Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы циника

ционного зала.

   Предположим, существует в природе металлическая резная ваза для визитных карточек. Никому в мире она не нужна, и ни одному человеку в подлунной не пришла бы в голову малая мысль зайти в магазин и купить ее.

   Но ее выставляют в аукционном зале; вы и тут все-таки не обращаете на нее никакого внимания, пока аукционист не провозгласил магического: "Кто больше?"

   - Сто рублей! Кто больше?! - орет аукционист.

   - Полтораста, - говорит ваш сосед.

   Вы вдруг загораетесь ("Если он хочет ее приобрести, то почему и мне ее не купить?") и бодро перебиваете:

   - Сто семьдесят!

   Сосед делается похожим на горящее полено, на которое плеснули керосином:

   - Сто девяносто пять!!..

   - И пять!!..

   И пошла потеха.

   И кончается потеха тем, что вы отдаете все, что имели за душой, за вещь, о которой десять минут тому назад у вас и грошовой мыслишки не было... Тащите ее домой, а в голове начинает ворошиться мысль, складывающаяся в знаменитую фразу крыловского петуха:

   "Куда она? какая вещь пустая".

   Вот так же и дамы. Они живут по принципам аукционного зала: если человек один, он, может быть, и не посмотрит, а если двое - тут-то в самую пору и крикнуть:

   - Кто больше?!

   Конечно, эта фраза произносится в самом высшем смысле, без всякой меркантильности.

   Так у нас и пошло. Когда мы уселись, Голубцов (так звали этого человечишку) заявил, что он счастлив, имея такую визави, и прочее.

   Я постарался покрыть его - заявлением, что хотя я и отвык от дамского общества, однако такое общество, как соседка, сократит путь по крайней мере в четыре раза.

   Суетная душонка, Голубцов, сбросил с рук довольно крупного козыря, заявив, что, если у нее в Евпатории нет знакомых, он будет счастлив, если его скромная особа и т.д.

   А я сразу шваркнул по всем его картам козырным тузом ("Если вам негде будет остановиться, я устрою для вас комнату").

   Раздавленный Голубцов увял и осунулся, но ненадолго.

   - Я вам должен сказать, Мария Николаевна ("Кажется, так? Мария Николаевна? Мерси! Прехорошенькое имя!")... Итак, я вам должен сказать, что русские курорты отталкивают меня своей неблагоустроенностью. То ли дело заграница...

   - А вы были и за границей? (Огромный интерес со стороны Марии Николаевны. Сенсация.)

   - Да... Я изъездил всю Европу. Исколесил, можно сказать.

   Безмолвное лицо Марии Николаевны, обращенное в мою сторону, так будто бы и кричало: "Кто больше? Кто больше?!"

   Я решил закопать этого наглого туристишку в землю, да еще и камнем привалить.

   - А вы (ехидно спросил я) в Струцеле были?

   - Ну, как же! Два раза. Только он мне, знаете ли, не особенно понравился...

   - Кто?

   - Струцель.

   - А вы знаете, - отчеканил я. - Струцель - это вовсе не город. Это слоеный пирог с медом и орехами.

   Молоток аукциониста уже повис в воздухе, чтобы ударить в мою пользу, чтобы тем же ударом заколотить этого слизняка в гроб, но... наглость его была беспримерна:

   - Благодарю вас, - холодно ответил он. - Я это знал и без вас. Но вам, вероятно, неизвестно, что пирог назван по имени города. Может быть, вы будете утверждать, что и города Страсбурга нет только потому, что существует страсбургский пирог?! Да-с, Мария Николаевна... В этом Струцеле (Верхняя Силезия, 36 000 жителей) я даже имел одну замечательную встречу, о которой я вам расскажу когда-нибудь потом, когда мы будем вдвоем...

   Я был распластан, распростерт во прахе, и колесница победителя проехалась по мне, как по мостовой...

   - Значит, вы хорошо говорите по-немецки? - приветливо спросила Мария Николаевна.

   - Ну да. Как же! Как по-русски.

   "А не врешь ли ты, братику?" - подумал я и вдруг стремительно наклонился к нему:

   - Ви филь ур, мейн герр?.. - А? Чего? - растерялся он.

