Чарская Лидия Алексеевна - Дом шалунов

м на всю спальню:

   - Слушай, братцы! Я тоже царь! Право же царь, как Алек... Верно слово! Умереть мне на сем месте! И кроватка у меня была царская, и голубое одеяльце, и ковер... Все царское!.. Право слово, верно! Не вру!

   Мальчики вытаращили глаза на Котю.

   Павлик Стоянов не выдержал и первый расхохотался. За ним остальные.

   Дружный хохот пансионеров огласил спальню. Смеялись громко, весело, смеялись несколько минут.

   Но вот Гога Владин выскочил вперед и пискнул:

   - Какой же ты царь? Ты просто мужик сиволапый!

   - Что ты сказал?! - крикнул Котя.

   Тут случилось нечто совсем неожиданное. Котя кошкой прыгнул на спину Гоги и стал его "тузить". Гога заревел.

   В этот вечер у дверей спальни стояли в наказание два мальчика в длинных ночных сорочках. Это были наказанные Гога и Котя. Один за то, что дрался, другой за то, что довел до драки Котю.

   Простояли они целый час, пока не пришел сам директор и не простил обоих. Котя быстро забыл обиду и даже пожелал Гоге спокойной ночи. Но Гога отвернулся и прошипел:

   - Подожди, я тебе еще покажу что такое драться! Я тебе за все отплачу, мужик!

   И злобно взглянув на Котю, Гога пошел к своей постели.

  

  

   Всю неделю шел дождь. Стояла холодная, совсем не летняя погода, хотя лето еще не было на исходе. Мальчики сидели в беседке, стоявшей в углу сада и выходившей окнами на проезжую дорогу.

   В противоположном углу беседки сидел Карл Карлович и читал газету. Ему было, очевидно, холодно, потому что он поминутно покрывал носовым платком то место головы, где у него была дыра на парике.

   - Ему очень холодно! - проговорил Алек, тихонько указывая товарищам на беднягу-немца.

   - Да, это верно! Ты прав, Алек, - произнес Арся, - ему очень холодно, должно быть.

   - Когда мы вырастем и потеряем наши волосы, у нас будет лысина, мы будем тоже чувствовать холод, - с комической задумчивостью проговорил Павлик.

   - Надо ему достать новый парик без дырки! - радостно вскричал Вова так громко, что Кар-Кар испуганно поднял на него глаза.

   - Владимир Баринов! Ты глуп, как тулуп! - сострил Витик Зон, делая самую удивительную гримасу в сторону Вовы.

   - Виктор Зон, вы забылись! Грубостей нельзя говорить! - дернул его за фалдочку куртки Антоша Горский.

   - Бедненький, какой он синий! Ему ужасно холодно! - произнес Миша Своин, самый маленький пансионер, указывая глазами на Кар-Кара.

   - Откуда бы ему раздобыть парик, а? - произнес Бобка Ящуйко, мигая по привычке своими беловатыми ресницами.

   - Надо ему купить парик или даже не купить, а собрать денег на покупку. Деньги положить на столе в комнате Кар-Кара и пусть Зон, - он один еще пока умеет писать по-немецки, - пусть Зон напишет: "Кар-Кар, купите себе, пожалуйста, новый парик. Деньги эти вам принес орел с неба".

   Все это Павлик Стоянов проговорил скоро-скоро, захлебываясь, боясь, чтобы ему не помешали кончить.

   - Да, но откуда достать денег?

   Мальчики переглянулись и все, как по команде, полезли в карманы. У "царевича" нашлась всего копейка, у близнецов Тото и Ноно - по две, у Павлика - вместо денег свисток, у Коти - краюшка хлеба, у Бобки - кусок сахару и старое стальное перо, у Арси - перочинный нож, три копейки и мертвая лягушка, у Вовы Баринова - четыре майские жука и крошечный слепой, но живой мышонок.

   У остальных все богатство состояло: у кого - из одной копейки, у кого - из двух.

   - Дело плохо, - произнес Алек, собрав все медные монеты, оказавшиеся налицо. - Всего восемь копеек и одна полушка. На это парика не купишь.

   - Да, это верно, не хватит! - уныло подтвердили мальчики и поникли головами.

   Печальное настроение охватило ребятишек. Рыцари притихли.

   Вдруг Павлик кинул взгляд на дорогу, которая вилась прихотливой змеею мимо Дубков.

   По дороге шел мужик с двумя мешками за спиною.

   - Это торговец, он продает что-то! - произнес Вова.

   Котя тоже выглянул в окно беседки и заявил в свою очередь:

   - Это старьевщик, он покупает старые вещи... Ему можно продать что-либо и на вырученные деньги купить нашему немцу новую голову.

   - Верно! Верно! - вскричали мальчики снова так громко, что Карл Карлович от испуга выронил газету.

   - Что у вас опять? - спросил он, предчувствуя новую шалость своей буйной маленькой команды.

