Чарская Лидия Алексеевна - Щелчок

ify">   - Так тем пуще надо. Не погибать же душе христи­анской.

   - Воровская у него душа, цыганская... Ну, да и впрямь, снести бы... Может, в усадьбе-то отойдет да ска­жет, куда лошадь девал. Несем-ка его в усадьбу, братцы!

   И Андрон нагнулся над бесчувственным Орлей и с по­мощью конюха Вани поднял его и понес. Антип взял их лошадей за поводья, и печальное шествие двинулось по направлению к усадьбе.

  

   Проснулся господский дом. В окнах его замелькали огни.

   На террасе собрались все обитатели усадьбы: Ва­лентина Павловна Раева с внуком Кирой и калекой-внучкой, хромой четырнадцатилетней девочкой Лялей, ходившей на костылях, их гувернантка, Аврора Василь­евна, - пожилая сухая особа; француз, добродушный старичок мосье Диро, или "Ами", как его называли дети; репетитор белокурого черноглазого мальчика Киры, по­разительно маленького для своих десяти лет, дальний родственник Раевых, студент Михаил Михайлович Мирский, "Мик-Мик" по прозвищу, данному ему самим Ки­рой, и другие.

   Тут же были и три товарища по гимназии маленького Раева - дети бедных родителей, которых гостеприимная и добрая Валентина Павловна пригласила провести в Раевке лето: маленький, необычайно нежный, похожий на тихую девочку, Аля Голубин, сын отставной школьной учительницы; краснощекий, румяный, плотный крепыш, Ваня Курнышов, сын бедного сапожника, и синеглазый веселый, горячий, как огонь, одиннадцатилетний хохол-сирота - Ивась Янко.

   Между мальчиками то и дело юлила небольшая фи­гурка двенадцатилетней девочки, с носиком-пуговицей, вихрастой головкой и бойким птичьим личиком, шалов­ливой, везде и всюду поспевающей. Это была Симочка - приемыш Валентины Павловны, выросшая в ее доме вме­сте с сиротами-внуками.

   Няня Степановна и щеголеватый лакей Франц, у ко­торого ничего не было немецкого, кроме его имени, то­же пришли на террасу разделить беспокойство своих господ.

   Кира, прелестный изящный мальчуган, с короткими кудрями и глазами, похожими на коринки, волновался больше других.

   - Вы поймите! Вы поймите! - обращался он то к одному, то к другому. - Бабушка мне его подарила! А они его украли! Гадкие, противные, злые цыгане!.. Мы проезжали, катаясь утром, мимо табора... Останавлива­лись... А они так смотрели на Ахилла! Так смотрели!.. О, бабушка, бабушка! Да неужели же мы не найдем Ахилла, моего голубчика? Неужели не вернем?

   - Будьте же мужчиной, Кира, - шепнул, прибли­зившись к своему ученику, Мик-Мик, в то время как Валентина Павловна, стараясь всячески утешить внука, гладила его кудрявую головку.

   - Жаль, что я не поехал вместе с погоней! Я бы поймал вора, - неожиданно проговорил синеглазый кра­савчик Янко, вспыхивая от нетерпения.

   - Как раз! Кто кого? Ты вора или он тебя? - шепо­том насмешливо осведомился у товарища Ваня Курны­шов.

   - Ну, знаешь, благодари Создателя, что уж больно торжественная минута, а то бы я тебя...

   И Янко незаметно щелкнул Ваню по его широкому, бойко задранному кверху носу.

   - Ах, ты!.. - всколыхнулся тот.

   - Тише, тише! Я слышу, сюда идут. Лошадиные ко­пыта тоже слышу, - и бледная, тоненькая, хромая де­вочка Ляля, подняв пальчик, остановилась у дверей тер­расы.

   - Идут! Господи Иисусе! И несут кого-то, - неволь­но крестясь, вставила свое слово Степановна, тоже вы­глядывая за дверь.

   - Поймали! Вора поймали! Ура! - неистово, на весь сад, крикнул веселый Ивась и осекся, замолк сразу.

   Двое мужчин с мальчиком, бессильно свесившимся у них на руках, подошли к террасе и положили бесчув­ственное тельце па ее верхнюю ступеньку.

   Кучер Андрон выступил вперед и, волнуясь, передал в коротких словах обо всем случившемся.

   - Вот он, воришка этот, либо мертвый, либо живой, не знаем. А лошадь исчезла, как в воду канула. Утром мы с Ваней обшарим весь лес... С парнишкой что прика­жете делать, Валентина Павловна, ваше превосходитель­ство? Куда нам велите доставить его? - заключил вопро­сом свою речь Андрон.

   Бабушка подняла к глазам лорнет, взглянула на рас­простертое перед пей маленькое тело цыганенка, с курча­вой головой, с сочившейся струйкой крови из раны на виске, и проговорила взволнованным голосом:

   - В больницу его надо... Запрячь коляску и отвезти его сейчас же в больницу... Скорее!

   - Ах, нет! Не надо в больницу!.. Он умрет по до­роге! Смотрите, какой он бледный жалкий и весь в крови!

   И хромая девочка наклонилась над Орлей.