   - Это я вас по-немецки одну штуку спрашиваю. А ну-ка, ответьте: "Ви филь ур, мейн либер герр?"

   Он подумал минутку, выпрямил свой стан и сказал с достоинством, которого нельзя было и подозревать в нем:

   - Видите ли что, молодой человек... Хотя я действительно говорю по-немецки, как по-русски, но с тех пор, как Германия, привив России большевизм, погубила мою бедную страну... я дал обет... Да, да, милостивый государь! Я дал обет не произносить ни одного слова на этом ужасном языке...

   - Так вы ответьте мне по-русски...

   - Постойте, я не кончил... я дал обет не только не говорить на этом языке, но и не понимать этого языка!.. О, моя бедная страна!..

   - Неужели вы так любите Россию? - сочувственно спросила растроганная Мария Николаевна, и ее нежная ручка ласково легла на его лапу...

   "Кто больше?!" - вопил невидимый аукционист, а у меня нечем было покрыть: я обнищал.

   В это время с небес донесся до нас шум мотора, - и прекрасный, изящный, похожий на стрекозу аэроплан бросил легкую тень на дорогу впереди нас. (О милый, так выручивший меня аэропланчик!.. Если бы у тебя был ротик и если бы это было возможно, я поцеловал бы тебя...)

   Все мы задрали головы и стали с интересом следить за эволюциями легкокрылой стрекозы.

   - Вы когда-нибудь летали? - обратилась Мария Николаевна... конечно, к нему! Не ко мне - а к нему.

   - Я? Всю немецкую войну летал. Ведь я же летчик.

   - Что вы говорите! Ах, как это интересно. И вы встречали когда-нибудь в воздухе вражеский аэроплан?

   - Я? Сколько раз. Даже в драку вступал.

   - Расскажите! Это так интересно... (Руку свою она так и забыла на его лапе.)

   - Да что ж рассказывать? Как-то неловко хвастать своими подвигами.

   Однако это похвальное соображение не удержало его:

   - Однажды получил я приказ сделать разведку в тылу неприятеля... Ну-с... Подлил, как водится, в карбюратор бензину, завинтил магнето, закрутил пропеллер, вскочил на седло - и был таков. Лечу... Час лечу, два лечу. Вдруг навстречу на Блерио - немец. И давай он жарить в меня из пулемета очередями. Однако я не растерялся... Дернул выключатель, замедлил пропеллер, спустился на одно крыло к самому его носу, вынул револьвер, приставил к уху, говорю: "Сдавайся, дрянь такая!" Он - бух на колени: "Пощадите, - говорит, - господин". Но не тут-то было. Я его сейчас же за шиворот, перетащил на свою машину, а его Блерио привязал веревкой к своему хвосту, да так и притащил и немца, и его целехонький аппарат в наше расположение.

   Во все время его рассказа наше расположение было прескверное. То есть только мое, потому что глаза Марии Николаевны искрились восторгом.

   - Боже, какой вы герой! Скажите, а меня бы вы могли покатать на аэроплане?..

   - Сколько угодно, - беззаботно ответил этот храбрый боец.

   - А вы меня не разобьете?

   - Как в колыбельке будете!

   - Впрочем, с вами я не боюсь. Вы такой... мужественный! Когда же вы меня покатаете?

   - Хоть завтра. Только жалко, что в Евпатории у меня нет аппарата.

   - А вы на всякой системе можете летать? - небрежно спросил я, делая вид, что все мое внимание занято кружащимся над нами аэропланом.

   - О, на какой угодно, но предпочитаю Блерио. На этой старушке я чувствую себя как дома.

   - Ну, так вам, господа, повезло, - торжественно сказал я, простирая руку к небу. - Дело в том, что у меня в Евпатории есть два совершенно исправных Блерио, только что собранных и проверенных. Извозчик! Мы когда приедем в Евпаторию? В два часа? Прекрасно! До четырех умоемся, переоденемся, приведем себя в порядок, пообедаем, а часиков в пять я вас повезу на аэродром. Сегодня же, Мария Николаевна, он вас и покатает.

