Чарская Лидия Алексеевна - Дом шалунов

добру, по здорову, или я отколочу их на славу! - вне себя заключил, пылая негодованием, Витик Зон.

   Гога вздрогнул и переглянулся с Никсом. Маленький франтоватый графчик затрясся как в лихорадке от одной угрозы мальчика. Оба поспешно встали и выскользнули из комнаты.

   - Трусы! - прокричал им вслед чей-то взволнованный голос.

   - Жалкие шпионы! - отозвался другой.

   - Гадкие предатели!

   - Выгнать их обоих!

   - Завтра же чтобы не было их здесь!

   Крики мальчиков все разрастались и разрастались.

   - Идем сейчас просить Макаку выключить их из пансиона!

   - Нет, лучше отколотить их хорошенько!

   - Ну, вот еще! Не стоит о них и руки то пачкать!

   - Вон их! Вон! Сию же минуту! Крики росли с каждой минутой.

   Стон стоном стоял от них во всем здании пансиона. Вдруг чей-то голос громко и оглушительно крикнул:

   - Молчать!

   Крикнул одно только слово один мальчик, а двадцать мальчиков послушно сразу смолкли.

   Этот мальчик был Алек Хорвадзе. Маленький грузин был взволнован как никогда. Его черные глаза метали молнии. Лицо так и пылало румянцем. Красивый, тоненький, ловкий и проворный, как кошка он в следующую же минуту был на столе.

   - Рыцари! - закричал он оттуда громким голосом, - слушайте меня, не перебивая. Я придумал, как спасти нашего друга. Если вы дадите мне слово исполнить все, что я от вас потребую, то - вот вам моя рука - Котя будет ужинать сегодня ровно в 10 часов в этой столовой вместе со всеми нами. Но только дайте слово, рыцари, повиноваться мне беспрекословно и до конца.

   - Даем! Даем! - хором отвечали ему мальчики.

   - В таком случае те, кого я назову, выходите вперед, - скомандовал Алек.

   - Так точно, ваше величество, - пропищал Бобка.

   - Кто посмеет еще назвать меня царем или величеством, тому я дам хорошую трепку! - сверкнул на него своими черными глазами Хорвадзе и тотчас же добавил уже совсем спокойно - а теперь выходите вперед по очереди:

   - Павлик Стоянов.

   - я.

   - Вова Баринов.

   - Здесь!

   - Витик Зон.

   - Я тут!

   - Арся Иванов.

   - Налицо!

   - Бобка Ящуйко.

   - Здесь. Только не дерись пожалуйста...

   - Дима Вортов.

   - Весь тут!

   - Греня Кошуров.

   - Я!

   - Антоша Горскин.

   - Есть такой!

   - Гутя Ломов.

   - Ау!

   - Со мною вместе пойдут десять человек, считая и меня, самые высокие и сильные, - наскоро окинув глазами выбежавших вперед к нему мальчиков, произнес деловито Алек и затем продолжал: - Те, которые останутся, постарайтесь нашуметь как следует за себя и за нас, чтобы никому и в голову не пришло, что нас десятерых здесь не хватает... Поняли?

   - Поняли! - отвечали оставшиеся мальчики покорными голосами.

   - А вы, рыцари, вперед! И как можно тише! Я бы рекомендовал даже снять сапоги, - обратился Алек к послушно следовавшим за ним десяти мальчикам.

   Все десять рыцарей пригнулись к полу, точно нырнули, и в следующую минуту уже шли в одних носках. Сапоги понесли с собою.

   - Мы идем за Котей, Алек? - нерешительно осведомился Павлик по дороге.

   - Нет, мы идем на чердак! - угрюмо отвечал их предводитель.

   - На чердак? - произнесли недоумевающе все девять мальчиков разом. - Но что же там такое на чердаке?

   - Многое, - коротко отвечал Алек тем же тоном, - там лежат корзины со всякой рухлядью, ящики с хламом и сундук с нашими святочными костюмами. Больше ничего!

   - Больше ничего! - отвечали мальчики и разом замолкли, потому что уже были на чердаке, где Алек быстрой рукой зажег вынутый из кармана свечной огарок.

  

  

   Михей и Котя шли густым темным лесом. Кудлашка уныло плелась за ними. Черная ночь покрыла чащу своим таинственным покровом. Но у Михея был фонарь в руках, которым он освещал дорогу. Отошли недалеко, всего каких-нибудь полверсты от Дубков, потому что от волнения и горя маленький пленник Михея едва передвигал ноги.

   - Не могу дальше идти, - прошептали его трепещущие губы... - Дай мне отойти маленько!