   - Бабушка, милая, дорогая, не отсылайте его от нас!.. Я выхожу его... Может быть, он выживет... не умрет... Умоляю вас, бабушка, хорошая, дорогая.

   И девочка со слезами на глазах прильнула к старуш­ке Раевой.

   - Но ведь он вор, Ляля! Пойми, таких в тюрьму са­жают, - волнуясь, протестовала Валентина Павловна.- Он, наконец, у твоего брата лошадь украл! Сделал несчастным бедного Киру!

   - Бабушка! Милая! Но ведь, может быть, и не он украл. И притом, кто знает, его могли научить украсть другие или заставить... принудить... Это ведь никому не известно... Я умоляю, бабушка, разрешите его оставить у нас... Он поправится и тогда скажет, куда девалась лошадь и зачем он увел ее. Я сама буду ухаживать за ним. Милая бабушка, разрешите только!

   Калека-девочка просила так трогательно и кротко, что не привыкшая отказывать в чем-либо своим внукам бабушка невольно задумалась. Легкое колебание отразилось на ее лице.

   Валентина Павловна сама была очень добрая и чуткая по натуре. Пропажа дорогой лошади огорчила ее, тем более что лошадь эта была любимой забавой ее внука Киры-Счастливчика, как его называли все в доме. Но, с другой стороны, нельзя же было дать умереть мальчи­ку, которого еще можно попытаться спасти. Вор он или не вор - покажет будущее, а пока надо во что бы то ни стало помочь ему.

   И, покачав своей седой головой, Валентина Павловна сказала отрывисто:

   - Осторожно поднимите мальчика и отнесите его в угловую комнату. Да пускай кто-нибудь скачет за док­тором в город... Попросите его сейчас же, ночью, приехать к больному.

   Потом, помолчав немного, добавила тихо: - И воды принесите мне теплой, ваты и бинтов. Пока что надо промыть и забинтовать рану.

   И первая принялась хлопотать около бесчувственного тела Орли.

  

   Орля не умер, хотя то состояние, в котором находился мальчик две долгие недели, было близко к смерти.

   Как во сне, слышались ему, точно издалека, чьи-то за­глушенные голоса. Боль в голове помрачала ему созна­ние, но в минуты прояснения, слегка приоткрыв глаза, мальчик видел участливо склонившиеся над ним добрые лица. Чаще других - седую голову и красивое старче­ское лицо, еще чаще хрупкую фигуру калеки-девочки с бледным личиком и тоскливыми кроткими глазами.

   Иногда боли в голове становились нестерпимы. Орля кричал тогда и стонал на весь дом. Человек в круглых очках промывал рану на лбу, вливал в рот больного ле­карство и выстукивал ему каким-то молоточком грудь.

   Все это Орля чувствовал и видел в каком-то дурмане.

   Мальчик долго находился между жизнью и смертью, но крепкий организм победил смерть, и Орля почувство­вал облегчение, спустя же три недели впервые сознатель­но открыл глаза.

   Орля лежал в светлой чистенькой комнате, залитой лучами солнца.

   У постели его, прислонив к коленям костыли, сидела бледная девочка с кроткими темными глазами.

   - Тебе легче, мальчик? Не болит голова? - накло­нившись к нему, говорит она с участием в голосе.

   Но Орле не понравилось, что его тревожат, что ему задают вопросы.

   - А тебе что за дело? - грубо обрезал он ее.

   - Ну, бранится - значит здоров! Это первый при­знак. Успокойтесь, Ляля! Исполать вам: отходили мо­лодца! - послышался по другую сторону Орлиной крова­ти веселый насмешливый голос.

   Орля с трудом повернул голову и увидел черненького студента, который с четырьмя мальчиками заезжал в та­бор верхом.

   И мгновенно полное сознание возвратилось к больно­му. Вспомнился тот злополучный вечер... кража коня... бешеная скачка к опушке... внезапное появление Яшки... ; и камень... И все снова заволокло туманом перед ним.

   Когда туман рассеялся снова, Орля понял одно: та­бор далеко, лошади у него нет и сам он пойман и прико­ван, как узник, к этой постели.

   Его глаза загорелись горячим огнем. Лицо свело су­дорогой.

   "О, только бы вырваться отсюда!.." Он сумеет отпла­тить злом за зло долговязому разбойнику Яшке, ото­мстить за все...

   "А Галька! Где Галька? Может быть, она давно бро­шена в лесу и умерла с голода?" - внезапно пришло ему в голову, и он заскрипел зубами.

   - Пустите меня в табор! В табор хочу! - бурчал он себе под нос и беспокойно заметался в кровати.

   - Ну, уж это дудки, мальчуган! - тем же веселым и беспечным тоном отозвался студент. - Пока не по­правишься, оставайся с нами, а потом иди себе с Богом.

   - Нет! Сейчас пустите! - угрюмо бросил больной.

   - Ну уж, братец ты мой, этого никак нельзя! Не по­лагается! Два шага тебе не сделать, сейчас редьку зако­паешь носом. Верно тебе говорю. Отлежись, поправься, а потом и ступай, - добродушно говорил студент.

   - Убегу, коли не пустишь! - злобно сверкнул на него еще ярче разгоревшимися глазами Орля.

   - Ну, брат, для побега сила нужна.