   Никогда я не видел человека более расплющенного, чем этот жалкий Голубцов.

   Он пробормотал, что летает на бензине только фирмы Нобеля: я его успокоил, что у меня Нобель; он протявкал, что нужно еще проверить, какой сегодня ветер. Сколько баллонов (?!)... Я его успокоил, что ветра никакого нет. Тогда он прохрюкал, что для полета нужно специальное разрешение. Я вогнал его на три аршина в землю заявлением, что такое разрешение у меня имеется.

   После этого он, подобно тому немцу, невидимо для глаз упал на колени, сдался и просил его пощадить, заявив, что сейчас же по приезде его ждет куча дел и что освободится он только дня через три-четыре и то часа на два... и то едва ли.

   Теперь он лежал распростертый у моих ног... А я ходил по нем, как хотел, топтал его каблуками, пинал носком сапога в лживую пасть, и рука Марии Николаевны уже, как хорошенькая ящерица, переползла на мою руку, и уже Мария Николаевна смотрела только на меня и даже чуть-чуть прижималась ко мне, - а над нами парила мощная, так прекрасно выручившая меня птица, и ее огромные крылья, распростертые над нами, будто благословляли нас - меня и Марию Николаевну, Марию Николаевну и меня!!

   Голубцов представлял собой бесформенный мешок костей, будто он только что шлепнулся с аэроплана.

   Наконец-то невидимый молоток аукциониста стукнул в мою пользу, и я торжественно перед самым носом конкурента мог унести выигранную мною вазу для визитных карточек.

   А в общем, если бы не аукцион - на что она мне?..

  

   Пройдет еще лет двадцать. Мы все, теперешние, сделаемся стариками...

   Мировая война отойдет в область истории, о ней будут говорить как о чем-то давно прошедшем, легендарном...

   И вот, когда внуки окружат кого-нибудь из нас у горящего камина и начнут расспрашивать о нашем участии в мировой войне, - воображаю, как тогда мы, старички, начнем врать!..

   То есть врать будут, конечно, другие старички, а не я. Я не такой.

   И так как я врать не могу, то положение мое будет ужасное.

   Что я расскажу внукам? Чем смогу насытить их жадное любопытство? Был я на войне? Был. Кем был? Солдатом, офицером или генералом? Никем! Нелегкая понесла меня на войну, хотя меня никто и не приглашал.

   Когда я, во время призыва, пришел в воинское присутствие, меня осмотрели и сказали:

   - Вы не годитесь! Я обиделся:

   - Это почему же, скажите на милость?!

   - У вас зрение плохое.

   - Позвольте! Что у вас там требуется на войне? Убивать врагов? Ну, так это штука нехитрая. Подведите мне врага так близко, чтобы я его видел, и он от меня не уйдет!

   - Да вы раньше дюжину своих перестреляете, прежде чем убьете одного чужого!..

   Вышел я из этого бюрократического учреждения обиженный, хлопнув дверью.

   Решил поехать на войну в качестве газетного корреспондента.

   Один знакомый еврей долго уговаривал меня не ехать.

   - Зачем вам ехать?! Не понимаю вашего характера! Что это за манера: где две державы воюют - вы обязательно в середку влезете!

   Однако я поехал, и, как говорил этот мудрый еврей, - конечно, влез в самую середку...

   На позициях (под Двинском) ко мне привыкли как к неизбежному злу.

   Некоторые даже полюбили меня за кротость и веселый нрав.

   Однажды подсел я к солдатам в окопе. Сидели, мирно разговаривали, я угощал их папиросами.

   Вдруг - стрельба усилилась, раздались какие-то крики, команда - я за разговором и не заметил что, собственно, скомандовали.

   Все закричали "ура!", выскочили из окопов, побежали вперед. Закричал и я за компанию "ура", тоже выскочил и тоже побежал.

   Кто-то кого-то бил, колол, а я вертелся во все стороны, понимая по своей скромности, что я мешаю и тем, и другим... Люди делают серьезное дело, а я тут же верчусь под ногами.