   - Еще чего! Ишь ведь барин какой! - грубым голосом закричал Михей. - Не велишь ли еще заночевать в лесу? Нет, братец ты мой, дудки это! Небось, здесь сейчас нечисть всякая водится и лесовик, не к ночи будь сказано, и русалки, и все такое... Заведут в чащу и замучат. И поминай как звали крещеную душу. Говорят тебе, прибавь ходу, а не то!..

   И прежде чем Котя мог опомниться, Михей со всей силы ударил его палкой, на которую опирался в пути.

   Котя застонал от боли и обиды. Кудлашка, видя, что обижают её хозяина, самым оглушительным образом залаяла и оскалила на Михея зубы.

   Михей ударил и ее. Собака завыла.

   - Не смей обижать Кудлашку! Не смей! Бей меня, сколько хочешь! А ее не дозволю трогать! - вне себя вскричал Котя и, весь взволнованный, дрожащий, со сверкающими глазенками, встал между Михеем и своим четвероногим другом.

   - Ах, ты так-то!... - зашипел последний, с силой швырнув Котю на землю, и занес над ним свою палку.

   - До смерти заколочу! - прозвенел над ухом мальчика его зловещий голос.

   - У-у! У-у! У-у! - послышалось как раз в это время в кустах. Точно кто-то смеялся, аукал и стонал.

   - Что это? Господи помилуй! - вырвалось из груди Михея и, бледный как смерть, он уронил на землю палку.

   - Га-га-га-га! - ответило ему что-то с противоположной стороны куста.

   - Это мы! Это мы! Это мы, дядя Михей, за тобой пришли! - невнятно заулюлюкали, зазвенели в тот же миг разные голоса.

   - О! О! Ох! - стоном вырвалось из груди Михея. - Пропали мы с тобою, Миколка! Совсем пропали! Нечистая сила это! - роняли его трясущиеся губы, и он метнулся было в другую сторону от кустов.

   - Не уйдешь! Не уйдешь! Не уйдешь! - загоготали снова из ближнего куста.

   Михей схватился за голову, не зная, куда броситься, что предпринять. Котя был тоже сам не свой. Как и все деревенские дети, он верил в существование на свете леших, чертей, ведьм и русалок, во всякого рода небылицы, выдуманные простыми, необразованными людьми...

   Холодный пот выступил у мальчика при первых же звуках этого страшного хохота. Даже Кудлашка, и та была испугана. Она поджала хвост, тихо завыла и вдруг, стрелой кинувшись в кусты, исчезла там.

   Трясущаяся холодная рука Михея схватила руку Коти.

   - Мы пропали, Миколка! Бежим! Хошь?... Авось спасемся!.. Господи помилуй!.. Слышь... бежим!.. - беспорядочно ронял он слова заплетающимся от страха, одеревенелым языком.

   Михей стрелой понесся по лесу.

   И трясясь, как в лихорадке, закрестился и зашептал чуть слышно:

   - Да воскреснет Бог и да расточатся врази его!

   Хохот, гиканье и голоса в кустах умолкли на мгновенье. Там только слышался странный, едва ли испуганный визг Кудлашки и какая-то возня в траве.

   Михей, позабыв и про Миколку, и про весь мир, кинулся вперед со всех ног по лесной тропинке.

   Но вдруг кусты ожили. Страшные черные существа с хвостами и рожками выскочили оттуда и в один миг окружили Михея.

   Котя замер от ужаса, хотя одно из рогатых существ шепнуло ему:

   - Ты не бойся! Тебе мы ничего дурного не сделаем.

  

  

   При свете Михеева фонаря страшные маленькие рогатые существа с диким хохотом, визгом и улюлюканьем запрыгали, закружились, кривляясь и коверкаясь, вокруг беглеца. Их черные рожи, их рога, хвосты и как-то по-змеиному извивающиеся фигуры наполняли новым ужасом суеверного Михея. Они накидывались на него, щекотали, щипали его, дули ему в уши, царапали ему руки, тормошили и всячески мучили его.

   - Свят! Свят! Свят! Господь Саваоф! - шептал Михей и поминутно крестился, всеми силами стараясь избавиться от страшных чертенят. Но ему не помогал ни крест, ни молитва: чертенята не исчезли.

   - Сейчас мы замучим тебя!

   - Замучим! Да, да!

   - И утащим в ад!

   - И утащим! Утащим! - пищали они, кривляясь на разные лады. И дикая пляска их продолжалась без конца вокруг Михея.

   - Слушайте, родимые! - не своим голосом прошептал Михей, - не губите душу христианскую! Отпустите меня!

   Тогда самый высокий чертенок подскочил к Михею и захохотал ему диким хохотом прямо в ухо:

   - Отпустим тебя, только клятву нам дай в этот лес ни ногой никогда, никогда! В это место забудь заходить!

