|
|
Чехов Антон Павлович - Рассказы и юморески 18851886 гг., Страница 14
Чехов Антон Павлович - Рассказы и юморески 18851886 гг.
здохнул и продолжал:
- Вам надо еще, значит, чтоб у меня ковыряло вот тут, под
сердцем... Вам надо, чтобы меня совесть мучила...
- Я знаю, Николай Сергеич, вы не виноваты, - сказала
Машенька, глядя ему прямо в лицо своими большими заплаканными глазами. - Зачем
же вам мучиться?
- Конечно... Но вы все-таки того... не уезжайте... Прошу
вас.
Машенька отрицательно покачала головой. Николай Сергеич
остановился у окна и забарабанил по стеклу.
- Для меня подобные недоразумения - это чистая пытка, -
проговорил он. - Что же мне, на колени перед вами становиться, что ли? Вашу
гордость оскорбили, и вот вы плакали, собираетесь уехать, но ведь и у меня тоже
есть гордость, а вы ее не щадите. Или хотите, чтоб я сказал вам то, чего и на
исповеди не скажу? Хотите? Послушайте, вы хотите, чтобы я признался в том, в чем
даже перед смертью на духу не признаюсь?
Машенька молчала.
- Я взял у жены брошку! - быстро сказал Николай Сергеич.
- Довольны теперь? Удовлетворены? Да, я... взял... Только, конечно, я надеюсь
на вашу скромность... Ради бога, никому ни слова, ни полнамека!
Машенька, удивленная и испуганная, продолжала укладываться; она
хватала свои вещи, мяла их и беспорядочно совала в чемодан и корзину. Теперь,
после откровенного признания, сделанного Николаем Сергеичем, она не могла
оставаться ни одной минуты и уже не понимала, как она могла жить раньше в этом
доме.
- И удивляться нечего... - продолжал Николай Сергеич,
помолчав немного. - Обыкновенная история! Мне деньги нужны, а она... не дает.
Ведь этот дом и всё это мой отец наживал, Марья Андреевна! Всё ведь это мое, и
брошка принадлежала моей матери, и... всё мое! А она забрала, завладела всем...
Не судиться же мне с ней, согласитесь... Прошу вас, убедительно, извините и... и
останьтесь. Tout comprendre, tout pardonner. {Всё понять,
всё простить (франц.)} Остаетесь?
- Нет! - сказала Машенька решительно, начиная дрожать.
- Оставьте меня, умоляю вас.
- Ну, бог с вами, - вздохнул Николай Сергеич, садясь на
скамеечку около чемодана. - Я, признаться, люблю тех, кто еще умеет
оскорбляться, презирать и прочее. Век бы сидел и на ваше негодующее лицо
глядел... Так, стало быть, не остаетесь? Я понимаю... Иначе и быть не может...
Да, конечно... Вам-то хорошо, а вот мне так - тпррр!.. Ни на шаг из этого
погреба. Поехать бы в какое-нибудь наше имение, да там везде сидят эти женины
прохвосты... управляющие, агрономы, чёрт бы их взял. Закладывают,
перезакладывают... Рыбы не ловить, травы не топтать, деревьев не ломать,
- Николай Сергеич! - послышался из залы голос Федосьи
Васильевны. - Агния, позови барина!
- Так не остаетесь? - спросил Николай Сергеиx, быстро
поднимаясь и идя к двери. - А то бы остались, ей-богу. Вечерком я заходил бы к
вам... толковали бы. А? Останьтесь! Уйдете вы, и во всем доме не останется ни
одного человеческого лица. Ведь это ужасно!
Бледное, испитое лицо Николая Сергеича умоляло, но Машенька
отрицательно покачала головой, и он, махнув рукой, вышел.
Через полчаса она была уже в дороге.
Примечания
БЕСЕДА ПЬЯНОГО С ТРЕЗВЫМ ЧЁРТОМ
Бывший чиновник интендантского управления, отставной коллежский
секретарь Лахматов, сидел у себя за столом и, выпивая шестнадцатую рюмку,
размышлял о братстве, равенстве и свободе. Вдруг из-за лампы выглянул на него
чёрт... Но не пугайтесь, читательница. Вы знаете, что такое чёрт? Это молодой
человек приятной наружности, с черной, как сапоги, рожей и с красными
выразительными глазами. На голове у него, хотя он и не женат, рожки... Прическа
а la Капуль. Тело покрыто зеленой шерстью и пахнет псиной. Внизу спины болтается
хвост, оканчивающийся стрелой... Вместо пальцев - когти, вместо ног -
лошадиные копыта. Лахматов, увидев чёрта, несколько смутился, но потом,
вспомнив, что зеленые черти имеют глупое обыкновение являться ко всем вообще
подвыпившим людям, скоро успокоился.
- С кем я имею честь говорить? - обратился он к
непрошенному гостю.
Чёрт сконфузился и потупил глазки.
- Вы не стесняйтесь, - продолжал Лахматов. - Подойдите
ближе... Я человек без предрассудков, и вы можете говорить со мной искренно...
по душе... Кто вы?
Чёрт нерешительно подошел к Лахматову и, подогнув под себя
хвост, вежливо поклонился.
- Я чёрт, или дьявол... - отрекомендовался он. - Состою
чиновником особых поручений при особе его превосходительства директора адской
канцелярии г. Сатаны!
- Слышал, слышал... Очень приятно. Садитесь! Не хотите ли
водки? Очень рад... А чем вы занимаетесь?
Чёрт еще больше сконфузился...
- Собственно говоря, занятий у меня определенных нет...
- ответил он, в смущении кашляя и сморкаясь в "Ребус". - Прежде,
действительно, у нас было занятие...
Мы людей искушали... совращали их с пути добра на стезю зла...