   Потом кто-то от кого-то побежал. Мы ли от немцев, немцы ли от нас - неизвестно. Вообще, я того мнения, что в настоящей битве никогда не разберешь - кто кого поколотил и кто от кого бежал...

   Это уж потом разбирают опытные люди в главном штабе.

   Бежал я долго - от врага ли или за врагом - и до сих пор не знаю. Может быть, меня нужно было наградить орденом как отчаянного храбреца, может быть - расстрелять как труса.

   Бежал я долго - так долго, что когда огляделся, - около меня уже никого не было.

   Только один немец (очевидно, такого же неопределенного характера, как и я сам) семенил почти рядом со мной.

   - Попался?! - торжествующе вскричал я.

   Он вместо ответа взял на изготовку штык и бросился на меня.

   Я всплеснул руками и сердито вскрикнул:

   - С ума ты сошел?! Ведь ты меня так убить можешь! Он так был поражен моим окриком, что опустил штык.

   - Я и хочу тебя убить!

   - За что? Что я, у тебя жену любимую увез или деньги украл?! Идиот!

   Рассудительный тон действует на самые тупые головы освежающе:

   - Да, - возразил он сконфуженно, ковыряя штыком землю. - Но ведь теперь война!

   - Я понимаю, что война, но нельзя же ни с того ни с сего тыкать штыком в живот малознакомому человеку!!

   Мы помолчали.

   "Во всяком случае, - подумал я, - он мой пленник, и я доставлю его живым в наш лагерь. Воображаю, как все будут удивлены! Вот тебе и "плохое зрение"! Может быть, орден дадут..."

   - Во всяком случае, - сказал немец, - ты мой пленник, и я...

   Это было верхом нахальства!

   - Что?! Я твой пленник? Нет, брат, я тебя взял в плен и теперь ты не отвертишься!..

   - Что-о? Я за тобой гнался, да я же и твой пленник?

   - Я нарочно от тебя бежал, чтобы заманить подальше и схватить, - пустил я в ход так называемую "военную хитрость".

   - Да ведь ты меня не схватил?!

   - Это - деталь. Пойдем со мной.

   - Пойдем, - подумав, согласился мой враг, - только уж ты не отвертишься: я тебя веду как пленника.

   - Вот новости! Это мне нравится! Он меня ведет! Я тебя веду, а не ты!

   Мы схватили друг друга за руки и, переругиваясь, пошли вперед. Через час бесцельного блуждания по голому полю мы оба пришли к печальному заключению, что заблудились.

   Голод давал себя чувствовать, и я очень обрадовался, когда у немца в сумке обнаружился хлеб и коробка мясных консервов.

   - На, - сказал враг, отдавая мне половину. - Так как ты мой пленник, то я обязан кормить тебя.

   - Нет, - возразил я. - Так как ты мой пленник, то все, что у тебя, - мое! Я, так сказать, захватил твой обоз.

   Мы закусили, сидя под деревом, и потом запили коньяком из моей фляжки.

   - Спать хочется, - сказал я, зевая. - Устаешь с этими битвами, пленными...

   - Ты спи, а мне нельзя, - вздохнул немец.

   - Почему?!

   - Я должен тебя стеречь, чтобы ты не убежал.

   До этого я сам не решался уснуть, боясь, что немец воспользуется моим сном и убежит, но немец был упорен как осел...

   Я растянулся под деревом. Проснулся перед вечером.

   - Сидишь? - спросил я.

   - Сижу, - сонно ответил он.

   - Ну, можешь заснуть, если хочешь, я тебя постерегу.

   - А вдруг - сбежишь?

   - Ну, вот! Кто же от пленников убегает. Немец пожал плечами и заснул.

   Закат на далеком пустом горизонте нежно погасал, освещая лицо моего врага розовым нежным светом...

   "Что, если я уйду? - подумал я. - Надоело мне с ним возиться. И потом - положение создалось совершенно невыносимое: я его считаю своим пленником, а он меня - своим. Если же мы оба освободим один другого друг от друга, то это будет как бы обмен военнопленными!"