   - Не дразните его, Мик-Мик! Он сам видит, что сей­час ему не встать с постели, - мягко остановила девочка молодого человека. - Не правда ли, мальчик, у тебя мало еще силы? Ты еще слаб... А скажи мне, кстати, как зовут тебя, милый?

   Но вместо ответа Орля только мотнул головою.

   - Убирайся! Отстань! Чего пристала! - буркнул он, с ненавистью глядя в кроткое, склонившееся к нему, лицо.

   - Вот так штука! - засмеялся Мик-Мик. - Его от смерти спасли, отходили, а он бранится. Ну и малец! Мое почтение!

   - Он еще болен, оставим его в покое! - произнесла сконфуженная Ляля и, поправив подушки больного, тихо посоветовала Орле уснуть.

   Как-то раз, проснувшись утром, Орля был приятно поражен. Голова у него не болела вовсе, обычная за по­следнее время слабость исчезла совсем. Что-то бодрое вливалось ему волною в душу.

   Вчера еще хромая Ляля, принося ему обед, нашла его свежее и бодрее обыкновенного и разрешила ему встать сегодня.

   Но и помимо этого разрешения он бы встал и так, без спросу.

   Ясное летнее солнышко заглядывало в комнату. Де­ревья шептали зелеными ветками там, за окном. Небо голубело вдали, сливаясь с горизонтом за золотыми по­лями. В соседней сельской церкви благовестили к обедне.

   В одну минуту Орля вскочил с постели и, пошатыва­ясь от слабости, оглянулся вокруг.

   - Ба! Что это такое лежит на стуле?

   Два прыжка на ослабевших ногах, и мальчик уже держал в руках красную кумачовую рубашку, плисовые шаровары и высокие сапоги.

   - Никак для меня это! - произнес он, ухмыльнув­шись, и стал торопливо одеваться в новешенький, с иго­лочки, костюм.

   Три-четыре минуты - и Орля был неузнаваем. Чуть покачиваясь на подгибающихся ногах, он подошел к зер­калу, стоявшему в углу комнаты, заглянул в него и ах­нул: в одетом по-барски, худом, высоком мальчугане, с наголо остриженной, иссиня-черной головой, с огром­ными, вследствие худобы, глазами, трудно было узнать . прежнего Орлю, лихого и вороватого таборного цыганенка.

   Он с восхищением разглядывал свою изменившуюся фигуру, поворачиваясь то вправо, то влево, строя себе в стекле уморительные рожицы.

   - Вот бы в табор улепетнуть в таком виде! И то бы улепетнуть!.. Шапки только нет, вот жалость. А уж одежа такая, какой не сыщешь у самого дяди Иванки, - решил он и даже прищелкнул от удовольствия языком.

   Глаза его метнулись на дверь. Он сделал, осторожно крадучись, шаг, другой, третий. Еще шаг, и в руках его ручка запора. Раз...

   Вот радость! Дверь не заперта!..

   Весь трепещущий, похолодевший от волнения, Орля перешагнул порог и очутился в коридоре. Едва касаясь ногами пола, он заскользил по направлению следующей двери, белевшей на противоположном конце длинного перехода.

   Мертвая тишина царила в доме, точно он был необи­таем в "этот утренний час.

   "В табор! В табор! - металась мысль в разгоряченной голове мальчика. - Лишь бы убежать отсюда неза­меченным, а там найду дорогу, догоню своих, дяде Иванке все расскажу про Яшку, пускай его судит... А Гальку вернет... велит отыскать и вернуть, ежели прогнал ее, бедняжку... Только бы не оплошать сейчас, только бы не заметил кто..."

   С сильно бьющимся сердцем мальчик приоткрыл дверь и заглянул в щель.

   Большая нарядная пустая комната. Ни души. Зна­чит, можно войти в нее.

   И Орля перешагнул порог гостиной. Отсюда оп про­крался наудачу в светлую, залитую солнцем столовую. Потом на террасу. Еще несколько быстрых шагов, и он в саду.

   Здесь мальчик приостановился, удивленно озираясь во все стороны.

   Что это? Тот самый сад, через который он пробирал­ся к конюшням за конем в ту злополучную ночь! Он у тех же господ, у которых свел со двора коня-красавца! Ну, стало быть, плохо дело... Вылечили они его с тем, чтобы судить, в тюрьму бросить за воровство. А может статься, и похуже что ожидает его - Орлю... Нет! Ско­рее, скорее, пока не хватились, утекать отсюда...

   Собрав все свои силы, мальчик вздохнул всею грудью и с места стрелою пустился бежать.

   Вот и знакомый плетень, за ним дорога. Слабыми ру­ками Орля опирается о него, ослабевшими за время бо­лезни ногами лезет через перекладины. Голова кружится с непривычки, в глазах туман, сердце бьется сильно и неровно в груди.

   Прыжок, и он на дороге.

   Теперь скорее, скорее к лесу. "Ну, Орля, держись!" - подбадривая себя, говорит мальчик и пускается бегом по пыльной мягкой дороге.

  

   Ты это куда, паренек, собрался? Тяжелая рука опустилась на плечо Орли, и, словно из-под земли, перед ним вырастает фигура щеголеватого лакея Франца.

