Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы циника

спросил я.

   - Что?! Я зеленый!! У меня вместо головы изумрудный луг! Вчера один мотылек два квартала за мной летел! Я не удивлюсь, если в моей траве заведутся кузнечики!! Поглядите!

   Он сдернул с головы шляпу и - действительно, никогда я не видел более чудесного зеленого цвета.

   - Мошенник!! - гремел он. - Ты мне продал мазь для ращения волос, а я позеленел!! Ты всучил мне коробку крысиного яда, а крысы у меня едят его, как булку, и только жиреют!! Учить надо таких!!

   Он засунул руку под стойку, вытащил хозяина за волосы и стал трепать его налево и направо. Покупатель мыла издал ряд одобрительных звуков и, засучив рукава, присоединился к зеленому человеку.

   Били они его так прилежно, что мне наскучило смотреть.

   - Ну, довольно, - примирительно сказал я. - Отдохните-ка лучше.

   Оба оторвались от хозяина, сели на диван и закурили папиросы.

   - Я его вздул за волосы, - сказал зеленый человек. - А вы за что?

   - А я за мыло. Дал мне, каналья, такого туалетного мыла, что сегодня утром я нашел около этого мыла целую гирлянду дохлых мышей.

   - Правда? - обрадовался зеленый. - А меня мыши, представьте, одолели. Дайте мне ваше мыло, а я вам дам свою краску для ращения волос.

   - А она материи может красить?

   - Великолепно! Я втирал ее в голову полотенцем. Получилось прекрасное зеленое полотенце. С мылом мыли - не отходит!

   - Знаете, это мысль! Я перекрашу свою серую домашнюю куртку в охотничью!

   Завершив эту странную сделку, оба дали еще по лишней затрещине хозяину и удалились под руку.

   Мы остались вдвоем с хозяином. Сердце у меня доброе. Поэтому я сказал:

   - У вас на лице два синяка. Приложите к ним свинцовую примочку.

   - Боюсь, - робко сказал он.

   - А что?

   - Да у меня там в углу стоит бутылка свинцовой примочки. Я и боюсь.

   - Чего?

   - Сделаю компресс, а у меня вдруг на ушибленном месте волосы вырастут или зубы.

   И нерешительно добавил:

   - Не сделать ли примочку лимонной кислотой? Или пастой для зубов? Авось, поможет.

   Мы разговорились.

   - Ах, как мне не везет в жизни, - жалобно сказал хозяин. - Вот, например, такой случай... Однажды я голодал. Один владелец паноптикума познакомился со мной и нанял меня на амплуа "знаменитого голодателя". Подрядился я за солидную сумму голодать в стеклянном ящике 40 дней - рекламу он закатил хорошую. Запечатали меня при публике и оставили одного. А ночью так мне захотелось есть, что я разбил ящик, вылез, пробрался в комнату хозяина и съел целый окорок ветчины, гуся и двадцать яиц. Тогда он стал рекламировать меня как знаменитого обжору! Дела пошли хорошо, но я совершено объел его, и он разорился... И так все у меня в жизни. Думаешь, - сделаешь одно, а выходит другое. Изобрел мыло, а оно от мышей, выдумал мазь для ращения, а она, оказывается, самая прочная краска в мире! Вот и теперь: есть у меня девушка на примете - молодая, красивая, скромная такая, что лишнего кусочка тела не покажет... Никаких декольте, никаких вольных разговоров. Прекрасная для меня пара, а боюсь!

   - Чего же вы боитесь?

   - Уж поверьте, - что-нибудь случится.

   - Да что же может случиться?!

   - Мало ли: или окажется, что она мужчина, или что у нее до меня уже есть два живых мужа.

   - Глупости! Наоборот, такая жена может вас от многого уберечь. Женитесь, пока другие молодцы не опередили.

   - Вы... думаете? Расстались мы друзьями...

   Дома я вспомнил о купленных пилюлях от кашля.

   Это было что-то клейкое и на вкус неприятное. Я пососал с минуту и с отвращением выплюнул на пол.

   Прохаживаясь по комнате, стал раздумывать о странной судьбе моего нового приятеля.

   Сделал несколько шагов и вдруг - прирос к месту! Одна нога будто вросла в землю. Я дергал ею, вертелся на месте, кидался из стороны в сторону - все было напрасно!

   Я присел на пол, расшнуровал ботинок и вынул из него ногу.

   Осмотрел приклеившийся ботинок - так и есть: пилюля от кашля!

   Вообще эти пилюли оказались превосходным средством: разобьется ли у меня ваза для цветов, или отлетит от стула ножка - кусочек пилюли связывает все так, что вещь делается еще прочнее, чем целая...