   Я встал и, стараясь не шуметь, пошел на запад, а перед этим, чтобы вознаградить своего врага за потерю пленника, положил в его согнутую руку мою фляжку с коньяком.

   И он спал так, похожий на громадного ребенка, которому сунули в руку соску и который расплачется по пробуждении, увидев, что нянька ушла...

   Вот и все мои похождения на театре войны.

   Но как я расскажу это внукам, когда ничего нельзя выяснить: мы ли победили или враг; мы ли от врага бежали или враг от нас, я ли взял немца в плен или немец меня?

   Теперь, пока я еще молодой, - рассказал всю правду. Состарюсь - придется врать внукам.

  

   Жена заглянула в кабинет и сказала мужу:

   - Василь Николаич, там твой племянник, Степа, пришел...

   - А зачем?

   - Да так, говорит, поздравить хочу.

   - А ну его к черту.

   - Ну, все-таки неловко - твой же родственник. Ты выйди, поздоровайся. Ну, дай ему рубля три, в виде подарка.

   - А ты сама не можешь его принять?

   - Здравствуйте! Я и то, я и се, я и туда, я и сюда, я и за индейкой присматривай, я и твоих племянников принимай?..

   - Да, кстати, что же будет с индейкой?

   - Это уж как ты хочешь. И сегодня гостей на индейку позвал, и завтра гостей на индейку позвал! А индейка одна. Не разорваться же ей... Распорядился - нечего сказать!!

   - А нельзя половину сегодня подать, половину - завтра?

   - Еще что выдумай! На весь город засмеют. Кто же это к столу пол-индейки подает?

   - Гм... да... Каверзная штука. Ну, где твой этот дурацкий Степа - давай его сюда!

   - Какой он мой?! Твой же родственник. В передней сидит. Позвать?

   - Зови. Я его постараюсь сплавить до приезда гостей.

   В кабинет вошел племянник Степа, - существо, совсем не напоминающее распространенный тип легкомысленных, расточительных, элегантных племянников, пользующихся родственной слабостью богатого дяди.

   Был Степа высоким, скуластым молодцем, с громадным зубастым ртом, искательными, навсегда испуганными глазами и такой впалой грудью, что, ходи Степа голым, - в этой впадине в дождливое время всегда бы застаивалась вода.

   Руки из рукавов пиджака и ноги из брюк торчали вершка на три больше, чем это допустил бы легкомысленный племянник из великосветского романа, а карманы пиджака так оттопыривались, будто Степа целый год таскал в каждом из карманов по большому астраханскому арбузу. Брюки на коленях тоже были чудовищно вздуты, как сочленения на индусском бамбуке.

   Бровей не было. Зато волосы на лбу спускались так низко, что являлось подозрение: не всползли ли брови в один из периодов изумленное? Степы кверху и не смешались ли там раз навсегда с головными волосами? В ущелье между щекой и крылом носа пряталась огромная розовая бородавка, будто конфузясь блестящего общества верхней волосатой губы и широких мощных ноздрей...

   Таков был этот бедный родственник Степа.

   - Ну, здравствуй, Степа, - приветствовал его дядя. - Как поживаешь?

   - Благодарю, хорошо. Поздравляю с праздником и желаю всего, всего... этого самого.

   - Ага, ну-ну. А ты, Степа, тово... Гм! Как это говорится... Ты, Степа, не мог бы мне где-нибудь индейки достать, а?

   - Сегодня? Где же ее нынче, дядюшка, достать. Ведь первый день Рождества. Все закрыто.

   - Ага... Закрыто... Вот, брат Степан, история у меня случилась: индейка-то у нас одна, а я и на сегодня, и на завтра позвал гостей именно на индейку. Черт меня дернул, а?

   - Да, положение ваше ужасное, - покорно согласился Степа. - А вы сегодня скажите, что больны...

   - Кой черт поверит, когда я уже у обедни был.

   - А вы скажите, что кухарка пережарила индейку.

   - А если они из сочувствия на кухню полезут смотреть, что тогда?.. Нет, надо так, чтобы индейку они видели, но только ее не ели. А завтра разогреем, и будет она опять как живая.

   - Так пусть кто-нибудь из гостей скажет, что уже сыты и что индейку резать не надо...