   - Слышу, родимые! За десять верст близко не подойду. Отпустите только!

   - Клянешься?

   - Жизнью своей клянусь! Пущай меня гром убьет на этом самом месте.

   - Не гром, не гром,

   А мы убьем.

   Если клятву забудешь,

   Себя погубишь...

   А теперь убегай,

   Да слов своих не забывай!

   А не то придем,

   В ад тебя унесем!

   прогремел страшным голосом высокий чертенок и так дико засверкал глазами на Михея, что тот как безумный вскочил на ноги и стрелой понесся по лесу, крича во все горло:

   - Родимые, спасите! Голубчики, помогите! Смертушка пришла! Ой! Ой! Ой! Ой!

   За ним вдогонку понеслись визг, свист, хлопки и улюлюканье чертенят. Потом все чертенята собрались в кучку и в несколько прыжков очутились около Коти, который очнулся как раз и сидел под деревом, обнимая мохнатую шею Кудлашки, снова очутившейся возле него.

   При виде возвращающейся "нечистой силы" Котя громко вскрикнул, протянул вперед руки и закрыл глаза.

   Тогда самый высокий чертик прыгнул вперед и радостно крикнул голосом Алека Хорвадзе:

   - Котя, голубчик! ты можешь быть спокоен, дядя Михей никогда уже не придет за тобою!

   И маленький грузин схватил удивленного Котю в свои сильные объятия.

   - Так вот вы кто! А я думал... Спасибо, что спасли меня, братцы! - вскричал Котя в то время, как пансионеры-чертенята горячо целовали и обнимали своего маленького приятеля.

   Алек рассказал ему в нескольких словах, как он придумал напугать Михея, как десять мальчиков отправились на чердак и взяли из большого сундука десять святочных костюмов чертей, которые им делали к прошлому Рождеству, и как, догнав Михея, они напугали его так, что он никогда уже не вернется не только в Дубки, но и в эту местность.

   Котя внимательно слушал, восторгался умом и находчивостью своих друзей-чертенят и пожимал их руки.

   Друзья-чертенята подняли его на руки и торжественно понесли, но только не в ад, а в Дубки, предшествуемые Кудлашкой, сопровождавшей шествие своим оглушительным лаем.

   Ровно в 10 часов все пансионеры сидели за ужином, как ни в чем не бывало. Мальчики едва успели смыть сажу с лиц, которою их тщательно намазал Алек, чтобы увеличить сходство с чертями. Костюмы же снять не успели.

   Когда Макака, Жираф и Кар-Кар явились к ужину, они были неприятно поражены этим неожиданным маскарадом в неурочное время.

   Директор сердито нахмурился и произнес строго:

   - Кто позволил вам взять костюмы с чердака? И как вам не стыдно думать о проказах, когда ваш маленький друг снова попал к своему притеснителю! У вас нет сердца, если вы...

   Но директору не суждено было докончить его фразы. Чьи-то нежные ручонки обняли его за его спиною. Он быстро обернулся и тихо, радостно вскрикнул:

   - Котя!

   Да, перед ним был сам Котя.

   Мальчики быстро повскакали со своих мест, и, пока обрадованный директор обнимал общего любимца, они рассказали про свою проделку. Тогда господин Макаров сияющими глазами обвел всех своих милых проказников.

   - Слушайте, - произнес он так задушевно и мягко, как никогда не говорил еще со своими маленькими пансионерами, - слушайте, милые мои шалуны. Вы дали сегодня вашему директору самую сладкую минуту в его жизни. Спасибо вам за это, ребятки, золотые маленькие сердца! Никогда вам этого не забудет ваш старый ворчун-директор!Никогда!

   И, отвернувшись, он незаметно смахнул радостную слезу с ресницы.

   - Ура! Ура! Ура! - хором подхватили мальчики, - качать директора! Качать нашего доброго, милого директора! Ура! Качать! Качать!

   И двадцать мальчиков бросились к Александру Васильевичу, стараясь поднять его на воздух на своих маленьких, слабых руках.

   Директор отбивался руками и ногами от всей этой шумливой оравы, пресерьезно уверяя мальчиков, что они "сломают ему его последний нос".

   Веселый хохот покрыл его слова и мальчики кинулись целовать своего добряка-директора.

  

  

   Под развесистым дубом, на лугу, примыкающем к скотному двору и птичнику, сидели Гога и графчик. Шагах в тридцати от них остальные пансионеры затеяли свою любимую игру в "белых и индейцев".

   Но Гогу и Никса не приглашали играть. Этих двух мальчиков чуждались всегда за их напыщенность, высокомерие, дурной характер, а теперь, после их поступка с Котей, и совсем исключили из своей среды...