Теперь же это занятие, антр-ну-суади, {между нами будь сказано (франц. entre
nous soit dit)} и плевка не стоит... Пути добра нет уже, не с чего
совращать. И к тому же люди стали хитрее нас... Извольте-ка вы искусить
человека, когда он в университете все науки кончил, огонь, воду и медные трубы
прошел! Как я могу учить вас украсть рубль, ежели вы уже без моей помощи тысячи
цапнули?
- Это так... Но, однако, ведь вы занимаетесь же
чем-нибудь?
- Да... Прежняя должность наша теперь может быть только
номинальной, но мы все-таки имеем работу... Искушаем классных дам, подталкиваем
юнцов стихи писать, заставляем пьяных купцов бить зеркала... В политику же, в
литературу и в науку мы давно уже не вмешиваемся... Ни рожна мы в этом не
смыслим... Многие из нас сотрудничают в "Ребусе", есть даже такие, которые
бросили ад и поступили в люди... Эти отставные черти, поступившие в люди,
женились на богатых купчихах и отлично теперь живут. Одни из них занимаются
адвокатурой, другие издают газеты, вообще очень дельные и уважаемые люди!
- Извините за нескромный вопрос: какое содержание вы
получаете?
- Положение у нас прежнее-с... - ответил чёрт. - Штат
нисколько не изменился... По-прежнему квартира, освещение и отопление
казенные... Жалованья же нам не дают, потому что все мы считаемся сверхштатными
и потому что чёрт - должность почетная... Вообще, откровенно говоря, плохо
живется, хоть по миру иди... Спасибо людям, научили нас взятки брать, а то бы
давно уже мы переколели... Только и живем доходами... Поставляешь грешникам
провизию, ну и... хапнешь... Сатана постарел, ездит всё на Цукки смотреть, не до
отчетности ему теперь...
Лахматов налил чёрту рюмку водки. Тот выпил и разговорился.
Рассказал он все тайны ада, излил свою душу, поплакал и так понравился
Лахматову, что тот оставил его даже у себя ночевать. Чёрт спал в печке и всю
ночь бредил. К утру он исчез.
Примечания
В самом дешевом номерке меблированных комнат "Лиссабон" из угла
в угол ходил студент-медик 3-го курса, Степан Клочков, и усердно зубрил свою
медицину. От неустанной, напряженной зубрячки у него пересохло во рту и выступил
на лбу пот.
У окна, подернутого у краев ледяными узорами, сидела на
табурете его жилица, Анюта, маленькая, худенькая брюнетка лет 25-ти, очень
бледная, с кроткими серыми глазами. Согнувши спину, она вышивала красными
нитками по воротнику мужской сорочки. Работа была спешная... Коридорные часы
сипло пробили два пополудни, а в номерке еще не было убрано. Скомканное одеяло,
разбросанные подушки, книги, платье, большой грязный таз, наполненный мыльными
помоями, в которых плавали окурки, сор на полу - всё, казалось, было свалено в
одну кучу, нарочно перемешано, скомкано...
- Правое легкое состоит из трех долей... - зубрил
Клочков. - Границы! Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4-5
ребер, на боковой поверхности до 4-го ребра... назади до spina scapulae...
{до ости лопатки (лат.).}
Клочков, силясь представить себе только что прочитанное, поднял
глаза к потолку. Не получив ясного представления, он стал прощупывать у себя
сквозь жилетку верхние ребра.
- Эти ребра похожи на рояльные клавиши, - сказал он. -
Чтобы не спутаться в счете, к ним непременно нужно привыкнуть. Придется
поштудировать на скелете и на живом человеке... А ну-ка, Анюта, дай-ка я
ориентируюсь!
Анюта оставила вышиванье, сняла кофточку и выпрямилась. Клочков
сел против нее, нахмурился и стал считать ее ребра.
- Гм... Первое ребро не прощупывается... Оно за
ключицей... Вот это будет второе ребро... Так-с... Это вот третье... Это вот
четвертое... Гм... Так-с... Что ты жмешься?
- У вас пальцы холодные!
- Ну, ну... не умрешь, не вертись... Стало быть, это
третье ребро, а это четвертое... Тощая ты такая на вид, а ребра едва
прощупываются. Это второе... это третье... Нет, этак спутаешься и не представишь
себе ясно... Придется нарисовать. Где мой уголек?
Клочков взял уголек и начертил им на груди у Анюты несколько
параллельных линий, соответствующих ребрам.
- Превосходно. Всё, как на ладони... Ну-с, а теперь и
постучать можно. Встань-ка!
Анюта встала и подняла подбородок. Клочков занялся
выстукиванием и так погрузился в это занятие, что не заметил, как губы, нос и
пальцы у Анюты посинели от холода. Анюта дрожала и боялась, что медик, заметив
ее дрожь, перестанет чертить углем и стучать, и потом, пожалуй, дурно сдаст
экзамен.
- Теперь всё ясно, - сказал Клочков, перестав стучать.
- Ты сиди так и не стирай угля, а я пока подзубрю еще немножко.
И медик опять стал ходить и зубрить. Анюта, точно
татуированная, с черными полосами на груди, съежившись от холода, сидела и
думала. Она говорила вообще очень мало, всегда молчала и всё думала, думала...
За все шесть-семь лет ее шатания по меблированным комнатам,
таких, как Клочков, знала она человек пять. Теперь все они уже покончали курсы,
вышли в люди и, конечно, как порядочные люди, давно уже забыли ее. Один из них
живет в Париже, два докторами, четвертый художник, а пятый даже, говорят, уже
профессор. Клочков - шестой... Скоро и этот кончит курс, выйдет в люди.