   Недавно, проходя мимо магазина моего приятеля, я вспомнил о нем и зашел.

   - Здравствуйте! Я пришел предупредить вас, что если вы будете продавать ваши пилюли от кашля как клей, - наживете большие деньги.

   - Так я и знал! - горестно всплеснул он руками.

   - Что-нибудь в этом роде должно было случиться! А вы помните, я вам говорил насчет невесты? Женился!

   - А-а! Поздравляю! Ну, что ж? Все благополучно? Она не оказалась мужчиной? У нее не было до вас двух живых мужей?

   Он горько усмехнулся:

   - Хуже!

   - Вы меня пугаете?!

   - Татуирована!! Да как! Живого места на теле нет. Обнять ее не могу, - будто китайскую ширму с драконом обнимаешь!

   - Чудеса! Послушайте!.. Ведь вы могли бы ее за деньги перед публикой демонстрировать.

   - Вот то-то и оно!! А я вместо этого на ней женился! Всегда у меня так: делаешь то, чего не нужно, а что было бы хорошо - так узнаешь об этом слишком поздно!!.

  

   - Подсудимый Шишкин! За что вы ударили палкой по темени потерпевшего Мирона Заявкина?

   - За то, что он, господин судья, непочтительно отозвался о моей жене.

   - Как же он о ней отозвался?

   - Он назвал ее "женственной".

   - Да позвольте! Разве же это обида для женщины, если назвать ее женственной?!

   - А что ж, по-вашему, комплимент, что ли?

   - По-моему, комплимент.

   - Мерси вас за такое юридическое постановление. А я нахожу, что это обида - назвать человека женственной...

   - Почему же?

   - Потому что женственная, это я понимаю, что на самом деле значит... это значит: дура.

   _______________________

   Лучше и справедливее будет, если я искренне, просто и без утайки расскажу все, что знаю об отношениях Софьи Григорьевны к Матильде Леонидовне...

   Первое мое знакомство произошло у Перевозовых. Меня подвели к живописной группе, состоявшей из двух женщин, причем брюнетка положила голову на плечо светловолосой, а светловолосая нежно держала узкую красивую руку брюнетки в своих пухлых ручках.

   В них было много женственности, в этих двух очаровательных куколках.

   - Очень приятно, - ласково признался я. - Я вижу, что вы обе очень дружны.

   - О-о! - засмеялась блондинка, - если я узнаю, что вы обидели Софью Григорьевну, я вам нос откушу.

   - Если бы вы осмелились хоть взглядом оскорбить при мне Матильду Леонидовну, - поддержала брюнетка, целуя подругу в щеку, - я бы вам выколола оба глаза своей шляпной булавкой.

   - Да, я вижу, ссориться мне с вами не расчет. Давайте лучше дружить!

   Обе залились жемчужным смехом:

   - Давайте. Мы любим таких простых ребят, как вы. Я ответил не менее приветливо:

   - Девицы, подобные вам, всегда были близки моему измученному сердцу.

   - Мы не девицы. Мы дамы.

   - Успели уже?! - удивился я. - И кто вас так гонит, не понимаю? Мужья-то, по крайней мере, хорошие, или как?

   - У Сонечки муж хороший, - сказала Матильда Леонидовна, - а мой так себе.

   - Тилли! И тебе не стыдно так говорить о своем муже? Не верьте ей, у нее муж тоже хороший.

   - Нет, уж я лучше буду верить. Так как Матильда Леонидовна говорит, что ее муж "так себе", то я с этого момента начинаю за ней ухаживать, хи-хи!

   - Соня, - обернула к подруге Матильда Леонидовна свое розовое как весенний закат личико, - можно, чтобы он за мной ухаживал?

   - Можно, - милостиво согласилась Софья Григорьевна.

   Мы все трое сплели наши руки, и с того времени я всем сердцем прилепился к этим милым добросердечным безделушкам.

   Через неделю я был уже у Матильды Леонидовны своим человеком: возился с крохотной дочкой, доставал билеты в театр и если не виделся с ней каждый день, то по телефону мы разговаривали утром, в обед и вечером.

   Однажды звоню:

   - Алло! Это вы, Матильда Леонидовна?

   - Я?! Кто говорит?

   - Заведующий воспитательным домом. У нас освободилась вакансия... Не отадите ли свою дочку?

   - А, чтоб вас дождем намочило! Не можете без глупостей. Здравствуйте. Послушайте! У меня плохое настроение, и мне скучно.

   - Ваша скука нынче же будет истерзана, разорвана в клочки и развеяна по ветру. У меня есть ложа в цирк - хотите?