   Правда, Котя упросил товарищей простить Гогу "ради него, на радостях", и мальчики, скрепя сердце, согласились не требовать исключения Владина из пансиона. Гога и Никс остались в заведении, но тем не менее никто из пансионеров не желал ни играть, ни разговаривать с ними.

   Вот почему, в то время пока "рыцари" изображали "индейцев и белых", оба мальчика сидели в стороне и с завистью поглядывали на играющих.

   - Гога! - произнес Никс, - что ты думаешь теперь делать?

   - Я думаю поймать где-нибудь на задворках этого негодного Миколку и вздуть его хорошенько. Ведь я в десять раз сильнее его. Да и потом ты мне поможешь.

   - Ну, конечно! - согласился со своим приятелем Никс - Но все-таки, мне кажется, нам не справиться с ним... Он очень сильный!

   - Ну, тогда я еще раз сделаю "штучку"... Напишу Михею, что напрасно он испугался в лесу тогда, потому что это были не настоящие чертенята, а святочные, и что ему не грозит никакая опасность, если он придет снова за Миколкой.

   - А как же ты пошлешь ему письмо?..

   - Я знаю адрес. А когда Авдотья поедет на базар в город, я ее попрошу опустить письмо в почтовую кружку. Ведь Авдотья неграмотная и не сможет прочесть, кому я пишу. Марка у меня есть. Мама мне постоянно посылает марки в письмах, чтобы я мог писать ей.

   - Ты любишь твою маму? - неожиданно спросил Гогу Никс.

   - Люблю. Только я сержусь на нее, зачем она отдала меня сюда. Ведь тебя отдали потому только, что ты сирота и твоему опекуну не было времени и охоты возиться с тобою. Это не обидно. А меня отдали сюда только на исправление. Мама говорила постоянно, что у меня недобрый характер и ,что я совсем-совсем нехороший мальчик и приношу ей много горя своими выходками и капризами. И еще говорила, что я совсем не похож на моего брата.

   - У тебя есть брат? - живо заинтересовался Никс.

   - Теперь нет. Он умер. Но о нем постоянно говорили у нас в доме и мне ставили его в пример. Это было скучно. Я шалил еще больше и делал много дурного, чтобы показать всем, что мне решительно все равно то, что меня считают хуже моего брата. Вот меня и отдали сюда, ненадолго, правда. Ведь мне 12 лет, я почти самый старший здесь, если не считать Алека и Павлю. Мама пишет, что скоро возьмет меня отсюда, чтобы отдать в гимназию.

   - Ты хочешь поступить в гимназию? - заинтересовался Никс.

   - Мне все равно. Я уверен, что буду умнее и лучше всех гимназистов. В гимназии, кроме того, не будет этого мужика Миколки, с которым все нянчатся как с каким-то сказочным принцем и которого я ненавижу всей душой...

   - Но ты ведь хочешь отделаться от него. Ты напишешь Михею?

   - Конечно, напишу! Я отомщу этому скверному мальчишке, чего бы мне это ни стоило, потому что никогда ему не прощу того, что по его милости меня чуть было не выставили из пансиона.

   - Да, да напиши. Пусть его уберут отсюда, - ответил Никс.

   - О, я ему отомщу! Непременно отомщу.

   Гога замолчал и злыми глазами посмотрел в ту сторону, где играли пансионеры.

   И вдруг Никс неожиданно схватил его за руку.

   - Гляди! Гляди, Гога! Быка ведут! - вскричал он радостным голосом.

   Действительно, дверь сарая распахнулась и человек пять рабочих вытащили оттуда на длинной веревке упиравшегося быка... Высокий мужик с ножом, заткнутым за пояс, погонял быка огромной дубиной. Это был мясник, приглашенный из города хозяином Дубков для того, чтобы заколоть страшное животное.

   Еще накануне господин Макаров предупреждал мальчиков, что на следующий день страшного быка заколют и чтобы они не подходили слишком близко к сараю в это время. Но мальчики, разумеется, позабыли это предостережение, а может быть любопытство пересилило их благоразумие, и, в перемену между завтраком и следующим за ним уроком, они преспокойно отправились играть на лужайку, соседнюю с помещением быка.

   Но теперь, вспомнив о запрещении директора, они не без волнения поглядывали, как появилась из сарая страшная фигура чудовища - огромного, свирепого быка.

   Бык, очевидно, предчувствовал свою скорую гибель. Он упирался всеми своими четырьмя ногами, яростно мотал головою во все стороны и стучал о землю рогами с привязанной к ним для безопасности толстой доской. Его глаза, налитые кровью, дико глядели на людей. Пена клокотала у рта и брызгала во все стороны.

   Рабочие употребляли все свои силы, чтобы стащить быка с места. Им надо было завести его за сарай, где его должен был поразить нож мясника. Бык упирался.