   Франц и гувернер, monsieur Диро, идут с мокрыми полотенцами от пруда, где только что выкупались оба.

   Они еще издали заметили бегущую фигурку и пошли на­перерез беглецу.

   У monsieur Диро на лице испуг и изумление. Рука Франца изо всей силы сжимает Орлино плечо.

   - Господа в церковь изволили пойти, а ты лататы тем временем задал! - громко произносит Франц. - Куда похвально! Нечего сказать! Так-то благодетелям своим отплачиваешь! Марш домой! А чтоб больше не ду­мал убегать, я тебя на ключ закрою пока что.

   И Франц, схватив за руку Орлю, потащил его к дому.

   Monsieur Диро, мягкий и добродушный, по своему обыкновению, шел за ними, приговаривая на ломаном русском языке:

   - О-о! Каков мальчуган!.. Удраля среди беленьков денька... Сапирайти его, Франц, потуже до генералынин приход от церквей.

   Но Францу все советы были излишни. Он и сам знал, что ему надо делать.

   Притащив упиравшегося Орлю в дом, он втолкнул его в первую попавшуюся комнату и, плотно притворив дверь, закрыл ее на ключ.

   - Сиди и жди своей участи, разбойник. Ишь, что выдумал - из дому убегать! Постой, будет еще тебе на • орехи!

   Орля слышал, как щелкнул замок. Слышал удаляв­шиеся шаги и воркотню Франца. Маленькое сердце цы­ганенка зашлось волною нового бешенства.

   "Это что ж такое? Заперли, как птицу в клетке... Грозят... не пускают на свободу... Да я за это весь дои разнесу!" - думает про себя Орля.

   Страшный прилив злобы охватил душу мальчика. Как дикий зверек, заметался он по комнате, воя по-зверино­му, топая ногами, изо всей силы ударяя кулаками в не­поддающуюся его ослабевшим за болезнь силенкам дверь...

   Потом, злобный, негодующий, с пеной у рта, со свер­кающими бешенством глазами, он остановился посреди комнаты, выискивая взором, что бы ему сокрушить, сломать.

   Комната, в которой он очутился, была длинная, полу­темная, с несколькими шкафами, стоящими по стенам.

   Вне себя Орля подскочил к ближайшему из них и широко распахнул его дверцу.

   Торжествующий крик вырвался из его груди: в шкафу висели платья, и нарядные, и повседневные, из суконных, шерстяных, шелковых, тюлевых и кружевных тканей.

   С минуту мальчик стоял, как бы оцепенев на месте... Какое богатство!.. И вдруг, испустив новый дикий, прон­зительный крик, полный торжества и злобы, он бросился вперед и проворными руками стал срывать с вешалок все висевшие на них костюмы... Новый крик... И затрещали дверцы другого шкафа...

   Теперь все содержимое в обоих было выкинуто про­ворными руками Орли на середину комнаты. Еще шкаф, и еще...

   Не прошло и десяти минут, как они все были опорож­нены до нитки, а посреди комнаты высилась теперь целая груда пестрого, светлого и темного платья.

   - Ага! Так-то вы со мною! Ну, так постойте же! - прохрипел Орля, ринулся на верх" груды костюмов и стал рвать их руками и зубами с ожесточением, как взбесив­шийся волчонок.

   Треск шелка и сукна, режущий звук разрываемых па клочья лепт и кружев, глухой свист разлезающегося по швам барежа в продолжение доброго получаса наполня­ли тишину комнаты.

   Где не могли совладать с прочной материей руки Орли, помогали зубы, причем мальчик катался по полу, выл и скрежетал зубами в неистовстве, как настоящий дикарь.

   Наконец он устал от своей разрушительной работы. Вокруг него теперь валялись всюду, густо устилая пол, куски материй, клочья и лохмотья растерзанных плать­ев, накидок, жакетов - словом, всего того, что, аккурат­но развешанное, хранилось до этой минуты в гардероб­ных шкафах.

   При виде произведенного им полного разрушения Орля вздохнул облегченно, повернулся к двери, погрозил по направлению ее кулаком и, злобно усмехнувшись, проговорил, сверкая глазами:

   - Ладно! Хватит с вас! Будете помнить, как запи­рать Орлю да томить в неволе! А если потом держать станете, хуже еще устрою...

   Тут он пошатнулся, изнуренный непривычными усилиями, опустился на пол и сразу уснул крепким долгим сном выздоравливающего, но не в меру утомленного ребенка.

  

   Вот так разгром! Что же это такое? Никак наше­ствие иноплеменников! Царица Небесная! Святи­тели, Никола Чудотворец! Батый, что ли, со своею ратью здесь побывал!

   Мик-Мик стоял в дверях гардеробной и сокрушенно покачивал головою. Но темные глаза его смеялись поми­мо соли, а губы тщетно силились скрыть улыбку.

   Из-за тонкой высокой фигуры студента выглядывали пять взволнованных рожиц.

   Счастливчик Кира, Симочка, Ваня, Ивась и Аля с лю­бопытством, присущим их возрасту, разглядывали царив­ший в гардеробной хаос и спавшего на груде лохмотьев и тряпья, как ни в чем не бывало, Орлю. Кира опомнился первый:

   - Надо бабушке сказать! Он все платья попортил! О, какой злой мальчишка!