   Дядя, закусив верхнюю губу, задумчиво глядел на племянника и вдруг весь засветился радостью...

   - Степа, голубчик! Оставайся обедать. Ты ж ведь родственник, ты - свой, тебя стесняться нечего - поддержи, Степа, а? Подними ты свой голос против индейки.

   - Да удобно ли мне, дядюшка... Вид-то у меня такой... не фельтикультяпный.

   - Ну вот! Я тебя, брат, за почетного гостя выдам, ухаживать за тобой буду. А когда в самом конце обеда подадут индейку - ты и рявкни этак посолиднее: "Ну зачем ее резать зря, все равно никто есть не будет, все сыты - уберите ее".

   - Дядюшка, да ведь меня хамом про себя назовут.

   - Ну, большая важность. Не вслух же, а может быть, и просто скажут: оригинал. Я, конечно, буду упрашивать тебя, настаивать, а ты упрись, да еще поторопи, чтобы унесли индейку, а то не ровен час кто-нибудь и соблазнится. Это действительно номер! Да ты чего стоишь, Степа? Присядь. Садись, Степанеско!

   - Дядюшка, вы мне в этом году денег не давайте,

   - сказал Степа, критически и с явным презрением оглядывая свои заскорузлые сапоги. - А вы мне лучше ботинки свои какие-нибудь дайте. А то я совсем тово...

   - Ну, конечно, Степан! Какие там могут быть разговоры... Я тебе, Степандряс, замечательные ботинки отхвачу!.. Хе-хе... А ты, брат, не дура, Степанадзе... И как это я раньше не замечал?.. Решительно - не дурак.

   Когда гости усаживались за стол, Василий Николаевич представил Степу:

   - А вот, господа, мой родственник и друг Стефан Феодорович! Большой оригинал, но человек бывалый. Садитесь, Стефан Феодорович, вот тут. Водочки прикажете или наливочки?

   Степа приятно улыбнулся, потер огромные костлявые руки одну о другую и хлопнул большую рюмку водки.

   - У меня есть знакомый генерал, - заявил он довольно громко, - так этот генерал водку закусывает яблоком!

   - Это какой генерал, - заискивающе спросил дядя,

   - у которого вы, Стефан Феодорович, ребенка крестили?

   - Нет, то - другой. То мелюзга, простой генерал-майор... А вот в Европе, знаете, - совсем нет генералов! Ей-Бо право.

   - А вы там были? - покосился на него сосед.

   - Конечно, был. Я вообще каждый год куда-нибудь. В опере бываю часто. Вообще не понимаю, как можно жить без развлечений.

   Две рюмки и сознание, что какие бы слова он ни говорил, дядя не оборвет его, - все это приятно возбуждало Степу.

   - Да-с, господа, - сказал он, с дикой энергией прожевывая бутерброд с паюсной икрой. - Вообще, знаете, Митюков такая личность, которая себя еще покажет. Конечно, Митюков, может быть, с виду неказист, но Митюкова нужно знать! Беречь нужно Митюкова.

   - Стефан Феодорович, - ласково сказал дядя, - возьмите еще пирожок к супу.

   - Благодарствуйте. Вот англичане совсем, например, супу не едят... А возьмите, например, мадам, они вас по уху съездят - дверей не найдете. Честное слово.

   Худо ли, хорошо ли, но Степа завладел разговором.

   Он рассказал, как у них в дровяном складе, где он служил, отдавило приказчику ногу доской, как на их улице поймали жулика, как в него, в Степу, влюбилась барышня, и закончил очень уверенно:

   - Нет-с, что там говорить! Митюкова еще не знают! Но Митюков еще себя покажет. О Митюкове еще будут говорить, и еще много кому испортит крови Митюков! Да что толковать - у Митюкова, конечно, есть свои завистники, но... Митюков умственно топчет их ногами.

   - Позвольте... да этот Митюков... - начала одна дама.

   - Ну?

   - Кто он такой, этот замечательный Митюков?

   - Митюков? Я.

   - А-а... А я думала - кто.

   - Митюкова трудно раскусить, но если уж вы раскусили...