   Страшный, сильный, огромный, он наводил трепет на мальчиков, невольно бросивших игру и все свое внимание посвятивших теперь страшилищу.

   Наконец кое-как быка удалось вытащить из хлева и завести за строения. Мальчики снова принялись было играть, как вдруг отчаянный рев огласил лужайку. За ним пронесся громкий испуганный крик и из-за угла выскочил бык, еще более дикий, страшный и свирепый, нежели прежде!.. Вокруг его шеи болталась веревка или, вернее, кусок веревки, потому что он перервал свой повод и вырвался на волю. Теперь, почуяв себя на свободе, с налившимися кровью глазами, с опущенной книзу головой, взбешенный и рассвирепевший, бык несся с поражающей быстротою прямо к дубу, под которым сидели Гога и Никс.

  

  

   - Бык сорвался! Берегитесь! Бык! - отчаянным криком пронеслось по поляне... Оба мальчика, смертельно бледные, вскочили на ноги. Бык несся прямо на них, разъяренный, чудовищный. Они видели это. Не помня себя, Гога и Никс схватились за руки и испустили дикий, пронзительный, нечеловеческий вопль.

   Бык был теперь всего в пятидесяти шагах от дуба, под которым они стояли.

   - Спрячьтесь за ствол! Спрячьтесь за ствол! - кричали им остальные мальчики, не менее перепуганные их самих.

   Но, взволнованные и трепещущие, Никс и Гога не слышали этих криков, в которых было теперь их единственное спасение.

   Если бы мальчики укрылись за древесным стволом, страшный бык ударился бы о него рогами и не причинил бы, может быть, им ни малейшей опасности. Но к ужасу всех остальных пансионеров и гнавшихся за быком рабочих, потерявшиеся с перепугу мальчики не могли ничего слышать и метались под дубом, не зная, что делать, что предпринять. Бык, между тем, все приближался. Уже слышно было страшное, хрипящее клокотанье в его груди, его тяжелое дыханье, вылетающее вместе с паром и пеной изо рта и ноздрей. Земля тряслась под сильными ударами его копыт.

   Чуть живые, мальчики с замиранием сердца ждали приближения чудовища. Но вот от плотно сбившейся в кучку толпы пансионеров в один миг отделилась маленькая фигурка и помчалась прямо к дубу наперерез быку.

   Отчаянный крик пансионеров пронесся по поляне:

   - Котя! Котя! Куда? Куда ты, Котя?

   Но Котя, как будто ничего не слыша, летел стрелою. В его руках был красный платок, которым он махал, как флагом, над головою. Он несся со всех ног, прямо к чуть дышавшим от волнения Гоге и Никсу и все махал и махал своей красной тряпкой изо всех сил.

   Минуту перед тем в белокурой головенке Коти при виде всего происшедшего мелькнула отчаянная мысль:

   "Мальчики растерялись со страху, они не догадаются встать за дерево, надо поэтому отвлечь от них внимание быка и обратить его на себя. Надо махать красной тряпкой, которая случайно есть у него в кармане, потому что бык ненавидит красное и когда он кинется на него, Котю, он уже успеет добежать и им удастся всем троим скрыться за стволом дуба".

   И не думая о том, какой страшной опасности он подвергается сам, смелый мальчик бросился исполнять свою безумно отважную мысль.

   Котя не ошибся.

   Бык, при виде красной тряпки, остановился на минуту, уперся в землю рогами с навешенной на них доскою и, испустив новый, пронзительный рев, понесся стрелою прямо на Котю.

   Теперь Котя не бежал, а летел, чуть касаясь пятками земли, все вперед и вперед, прямо к дубу, откуда ему уже протягивали трепещущие руки Гога и Никс. Но и разъяренный бык прибавил в свою очередь ходу. Он несся на маленького смельчака, не чуявшего ног под собою. За ним неслись рабочие и мясник с поднятым ножом наготове.

   В быстро работавшем мозгу Коти мелькнула еще одна новая мысль - если бросить красный платок на землю, то бык, пожалуй, оставит в покое его, Котю, и кинется на платок, а в это время он, Котя, успеет укрыться.

   Не рассуждая больше, Котя широко размахнулся, желая отшвырнуть как можно дальше от себя злополучную красную тряпку - но, о, ужас! - платок не упал на землю, как предполагал Котя, а, зацепившись сзади за пояс мальчика, повис на нем. К несчастию, Котя не заметил этого и продолжал бежать, что было духу по направлению к дубу, оглядываясь от времени до времени назад.