   - Вот это мысль, - обрадовалась Матильда Леонидовна. - А кто будет?

   - Кроме нас? Софью Григорьевну сманю и брата Перевозовой.

   Маленькая пауза.

   - Ах так?.. Да-а... Но там, вероятно, в ложе вчетвером тесно. Нет, уж поезжайте лучше без меня.

   - Да ведь ложа на четыре персоны!!..

   - Да-а... На четыре. Ну, возьмите кого-нибудь четвертого. Мадам Перевозову, что ли...

   - Однако ведь вы хотели поехать.

   - Хотела, а теперь раздумала.

   - В чем дело?!

   - Отстаньте. Если бы вы знали, как вы мне все надоели...

   Треск. Отбой.

   Странно.

   Вызываю другой номер:

   - Это Софья Григорьевна?

   - Да. Кто говорит?

   - Агент сыскного отделения. Послушайте, Софья Григорьевна... Что побудило вас срезать ридикюль у купеческой вдовы Талдыкиной? Вы сознаетесь в этом?

   - Что-о-о?!.. Фу ты, как вы ловко меняете голос. Здравствуйте. Что поделываете?..

   - Сижу дома, пью чай. Сейчас только беседовал с вашим другом.

   - С кем?

   - Да с Матильдой же Леонидовной!!

   - А-а... А вы все еще ее верный рыцарь? Удивляюсь, как это она позволяет вам звонить ко мне.

   - Тетенька, что с вами?! Откуда такие слова?! Ведь Матильда Леонидовна так вас любит...

   - Ах, слушайте, не будьте ребенком! "Любит, любит". Я была такая же глупая, как вы, верила всему этому свято, но...

   - Но?!

   - Как я могу хорошо относиться к человеку, который готов меня в ложке воды утопить...

   - Софья Григорьевна! Милый друг! Я ушам своим не верю. Матильда Леонидовна такой добрый, мягкий парень...

   - Ну, вот и целуйтесь с этим мягким парнем, а я... Трубка звякает. Мертвое молчание. Зеркала напротив нет, но я и так чувствую, что лицо у меня глупое.

   Вечером узнал доподлинно: только вчера произошла тяжкая ссора из-за того, кому продавать на благотворительном вечере цветы и кому - программы. То ли, кажется, Матильда хотела "сидеть на программах", а Софья "на цветах", то ли наоборот, - точно мне не удалось выяснить.

   Ну, поссорились и поссорились. Жаль, но мало ли кто ссорится. Во всяком случае, они и порознь настолько милы, что я могу продолжать свою дружбу с каждой отдельно.

   А как, спрашивается, наилучше продолжать с женщиной дружбу?

   Очень просто: ругать ее врага.

   Немного это, как будто, нечестно, но отчего не сделать хорошему человеку приятное. Я добрый.

   Был у Софьи Григорьевны на обеде. Встретила она меня так радостно, что я был тронут.

   Усадила в кресло, и первый вопрос ее был:

   - Встречаете ли Матильду Леонидовну?

   - Вы спрашиваете об этой розовой невыпеченной булке? Нет, признаться, я этой размазни не видел два дня.

   На лице Софьи Григорьевны мелькнуло выражение ужаса:

   - Вы с ней поссорились?!

   - Нет, - слегка удивился я. - Это вы с ней поссорились.

   - А вы, значит, по-прежнему в хороших отношениях?

   - Д... ддда... А что?

   - И вам не стыдно так отзываться о бедной Тилли?! Вот, говорят, женщины злоязычны. Куда нам до вас! Обождите, - Тилли сейчас приедет, я ей расскажу, как вы...

   - Куда приедет?!

   - На обед. Ко мне. Чего это вы так всполохнулись?

   - А ваша... взаимная... ненависть?!

   - Ну, вы тоже скажете - ненависть! Тилли, в сущности, очень хороший человек, только вспыльчива свыше меры. Порох! Да вот и она.................

   ................................................

   Они стояли передо мной ласково, любовно обнявшись: головка блондинки тихо покоилась на плече брюнетки, а рука брюнетки нежно обняла полную талию блондинки.

   - Ах, господа! - радостно говорил я. - Сегодня для меня Пасха. Я так рад!.. Давно бы так, мои милые чудесные девушки. Если бы я был другого пола, - я расцеловал бы вас обеих прямо в мордочки.

   Обе лучезарно засмеялись.

   - Черт с вами, целуйте.

   Сколько было в этой грубой фразе мило-интимного, вечно женственного.

   На картинной выставке встретился с Софьей Григорьевной.