   - Ничего, Карл Карлович, - проговорил Витик по-немецки, - только господин директор присылал за вами...

   - А, директор! - подхватил Кар-Кар и, бросив газету, выбежал из беседки по направлению к дому искать директора.

   Искал он его довольно долго, а когда вернулся, не найдя его нигде, то так и присел от неожиданности и испуга. Дело в том, что мальчики были в одних сорочках. Курточки их исчезли неизвестно куда. То есть собственно не исчезли, а перешли в огромный мешок старьевщика. Вместо них в кулаке Алека были зажаты три засаленные рублевые бумажки и сорок копеек медью и серебром.

   Самый след старьевщика простыл. Его как ни бывало.

   - Где ваше платье, несчастные? - вскричал обезумевший от испуга Вейс. .

   Витик Зон, в одной рубашонке, выступил вперед и сокрушенно заговорил:

   - Ах, добрейший Карл Карлович, с нами случилось несчастье. Мы хотели играть в индейцев и разделись. Налетел ветер, сорвал наше платье и унес в реку... Вы видите, оно плывет, Карл Карлович... Вон видите, вдали, белеет...

   Кар-Кар поднял, было, глаза, но тут с ним случилось несчастье: очки не удержались на носу и упали. Теперь, без очков, Кар-Кар уже ничего не видел: ни реки, ни белевших, будто бы, на ней курток, ни той точки, которая двигалась поспешно по дороге, унося мешок, наполненный куртками мальчиков.

   Карл Карлович впрочем сразу догадался, что мальчики придумали какую-нибудь шалость, и был в отчаянии. В не меньшем отчаянии был monsieur Шарль, который как раз пришел в это время в беседку. Но всех больше было отчаяние директора.

   Стали допрашивать мальчиков по очереди, но они давали такие разноречивые и сбивчивые ответы, что ничего нельзя было понять. Один говорил про ветер, другой про индейцев и т. д. И директор и оба воспитателя догадались, что все это мальчики вsдумали, что тут кроется какая-то шалость. Но куда именно делось платье мальчиков, они так и не добились.

   Тогда директор со своими помощниками держали совет, как проучить шалунов, а пока решили одеть всех в старые, грубого холста, простые картузы.

   Но рыцари не унывали. Правда, холщевые картузы были очень некрасивы и неудобны, но сердца шалунов были полны счастьем. На ночном столике Карла Карловича лежал конверт; в конверте - записка и деньги, ровно три рубля сорок копеек, полученные от старьевщика. На записке значились по-немецки, измененным до неузнаваемости почерком Витика, следующие слова:

   "Пожалуйста, купите себе новый парик. Эти деньги вам принес орел с неба".

  

  

   - Рыцари, слушайте! Я придумал славную штучку. Сегодня воскресенье и можно позабавиться вволю. Я выдумал нечто ужасно смешное!

   И Витик Зон, сказав все это, с грохотом плюхнулся на стул, где в ожидании самовара сидели за чайным столом все остальные рыцари во главе с Алеком.

   - Что ты придумал, Витик? Что? - так и посыпались на него вопросы со всех сторон.

   Даже "царь" не утерпел и полюбопытствовал, как самый обыкновенный смертный, и спросил:

   - Что ты опять придумал такое, Витик?

   - Имейте терпение. Сейчас скажу. Я очень устал! Ах, ужасно! - отвечал с неистовым хохотом шалун. - У меня был сегодня урок...

   - Как урок? В воскресенье? Что ты такое мелешь, Витик?

   - Ах, какие вы все глупые!.. Извините, Алек, это замечание вас не касается! - самым серьезным образом обратился он в сторону Алека Хорвадзе и поклонился ему так низко, что ударился головой об стол, разлил сливочник на чистую скатерть и залил сливками сухарницу со сладкими воскресными крендельками.

   - Извини, мой лоб, что я тебя ударил! - обратился он к самому себе под хохот товарищей и тут же прибавил, обращаясь ко всем:

   - Слушайте все: вы знаете, что Кар-Кар по-русски ни бе, ни ме, то есть ровно ничего не знает, ничего не понимает. Но вот ему вздумалось обрадовать и потешить Макаку и заговорить с ним по-русски. Он обратился ко мне, чтоб я ему сказал, как надо говорить: "С добрым утром", "Как вы спали?", "Дай вам Бог всего хорошего". Тут я решил устроить ему "штучку" и сказал, что по-русски не говорят "С добрым утром", а говорят "Принесите нам самовар", и что вместо "Как вы спали?" надо говорить...

   - Как? Как? - заволновались мальчики.

   - Тсс! Кар-Кар идет! - предупредил Витик.

   Все разом стихло. Мальчики поднялись со своих мест и отвесили молчаливый поклон немцу. Один Витик сказал за всех:

   - Guten Morgen,(доброе утро) Карл Карлович!