Несомненно, будущее прекрасно, и из Клочкова, вероятно, выйдет большой человек,
но настоящее совсем плохо: у Клочкова нет табаку, нет чаю, и сахару осталось
четыре кусочка. Нужно как можно скорее оканчивать вышиванье, нести к заказчице и
потом купить на полученный четвертак и чаю и табаку.
- Можно войти? - послышалось за дверью.
Анюта быстро накинула себе на плечи шерстяной платок. Вошел
художник Фетисов.
- А я к вам с просьбой, - начал он, обращаясь к Клочкову
и зверски глядя из-под нависших на лоб волос. - Сделайте одолжение, одолжите
мне вашу прекрасную девицу часика на два! Пишу, видите ли, картину, а без
натурщицы никак нельзя!
- Ах, с удовольствием! - согласился Клочков, - Ступай,
Анюта.
- Чего я там не видела! - тихо проговорила Анюта.
- Ну, полно! Человек для искусства просит, а не для
пустяков каких-нибудь. Отчего не помочь, если можешь?
Анюта стала одеваться.
- А что вы пишете? - спросил Клочков.
- Психею. Хороший сюжет, да всё как-то не выходит;
приходится всё с разных натурщиц писать. Вчера писал одну с синими ногами.
Почему, спрашиваю, у тебя синие ноги? Это, говорит, чулки линяют. А вы всё
зубрите! Счастливый человек, терпение есть.
- Медицина такая штука, что никак нельзя без зубрячки.
- Гм... Извините, Клочков, но вы ужасно по-свински
живете! Чёрт знает как живете!
- То есть как? Иначе нельзя жить... От батьки я получаю
только двенадцать в месяц, а на эти деньги мудрено жить порядочно.
- Так-то так... - сказал художник и брезгливо
поморщился, - но можно все-таки лучше жить... Развитой человек обязательно
должен быть эстетиком. Не правда ли? А у вас тут чёрт знает что! Постель не
прибрана, помои, сор... вчерашняя каша на тарелке... тьфу!
- Это правда, - сказал медик и сконфузился, - но Анюте
некогда было сегодня убрать. Всё время занята.
Когда художник и Анюта вышли, Клочков лег на диван и стал
зубрить лежа, потом нечаянно уснул и, проснувшись через час, подпер голову
кулаками и мрачно задумался. Ему вспомнились слова художника о том, что развитой
человек обязательно должен быть эстетиком, и его обстановка в самом деле
казалась ему теперь противной, отталкивающей. Он точно бы провидел умственным
оком то свое будущее, когда он будет принимать своих больных в кабинете, пить
чай в просторной столовой, в обществе жены, порядочной женщины, - и теперь этот
таз с помоями, в котором плавали окурки, имел вид до невероятия гадкий. Анюта
тоже представлялась некрасивой, неряшливой, жалкой... И он решил расстаться с
ней, немедля, во что бы то ни стало.
Когда она, вернувшись от художника, снимала шубу, он поднялся и
сказал ей серьезно:
- Вот что, моя милая... Садись и выслушай. Нам нужно
расстаться! Одним словом, жить с тобою я больше не желаю.
Анюта вернулась от художника такая утомленная, изнеможенная.
Лицо у нее от долгого стояния на натуре осунулось, похудело, и подбородок стал
острей. В ответ на слова медика она ничего не сказала, и только губы у нее
задрожали.
- Согласись, что рано или поздно нам всё равно пришлось
бы расстаться, - сказал медик. - Ты хорошая, добрая, и ты не глупая, ты
поймешь...
Анюта опять надела шубу, молча завернула свое вышиванье в
бумагу, собрала нитки, иголки; сверток с четырьмя кусочками сахару нашла на окне
и положила на столе возле книг.
- Это ваше... сахар... - тихо сказала она и отвернулась,
чтобы скрыть слезы.
- Ну, что же ты плачешь? - спросил Клочков.
Он прошелся по комнате в смущении и сказал:
- Странная ты, право... Сама ведь знаешь, что нам
необходимо расстаться. Не век же нам быть вместе.
Она уже забрала все свои узелки и уже повернулась к нему, чтобы
проститься, и ему стало жаль ее.
"Разве пусть еще одну неделю поживет здесь? - подумал он. - В
самом деле, пусть еще поживет, а через неделю я велю ей уйти".
И, досадуя на свою бесхарактерность, он крикнул ей сурово:
- Ну, что же стоишь? Уходить, так уходить, а не хочешь,
так снимай шубу и оставайся! Оставайся!
Анюта сняла шубу, молча, потихоньку, потом высморкалась, тоже
потихоньку, вздохнула и бесшумно направилась к своей постоянной позиции - к
табурету у окна.
Студент потянул к себе учебник и опять заходил из угла в угол.
- Правое легкое состоит из трех долой... - зубрил он. -
Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4-5 ребер...
А в коридоре кто-то кричал во всё горло;
- Грригорий, самовар!
Примечания
Благородный отец и простак Щипцов, высокий, плотный старик,
славившийся не столько сценическими дарованиями, сколько своей необычайной
физической силой, "вдрызг" поругался во время спектакля с антрепренером и в
самый разгар руготни вдруг почувствовал, что у него в груди что-то оборвалось.
Антрепренер Жуков обыкновенно в конце каждого горячего объяснения начинал
истерически хохотать и падал в обморок, но Щипцов на сей раз не стал дожидаться
такого конца и поспешил восвояси. Брань и ощущение разрыва в груди так
взволновали его, что, уходя из театра, он забыл смыть с лица грим и только
сорвал бороду.
Придя к себе в номер, Щипцов долго шагал из угла в угол, потом
сел на кровать, подпер голову кулаками и задумался. Не шевелясь и не издав ни
одного звука, просидел он таким образом до двух часов другого дня, когда в его
номер вошел комик Сигаев.
- Ты что же это, Шут Иванович, на репетицию не приходил?