   Бык тоже не замедлил хода. Напротив: его прыжки становились все чаще и быстрее. Вот уже совсем маленькое расстояние осталось между ним и Котей. Но и спасительный дуб всего в нескольких шагах от них. Если Котя первый добежит до него, - он спасет и себя, и мальчиков. И его задача будет исполнена. Если же бык настигнет бежавшего, то все кончено, и страшная гибель ждет его, Котю, всего через несколько секунд...

   Вот уже ближе к нему страшилище... Еще ближе... Еще...

   - "Я погиб, - вихрем проносится в мыслях мальчика, - так пускай же я один!.. Спасу по крайней мере тех двоих... Гогу и Никса..."

   И он разом остановился, как вкопанный и кричал изо всей силы:

   - Становись за дерево! Становись скорее!

   Гога с Никсом услышали крик и в одну секунду оба скрылись за стволом старого дуба. Они были спасены.

   Почти в ту же секунду отчаянный вопль огласил лужайку.

   Минутная остановка погубила Котю. В три прыжка бык очутился около него, наклонил голову и с диком хрипом поднял на воздух маленькое, трепещущее тело мальчика. Еще один миг - что-то перекувырнулось, мелькнуло в воздухе быстрее молнии, и Котя тяжело рухнул на землю, ударившись головою о ствол огромного дуба.

   Рабочие окружили быка и мясник воткнул ему в рыло нож по самую рукоятку.

   Бык со страшным воем тяжело рухнул на землю...

  

  

   - Он умер!

   - Не дышит!

   - Сердце почти не бьется!

   - Господи! Да неужели же умер он?!

   Кто-то зарыдал неудержимо, кто-то закричал протяжным криком потерявшегося от горя маленького человечка.

   Это был Витик Зон.

   Он кинулся первый к Коте, распростертому у корней старого дуба.

   За ним и все мальчики окружили несчастного Котю. Он был безгласен.

   Смертельная бледность покрывала его лицо. Глаза, огромные, прекрасные, скрылись под опущенными веками. Он был весь холодный, как лед, не дышал и казался мертвым...

   Вдруг страшное, потрясающее душу рыдание раздалось за ними.

   Кто-то растолкал толпу пансионеров и, упав на колени перед бесчувственным Котей, дико закричал, исступленно рыдая на весь луг:

   - Если ты умер - я умру тоже! Ты из-за меня умер... Меня хотел спасти... Меня и Никса... А я то?! Я то?! Прости! Прости!.. Все мое зло прости! Котя! Котя! Прости меня!.. Не умирай только!.. Котя! Котя! Ты мой спаситель!.. Живи... прости... Котя!.. Котя!..

   И Гога Владин залился слезами около безжизненно распростертого Коти.

   Его отвели от него, оттащили насильно.

   Потом рабочие подняли безжизненное тельце с земли и осторожно понесли в дом.

   Рыдая навзрыд, мальчики поплелись за ними.

  

   Они сидели все двадцать человек, притихшие, безмолвные. Уже трое суток прошло с той минуты, как бесчувственного Котю принесли в лазаретную комнату пансиона, а мальчик все еще не приходил в себя. Два доктора поселились в Дубках и по просьбе директора не отходили от постели больного.

   Страшный удар о ствол дерева потряс все существо бедного мальчика и разразился сильнейшим воспалением мозга, грозившим смертельным исходом. Больной то открывал глаза и безумным взором окидывал окружающее, то снова впадал в странное оцепенение или диким голосом кричал на весь дом:

   - Бык!.. Опять бык!.. Он схватил Гогу!.. Надо отнять!.. Иду... Иду!.. Да не держите же меня... Пустите, пустите!..

   И со страшной силой мальчик вскакивал с постели. Его схватывали, укладывали снова и поливали его голову холодной ледяной струей. Это помогало немного, и Котя успокаивался на время.

   Так прошла целая неделя. На восьмой день его положение стало особенно плохим. Всю ночь доктора поочередно дежурили у его постели.

   Добряк Макака не отходил от него ни на шаг. Маленький белокурый мальчик, и без того любимый им, стал ему вдвое дороже после своего самоотверженного геройского поступка.

   Со слезами на глазах Александр Васильевич умолял докторов спасти маленького героя.

   Восьмая ночь была мучительнейшею для больного. Доктора только покачивали головами на все просьбы и мольбы директора спасти мальчика. Тогда Александр Васильевич понял грозящую его маленькому любимцу опасность.

   Он бросился в классную, где сидели мальчики, тихие, безмолвные, убитые горем.

   - Дети! Он при смерти! Молитесь за него! - едва нашел в себе силы произнести директор и, зарыдав, как ребенок, выбежал от них.

   Ответное рыдание, всхлипывание и вопли понеслись за ним вдогонку. Мальчики были неутешны. Несколько минут только и слышались эти мучительные звуки безысходного детского горя.