   Немец кивнул и улыбнулся. Он был в очень хорошем настроении духа, хотя на голове его все еще сидел по-прежнему злополучный парик с дыркой, так как Кар-Кар не захотел воспользоваться деньгами, "принесенными орлом с неба". Деньги эти по-прежнему лежали нетронутыми на столе Карла Карловича. Но погода снова установилась хорошая, теплая, и лысина немца под рваным париком не чувствовала холода. Кар-Кар кивал, улыбался по своему обыкновению, сидя между мальчиками, и терпеливо ожидал, когда Авдотья принесет самовар. Даже пролитый сливочник и подмокшие булки не могли особенно испортить его светлого настроения.

   - Ай-ай! - произнес он только и показал на пятно своим толстым пухлым пальцем.

   Он хотел еще сказать что-то, но не успел. Вошел директор.

   Александр Васильевич тоже был в отличном настроении духа. Через три дня должен был праздноваться день рождения его любимицы Жени, и добрый дядя решил позабавить свою проказницу на славу. А когда являлась возможность позабавить

   Женю, Александр Васильевич расцветал как тюльпан. Его заросшее волосами лицо сияло, глаза блестели довольством.

   Он кивнул пансионерам, улыбнулся им и весело крикнул:

   - Здорово, мальчики!

   И, все еще продолжая сиять, с протянутой рукою пошел навстречу Карлу Карловичу.

   Карл Карлович вскочил со своего места и спешил, в свою очередь, приветствовать своего директора. И оба сияли, и оба улыбались при этом. Наконец они оба остановились посреди комнаты друг перед другом. Кар-Кар прижал левую руку к сердцу, шаркнул своей толстой, неуклюжей ножкой и, пожимая правой рукой протянутую руку Макарова, проговорил, как только мог вкрадчиво и умильно:

   - Принесите нам самофар!

   - Что-о-о-о?!.

   Всякое сияние разом исчезло с лица Александра Васильевича. Он даже подпрыгнул на месте и лицо у него побелело так, точно кто-то по ошибке мазнул его мелом.

   Кое-кто из пансионеров фыркнул в кулак. Другие сидели с разинутыми ртами и предвкушали нечто очень интересное, что должно было случиться сию минуту.

   Кар-Кар, ничего не подозревая, еще крепче сжал руку директора и, тряся ее так сильно, как только мог, произнес, задыхаясь от восторга, вторую фразу:

   - Фам гофорят! Слюшаться!

   Александр Васильевич подскочил на этот раз, как мячик, и с силою вырвал свою руку из руки Вейса.

   Теперь его лоб, нос и части щек, не покрытых бородою, сделались красными как свекла.

   - Вы с ума сошли? - сорвалось с его трясущихся губ.

   Но Кар-Кар только замотал головою, отступил назад и, прижимая на этот раз уже обе руки к сердцу, произнес, совсем замирая от избытка счастья:

   - Ви плохой слюга.

   И, довольный своим искусством, медленно отступил к столу.

   Директор вспыхнул. Потом побледнел. Потом стал снова красный как мак на огороде. Ему в голову не пришло, что Кар-Кар просто повторял заученные русские слова, не понимая их настоящего смысла. Он даже забыл, что Кар-Кар не понимает по-русски, и, в ответ все еще улыбающемуся немцу, произнес резко, наполовину по-русски, наполовину по-немецки:

   - Господин Вейс, я этого не потерплю! Вы меня оскорбили перед всем пансионом... Прошу вас сегодня же оставить пансион... Чтобы духу вашего не было в моем доме!

   И директор пулей вылетел из столовой.

  

   Мальчики притихли. Никому и в голову не приходило смеяться. Они поняли, что шутка Витика оказалась очень нехорошей. Карл Карлович по уходе директора вскинул глазами на Витика, весь бледный, дрожащий.

   Витик не выдержал этого взгляда и опустил взор. Карл Карлович проговорил, обращаясь к Витику, какую-то длинную немецкую фразу, зарыдал и выбежал из столовой, отчаянно махнув рукою.

   Мальчики сидели совсем уже тихо, как мышки, не двигаясь, не шевелясь.

   Витик Зон опомнился первый. Он упал на руки головой и горько заплакал.

   - Не бойся, Витик, мы тебя не дадим в обиду, - произнес Павлик и обнял товарища. - Мы скажем, что все научили тебя сделать это. Понимаешь? Накажут всех, а не тебя одного...

   - Ах, Па-авлик, - всхлипывал маленький шалун, - пусть лучше... меня накажут... Пу-усть прибьют, то-олько... бы... бы... Кар-Кар остался...

   И. бедный Витик зарыдал еще громче, еще мучительнее.

   - Как он плакал бедный Кар-Кар! Я думал, у него сердце разорвется! - вскричал Вова Баринов печальным голосом, сам едва удерживая слезы.

   - Бедный Кар-Кар! Ведь он в сущности добрый и никогда нас не наказывал. Не то что Жираф! - повторил еще печальнее Бобка Ящуйко.