   - Вот так фунт изюма! Запорожец-вояка, да и толь­ко! - не без некоторой доли восторга вырвалось из груди Ивася.

   - Варвар он! Сколько добра перепортил! Денег-то, денег зря сколько пропало! - сокрушался Ваня, и его толстые румяные щеки отдувались от негодования.

   - Ах, что с ним будет теперь? Неужели его посадят в тюрьму? - и нежный тихонький Аля всплеснул свои­ми детскими ручонками.

   - Ну, в тюрьму не в тюрьму, а этого оставить так невозможно. Надо прежде всего пойти предупредить ба­бушку, - решил Мик-Мик. - А вы, друзья мои, остань­тесь здесь и Боже вас упаси сего неистового Роланда пальцем тронуть! Берегитесь - сокрушу!

   У Мик-Мика была одна драгоценная особенность: он не терял ни на минуту своего веселого расположения духа. И сейчас, несмотря па всю необычайность случая, черненький студент не растерялся.

   - Симочка! Отменная девица! Пожалуйте со мною!- скомандовал он.

   - Ах, Мик-Мик, позвольте мне остаться!

   - Ну, хорошо, только, чур, цыганенка не будить! И Михаил Михайлович вышел из комнаты.

   Лишь только шаги его замолкли в коридоре, Симоч­ка на цыпочках подкралась к собранным в кучу безоб­разным клочкам гардероба.

   - Ах, мое розовое тюлевое платье! - вскричала она с отчаянием в голосе, увидя что-то нежное и воздушное в общей груде тряпья.

   - Действительно, ваше платье. Увы, оно приказало долго жить! - с комическим вздохом проронил Ивась.

   - Вам хорошо смеяться. А мне каково! Мое розовое платье! Мое бедное розовое платье!

   - Не плачьте, эка важность! - становясь в позу и поднимая руку кверху, произнес Ивась. - В прежние времена люди совсем ходили без платьев, и не ревели же они!

   - Не плачь, Симочка, - обнимая сестру, проговорил Счастливчик, - мне тяжелее. Ахилл пропал и, должно быть, не найдется никогда!

   - Бедный Ахилл! И ему нелегко, конечно! - про­изнес тихонький Аля, обводя всех своими голубыми гла­зами.

   - Господа, а что, если разбудить этого душку с раз­бойничьими ухватками и сразу предложить ему вопрос, куда он девал лошадь, - предложил Ваня. - Пожалуй, он скажет со сна!

   - Сосна - дерево, и оно не говорит, - острил Ивась.

   - Острить не время теперь, - произнес, пожимая плечами, Ваня.

   - Нельзя трогать цыганенка! Мик-Мик не позволил его трогать! Вы слышали? - вмешался Счастливчик.

   - Его никто не тронет! Мы только его спросим.

   И, не дождавшись ответа своих товарищей, Ваня быст­ро приблизился к спящему на груде тряпья мальчику и, наклонившись к нему, произнес громко:

   - Эй, полупочтенный, как тебя, проснись!

   В одну минуту Орля был на ногах. Испуганно выта­ращенными глазами он смотрел на детей, ничего не по­нимая.

   Но вот румяный толстый мальчик положил ему руку на плечо и неожиданно спросил:

   - Где лошадь?

   И вмиг Орля понял все. На его испуганное лицо на­бежала мрачная тень. Глаза засверкали. Он смерил ими Ваню с головы до ног и сжал кулаки.

   Толстенький Курнышов не смутился.

   - Ты погоди! Не дерись! Драться после будешь. Ты лучше скажи, куда лошадь девал?

   Молчание ему было ответом.

   - Пожалуйста, мальчик, скажи... Это моя лошадь... Я ее хозяин, - вмешался Кира, выступая вперед.

   Чистенький, беленький, нарядный мальчик произвел неожиданное впечатление на Орлю. Внезапная злоба за­горелась в нем снова и обрушилась на этого хорошень­кого мальчика, осмелившегося заявить ему об его праве на красавца коня.

   Орля вытянулся во весь рост, изогнулся, как кошка, и, взмахнув руками, бросился на Счастливчика.

   Оба мальчика полетели на пол и забарахтались в куче тряпья.

   Ваня и Ивась бросились на выручку товарища. Си­мочка испуганно закричала на весь дом:

   - Он убьет Киру! Он убьет Счастливчика! Злой, гадкий цыганенок!

   Ей вторил Аля своим тоненьким, совсем еще детским, голоском.

   - Не угодно ли! Вот вам и оставляй одних сих бла­городных юношей и даму! - произнес насмешливо Мик-Мик, появляясь на пороге в сопровождении Валентины Павловны, monsieur Диро, Ляли и ее гувернантки.

   Затем он стремительно кинулся к общей живой куче, извлек из-под низу ее сконфуженного Киру и поставил его перед бабушкой.

   - Счастливчик! Милый, дорогой Счастливчик! Не ушиб он тебя, этот разбойник? - волновалась бабушка, зорко оглядывая беспокойным взглядом своего любимца.

   - Не разбойник он, а просто Щелчок-мальчишка, пистолет и сорвиголова! - засмеялся Мик-Мик и, взяв за руку Орлю, рвавшегося от него, подвел его к Валенти­не Павловне.