   И вдруг чей-то дрожащий голос покрыл детский плач:

   - Тише! Вы можете потревожить его... Он умирает... Слезами не поможете все равно... Надо молиться... Хорошо, от души помолиться... Понимаете вы?.. Пойдем все в часовенку, что около дороги, и будем просить Бога, чтобы... чтобы...

   Алек не докончил своей фразы и сам зарыдал неутешно.

  

  

   Неслышной толпою пробирались мальчики по аллее сада к самому концу его, где была калитка, выходящая на большую дорогу. Здесь стояла небольшая часовенка, выстроенная господином Макаровым в год смерти родителей Жени и Маруси. Там ежегодно служилась панихида по ним.

   Когда бедные "рыцари" прошмыгнули через калитку и, пройдя шагов пять, очутились в часовне, таинственная тишина маленького храма странно подействовала на них. Они почувствовали себя такими крошечными и ничтожными в сравнении с Тем Великим и Могучим, Кто незримо присутствовал здесь, среди них, и смотрел на них с образа Спасителя милостивыми, кроткими и дивными очами...

   Все мальчики разом, как по команде, опустились на колени, и горячая детская молитва понеслась к Богу.

   Теперь все эти черненькие, белокурые и русые головки были полны одною мыслью, их сердца бились одним и тем же желанием, все до одного.

   - Господи! - выстукивало мучительно каждое такое сердечко, - сделай так, чтобы выжил наш Котя, сделай, Господи!

   И полные святой детской веры и надежды глазенки впивались со слезами в кроткий лик Спасителя, милостиво глядевшего на детей с образа.

   Мальчики молились так горячо, что не слышали, как по дороге застучали копыта лошади и как маленький тарантас подкатил к ограде сада, а вслед затем к дверям часовни приблизилась невысокая женская фигура и остановилась у порога при виде молящихся.

   Не слышали дети и того, как из толпы их неожиданно выделился Гога, как маленький Владин приблизился к образу и, припав к подножию Христа, стал молиться, позабывшись, вслух.

   Мальчики опомнились только тогда, когда взволнованный голос Гоги прозвенел на всю крошечную церковь:

   - Господи! я буду хорошим, добрым, честным мальчиком, клянусь Тебе, Господи!.. Я постараюсь исправиться и любить ближних больше самого себя!.. Только спаси Котю! Спаси Котю, добрый, милостивый Христос...

   И Гога припал к образу и забился у ног его в громких судорожных рыданиях.

   Чья-то нежная рука легла на его плечо, чьи-то нежные губы коснулись его лба.

   Гога быстро оглянулся.

   - Мама! - неожиданно вскрикнул во весь голос мальчик и повис на шее у вновь прибывшей.

  

  

   - Гога!

   - Мамочка! Мама!

   И Гога осыпал руки и лицо молодой женщины градом горячих поцелуев.

   Мама отвечала ему тем же. Она не узнавала своего Гогу в этом странно изменившемся мальчике. Прежнее капризно-надменное выражение исчезло с его лица. Глаза не смотрели на всех с суровой неприязнью. Они были печальны и тоскливы, эти глаза, полные слез. Гога точно переродился.

   - Мамочка, как ты приехала? Так неожиданно! И ничего не написала! - забросал Гога вопросами мать.

   - Я получила письмо от твоего директора, где он написал о страшном происшествии с быком и о том, что один мужественный, смелый и благородный мальчик спас тебя от верной гибели. Я и приехала поблагодарить этого мальчика и повидать тебя и его! - отвечала госпожа Владина тихим, взволнованным голосом.

   - Ах, мама... он... Котя... он умирает!.. Мы пришли сюда молиться за него! - безнадежно прошептал Гога, заливаясь слезами.

   - Да, он умирает! - хором повторили пансионеры, окружая госпожу Владину и её сына со всех сторон.

   - Бедный ребенок! Неужели ему суждено погибнуть за его великодушный поступок! - печально проговорила молодая женщина и потом тихо спросила у окружающих ее детей:

   - А мне позволено будет повидать его?..

   - Ну, конечно! - отвечал Алек, - ведь он все равно лежит без чувств. Вы его не можете потревожить. Позвольте, я проведу вас туда.

   - Пожалуйста.Милый Гога, не пойдешь ли и ты взглянуть на твоего спасителя?.. - предложила она сыну.

   - Александр Васильевич нам запрещает в лазарет, - отвечал ей кто-то из мальчиков.

   - В таком случае я пойду одна. Ты подождешь меня, хорошо, мой мальчик?

   - Хорошо, мама!

   Госпожу Владину проводили всей толпою до дверей комнаты больного.

   У порога ее встретил директор и горячо пожал ей руку.