   - Здравствуйте, Софья, что по-гречески значит Мудрость! Целую вечность не виделись. Я, чай, дня три не целовал вашего носика.

   - Полно врать. Вы его раньше не целовали.

   - Все равно - хотел.

   Она поглядела в сторону и спросила:

   - Матильду Леонидовну встречаете?

   - Вчера. Вскользь. Просила передать вам тысячу приветов.

   - Она мне передала привет?! - странным дрогнувшим голосом спросила Софья Григорьевна.

   - М... да, - не совсем уверенно подтвердил я. Сказал я о привете на всякий случай. Виделись мы с Матильдой буквально на лету, и я даже не расслышал, что она мне крикнула с экипажа.

   - Да, она... Этого. Кланялась вам.

   - Ну, это уж, знаете, наглость, - закипела вдруг Софья Григорьевна. - После того, что она позволила в отношении меня, - передавать поклоны - это я считаю форменным издевательством!!!

   - Поссорились?! - простонал я.

   - Ах, вы и не знаете. Только нынче на свет родились?! Весь город возмущен ее подлым поступком со мной на аукционе... Неужели вы ее еще не раскусили?!

   - Да, - вяло поддержал я. - Она, действительно, тяжелый человек. В ней есть что-то, как бы это сказать: змеиное!

   - Ага, и вы заметили?!

   - Да, да, - уныло пополз я дальше. - У нее темперамент заменяется всегда резким, рвущим барабанные перепонки визгом. Визжит, визжит, а что толку?

   Заехал к Матильде Леонидовне выпить стакан чаю и для укрепления дружбы ругнуть Софью Григорьевну. Это, по моему мнению, должно было очень освежить застоявшуюся атмосферу.

   Еще в передней радостно закричал:

   - Здравствуйте, цветочек! Все хорошеете? А я недавно видел эту выдру, Соньку... Боже, как она подурнела! Черная, страшная.

   - По-вашему, она выдра?! - звонко расхохоталась Матильда Леонидовна. - А вот мы ее сейчас сами спросим... Сонечка! Разве ты похожа на выдру? Давай булавку, мы ему сейчас язык наколем... Ей-Богу, он нахал. Тебя называет выдрой, меня - змеей, у которой темперамент заменяется визгом, рвущим барабанные перепонки. Хорош!!

   Вышедшая из другой комнаты "Сонечка" обвила рукой талию хозяйки, а та положила ей золотистую головку на плечо, и они слились в такую прелестную женственную группу, что всякий другой на моем месте пришел бы в восторг.

   Я опустился бессильно в кресло и тихо сказал:

   - Сколько в вас женственности... Вы так напиханы этой женственностью, что она лезет у вас из глаз, изо рта, из ушей... Поменьше бы женственности, а? Хорошо бы было, роскошно было бы! Но если уж вы настолько женственны, то оставьте хоть меня в покое, или устройте меня так, чтобы я был вне всего этого... Поймите, что я настолько неповоротлив, что не могу угнаться за всеми вашими прихотливыми изгибами, поворотами и бросаниями из одной крайности в другую. Я прошу, я, наконец, требую, чтобы периоды ссор отмечались какими-нибудь внешними признаками: ленточку черную на шею себе нацепляйте или флаг на крыше вашего дома выбрасывайте, чтобы я мог безошибочно руководствоваться. Нельзя же так - поймите вы меня!!!

   Они стояли передо мной, сияющие молодостью, красотой и женственностью, любовно прильнув друг к другу, и смотрели на меня с любопытством и удивлением.

   - Какой смешной! - сказала белокурая.

   - Да... Неужели он думает, - подхватила черная, - что мы теперь еще когда-нибудь поссоримся?!

   - За то, что вы такой нехороший, достаньте нам два билета на "Дон-Кихота".

   - Слушаю-с! Прикажете рядом или в разных сторонах?

   - Почему в разных? Вот глупый!

   - Ничего не глупый. Не забывайте, что спектакль еще через четыре дня........................

   ..................................................

  

   Начался вечер очень мило: я сидел у Веры Николаевны и оживленно беседовал с ней о литературе, о любви, о морях-океанах, о преимуществе жареных пирожков над печеными, об искусстве смешивать духи, о нахалах, пристающих на улицах, и о полной допустимости загробной жизни.

   Звонок в передней прервал мое заявление о том, что паюсную икру, размятую с сардинами и соком лимона, - никак нельзя приправлять сливочным маслом.

   - Гм... Звонок... Это, вероятно, моя школьная подруга. Я ее не видела двенадцать лет.