   - Ну, не Щелчок это? Скажите откровенно?

   - Хорош Щелчок! Это преступник какой-то! И я не решаюсь больше держать его у себя в доме! - с ужасом и негодованием произнесла бабушка.

   - Щелчок! Щелчок! Вот так название! - засмея­лись дети.

   - Тише! Перестаньте, не до шуток теперь! - повы­сила голос Аврора Васильевна.

   - Суд над преступником начинается, - шепнул

   Ивась на ухо Симочке, и та едва не фыркнула на всю ком­нату, забыв недавнее горе.

   - Послушай, мальчик, - проговорила Валентина Павловна, строго глядя в лицо потупившегося Орли, - ты очень виноват перед нами. Ты увел лошадь моего вну­ка, очень дорогую лошадь, и, благодаря тебе, она исчезла куда-то. Тебя, разбитого насмерть, принесли к нам, и, зная, что ты вор и преступник, мы, однако, не погнуша­лись тобою, приютили тебя у нас, отходили, вылечили. А ты каким злом отплатил за добро сегодня! И этому доброму ангелу, Ляле, моей внучке, ты мстил, как и всем нам, тогда как она не отходила от твоей постели во вре­мя болезни и с редким терпением, сама больная и хруп­кая, ухаживала за тобой! Много причинил ты нам зла и убытка. За покражу лошади и порчу костюмов тебя следовало бы отдать в руки полиции, посадить в тюрь­му. Но Бог с тобою! Ступай, откуда пришел, к своим, в табор. Может быть, рано или поздно, совесть заговорит в тебе и ты исправишься, - заключила бабушка свою речь.

   - Вот и приговор! - тихонько на ушко Симочке произнес шепотом неугомонный Янко.

   Орля, все время стоявший опустив голову и потупив в землю глаза, едва слышал, что ему говорили.

   Но при последних словах Валентины Павловны он встрепенулся, вздрогнул и метнул загоревшимся взором в лицо старушки.

   Полно! Так ли? Не обманывают ли они его? Неужто и впрямь можно уйти?., домой?., в табор?..

   Мальчик весь побледнел и затрясся. Теперь он как-то весь съежился и чутко ловил каждое слово хозяйки усадьбы.

   А Валентина Павловна между тем строгим голосом продолжала:

   - Сегодня еще отдохни у пас, подкрепись, поешь хо­рошенько, выспись ночью, а завтра с Богом ступай. Ни­чего с тобой, видно, не поделать. Как волка ни корми, а он все в лес смотрит.

   Затем, помолчав с минуту, она добавила:

   - Одежду, которую тебе дали. ты оставишь себе, и денег на дорогу я тебе тоже дам... Бог с тобой! Ступай! - произнесла она с легким вздохом. - Видно, ничто на тебя не подействует. Ступай, маленький преступник, сту­пай с моих глаз.

   - И опять-таки не преступник, а попросту Щелчок, отчаянный Щелчок, дикарь, сорвиголова, выросший на свободе, - засмеялся Мик-Мик, - и, сдается мне, что, если бы этим мальчуганом заняться хорошенько, из него дельный парень вышел бы в конце концов! Посмотрите на его лицо: смелое, открытое. Обычной цыганской вороватости в нем и помину нет.

   - Вороватости нет, а ворует сколько угодно, - шеп­нул Ивась толпившимся тут же детям.

   - Пусть идет на кухню. Ему дадут поесть, и пусть шапку и пальто из старых вещей ему достанут, няне ска­жите, - роняла усталым от волнения голосом Валенти­на Павловна.

   - Слышишь ты, Щелчок: тебя с головы до ног обла­годетельствовали, - шутливо похлопав его по плечу, произнес Мик-Мик, - не скажешь ли ты, куда девал коня?

   - Да! Да! Скажи, где моя лошадь? - неожиданно выскочив вперед, произнес Счастливчик, нерешительно заглядывая в хмурое лицо цыганенка.

   - Милый мальчик, скажи! - прозвучал подле него нежный-нежный голос, и чья-то маленькая ручка погла­дила его по голове.

   "Что это? Кто сказал это?" Никак покойная мать либо Галька, часто гладившая его кудлатую голову своей маленькой ручкой? - подумал Орля и вскинул глаза на говорившую.

   Перед ним было бледное личико и печальные, кроткие глаза Ляли. Они смотрели так ласково на Орлю. Ласко­во и грустно.

   Что-то кольнуло в сердце маленького дикаря. Теплая волна затопила на мгновение душу. Хотелось броситься к этой бледной высокой девочке и пожаловаться ей на Яшку, на дядю Иванку, так жестоко поступающего с Галькой, на всех и на вся.

   Но это продолжалось лишь одну минуту. В следу­ющую же Орля сделался прежним Орлей, чуждым рас­каяния и добрых побуждений сердца.

   Он грубо мотнул головою, так что худенькая ручка Ляли соскользнула с его головы, и угрюмо буркнул себе под нос:

   - Отвяжитесь! Чего пристали! Почем я знаю, где конь! А коли и знаю, то не скажу, вот вам и весь сказ.

  

   Снова ночь. Теплая, душистая, какие бывают ночи в июне. Легкий, чуть заметный, ветерок колышет верхушки лип и берез в большом господском саду.