   - Я знал, что вы чуткая, отзывчивая и захотите непременно повидать того, кто спас вашего Гогу, - произнес он тихо. - Он очень плох, несчастный мальчик. Впрочем, сейчас ему чуточку лучше, нежели было утром...

   От этих слов на лице госпожи Владиной и на лицах сопровождавших ее мальчиков отразилась улыбка маленькой радости и надежды.

   Потом вновь прибывшая вошла за директором в комнату больного. Вся толпа маленьких пансионеров бесшумно притаилась у дверей.

  

  

   Попав из светлой комнаты в полутьму спальни лазарета, госпожа Владина ничего не могла разобрать в первую минуту. К тому же острый запах лекарства, царивший здесь, ударил ей в голову. Ей сделалось почти дурно, и она едва устояла на ногах.

   Мало-помалу глаза молодой женщины привыкли к темноте, и она различила большую кровать в углу, кресло и столик с лекарствами подле постели, директора, сидевшего в кресле, и что-то маленькое, круглое, обложенное пузырями со льдом посередине подушки...

   Госпожа Владина легкими, неслышными шагами приблизилась к постели, быстро наклонилась над нею и поцеловала маленькую худенькую ручку, выбившуюся из-под одеяла.

   - Спасибо тебе, смелый, отважный мальчик, спасибо, что спас моего Гогу! - произнесла она и так же поспешно и легко отошла от постели.

   - Вы видели его, близко сударыня? - тихим голосом спросил ее директор, привставший со своего места при появлении молодой женщины.

   - Нет.

   - Я вам покажу его сейчас... Мы приподнимем штору... Все равно придется давать ему лекарство и потревожить его... Удивительный мальчик, я вам скажу!.. Я редко встречал таких детей!.. Во время болезни он сильно изменился... Пришлось срезать ему волосы... Они были как чистое золото...

   - Как золото, говорите вы? - рассеянно проронила молодая женщина ы снова наклонилась над постелью больного.

   Александр Васильевич осторожно поднял штору. Луч солнца вместе с яркою полосою света ворвался в комнату и осветил ее, кровать и самого Котю. Этот свет потревожил его. Его веки слабо затрепетали. Черные глаза широко раскрылись и странным взглядом окинули незнакомую даму, стоявшую у его постели. Он пошевелил головою, и тяжелый мешок со льдом свалился с его темени и лба...

   В тот же миг, с быстротою молнии, молодая женщина наклонилась над больным мальчиком.

   Её глаза впились в его красивые глазки, в его бледное, изнуренное болезнью лицо...

   Странная судорога прошла по её лицу и с легким криком: "Он, это он!" Екатерина Александровна Владина упала на руки подоспевшего директора...

  

   Котя был очень изумлен, когда, наконец, придя в себя в одно холодное утро, увидал очень странную картину перед своими глазами.

   В комнате было светло. Окно открыто. За окном видны были целые сугробы снега, покрытые белым инеем деревья в саду и тучи галок, сидевших на крыше.

   - Как я долго спал однако! - подумал мальчик, - уже снег выпал, значит зима! Неужели же я проспал целую осень!

   И это показалось ему таким смешным и забавным, что он слабо рассмеялся.

   Его смех разбудил старушку, спавшую подле его постели в широком кресле...

   Лицо старушки показалось Коте ужасно знакомым. Но где он видел его - он положительно не мог припомнить.

   - Скажи, бабушка, - произнес он слабым нежным голоском, - неужели же я проспал всю осень?

   - Нет, ты проболел всю осень, дружочек, - радостно встрепенувшись, произнесла старушка, - а теперь ты поправился, слава Богу, батюшка ты мой!

   - Ах, да, - вспомнил Котя. - Бык, кажется, подбросил меня на рога... Не так ли?

   - Да, милый! И ты заболел от этого...

   - Потому что я стукнулся обо что-то, да? - еще неожиданнее припомнил мальчик.

   - Значит, ты помнишь все? - удивилась старушка.

   - Все! А вы чья же, бабушка, будете? - спросил он ее снова.

   - Я - ничья, милый... Я просто няня...

   - А чья няня?

   - Одного мальчика, которого зовут Гогой...

   - А у него нет мамы и папы, у вашего Гоги.

   - Мама есть... Она приехала сюда, чтобы повидать Гогу и тебя поблагодарить за то, что...

   - Меня? Зачем же? Ах, да! - снова вспомнил Котя, - верно за то, что я отогнал от него быка... Только ведь в этом нет никакой особой важности.

   - Как, голубчик ты мой, нет! Да ты чуть не умер! - так и всполошилась старушка.

   - Так что же! Лучше я бы умер, нежели Гога... У Гоги есть мама, говорите вы, а у меня никого... Я ведь сирота...

   И