   - Право, мне жаль несчастного, - прошептал Арся Иванов чуть слышно.

   - Что он сказал, Витик, по-немецки, когда уходил отсюда? - робко осведомился Миля Своин.

   - Да, да, что он сказал, Витик? - так и кинулся к проказнику Антон Горский.

   - Он сказал... он сказал... что мы самые бессердечные мальчики в мире... что мы оставили его без хлеба и... и... и что... что он не сможет теперь найти себе места, потому что не умеет говорить по-русски...

   И Витик громко зарыдал.

   Все стихло.

   Авдотья принесла самовар и снова унесла его, потому что все пансионеры единогласно отказались от чая. Унесли и хлеб, и масло. Никому и в голову не приходило есть.

   Вдруг, неожиданно, ураганом ворвалась в столовую Женя. Её хорошенькое личико было бледно. Серые глаза сумрачны и печальны. Она, видно, бежала со всех ног, потому что очень запыхалась и с трудом переводила дыхание.

   - Рыцари! - вскричала она своим звонким, теперь однако совсем не веселым голоском, - я "оттуда"! Сейчас только... Слушайте... все узнала...

   - Что ты узнала? Что? Что? - так и встрепенулись рыцари, в один миг повскакав со своих мест и окружая Женю. - Что ты узнала, Женя? Да говори же, говори скорее!

   Женя обвела всех быстрым взглядом, потом вскочила на стул, оттуда на стол, с которого уже успели взять посуду и скатерть, и произнесла мрачным тоном:

   - Кар-Кар уложил свой чемодан...

   - Ах! - вырвалось из груди двадцати мальчиков.

   Женя помолчала немножко и произнесла с расстановкой, как бы желая, чтобы слова её произвели еще большее впечатление:

   - Но Кар-Кар не уедет...

   - Ах!..

   Это "ах" было похоже скорее на вздох облегчения и радости.

   - Кар-Кар остается, - тем же мрачным тоном произнесла Женя, - но уезжает... другой... уезжает совсем отсюда...

   - Кто уезжает? Говори, Женя! - снова заволновались мальчики.

   - Витик Зон, вот кто уезжает! - печально заключила девочка. - Дядя решил выключить его из пансиона и вернуть к родителям, если не найдется другой, который скажет, что это он научил Витю проделать такую шутку...

   Новое "ах!"

   Но какое унылое, какое печальное! Бедные маленькие рыцари почувствовали себя очень скверно. Никому из них не хотелось быть выключенным из пансиона, и поэтому никто не решился бы сказать, что это он научил Витика его "штучке".

   "Если выключат не Витю, то выключат другого". У Вити хоть родители есть: мама, папа. Витю отдали на исправление в пансион господина Макарова потому, что он слишком много шалил дома. Неприятно, если его отправят отсюда, но другому, сироте-мальчику, пришлось бы еще хуже.

   Так думали двадцать мальчуганов в эту минуту. Им было бесконечно жаль Витика, как доброго, веселого готового всегда на всякие шалости и проказы "рыцаря" и друга. Но никто не решился взять его вину на себя.

   Все двадцать мальчиков сидели как в воду опущенные. У всех двадцати мысли были печальные и беспросветные. У Витика, конечно, хуже всех.

   Бедный Витик!

   Он не выдержал, наконец, вскочил со своего места и проговорил, захлебываясь от слез:

   - Я самый скверный мальчишка на свете... Я дурной... Я обидел Макаку... Кар-Кара... Обоих... Всех... Я гадкий, но я не злой... Я и дома дурного ничего не делал никогда... А только шалил... И все выходило дурно... Когда мамочка отправляла меня сюда, она говорила: "Витик, если ты напроказишь там и тебя выключат из пансиона, это меня убьет... Помни, Витик!.." А я-то... Я... Мамочка такая слабенькая, худенькая!.. она не вынесет!.. Когда я... Я...

   Слезы градом лились из глаз Витика. Он весь дрожал.

   В ту же минуту дверь столовой распахнулась, и г. Макаров, в сопровождении Жирафа и Кар-Кара, появился на пороге.

   Кто виновник?

   В столовой сразу наступила полная тишина. Прошла минута, а быть может и десять, потому что время тянулось для двадцати проказников мучительно долго...

   И вот господин Макаров позвал глухим, суровым голосом:

   - Виктор Зон!

   Витик вышел, пошатываясь, на середину столовой. Лицо его было бледно как смерть, сам он заметно дрожал.

   - Виктор Зон! - снова произнес Александр Васильевич, - я больше не могу держать тебя в моем пансионе. Ты портишь мне остальных мальчиков. Есть шутки добрые и есть злые шутки. Насмехаться над начальством и воспитателем это очень злая шутка, и ее простить никак нельзя. Собирай свои пожитки, Зон, и пиши твоей матери, чтобы она приехала за тобою...

   - О, о! - прорыдал Витик, - простите меня, моя мама умрет от стыда и горя... Простите меня, Александр Васильевич!