- набросился на него комик, пересиливая одышку и наполняя номер запахом винного
перегара. - Где ты был?
Щипцов ничего не ответил и только взглянул на комика мутными,
подкрашенными глазами.
- Хоть бы рожу-то вымыл! - продолжал Сигаев. - Стыдно
глядеть! Ты натрескался или... болен, что ли? Да что ты молчишь? Я тебя
спрашиваю: ты болен?
Щипцов молчал. Как ни была опачкана его физиономия, но комик,
вглядевшись попристальнее, не мог не заметить поразительной бледности, пота и
дрожания губ. Руки и ноги тоже дрожали, да и всё громадное тело верзилы-простака
казалось помятым, приплюснутым. Комик быстро оглядел номер, но не увидел ни
штофов, ни бутылок, ни другой какой-либо подозрительной посуды.
- Знаешь, Мишутка, а ведь ты болен! - встревожился он.
- Накажи меня бог, ты болен! На тебе лица нет!
Щипцов молчал и уныло глядел в пол.
- Это ты простудился! - продолжал Сигаев, беря его за
руку. - Ишь какие руки горячие! Что у тебя болит?
- До... домой хочу, - пробормотал Щипцов.
- А ты нешто сейчас не дома?
- Нет... в Вязьму...
- Эва, куда захотел! До твоей Вязьмы и в три года не
доскачешь... Что, к папашеньке и мамашеньке захотелось? Чай, давно уж они у тебя
сгнили и могилок их не сыщешь...
- У меня там ро... родина...
- Ну, нечего, нечего мерлехлюндию распускать. Эта
психопатия чувств, брат, последнее дело... Выздоравливай, да завтра тебе нужно в
"Князе Серебряном" Митьку играть. Больше ведь некому. Выпей-ка чего-нибудь
горячего да касторки прими. Есть у тебя деньги на касторку? Или постой, я сбегаю
и куплю.
Комик пошарил у себя в карманах, нашел пятиалтынный и побежал в
аптеку. Через четверть часа он вернулся.
- На, пей! - сказал он, поднося ко рту благородного отца
склянку. - Пей прямо из пузырька... Разом! Вот так... На, теперь гвоздичкой
закуси, чтоб душа этой дрянью не провоняла.
Комик посидел еще немного у больного, потом нежно поцеловал его
и ушел. К вечеру забегал к Щипцову jeune-premier {первый любовник
(франц.)} Брама-Глинский. Даровитый артист был в прюнелевых полусапожках,
имел на левой руке перчатку, курил сигару и даже издавал запах гелиотропа, но,
тем не менее, все-таки сильно напоминал путешественника, заброшенного в страну,
где нет ни бань, ни прачек, ни портных...
- Ты, я слышал, заболел? - обратился он к Щипцову,
перевернувшись на каблуке. - Что с тобой? Ей-богу, что с тобой?..
Щипцов молчал и не шевелился.
- Что же ты молчишь? Дурнота в голове, что ли? Ну, молчи,
не стану приставать... молчи...
Брама-Глинский (так он зовется по театру, в паспорте же он
значится Гуськовым) отошел к окну, заложил руки в карманы и стал глядеть на
улицу. Перед его глазами расстилалась громадная пустошь, огороженная серым
забором, вдоль которого тянулся целый лес прошлогоднего репейника. За пустошью
темнела чья-то заброшенная фабрика с наглухо забитыми окнами. Около трубы
кружилась запоздавшая галка. Вся эта скучная, безжизненная картина начинала уже
подергиваться вечерними сумерками.
- Домой надо! - услышал jeune-premier.
- Куда это домой?
- В Вязьму... на родину...
- До Вязьмы, брат, тысяча пятьсот верст... - вздохнул
Брама-Глинский, барабаня по стеклу. - А зачем тебе в Вязьму?
- Там бы помереть...
- Ну, вот еще, выдумал! Помереть... Заболел первый раз в
жизни и уж воображает, что смерть пришла... Нет, брат, такого буйвола, как ты,
никакая холера не проберет. До ста лет проживешь... Что у тебя болит?
- Ничего не болит, но я... чувствую...
- Ничего ты не чувствуешь, а всё это у тебя от лишнего
здоровья. Силы в тебе бушуют. Тебе бы теперь дербалызнуть хорошенечко, выпить
этак, знаешь, чтоб во всем теле пертурбация произошла. Пьянство отлично
освежает... Помнишь, как ты в Ростове-на-Дону насвистался? Господи, даже
вспомнить страшно! Бочонок с вином мы с Сашкой вдвоем еле-еле донесли, а ты его
один выпил да потом еще за ромом послал... Допился до того, что чертей мешком
ловил и газовый фонарь с корнем вырвал. Помнишь? Тогда еще ты ходил греков
бить...
Под влиянием таких приятных воспоминаний лицо Щипцова несколько
прояснилось и глаза заблестели.
- А помнишь, как я антрепренера Савойкина бил? -
забормотал он, поднимая голову. - Да что говорить! Бил я на своем веку тридцать
трех антрепренеров, а что меньшей братии, то и не упомню. И каких
антрепренеров-то бил! Таких, что и ветрам не позволяли до себя касаться! Двух
знаменитых писателей бил, одного художника!
- Что ж ты плачешь?
- В Херсоне лошадь кулаком убил. А в Таганроге напали раз
на меня ночью жулики, человек пятнадцать. Я поснимал с них шапки, а они идут за
мной да просят: "Дяденька, отдай шапку!" Такие-то дела.
- Что ж ты, дурило, плачешь?
- А теперь шабаш... чувствую. В Вязьму бы ехать!
Наступила пауза. После молчания Щипцов вдруг вскочил и
схватился за шапку. Вид у него был расстроенный.
- Прощай! В Вязьму еду! - проговорил он покачиваясь.
- А деньги на дорогу?