   Все тихо кругом. Уснула усадьба. Даже ночной сторож вздремнул ненароком под забором. Молчит его трещот­ка. Молчат и цепные собаки, уставшие за день лаять и рваться с цепей.

   Один Орля не спит. Он лежит с широко раскрытыми глазами в той самой комнате, где долгие две недели ле­жал, прикованный к постели. Лежит и смотрит в окно.

   Его сердце ликует. Пройдет ночь, взойдет солнце, так думает Орля, и он уйдет отсюда догонять табор, своих.

   Не нищим уйдет, а нарядным, в сапогах, алой рубахе, в шапке, в пальто. И денег ему дали, два целковых на дорогу. Ровно тебе барин. То-то подивятся на него в та­боре! А он, первое дело, к дяде Иванке: про Яшкину каверзу донесет, всю правду откроет, кто коня увел, и про Гальку все разузнает. Ежели в таборе ее нет - сейчас же дядя Иванка разыскать ее прикажет, Орлю на­градит, как обещал, к себе с Галькой его в дети возьмет, и будет у них не жизнь, а масленица. А Яшку из табора выгонит... Поделом ему, вору...

   Орля даже привстал с постели от радостного волне­ния.

   Только бы уж скорее, скорее минула эта ночь!

   Выплыло перед ним на мгновение бледное личико с кроткими, грустными глазами, вспомнилась ему хромая девочка, ухаживавшая за ним, как мать, во время болез­ни. Опять теплая волна прилила к сердцу и отхлынула снова...

   Орля зажмурил глаза, натянул одеяло на голову и, свернувшись комочком на мягкой постели, приготовился спать, как неожиданно снова вскочил и, устремив глаза в окно, стал чутко прислушиваться.

   До его ушей донесся легкий, чуть слышный, стон, доходивший из сада.

   С минуту мальчик сидел, недоумевающе хлопая глазами.

   "Что за диво! Кому бы стонать в эту пору в саду? - вихрем пронеслась в его голове тревожная мысль. - Пустое! Послышалось, стало быть, либо деревья от ветра скрипят", - успокоил он себя и снова с наслаждением прикорнул на подушку головою.

   Новый стон, еще более продолжительный и громкий,, прорезал ночную тишину.

   Теперь уже не могло быть никаких сомнений. Кто-то стонал в саду, и совсем близко, чуть ли не под окнами, дома.

   В одну минуту Орля уже стоял посреди комнаты, неспешно натягивая на себя платье.

   Он уже был у окна, когда таинственное неведомое существо снова простонало, но на этот раз очень слабо, чуть слышно.

   - Помирает никак кто-то... Пособить бы надо, - проговорил сам себе мальчик и, быстро распахнув окно, высунулся из него.

   Его зоркие глаза пронзительным взглядом окинули чащу сада.

   В полутьме сгустившихся сумерек что-то белело под " одним из кустов.

   - Собака либо человек. Живая тварь. Все едино по­соблю, чем могу, - решил мальчик и, упершись руками в подоконник, одним взмахом тела перенес через него но­ги и очутился в саду.

   Быстро перебирая босыми ногами, Орля пустился бе­гом к ясно теперь намечавшемуся таинственному пред­мету.

   - О-о-о! - пронеслось в эту минуту новым стоном и замерло в чаще сада.

   Что-то слабо зашевелилось под кустом.

   В несколько секунд Орля был подле.

   Перед ним ничком лежала девочка, босая, полуоде­тая, в длинной холщовой рубашонке. Уткнувшись ли­цом в землю и разбросав худенькие ручонки, она ис­пускала глухие, протяжные стоны.

   - Никак помирает девчонка! - испуганно шепнул Орля и быстро опустился перед ребенком на колени. Его руки приподняли голову девочки. Он заглянул ей в лицо, и громкий отчаянный вопль вырвался из его груди, огла­шая сад, дом, всю усадьбу.

   - Галька! Галина! Это моя Галька!..

   Крик Орли, вырвавшийся из самого сердца мальчика" привел в себя стонавшую девочку.

   Она широко раскрыла тусклые глаза, напряженно вгляделась в лицо державшего ее на своей груди мальчика, и сознательная светлая улыбка озарила ее худень­кое испитое личико.

   - Орля! Орля! Братик мой милый!.. Нашла я тебя! Нашла!.. Господи! счастье какое!.. Со мною братик мой, Орля, дорогой, голубчик мой!..

   Слезы потоком хлынули из глаз девочки, худенькие ручонка ее обвили шею брата; все ее исхудалое тельце трепетало, дрожало от волнения на его руках.

   - Галя! Пташечка бедная! Как ты здесь очутилась?- лепетал мальчик, сам не замечая, как крупные слезы текут у него по лицу. - Скажи, Галька, лапушка, род­ненькая, как ты дошла до меня?