   - Я прощу тебя только в том случае, если тот, кто научил тебя этой злой шутке, назовет себя, - отвечал господин Макаров.

   - Мальчики! Слушайте! - обратился он ко всем остальным пансионерам, - если сейчас кто-нибудь из вас скажет мне, что он научил Витика так зло подшутить над нами, я оставлю Витика в пансионе и только примерно накажу его. Но того, кто научил его злой шутке, накажу еще строже.

   И Александр Васильевич снова умолк, ожидая, что будет.

   Ждать пришлось очень недолго. Какая-то суматоха произошла в толпе мальчиков, и, расталкивая их ряды, откуда-то сзади протиснулся Котя.

   Его черные глаза горели. Горели золотом и белокурые волосы в лучах августовского солнца.

   - Дяденька! А, дяденька! - послышался звонкий голос новенького пансионера. - Ты... того... не моги Витьку гнать... Это я сорудовал... Право слово, я! Вели меня выдрать покрепче, а Витьку не тронь! Пожалуйста, дяденька, не тронь Витьку...

   Котя проговорил все это с большим увлечением, размахивая руками перед самым носом изумленного директора. От волнения он совсем позабыл, как надо говорить с "начальствующими лицами".

   Александр Васильевич пришел в ужас.

   - Как ты смеешь так разговаривать? Разве тебя так учили! - накинулся он на Котю. - Какой я тебя дяденька?.. Изволь говорить по-людски... Да не маши руками... Не маши, тебе говорят!..

   Потом, когда Котя вытянул руки по швам, как его учили за эти три недели, Александр Васильевич окинул его долгим, пристальным взором и строго спросил:

   - Ты научил Виктора проделать эту штуку?

   - Я, Ляксандра Васильич, - покорно отвечал Котя.

   - Не Ляксандра, а Александр Васильевич, - поправил его строго директор. - Ты будешь примерно наказан! - еще строже заключил он.

   - Ладно! - невозмутимо произнес Котя и его красивое личико не дрогнуло ни одним мускулом.

   - Не смей отвечать мне! - рассердился директор.

   - Ладно! - уже совсем радостно проговорил Котя, очень довольный тем, что ему удалось спасти приятеля и принять его вину на себя.

   - Молчать! - топнул ногою директор, который был так же вспыльчив, как и добр.

   - Ладно! - с полной готовностью исполнить все, произнес покорно Котя и весело закивал головою.

   - Ступай в спальню и сиди там, пока я не решу, как тебе наказать, - заключил директор и, сильно хлопнув дверью, вышел из класса. За ним поспешили Жираф с Кар-Каром, упрашивая директора не беспокоить себя и не расстраивать своего здоровья из-за проказ двух "негодных мальчишек".

   Лишь только все трое исчезли за дверью, как рыцари подняли невообразимый шум.

   Все окружили Котю, хлопали его по плечу, пожимали ему руки и гладили его по голове. Витик бросился в его объятия и покрыл все его лицо градом поцелуев.

   - Спасибо, Котя! Молодец, Котя! Герой, Котя! - слышалось отовсюду.

   Только Гога и Никс стояли в стороне, насмешливо улыбались и делали свои замечания.

   - Хорош герой! Велика важность получить порцию розог!.. - произнес Гога, подергивая плечиками...

   - Ну, разумеется! - картавил графчик. - его ведь в деревне наверное каждый день драли!..

   В другой раз мальчики не поленились бы устроить хорошую драку с двумя нелюбимыми пансионерами, но сегодня им было не до того: все они были поражены геройством маленького Коти, всех окончательно покорил этот славный, великодушный и смелый мальчуган, принявший на себя чужую вину.

   Если его полюбили с первого же дня его появления в пансионе, то теперь он завоевал уже полную и всеобщую любовь. Только два маленьких пансионера не разделяли этой общей к нему любви: Никс и Гога. Графчик Никс был гордый, чванливый мальчик. Его отдали сюда исключительно для того, чтобы в пансионе он мог потерять свое заносчивое тщеславие и чрезмерную гордость.

   Гога Владин был не лучше его. Капризный, завистливый, всегда всем и всеми недовольный мальчик, он был отдан в пансион на исправление своей матерью, которая не могла дома справиться с его дурным характером. Теперь обоим мальчикам было неприятно видеть, как "рыцари" восторгаются Котиным поступком, как наперерыв ласкают его.

   - А все-таки завтра, что там ни говори, его выдерут! - злорадно произнес Гога.

   - И это будет великолепно, потому что он слишком зазнался, этот маленький мужичонок, - заключил с торжествующим видом Никс, засовывая руки в карманы своих клетчатых панталон.

  

  

   Жене не спалось. Ночь была лунная, светлая. Месяц приветливо заглядывал в комнату и серебрил Женину постельку. Женина кроватка поэтому казалась совсем голубой в его приветливых лучах. Рядом стояла кровать Маруси. Маруся спала давным-давно крепким сном, как и полагается спать маленькой девочке её лет. Женя же спать не могла. Десятки беспокойных мыслей так и толпились в её голове.