- Гм!.. Я пешком пойду!
- Ты ошалел...
Оба взглянули друг на друга, вероятно, потому, что у обоих
мелькнула в голове одна и та же мысль - о необозримых полях, нескончаемых
лесах, болотах.
- Нет, ты, я вижу, спятил! - решил jeune-premiег. - Вот
что, брат... Первым делом ложись, потом выпей коньяку с чаем, чтоб в пот
ударило. Ну, и касторки, конечно. Постой, где бы коньяку взять?
Брама-Глинский подумал и решил сходить к купчихе Цитринниковой,
попытать ее насчет кредита: авось, баба сжалится - отпустит в долг!
Jeune-premier отправился и через полчаса вернулся с бутылкой коньяку и с
касторкой. Щипцов по-прежнему сидел неподвижно на кровати, молчал и глядел в
пол. Предложенную товарищем касторку он выпил, как автомат, без участия
сознания. Как автомат, сидел он потом за столом и пил чай с коньяком; машинально
выпил всю бутылку и дал товарищу уложить себя в постель. Jeune-premier укрыл его
одеялом и пальто, посоветовал пропотеть и ушел.
Наступила ночь. Коньяку было выпито много, но Щипцов не спал.
Он лежал неподвижно под одеялом и глядел на темный потолок, потом, увидев луну,
глядевшую в окно, он перевел глаза с потолка на спутника земли и так пролежал с
открытыми глазами до самого утра. Утром, часов в девять, прибежал антрепренер
Жуков.
- Что это вы, ангел, хворать вздумали? - закудахтал он,
морща нос. - Ай, ай! Нешто при вашей комплекции можно хворать? Стыдно, стыдно!
А я, знаете, испугался! Ну, неужели, думаю, на него наш разговор подействовал?
Душенька моя, надеюсь, что вы не от меня заболели! Ведь и вы меня, тово... И к
тому же между товарищами не может быть без этого. Вы меня там и ругали и... с
кулаками даже лезли, а я вас люблю! Ей-богу, люблю! Уважаю и люблю! Ну, вот
объясните, ангел, за что я вас так люблю? Не родня вы мне, не сват, не жена, а
как узнал, что вы прихворнули, - словно кто ножом резанул.
Жуков долго объяснялся в любви, потом полез целоваться и в
конце концов так расчувствовался, что начал истерически хохотать и хотел даже
упасть в обморок, но, спохватившись, вероятно, что он не у себя дома и не в
театре, отложил обморок до более удобного случая и уехал.
Вскоре после него явился трагик Адабашев, личность тусклая,
подслеповатая и говорящая в нос... Он долго глядел на Щипцова, долго думал и
вдруг сделал открытие:
- Знаешь что, Мифа? - спросил он, произнося в нос вместо
ш - ф и придавая своему лицу таинственное выражение. - Знаешь
что?! Тебе нужно выпить касторки!!
Щипцов молчал. Молчал он и немного погодя, когда трагик вливал
ему в рот противное масло. Часа через два после Адабашева пришел в номер
театральный парикмахер Евлампий, или, как называли его почему-то актеры,
Риголетто. Он тоже, как и трагик, долго глядел на Щипцова, потом вздохнул, как
паровоз, и медленно, с расстановкой начал развязывать принесенный им узел. В
узле было десятка два банок и несколько пузырьков.
- Послали б за мной, и я б вам давно банки поставил! -
сказал он нежно, обнажая грудь Щипцова. - Запустить болезнь не трудно!
Засим Риголетто погладил ладонью широкую грудь благородного
отца и покрыл ее всю кровососными банками.
- Да-с... - говорил он, увязывая после этой операции
свои орудия, обагренные кровью Щипцова. - Прислали бы за мной, я и пришел бы...
Насчет денег беспокоиться нечего... Я из жалости... Где вам взять, ежели тот
идол платить не хочет? Таперя вот извольте капель этих принять. Вкусные капли! А
таперя извольте маслица выпить. Касторка самая настоящая. Вот так! На здоровье!
Ну, а таперя прощайте-с...
Риголетто взял свой узел и, довольный, что помог ближнему,
удалился.
Утром следующего дня комик Сигаев, зайдя к Щипцову, застал его
в ужаснейшем состоянии. Он лежал под пальто, тяжело дышал и водил блуждающими
глазами по потолку. В руках он судорожно мял скомканное одеяло.
- В Вязьму! - зашептал он, увидав комика. - В Вязьму!
- Вот это, брат, уж мне и не нравится! - развел руками
комик. - Вот... вот... вот это, брат, и нехорошо! Извини, но... даже, брат,
глупо...
- В Вязьму надо! Ей-богу, в Вязьму!
- Не... не ожидал от тебя!.. - бормотал совсем
растерявшийся комик. - Чёрт знает! Чего ради расквасился! Э... э... э... и
нехорошо! Верзила, с каланчу ростом, а плачешь. Нешто актеру можно плакать?
- Ни жены, ни детей, - бормотал Щипцов. - Не идти бы в
актеры, а в Вязьме жить! Пропала, Семен, жизнь! Ох, в Вязьму бы!
- Э... э... э... и нехорошо! Вот и глупо... подло даже!
Успокоившись и приведя свои чувства в порядок, Сигаев стал
утешать Щипцова, врать ему, что товарищи порешили его на общий счет в Крым
отправить и проч., но тот не слушал и всё бормотал про Вязьму... Наконец, комик
махнул рукой и, чтобы утешить больного, сам стал говорить про Вязьму.
- Хороший город! - утешал он. - Отличный, брат, город!
Пряниками прославился. Пряники классические, но - между нами говоря - того...
подгуляли. После них у меня целую неделю потом был того... Но что там хорошо,
так это купец! Всем купцам купец. Уж коли угостит тебя, так угостит!