   "Чтоб ее черт унес", - подумал я. Вслух продолжал:

   - Я знал даже людей, которые присыпали ее зеленым луком и петрушкой.

   - Подругу? - удивилась хозяйка.

   - Икру!..

   - Какую? - рассеянно переспросила хозяйка, прислушиваясь.

   - Паюсную!..

   Я ревниво отметил, что внимание ее было уже не около меня, а в передней, откуда доносился стук сбрасываемых ботиков и шелест снимаемых одежд.

   - Ну да, это она! - просияла хозяйка. - Боже ты мой... двенадцать лет! Ведь мы расстались совсем девчонками! С седьмого класса...

   Сначала в комнату влетело что-то темно-коричневое, потом ему навстречу шумно двинулось зеленовато-голубое, потом эти два кружащихся смерча соединились, сплелись воедино и образовали один бурный, бешено вращающийся на своей оси смерч, в котором ничего нельзя было разобрать, кроме мелькающих рук, писка и чмоканья... Жуткое зрелище!..

   В отношении поцелуев разгон был такой, что инерция еще долго не могла прекратиться. Но на третьей минуте подруга засбоила, то, что называется у коннозаводчиков "сошла с круга", и отстала в одном темпе: именно, хозяйка чмокала ее в то самое время, когда щеки подруги отрывались от хозяйкиных губ; чтобы вознаградить хозяйку за этот холостой поцелуй в воздух, подруга ретиво возвращала лобзанье, но в этот момент хозяйкина щека, в свою очередь, уже отрывалась от подругиных губ, и снова поцелуи, как петарды, безвредно разряжались в воздухе.

   Наконец смерч распался на свои основные цвета - темно-коричневый и зеленовато-голубой, подруги отдышались, фыркнули, точно запаренные лошади, отчетливо, как по команде, вынули из сумочек какие-то красные палочки, намазали губы, попудрили носы, еще раз обменялись радостными взглядами, и только тогда их внимание обратилось на меня, скромного, забытого, оглушенного, ослепленного шумом и треском.

   - Позволь тебе представить, Нюра, мой большой друг.

   Подруга бросила на меня рассеянный взгляд и швырнула в мою сторону, как собаке кость:

   - Очень приятно.

   - Я думаю! - самодовольно хихикнул я, радуясь уже тому, что они обратили на меня внимание.

   - Что вы сказали?!

   - Я говорю, что Вера Николаевна много мне о вас говорила.

   Соврал. Для того и соврал, чтобы они обратили на меня хоть какое-нибудь внимание.

   Но нет ничего ужаснее зрелища двух встретившихся после долгой разлуки подруг. От созерцания такой пары холодеет кровь и свертывается мозг у самого стойкого человека.

   Они уселись на диван по обе стороны от меня, и с этого момента я превратился в ничтожество, в диванную подушку, через которую можно переговариваться, совершенно ее не замечая.

   Глаза их восторженно вперились в лица друг друга, а руки сплелись через меня и невозмутимо покоились на моих кротких коленях.

   - Так вот оно, значит, как, - проворковала хозяйка.

   - Да-а...

   - А ты помнишь Кузика? Обе дружно рассмеялись.

   - Ну, еще бы! "Медам, берит на себе труд". Ха-ха! А где сейчас Лили?

   - Ну, как же! Она вышла за Савосю Брыкина!

   - Что ты говоришь?! Вот не думала. А Жужуточка?

   - Он ведь во Владивосток уехал. Алика на войне убили.

   - А помнишь Мику в ящике?

   - Ха-ха-ха...

   - Какого Мику? - спросил я с наружным интересом.

   - Ах, этого вам нельзя знать. Не совсем прилично. Костя Лимончик сделался таким интересным, что не узнаешь. На виолончели играет.

   - Что вы говорите?! - ахнул я, будя внутри себя дремлющий интерес к неведомому виртуозу Косте.

   - Неужели на виолончели играет? Кто бы мог подумать! Ну и ну!..

   - А вы его знаете?

   - Мм... Нет.

   - Ну, так и не суйтесь не в свое дело. А где сейчас Григорий Кузьмич?..

   - Он же живет до сих пор на Почтовой, 82. Незнакомые имена, фамилии, адреса мелькали передо мной так быстро, будто бы я помимо воли погрузился в чтение старой телефонной книги.

   На меня перестали обращать какое бы то ни было внимание. Лица горели, глаза сверкали, а из уст, вперемешку со смехом, сыпались десятки Аликов, Жужу точек и Григорий Кузьмичей. Но не такой я человек, чтобы примириться с небрежностью в отношении, подобной мне, важной особы... Мне скучно, на меня не обращают внимания - так мне сейчас будет весело, и меня почтят самым лихорадочным вниманием! Я внутренне подобрался, подстерегая удобный момент для прыжка...