   Из них самыми важными были три, которые особенно не давали в эту ночь покоя Жене и не позволяли ей заснуть.

   Во-первых, она начинала дрожать всем телом при одной мысли о том, что ожидало завтра её маленьких друзей, Витика и Котю... Эта первая мысль приводила в ужас девочку так сильно любившую своих маленьких друзей.

   Вторая мысль была совсем иного рода.

   Дядя велел ей подумать и сказать ему не позднее, как завтра утром, что она хочет получить от него ко дню своего рождения в подарок. Женя придумала, уже давно придумала. Она хочет лошадь. Маленькую верховую лошадь-пони, на которой она будет ездить по полям и лугам, окружающим Дубки. Женя знает, что дядя, обожавший свою баловницу, исполнит и это её желание. Ведь позволяет же он ей бегать и лазить по деревьям и ходить в костюме мальчика.

   Ах, как хотелось бы Жене быть мальчиком! Она вот уже четвертый год проводит среди маленьких пансионеров и не умеет и не хочет играть с девочками. Верховая лошадь тоже ведь совсем "мальчиковское" удовольствие, но Женя знает, что отказа ей в нем не будет...

   И, наконец, третья мысль, самая странная и самая любопытная, не перестает сверлить мозг Жени...

   Вот уже скоро две недели, как аккуратно каждую ночь у неё под полом слышатся какая-то возня и глухие шаги в подвале, и всегда в один определенный час - около двенадцати ночи, как раз в то время, когда весь пансион погружается в тишину и сон. Женя по секрету сказала уже об этом старой няне Федосье, которая вынянчила их с Марусей и теперь жила чем-то вроде экономки в пансионе дяди. Няня Федосья только руками замахала на Женю и лицо у неё стало в тот миг испуганное и взволнованное.

   - Молчи! Молчи, матушка! "Он" не любит, когда о нем говорят громко, - произнесла она шепотом, едва выслушав Женину тайну.

   - Да кто же это, няня? - не унималась Женя.

   - Да "он"... Домовой батюшка! Неужто не знаешь?

   - Кто?

   - Домовой!

   - А что это такое за птица, няня? - не отставала Женя.

   - Ой, не птица это, девонька, а дух... Весь мохнатый-мохнатый... с рогами и с хвостом, вроде зверя... А иной раз лицо у него будто человечье бывает, только темное, как земля. Он больше в конюшне живет, промеж лошадок, а иной раз и под полом, в подвале... Кого полюбит, того во время сна мягкой ладонью гладит и грезы сладкие навевает, а не полюбит, так, чего доброго, задушить может... Берегись!..

   - Все это чушь, няня, глупости! - неожиданно расхохоталась Женя. - Все это одни выдумки деревенские. Никаких домовых нет на свете! Уверяю тебя!

   Старуха обиделась.

   - А коли так умна, что никому верить не хочешь, то и не лезь с расспросами к няньке! Умница-разумница какая нашлась! Старуху учит! - сердито заворчала она.

   Жене ясно припомнился почему-то сейчас весь этот разговор с няней.

   "А вдруг и впрямь у них домовой в подвале, - пронеслось быстрее молнии в голове девочки. - Кто же, как не он, там под полом стучит, бегает, возится и точно рычит даже? Крысы не могут так шуметь. Крысы маленькие". Да и потом крыс у них в доме и в заводе не бывало, насколько помнится Жене.

   Неожиданно смелая мысль является в голове девочки.

   - А что если пройти в подвал и посмотреть? В подвал ведет крошечная дверка. Для того, чтобы попасть к ней, надо выйти на крыльцо и пробежать немного по садовой дорожке.

   - Все очень просто... Совсем даже просто!.. - мелькает в голове Жени.

   - Пойду непременно! - решает проказница. - Если услышу опять возню в подвале, обязательно пойду и увижу, узнаю, какой такой домовой бывает!..

   И она снова стала мечтать о прелестной гнедой (непременно гнедой!) лошадке, которую она попросит дядю подарить ей в день рождения.

   Женя так ушла в свои мечты, что не заметила, как пролетело время.

   Глухо и мерно отбили в соседней комнате стенные часы двенадцать ударов.

   - Уже полночь! Как скоро! - удивилась Женя и вдруг вздрогнула всем телом.

   Под полом спальни послышалась чья-то беготня... Прыжки... Глухое рычанье... И возня. Кто-то тихо ахнул и - все смолкло.

  

  

   Женя вскочила с постели, набросила на плечи накидку, в два прыжка достигла двери, проскользнула в коридор, оттуда на террасу и выскочила на крыльцо.