Комик говорил, а Щипцов молчал, слушал и одобрительно кивал
головой.
К вечеру он умер.
Примечания
В церкви Одигитриевской божией матери, что в селе Верхних
Запрудах, обедня только что кончилась. Народ задвигался и валит из церкви. Не
двигается один только лавочник Андрей Андреич, верхнезапрудский интеллигент и
старожил. Он облокотился о перила правого клироса и ждет. Его бритое, жирное и
бугристое от когда-то бывших прыщей лицо на сей раз выражает два противоположных
чувства: смирение перед неисповедимыми судьбами и тупое, безграничное
высокомерие перед мимо проходящими чуйками и пестрыми платками. По случаю
воскресного дня он одет франтом. На нем суконное пальто с желтыми костяными
пуговицами, синие брюки навыпуск и солидные калоши, те самые громадные,
неуклюжие калоши, которые бывают на ногах только у людей положительных,
рассудительных и религиозно убежденных.
Его заплывшие, ленивые глаза обращены на иконостас. Он видит
давно уже знакомые лики святых, сторожа Матвея, надувающего щеки и тушащего
свечи, потемневшие ставники, потертый ковер, дьячка Лопухова, стремительно
выбегающего из алтаря и несущего ктитору просфору... Всё это давно уже видано и
перевидано, как свои пять пальцев... Несколько, впрочем, странно и необыденно
только одно: у северной двери стоит отец Григорий, еще не снимавший облачения, и
сердито мигает своими густыми бровями.
"Кому это он мигает, дай бог ему здоровья? - думает лавочник.
- А, и пальцем закивал! И ногой топнул, скажи на милость... Что за оказия, мать
царица? Кому это он?"
Андрей Андреич оглядывается и видит совсем уже опустевшую
церковь. У дверей столпилось человек десять, да и те стоят спиной к алтарю.
- Иди же, когда зовут! Что стоишь, как изваяние? -
слышит он сердитый голос отца Григория. - Тебя зову!
Лавочник глядит на красное, разгневанное лицо отца Григория и
тут только соображает, что миганье бровей и киванье пальца могут относиться и к
нему. Он вздрагивает, отделяется от клироса и нерешительно, гремя своими
солидными калошами, идет к алтарю.
- Андрей Андреич, это ты подавал на проскомидию за упокой
Марии? - спрашивает батюшка, сердито вскидывая глазами на его жирное,
вспотевшее лицо.
- Точно так.
- Так, стало быть, ты это написал? Ты?
И отец Григорий сердито тычет к глазам его записочку. А на этой
записочке, поданной Андреем Андреичем на проскомидию вместе с просфорой,
крупными, словно шатающимися буквами написано:
"За упокой рабы божией блудницы Марии".
- Точно так... я-с написал... - отвечает лавочник.
- Как же ты смел написать это? - протяжно шепчет
батюшка, и в его сиплом шепоте слышатся гнев и испуг.
Лавочник глядит на него с тупым удивлением, недоумевает и сам
пугается: отродясь еще отец Григорий не говорил таким тоном с верхнезапрудскими
интеллигентами! Оба минуту молчат и засматривают друг другу в глаза. Недоумение
лавочника так велико, что жирное лицо его расползается во все стороны, как
пролитое тесто.
- Как ты смел? - повторяет батюшка.
- Ко... кого-с? - недоумевает Андрей Андреич.
- Ты не понимаешь?! - шепчет отец Григорий, в изумлении
делая шаг назад и всплескивая руками. - Что же у тебя на плечах: голова или
другой какой предмет? Подаешь записку к жертвеннику, а пишешь на ней слово,
какое даже и на улице произносить непристойно! Что глаза пучишь? Нешто не
знаешь, какой смысл имеет это слово?
- Это вы касательно блудницы-с? - бормочет лавочник,
краснея и мигая глазами. - Но ведь господь, по благости своей, тово... это
самое, простил блудницу... место ей уготовал, да и из жития преподобной Марии
Египетской видать, в каких смыслах это самое слово, извините...
Лавочник хочет привести в свое оправдание еще какой-то
аргумент, но путается и утирает губы рукавом.
- Вот как ты понимаешь! - всплескивает руками отец
Григорий. - Но ведь господь простил - понимаешь? - простил, а ты осуждаешь,
поносишь, непристойным словом обзываешь, да еще кого! Усопшую дочь родную! Не
только из священного, но даже из светского писания такого греха не вычитаешь!
Повторяю тебе, Андрей: мудрствовать не нужно! Да, мудрствовать, брат, не нужно!
Коли дал тебе бог испытующий разум и ежели ты не можешь управлять им, то лучше
уж не вникай... Не вникай и молчи!
- Но ведь она тово... извините, актерка была! -
выговаривает ошеломленный Андрей Андреич.
- Актерка! Да кто бы она ни была, ты всё после ее смерти
забыть должен, а не то что на записках писать!
- Это точно... - соглашается лавочник.
- Наложить бы на тебя эпитимию, - басит из глубины
алтаря дьякон, презрительно глядя на сконфуженное лицо Андрея Андренча, - так
перестал бы умствовать! Твоя дочь известная артистка была. Про ее кончину даже в
газетах печатали... Филозоф!
- Оно, конечно... действительно... - бормочет лавочник,
- слово неподходящее, но я не для осуждения, отец Григорий, а хотел
по-божественному... чтоб вам видней было, за кого молить. Пишут же в
поминальницах названия разные, вроде там младенца Иоанна, утопленницы Пелагеи,
Егора-воина, убиенного Павла и прочее разное... Так и я желал.
- Неразумно, Андрей! Бог тебя простит, но в другой раз
остерегись. Главное, не мудрствуй и мысли по примеру прочих. Положи десять
поклонов и ступай.