   Девочка, едва живая от слабости, сделала невероят­ное усилие над собой и заговорила:

   - Орленька, голубчик мой сизый... когда ты ушел, к ночи прискакал злой Яшка, коня привел и говорит: "Я привел, а Орля хваленый всех вас надул, видно!.." Тут дядя Иванка так рассердился... "Обманул меня Орля, - говорит, - из табора удрал". И стал он меня бить... Больно-пребольно... Каждый день стал бить, вид­но, тебе в отместку... А у меня и без него сердце по тебе, братику моему, все изныло... Где, думаю, Орля мой? И все чудилось, что неладное что-то с тобою... Невтерпеж мне стало жить, не знаючи о тебе, Орленок, и решилась я те­бя искать пойти... Убежала из табора... В лесу плутала долго... От голода вся ослабела... Есть мало доводилось... Прохожие подавали, да коренья глодала и ягоды... Ноги у меня разболелись... Отощала вся... а все же дошла... Дорогу сюда запомнила малость... Вот и добралась... Ду­мала, разузнаю в усадьбе, где мой Орля... Может, ска­жут... Ан ты и сам тут, голубчик...

   Девочка не договорила. Широко раскрылись потуск­невшие разом глазки. Дрогнуло, вытянулось и тяжело повисло на руках Орли ее тщедушное тельце.

   - Померла! Галька померла! Моя Галька! - новым отчаянным криком пронеслось по саду.

   Между тем вся усадьба проснулась.

   Лаяли собаки, трещала трещотка, бегали люди с фо­нарями по двору.

   С террасы спешили обитатели господского дома, Ва­лентина Павловна и Ляля, испуганные до полусмерти, Мик-Мик, мальчики, Ами.

   - Что такое? Что за крики? Мальчик, чего ты кри­чишь здесь? Что за ребенок? Она без чувств? Умерла?

   Да объясните же мне наконец, что здесь такое происхо­дит, - волнуясь, говорила Валентина Павловна.

   Тут только очнулся Орля. Быстрым движением вско­чил он на ноги, не выпуская Гальку из рук, и, бросив­шись к Валентине Павловне и Ляле, стоявшим рядом, залепетал, задыхаясь от наплыва чувств, волнуясь и спеша:

   - Барыня... золотая... Барышня... дорогая... Не от­сылайте меня в табор!.. У себя оставьте... У себя оставь­те... И меня, и Гальку... Может, не померла она... Теплая еще... Чуть дышит... Возьмите ее... Вылечите, спасите!.. Барышня, миленькая, прими мою Гальку... Как меня от­ходила, и ее отходи... А я за это первым слугой вам бу­ду... Помру за вас, ежели велите. И про лошадь скажу... В таборе она... Длинный Яшка привел... Я ее увел, а он сказал, будто он это сделал. Я от нужды увел... Хозяин велел... Грозил Гальку выкинуть... Ну, я и взялся... Про­сти, барышня добрая... Меня не прощай, бей, мучь, колоти, только Гальку спасите, да не гоните обоих нас от себя... Слугой вам буду... Собакой верной... Барышня, зо­лотая, спаси только Гальку... Спаси! Спаси!.. А я услужу лам, приведет Господь, и коня верну и... жизнь мою по­ложу за вас, только оставьте у себя!..

   Сбивчиво, нескладно выливалась горячая, взволнован­ная речь мальчика. По смуглым щекам катились крупные редкие слезы. Побелевшие от волнения губы выбрасыва­ли рвавшиеся, казалось, из самого сердца слова.

   Все стояли пораженные, притихшие.

   Неслышно рыдала, прижавшись к стволу дерева, хро­менькая Ляля, потрясенная до глубины души.

   Но вот Мик-Мик подошел к бабушке и тихо шеп­нул ей:

   - Ну, не говорил ли я вам, что у моего Щелчка да­леко не разбойничье сердце? Теперь ясно видно, что по­мимо воли сделался вором мальчуган. Оставьте у себя ре­бят этих. Чудится мне, что под разбойничьей внешностью этого мальчугана кроется хороший и даровитый маль­чик.

   - Бабушка, милая! - неслышно подойдя с другой стороны к старушке, произнес Кира. - Бог с ним, с Ахиллом... Мне мальчика более жалко и девочку бед­ную... Оставим их у нас.

   - Оставим, бабушка, - послышался у дерева всхли­пывающий голос Ляли.

   Валентина Павловна взглянула в лицо бесчувствен­ной девочки.

   - Какое странное личико! В нем нет ничего цыган­ского! - произнесла она.

   - Галька не цыганка, барыня милая... Галька ваша, русская... Ее мать моя в лесу нашла, - живо вырвалось из груди Орли, и вдруг он неожиданно повалился поме­щице в ноги, не выпуская из рук девочку.

   - Спасите Гальку! Возьмите нас! А я помру за тебя, барыня, и за детей твоих! - неожиданно вырвалось из груди его потрясающими душу звуками.

   И он положил у ног Раевой бесчувственную сестренку.

   Валентина Павловна несколько минут молча смотрела то на Орлю, то на лежавшую у ее ног девочку.

   В это время Мик-Мик схватил со стола на террасе стакан воды, смочил платок и, опустившись на землю, стал прикладывать мокрый платок к лицу лежавшей без чувств Гальки. А Кира, не дожидаясь приказания, побе­жал в комнату и принес оттуда какие-то капли.

   Галя очнулась, открыла слегка опять глаза, удивлен­но посмотрела кругом, точно не понимая, где она и что с ней, но вслед за тем опять опустилась на землю без чу