольте...
| |