- Слушаю, - говорит лавочник, радуясь, что нотация уже
кончилась, и опять придавая своему лицу выражение важности и степенства. -
Десять поклонов? Очень хорошо-с, понимаю. А теперь, батюшка, дозвольте к вам с
просьбой... Потому, как я все-таки отец ей... сами знаете, а она мне, какая там
ни на есть, все-таки дочь, то я тово... извините, собираюсь просить вас сегодня
отслужить панихиду. И вас дозвольте просить, отец дьякон!
- Вот это хорошо! - говорит отец Григорий, разоблачаясь.
- За это хвалю. Можно одобрить... Ну, ступай! Мы сейчас выйдем.
Андрей Андреич солидно шагает от алтаря и красный, с
торжественно-панихидным выражением лица останавливается посреди церкви. Сторож
Матвей ставит перед ним столик с коливом, и, немного погодя, панихида
начинается.
В церкви тишина. Слышен только металлический звук кадила да
протяжное пение... Возле Андрея Андреича стоят сторож Матвей, повитуха
Макарьевна и ее сынишка, сухорукий Митька. Больше никого нет. Дьячок поет плохо,
неприятным, глухим басом, но напев и слова так печальны, что лавочник
мало-помалу теряет выражение степенства и погружается в грусть. Вспоминает он
свою Машутку... Он помнит, что родилась она у него, когда он еще служил лакеем у
верхнезапрудских господ. За лакейской суетой он и не замечал, как росла его
девочка. Тот длинный период, когда она формировалась в грациозное создание с
белокурой головкой и большими, как копейки, задумчивыми глазами, прошел для него
незамеченным. Воспитывалась она, как и вообще все дети фаворитов-лакеев, в белом
теле, около барышень. Господа, от нечего делать, выучили ее читать, писать,
танцевать, он же в ее воспитание не вмешивался. Изредка разве, случайно, сойдясь
с ней где-нибудь у ворот или на площадке лестницы, он вспоминал, что она его
дочь, и начинал, насколько хватало досуга, учить ее молитвам и священной
истории. О, и тогда еще он слыл за знатока уставов и св. писания! Девочка, как
ни хмуро и ни солидно было лицо отца, охотно слушала его. Молитвы повторяла она
за ним зевая, но зато, когда он, заикаясь и стараясь выражаться пофигуристее,
начинал рассказывать ей истории, она вся превращалась в слух. Чечевица Исава,
казнь Содома и бедствия маленького мальчика Иосифа заставляли ее бледнеть и
широко раскрывать голубые глаза.
Затем, когда он бросил лакейство и на скопленные деньги открыл
в селе лавочку, Машутка уехала с господами в Москву...
За три года до своей смерти она приезжала к отцу. Он едва узнал
ее. Это была молодая, стройная женщина, с манерами барыни и одетая по-господски.
Говорила она по-умному, словно по книге, курила табак, спала до полудня. Когда
Андрей Андреич спросил ее, чем она занимается, она, смело глядя ему прямо в
глаза, объявила: "Я актриса!" Такая откровенность показалась бывшему лакею
верхом цинизма. Машутка начала было хвастать своими успехами и актерским житьем,
но, видя, что отец только багровеет и разводит руками, умолкла. И молча, не
глядя друг на друга, они прожили недели две, до самого отъезда. Перед отъездом
она упросила отца пойти погулять с ней по берегу. Как ни жутко ему было гулять
среди бела дня, на глазах всего честного народа с дочкой актрисой, но он уступил
ее просьбам...
- Какие чудные у вас места! - восхищалась она, гуляя. -
Что за овраги и болота! Боже, как хороша моя родина!
И она заплакала.
"Эти места только место занимают... - думал Андрей Андреич,
тупо глядя на овраги и не понимая восторга дочери. - От них корысти, как от
козла молока".
А она плакала, плакала и жадно дышала всей грудью, словно
чувствовала, что ей недолго еще осталось дышать...
Андрей Андреич встряхивает головой, как укушенная лошадь, и,
чтоб заглушить тяжелые воспоминания, начинает быстро креститься...
- Помяни, господи, - бормочет он, - усопшую рабу твою
блудницу Марию и прости ей вольная и невольная...
Непристойное слово опять срывается с его языка, но он не
замечает этого: что прочно засело в сознании, того, знать, не только
наставлениями отца Григория, но и гвоздем не выковыришь! Макарьевна вздыхает и
что-то шепчет, втягивая в себя воздух, сухорукий Митька о чем-то задумался...
- ...идеже несть болезни, печалей и воздыхания... -
гудит дьячок, прикрывая рукой правую щеку.
Из кадила струится синеватый дымок и купается в широком косом
луче, пересекающем мрачную, безжизненную пустоту церкви. И кажется, вместе с
дымом носится в луче душа самой усопшей. Струйки дыма, похожие на кудри ребенка,
кружатся, несутся вверх к окну и словно сторонятся уныния и скорби, которыми
полна эта бедная душа.
Примечания
Клоун из цирка братьев Гинц, Генри Пуркуа, зашел в московский
трактир Тестова позавтракать.
- Дайте мне консоме! - приказал он половому.
- Прикажете с пашотом или без пашота?
- Нет, с пашотом слишком сытно... Две-три гренки,
пожалуй, дайте...
В ожидании, пока подадут консоме, Пуркуа занялся наблюдением.
Первое, что бросилось ему в глаза, был какой-то полный благообразный господин,
сидевший за соседним столом и приготовлявшийся есть блины.
"Как, однако, много подают в русских ресторанах! - подумал
француз, глядя, как сосед поливает свои блины горячим маслом. - Пять блинов!
Разве один человек может съесть так много теста?"
Сосед между тем помазал блины икрой, разрезал все их на
половинки и проглотил скорее, чем в пять минут...