   - А где теперь тот студент, который, помнишь, за тобой ухаживал?

   - Адя Берс?

   - Адя Берс?! - воскликнул я. - Неужели вы о нем ничего не знаете?

   - А вы с ним знакомы?

   - Ну!! друзья! Мне его так жалко, что и рассказать невозможно.

   - А что с ним?

   - Ну, как же. Сварился. В мыле.

   - В каком мыле?

   - Целая история. Жуткая. Вы Костю Драпкина знаете?

   - Нет...

   - Ну, еще бы. Так у этого Кости был мыльный завод...

   - Не тяните, Господи!!

   - ...Как-то раз осматривали они с Адей чан, где варилось мыло. Адя нечаянно оступился, да и вниз! Бух! Я до сих пор не могу опомниться от этого кошмара. Как только умываюсь, так и поглядываю на мыло - вдруг найду Адину пуговицу или клок волос.

   - Какой ужас! Воображаю горе его сестры Люд-милочки.

   - Ей все равно, - горестно качнул я головой. - Раздавлена.

   - ??!!

   - Сенокосилкой. В имении графа Келлера. В пьяном виде.

   - Что за вздор?! Разве Люда пила?

   - Как лошадь. Алкоголизм. Наследственность. Вместе с Жужуточкой и пили.

   - А вы и Жужуточку знаете?

   - Как свои пять пальцев. Его повесили в Харбене. Организовал шайку хунгузов. Поймали в опиокурильне. Отбивался как лев. Семь человек.

   Я достиг своего. Внимание подруг было приковано ко мне всецело. Ротики их доверчиво раскрылись от избытка интереса и груди порывисто дышали.

   Некоторая мрачность и трагизм, которыми были окрашены последние минуты целой вереницы старых друзей обеих подруг, до известной степени искупалась захватывающим интересом и романтичностью фабулы.

   Не обошлось и без легкомысленного элемента: Миля пошла на сцену, в кафешантан, и теперь танцует со своим партнером, негром, тустеп.

   Я сделался душой маленького общества: все-то я знал, обо всех-то я рассуждал с видом близкого приятеля и общего конфидента.

   Царил я около получаса.

   После одной из пауз, посвященных отданию последнего долга трагически погибшему при пожаре кинематографа, учителю немецкого языка Кузику, - хозяйка вздохнула и спросила:

   - А ты помнишь Катину "Липовку"!.. Что с ним?

   - Я знаю, - вырвался я вперед. - Он женился на цыганке из хора Шишкина, и она его от ревности отравила. Совсем на днях. Сулемой. В пирожке дала. С капустой. Как сноп! Предстоит сенсационный процесс!..

   Обе подруги внимательно взглянули в мое лицо.

   - Кого? - в один голос спросили обе.

   - Что - кого?

   - Кого отравили?

   - Этого самого... Липовку, как вы его... Гм!.. Назвали. Катиного Липовку отравили... Такого человека отравить, а? Здоровяк был. И пел - как малиновка.

   - Кто?

   - Да этот же, Боже мой... Липовка!

   Хозяйка встала с дивана с видом, не предвещавшим ничего для меня доброго и радостного...

   - Вы знаете, что такое Липовка?

   - Это... он... Такой... Липовка. По прозвищу. Брюнетик такой.

   - Послушайте, вы! Нахал вы этакий! "Липовка" - это Катино имение, и оно не могло жениться на цыганке из хора, и его не могли отравить!! Как малиновка он пел, чтоб вы пропали?! Я уже давно заметила, что вы слишком развязно отправляете всех на тот свет. Теперь я понимаю...

   - Прогони его, - посоветовала разъяренная подруга. - Пусть он уйдет вон!

   - Ты когда уезжаешь, Нюра? - спросила хозяйка.

   - Через десять дней.

   - Так вот что, расторопный молодой человек!.. Уходите и являйтесь не ранее, чем через десять дней. Я накладываю на вас эпитимью.

   Я цинично захохотал, послал дамам воздушный поцелуй и, крикнув: "Привет от меня Жужутке" - вышел в переднюю.

   Натягивая пальто, услышал:

   - Вот нахал-то. Без него, по крайней мере, наговоримся. Послушай, а где Диночка Каплан?

   - В Курске. Уже четверо детей. Ха-ха-ха! А помнишь апельсинное желе на пикнике?..

   - А помнишь...

   - А помнишь...