   В это время как раз и подали индейку. Все жадно втянули ноздрями лакомый запах, а Степа встал, всплеснул руками и сказал самым великосветским образом:

   - Еще и индейка? Нет, это с ума сойти можно! Этак вы нас всех насмерть закормите. Ведь все уже сыты, не правда ли, господа?! Не стоит ее и начинать, индейку. Не правда ли?

   Все пробормотали что-то очень невнятное.

   - Ну да! - вскричал Степа. - То же самое я и говорю. Не стоит ее и начинать! Унесите ее, ей-Богу.

   - А, может быть, скушаете по кусочку, - нерешительно сказал хозяин, играя длинным ножом. - Индеечка будто хорошая... С каштанами.

   Длинный Степа вдруг перегнулся пополам и приблизил лицо почти к самой индейке.

   - Вы говорите, с каштанами?! - странно прохрипел он.

   Губы его вдруг увлажнились слюной, а глаза сверкнули такой голодной истерической жадностью, что хозяин взял блюдо и с фальшивой улыбкой сказал:

   - Ну, если все отказываются, придется унести.

   - С каштанами?! - простонал Степа, полузакрыв глаза. - Ну, раз с каштанами, тогда я... не откажусь съесть кусочек.

   Нож дрогнул в руке хозяина... Повис над индейкой... Была слабая надежда, что Степа скажет: нет, я пошутил - унесите!

   Но не такой человек был Степа, чтобы шутить в подобном случае... Стараясь не встречаться взором с глазами дяди, он скомандовал:

   - Вот мне, пожалуйста... От грудки отрежьте и эту ножку...

   - Пожалуйста, пожалуйста, сделайте одолжение, - дрогнувшим голосом сказал хозяин.

   - Тогда уж, раз вы начинаете - и мне кусочек, - подхватила соседка Степы, не знавшая, что такое Митюков.

   - И мне! И мне!..

   А когда (через две минуты) на блюде лежал унылый индейкин остов, хозяин встал и решительно сказал Степе:

   - Ах, да! Я и забыл: вас генерал к телефону вызывал. Пойдем, я вам покажу телефон... Извините, господа.

   Степа покорно встал и, как приговоренный к смерти за палачом, покорно последовал за дядей, догрызая индюшачью ногу...

   Пока они шли по столовой, хозяин говорил одним тоном, но едва дверь кабинета за ними закрылась, тон его переменился.

   Вышло приблизительно так:

   - Ах, Стефан Феодорович, этот генерал без вас жить не может... Да оно, положим, вас все любят. У вас такой тонкий своеобразный ум, что... Что ж ты, мерзавец этакий, а? Говорил, что будешь отказываться. А сам первый и полез на индейку, а? Это что ж такое? Рыбой я тебя не кормил? Супом и котлетами не кормил? Думал, до горла ты набит, ухаживал за тобой как за первым человеком, а ты вон какая свинья? Уже все гости, было, отказались, а ты тут, каналья, вот так и выскочил, а?

   Степа шел за ним, прижимая костлявую руку к груди, и говорил плачущим голосом:

   - Дядечка, но ведь вы не предупредили, что индейка с каштанами будет! Зачем вы умолчали? А я этих каштанов с индейкой никогда и не ел... Поймите, дядечка, что это не я, а каштаны погубили индейку. Я уж совсем было отказался, вдруг слышу: каштаны! каштаны!

   - Вон, негодяй! Больше и носу ко мне не показывай. Дядя выхватил из Стениной руки обгрызанную ногу и злобно шлепнул ею Степу по щеке:

   - Чтоб духом твоим у меня не пахло!!

   - Дядя, вы насчет же ботинок говорили...

   - Что-о-о-о??! Марина, проводи барина! Пальто ему!

   Втянув шею в плечи, стараясь защитить от холода ветхим, коротким воротничком осеннего пальто свои большие оттопыренные уши, шел по улице Степа. Снег, лежавший раньше толстым спокойным пластом, вдруг затанцевал и стал как юркий бес вертеться вокруг печального Степы... Руки, не прикрытые короткими рукавами пальто, мерзли, ноги мерзли, шея мерзла...