   Свежая ночь сразу охватила ее своим студеным дыханием. Ветер вздувал парусом длинную ночную сорочку и трепал густые длинные косы девочки. Но Женя не боялась ни холода, ни ветра. Она быстрой стрелой пронеслась по дорожке и очутилась у двери подвала. И вдруг остановилась, как вкопанная, и даже протерла глаза, как бы желая убедиться, не спит ли она, чего доброго.

   Дверца подвала, всегда плотно прикрытая, теперь была раскрыта настежь.

   Дверца была в аршин вышиною, и, чтобы попасть через нее, приходилось лечь на землю и ползти в подвал так, как вползают обыкновенно собаки в свою конуру.

   Женя постояла с минуту в нерешительности - ползти или нет?

   Несомненно, ползти очень неприятно.

   Из подвала глядела на Женю жуткая, черная мгла. Слышались какие-то странные дикие звуки. Кто-то страшно хрустел зубами и возился в углу...

   Но смелая девочка никогда не останавливалась ни перед каким препятствием. Недаром пансионеры любили за храбрость маленькую десятилетнюю Женю. К тому же ей непременно хотелось разузнать в чем дело.

   - Посмотрим, что там за домовой такой возится и правду ли говорила няня! - произнесла она почти вслух и, тряхнув головкой так, что две толстые косы запрыгали и заплясали на её спине, отважно поползла прямо вперед, в темноту черного подвала.

   Что-то шарахнулось в темноте в сторону и, прежде чем Женя могла опомниться, больно впилось в её плечо...

   Луч месяца как раз упал в эту минуту в темное подполье и испуганная девочка увидела черное мохнатое существо, больно схватившее ее за плечо зубами, но тотчас же отскочившее назад...

   В тот же миг что-то блеснуло перед глазами Жени... Подвал осветился... И она тихо ахнула при виде того, что представилось её глазам.

  

  

   Спичка в чьей-то невидимой руке ярко вспыхнула и сразу своим светом прорезала темноту. Другая рука протянула огарок к спичке, и в подполье от зажженной свечи стало светло.

   Женя увидела белокурого мальчика и черную собаку. Мальчик сидел на старом чемодане и кормил мохнатую собаку, которая радостно махала хвостом, от времени до времени отскакивая в сторону Жени.

   - Котя!

   - Женя!

   - Кудлашка!

   - Гав! Гав! Гав!

   Вот так история!

   Вот так домовой в подполье!

   - Как ты сюда попал с Кудлашкой? - изумленно спрашивает Женя и, морщась, потирает плечо. - Ведь Кудлашка пропала две недели тому назад! Как же все это?

   - Известно, пропала! - важно отвечает Котя, - известно, пропала, коли я ее сюда перетащил и здесь все время прятал от всех. День она здесь одна сидела, а ночью я ей еду приносил, кости, которые собирал после обеда, да хлебушка, да воды... Выпускал погулять на волю, а потом опять запирал...

   - Да как же она себя не выдала? Разве она не лаяла? - все больше изумлялась Женя.

   - А я ей на мордашку ремешок надевал, вроде намордника, а ночью снимал, - пояснял Котя. - Она у меня умница и послушная. Свое положение, небось, поняла! - с гордостью говорил мальчик, лаская собаку, - тихохонько вела себя ночью. Только у самой дверцы сидит и ждет меня, значит... Знает, что еду я ей несу... И опять, как увидит, не залает ни за что! Храни, Господи! Только прыгнет на меня, визгнет раз-другой и все лицо оближет на радостях... Только и всего!

   - Бедная Кудлашка!.. Сидит как в тюрьме! - участливо проговорила Женя и погладила мохнатую узницу.

   - Ладно! Лучше так-то, нежели вон отсюда! Сама, небось, говорила, что дяденька твой ее согнать со двора ладил! - сурово произнес Котя. - Доживем как-нибудь... до зимы...

   - А зимою как же? - встрепенулась Женя.

   - А зимою замерзнет здесь на смерть Кудлашка. Здесь, небось, холодно, как в леднике! - мрачно произнес Котя и махнул рукой, как бы желая сказать: - "Ну, чего пристала с расспросами. И без тебя ведь тошно!"

   Женя притихла. Чуткое сердечко девочки забило тревогу. Она присела на холодный земляной пол подвала и стала нежно гладить Кудлашку.

   Личико её стало не детски серьезным и задумчивым. Она потерла себе лоб рукою, нахмурилась и вдруг... ясно и светло улыбнулась.

   - Слушай, Котя!.. - зашептала Женя, в то время как глаза её загорелись какой-то новой, внезапно появившейся в её уме, мыслью. - Котя, иди домой и ложись спать... Тебя может хватиться monsieur Шарль или Кар-Кар... Удивляюсь еще, как они не заметили, что ты каждую ночь исчезаешь из спальни? - прибавила она, пожав недоумевающе плечами.

   - Куда им заметить! - разом оживляясь, произнес Котя, - мы с Алеком чучело на ночь в мою постель кладем!..