- Челаэк! - обернулся он к половому. - Подай еще
порцию! Да что у вас за порции такие? Подай сразу штук десять или пятнадцать!
Дай балыка... семги, что ли?
"Странно... - подумал Пуркуа, рассматривая соседа. - Съел
пять кусков теста и еще просит! Впрочем, такие феномены не составляют
редкости... У меня у самого в Бретани был дядя Франсуа, который на пари съедал
две тарелки супу и пять бараньих котлет... Говорят, что есть также болезни,
когда много едят..."
Половой поставил перед соседом гору блинов и две тарелки с
балыком и семгой. Благообразный господин выпил рюмку водки, закусил семгой и
принялся за блины. К великому удивлению Пуркуа, ел он их спеша, едва разжевывая,
как голодный...
"Очевидно, болен... - подумал француз. - И неужели он, чудак,
воображает, что съест всю эту гору? Не съест и трех кусков, как желудок его
будет уже полон, а ведь придется платить за всю гору!"
- Дай еще икры! - крикнул сосед, утирая салфеткой
масляные губы. - Не забудь зеленого луку!
"Но... однако, уж половины горы нет! - ужаснулся клоун. -
Боже мой, он и всю семгу съел? Это даже неестественно... Неужели человеческий
желудок так растяжим? Не может быть! Как бы ни был растяжим желудок, но он не
может растянуться за пределы живота... Будь этот господин у нас во Франции, его
показывали бы за деньги... Боже, уже нет горы!"
- Подашь бутылку Нюи... - сказал сосед, принимая от
полового икру и лук. - Только погрей сначала... Что еще? Пожалуй, дай еще
порцию блинов... Поскорей только...
- Слушаю... А на после блинов что прикажете?
- Что-нибудь полегче... Закажи порцию селянки из осетрины
по-русски и... и... Я подумаю, ступай!
"Может быть, это мне снится? - изумился клоун, откидываясь на
спинку стула. - Этот человек хочет умереть! Нельзя безнаказанно съесть такую
массу! Да, да, он хочет умереть. Это видно по его грустному лицу. И неужели
прислуге не кажется подозрительным, что он так много ест? Не может быть!"
Пуркуа подозвал к себе полового, который служил у соседнего
стола, и спросил шепотом:
- Послушайте, зачем вы так много ему подаете?
- То есть, э... э... они требуют-с! Как же не подавать-с?
- удивился половой.
- Странно, но ведь он таким образом может до вечера
сидеть здесь и требовать! Если у вас у самих не хватает смелости отказывать ему,
то доложите метрд'отелю, пригласите полицию!
Половой ухмыльнулся, пожал плечами и отошел.
"Дикари! - возмутился про себя француз. - Они еще рады, что
за столом сидит сумасшедший, самоубийца, который может съесть на лишний рубль!
Ничего, что умрет человек, была бы только выручка!"
- Порядки, нечего сказать! - проворчал сосед, обращаясь
к французу. - Меня ужасно раздражают эти длинные антракты! От порции до порции
изволь ждать полчаса! Этак и аппетит пропадет к чёрту, и опоздаешь... Сейчас три
часа, а мне к пяти надо быть на юбилейном обеде.
- Pardon, monsieur, {Извините (франц.)} -
побледнел Пуркуа, - ведь вы уж обедаете!
- Не-ет... Какой же это обед? Это завтрак... блины...
Тут соседу принесли селянку. Он налил себе полную тарелку,
поперчил кайенским перцем и стал хлебать...
"Бедняга... - продолжал ужасаться француз. - Или он болен и
не замечает своего опасного состояния, или же он делает всё это нарочно... с
целью самоубийства... Боже мой, знай я, что наткнусь здесь на такую картину, то
ни за что бы не пришел сюда! Мои нервы не выносят таких сцен!"
И француз с сожалением стал рассматривать лицо соседа, каждую
минуту ожидая, что вот-вот начнутся с ним судороги, какие всегда бывали у дяди
Франсуа после опасного пари...
"По-видимому, человек интеллигентный, молодой... полный сил...
- думал он, глядя на соседа. - Быть может, приносит пользу своему отечеству...
и весьма возможно, что имеет молодую жену, детей... Судя по одежде, он должен
быть богат, доволен... но что же заставляет его решаться па такой шаг?.. И
неужели он не мог избрать другого способа, чтобы умереть? Чёрт знает как дешево
ценится жизнь! И как низок, бесчеловечен я, сидя здесь и не идя к нему на
помощь! Быть может, его еще можно спасти!"
Пуркуа решительно встал из-за стола и подошел к соседу.
- Послушайте, monsieur, - обратился он к нему тихим,
вкрадчивым голосом. - Я не имею чести быть знаком с вами, но, тем не менее,
верьте, я друг ваш... Не могу ли я вам помочь чем-нибудь? Вспомните, вы еще
молоды... у вас жена, дети...
- Я вас не понимаю! - замотал головой сосед, тараща на
француза глаза.
- Ах, зачем скрытничать, monsieur? Ведь я отлично вижу!
Вы так много едите, что... трудно не подозревать...
- Я много ем?! - удивился сосед. - Я?! Полноте... Как
же мне не есть, если я с самого утра ничего не ел?
- Но вы ужасно много едите!
- Да ведь не вам платить! Что вы беспокоитесь? И вовсе я
не много ем! Поглядите, ем, как все!
Пуркуа поглядел вокруг себя и ужаснулся. Половые, толкаясь и
налетая друг на друга, носили целые горы блинов... За столами сидели люди и
поедали горы блинов, семгу, икру... е таким же аппетитом и бесстрашием, как и
благообразный господин.
"О, страна чудес! - думал Пуркуа, выходя из ресторана. - Не
только климат, но даже желудки делают у них чудеса! О страна, чудная страна!"
| |