   Неуклюжая громоздкая машина воспоминаний запыхтела и двинулась, увозя упоенных подруг в туманную даль. Эх, жизнь наша! Все мелочь, все тлен, дорогой читатель........

   ........................................

  

   Восемь лет тому назад, сидя за конторкой перед огромными бухгалтерскими книгами, я получил такую записку:

   "Милый Сергей Иванович! Ради всего святого умоляю вас - приезжайте немедленно ко мне. Может быть, вы не будете так на меня негодовать, если узнаете, что я отрываю вас от дела в последний раз. Ваш друг Полина Черкесова".

   Было двенадцать часов дня.

   "Господи, - недовольно подумал я. - Чего еще этой сумасбродке от меня нужно? Придется ехать".

   Услышав мою просьбу об отпуске "на часочек", бухгалтер раскусил зубами невидимый лимон и, изобразив на лице соответствующую мину, сухо сказал:

   - Который это раз вы уезжаете среди занятий? Идите, но к часу будьте здесь обязательно. Сами, кажется, знаете, что работы гибель.

   Полина Черкесова снимала крошечный флигелек в глубине большого двора и жила в двух комнатках совершенно одна.

   - Здравствуйте, - сказал я, здороваясь. - Какое землетрясение случилось с вами?

   Она бледно улыбнулась и усадила меня на оттоманку. Села напротив и, разглядывая собственные руки, сказала:

   - Я вас позвала на минутку. Я знаю, вы всегда относились ко мне хорошо, и, я думаю, не сочтете навязчивостью то, что я втайне называю вас своим другом. Как вы знаете, у меня друзей вообще нет... Ну, вот. В последний раз мне захотелось увидеть дружеское лицо.

   - Как - в последний? - удивился я.

   - Так. Через несколько минут, когда вы уйдете, меня уже не будет на свете.

   Я вскочил и схватил ее за руку.

   - В своем ли вы уме?!!

   Она с тихою улыбкой покачала головой и указала на ящик письменного стола.

   - Пузырек уже заготовлен. Надеюсь, вы не будете отговаривать и препятствовать мне. Это решение не случайное, а продуманное в течение долгого времени.

   - Да почему? - сердито закричал я. - Что за глупости? Что случилось?

   - Особенного ничего. Тоска, одиночество, ничего впереди. О смерти я мечтаю, как об избавлении. И потом - знаете что? Не будем отравлять последних минут пустыми и пошлыми уговорами и спорами. Мне сейчас так хорошо, так легко.

   Человек стоит на берегу тихой речки и, вдыхая запах травы, безмятежно любуется видом залитой солнцем полянки и темно-синего дальнего леса на горизонте. Кто-то подкрадывается сзади и вдруг с размаху ударяет созерцателя палкой по затылку...

   Сейчас я, приблизительно, был в положении этого выбитого из колеи созерцателя жизни...

   - Ну, бросьте! - сказал я неопределенно. - Сейчас просто у вас плохое настроение, а пройдет - и все опять будет хорошо. Здоровая, интересная, молодая женщина - и вдруг такие мрачности. Как не стыдно?! Хотите - пойдем нынче вечером в театр? Она усмехнулась.

   - Театр... Ах, как вы меня не понимаете! Теперь театры, и люди, и все человечество так далеко-далеко от меня. Знаете, меня даже уже немного интересует, - что там?

   Я совершенно не знал, какого тона мне нужно держаться. Уговаривать, - она на уговоры отвечала только снисходительным покачиванием головы. Принять это все в шутку и, поболтав пять минут о пустяках, уйти, - а вдруг она в самом деле после моего ухода выкинет какую-нибудь непоправимую глупость.

   У меня даже мелькнула неопределенная бесформенная мысль: побежать в участок и заявить обо всем околоточному.

   - Довольно! - сурово крикнул я. - Все это глупости. Мы сейчас это прекратим.

   Я подскочил к письменному столу, выдвинул ящик, схватил какую-то бутылочку с аптекарским ярлыком и через открытое окно вышвырнул ее на каменные плиты двора.

   - Что вы делаете? - испуганно вскрикнула она, но сейчас же успокоилась:

   - Ребенок! Неужели вы думаете, что дело в этой бутылочке? Через десять минут у меня будет другая, - аптека ведь здесь в десяти шагах.

   - Я пойду в аптеку и сделаю заявление, чтобы вам ничего не отпускали.

   - Всех аптек не обойдете... Да и, кроме того, у меня в надежном месте припрятан револьвер на самый крайний случай... А веревка? Неужели вы будете сейчас сдирать все шнурки от портьер...

   - Зачем вы меня мучаете, - закричал я. - Зачем вы меня позвали?!