   - Какое чучело? - изумилась Женя и высоко подняла свои темные брови.

   - Обыкновенное... из соломы... Напихаем соломы в мою куртку и штаны и положим под одеяло... Пущай лежит... Благо, есть не просит.

   И Котя засмеялся в кулак, чуть слышно. Женя тоже засмеялась и, снова тряхнув по привычке головою, обняла Котю и сказала:

   - Ступай спать... только не домой, в пансионскую спальню, а в мою классную, где мы учимся с Марусей... Знаешь? Да возьми с собою и Кудлашку. Я провожу тебя.

   - А как же Ляксандра Васильич? Если увидит, беда будет... Ведь он тогда сгонит со двора Кудлашку-то, а? - робко осведомился Котя.

   - Говорю тебе, положись на меня... Идем! Кудлашка, сюда, за мною! - повелительным голосом произнесла Женя, и все трое тихонько, оглядываясь кругом, на четвереньках вылезли из подполья.

  

  

   Александр Васильевич был не в духе. Ему жаль было наказывать двух провинившихся мальчиков, так как вообще он не любил крутых наказаний. Но в этот раз мальчиками выкинута была такая злая шутка, за которую не наказать виновных не было возможности. И, скрепя сердце, добряк директор решил, что наказание необходимо. Но его душа болела при этом так, точно ему самому предстояло быть наказанным, а не Коте и Вите.

   Но вот внезапно счастливая улыбка озарила нахмуренное лицо директора. Морщинки на его лице разгладились: он услышал за дверью шаги маленьких ножек и узнал милую походку своей любимицы Жени.

   Женя и Маруся попали к нему после смерти их родителей. Младшей племяннице, Жене, было тогда всего лишь два месяца. Марусе - два года. Александр Васильевич самолично, как нянька, выходил Женю, тогда еще слабенькую, хрупкую малютку, и немудрено, что он горячо привязался к ней. Жене ни в чем не было отказа. Вместе с годами к Жене пришло и здоровье. Она оправилась и окрепла. Но, уже начав баловать хрупкую, болезненную Женю, добрый дядя продолжал баловать и здоровую, жалея стеснять живую и подвижную, как ртуть, девочку. Женя росла совсем особенным ребенком. В ней было много мальчишеского, удалого. Ни одна гувернантка не уживалась у неё.

   Шести лет она упросила сшить ей костюм мальчика вместо платьица и лазала, как белка, по деревьям. Видя, что это не мешает ей быть чуткой и доброй девочкой, дядя не очень горевал и с улыбкой смотрел на мальчишеские замашки Жени.

   Женя пулей влетела в кабинет дяди, взобралась к нему на колени и повисла у него на шее.

   - Завтра чье-то рожденье! Завтра чье-то рожденье! - припевала она, осыпая поцелуями его бородатое лицо.

   - Ну и что же, шалунья ты этакая? - так и расцветая улыбкой, спросил Макаров.

   - А то, что я придумала себе подарок. Только это не вещь! - внезапно выпалила Женя и, прищурив лукавый глазок, взглянула искоса на дядю.

   - Знаю, знаю... Пони, о котором ты уже не раз говорила! - засмеялся тот, возвращая ей поцелуи.

   Женя вздохнула.

   - Ах, не пони! - произнесла она уныло, - а если бы ты знал, дядя, как мне хочется пони!

   - Так за чем же дело стало, шалунья? Подарю тебе пони, и дело с концом!

   - Ай, нет, нет! Нельзя этого! - вся так и всколыхнулась Женя. - Если я получу пони, то уже не посмею просить ничего другого!

   - А какой же это другой подарок, позвольте узнать? - шутливо осведомился у неё дядя.

   - Это не подарок, а просьба! - произнесла тихо Женя и скромно и лукаво опустила глазки.

   - Какая же просьба, шалунья? Выкладывай скорее! Мне некогда. Сейчас уже восемь часов. Надо спешить в пансион.

   - Зачем так рано? - удивилась Женя.

   - Там будут наказывать двух шалунов, - нехотя отвечал Александр Васильевич.

   - Дядя, прости их! Прости, пожалуйста, дядя! - так и взмолилась Женя, устремляя на дядю свои красивые глаза.

   - Нет, деточка, эту просьбу я положительно не могу исполнить.

   И Александр Васильевич даже отвернулся, не желая встречать молящего взгляда своей любимицы.

   - Не простишь?

   - Нет!

   - Ни за что?

   - Ни за что!

   Женя вздохнула долгим, протяжным вздохом. Потом полезла в карман, вынула оттуда конверт и дрожащей рукой подала его дяде.

   - Вот, - проговорила она торжественно, - когда я хлопну в третий раз в ладоши, ты разорвешь конверт и прочтешь это письмо, только громко, во весь голос. Это и будет твоим подарком мне ко дню моего рождения вместо пони, которого я должна лишиться, - печальным голосом заключила Женя. - Понял меня, дядя?

   Дя