   - В последний же раз! Неужели вам так трудно пожертвовать одним-единственным часочком? Подумайте: ведь всю вашу остальную жизнь никогда, никогда я не отниму больше у вас времени.

   Мы замолчали. Она сидела в кресле, подперев ладонью щеку, я метался по комнате...

   - Я не допущу этого!! Я не уйду отсюда. Я не могу допустить, чтобы человек погибал у меня на глазах...

   - Ах, - возразила она, - не сегодня, так завтра. Днем раньше, днем позже - это не имеет никакого значения.

   "Уйти, что ли? - - подумал я. - Кстати, старик бухгалтер, вероятно, уже рвет и мечет, ожидая меня. Ему нет ведь дела до таких вещей. Вместо часа прошло уже полтора... Гм! Может быть, попросить ее обождать до вечера... Глупо как-то".

   - Послушайте, - нерешительно сказал я. - Подождите меня до вечера - я хочу поговорить с вами. Ради Бога! Ладно?

   Она печально улыбнулась.

   - Вам скучно со мной?

   Я хотел сказать, что дело не в скуке, а просто истекает срок моего отпуска, и бухгалтер меня заест за то, что я запоздаю со списком дебиторов.

   Но тут же я устыдился - около меня умирающий, расстающийся с прекрасной жизнью человек, а я лезу с каким-то списком дебиторов. Как это все мелко и неважно.

   "Вам все неважно, - зазвучал у меня в ушах скрипучий голос бухгалтера. - По списку дебиторов нужно сделать к 15-му распределение платежей, а вы, проклятый лентяй, и ухом не ведете".

   - Ну, слушайте, - ласково и задушевно сказал я, беря Полину за руку. - Ведь вы этого не сделаете, да? Ну, успокойте меня... В жизни еще может быть столько хороших минут... Обещайте, что мы вечером увидимся!

   Она вяло покачала головой:

   - К чему? Лучше теперь же покончить - и ладно! "Проклятая баба, - подумал я. - Вот-то послал мне

   Господь удовольствие".

   Жалость легко и без боя уступила в сердце моем место злости и ненависти к этой женщине.

   Сердце сделалось жесткое, как камень.

   "Не понимаю я этих людей, - думал я. - Хочешь отравиться - сделай это без грома и шума, без оповещений и освещений бенгальским огнем. Нет, ей обязательно нужно поломаться перед этим, оповестить друзей и знакомых... Она бы еще золотообрезные карточки разослала: "Полина Владимировна Черкесова просит друзей и знакомых на soiree по случаю предстоящего самоубийства через отравление..."

   Она сидела в прежней позе, задумчиво опершись на руку и глядя в стену.

   "Уйти, - гудело у меня в мозгу. - Но как уйти?" Обыкновенно это не представляет никаких затруднений. Сидишь, сидишь, потом зашевелишься, озабоченно взглянешь на часы и скажешь, вставая: "Ну, я пошел..." или "Ну, поползем, что ли..."

   - Куда ж вы, - говорит хозяин. - Посидите еще.

   - Нет, надо. Я и так уж засиделся. Завтра, надеюсь, увидимся в клубе или в театре... Да?..

   И расстаешься довольный, смягчивший неловкость разлуки перспективой завтрашнего свидания. Я вздохнул и подошел к Полине.

   - Ну? Обещаете меня ждать вечером? Даете честное слово?

   - Честное слово надо сдержать, - пожала плечами хозяйка. - А я боюсь дать его. К чему эти отсрочки? Отговорить меня не может никто в мире. Позвольте... вы, может быть, спешите по делам? Так идите. Простимся - и я освобожу вас.

   "Простимся, - екнуло сердце. - Нет, я никогда не был убийцей! Я не могу ее оставить одну".

   "Еще бы, - прошипел отравленный злостью голос бухгалтера. - Список дебиторов, значит, может подождать? Директор его будет делать? Или, может быть, швейцар? Если вам так трудно и тяжело служить, - зачем себя насиловать. Гораздо честнее уйти и не вредить делу".

   Две, три, четыре минуты протекли в нудном, тянущем за душу молчании...

   Ах, надо же что-нибудь сказать, чтобы отвлечь эту сумасшедшую!

   - Прягина давно видели? - спросил я.

   - Что? Прягина? Давно. Он, кажется, уехал.

   - Говорят, что у него с женой что-то неладно. Опять он у этой немки стал бывать каждый день.

   - Что же, с ней и уехал? Или один? Я ответил с излишней готовностью:

   - Не знаю, но могу узнать. Хотите завтра узнаю и сообщу вам. Ладно?

   - Нет, зачем же