   Он шел, уткнув нос в грудь, как журавль, натыкаясь на прохожих, и молчал, а о чем думал - неизвестно.

  

   Когда Раскатов ввалился в кабинет Кириллова - Кириллов недовольно поморщился:

   - Вот еще черти тебя принесли. Тут человек работает, а ты зря шатаешься - только мешаешь.

   Не обращая внимания на неудовольствие хозяина, Раскатов развалился на диване, похлопал перчаткой по колену и присвистнул...

   - Работаешь? Тебе же хуже. Вот вы все - такие работнички: пока ты тут уткнулся в скучнейшие, дурацкие бумаги - живая жизнь проплывает мимо твоего носа!

   Хозяин угрюмо промолчал, надеясь, что гость после такого сухого приема обидится и уйдет, но Раскатов был человек другой складки: он сладко потянулся, засвистал что-то из "Кармен" и вдруг сочно расхохотался.

   - Ты чего? - угрюмо покосился хозяин Кириллов.

   - Лимонова знаешь?!

   - Что за странный вопрос: наш общий друг и приятель.

   - То-то и оно, что приятель! Интересно мне сейчас взглянуть на его физиономию.

   Кириллов лениво поинтересовался:

   - А что с ним случилось, с Лимоновым?

   - Ой, не могу молчать!! Ей-Богу, расскажу. Но... надеюсь, это будет между нами?

   Кириллов промычал что-то невразумительное - нечто среднее между: "Да ладно уж..." и "Провались ты в болото со своими секретами".

   Но Раскатов горел таким свирепым желанием рассказать, что принял это подозрительное мычание как торжественную клятву.

   - Ну, так слушай! Ведь правда, жена Лимонова, Ольга Михайловна, - очаровательное существо?

   - Мм... предположим! Что ж из этого следует? Позавидуем Лимонову, да и все.

   - Нет, брат, ты брось!! Теперь не Лимонову нужно завидовать, а мне!

   Кириллов привскочил с кресла:

   - Что это значит?!

   - А то и значит. Видишь ли, она мне давно нравилась... То есть, конечно, влюбленности особой не было, а так... Просто лакомый кусочек. Ухаживал я за нею вскользь, лениво, совершенно не думая, что из этого выйдет. А сегодня встречаю ее на улице, и вдруг приходит мне в голову шальная мысль: предпринять более энергичные шаги. Ну... то да се - разговорились. Соврал я, что нынче день моего рождения, и уговорил ее выпить по этому поводу бокал вина. Попали в ресторанчик, мигнул я лакею, чтоб дали отдельный кабинет, и вот... Началось невинными поцелуями, а кончилось... ха-ха-ха! Этакий бедняк этот Лимонов! Интересно бы на него сейчас взглянуть - какие у обманутых мужей лица бывают?..

   Кириллов, негодующий и взволнованный, забегал по комнате.

   - Послушай, Раскатов! Но ведь это же чудовищно. Ведь Лимонов твой друг...

   - Голубчик!! Какое же это имеет отношение? Дружба одно, а... а... хорошенькая женщина совсем другое...

   - Но ведь ты же осквернил его семейный очаг!! - Философия. Тургеневская розовая водица.

   - Ты обманул его дружбу, доверие!..

   - О-о! Розовый пастушок, пасущий белых овечек на зелененькой травке. Брось! Ты дьявольски сентиментален, Кириллов, - вот уже не подозревал в тебе этого. Теперешняя жизнь, брат, жестокая штука. Общий девиз - хватай, что плывет в руки!

   Кириллов молчал, о чем-то задумавшись, потом спросил странным дрогнувшим голосом:

   - Значит, по-твоему, отбить у лучшего приятеля его законную жену - это ничего?

   - А что делать, братуха! Нынче всяк сам за себя. Кириллов неожиданно вскочил и, схватив руку Раскатова, горячо пожал ее.

   - Спасибо, дружище!! Если бы ты знал, если бы только мог подозревать, как ты облегчил мою совесть!!..

   Раскатов очень удивился.

   - А что... такое? Что ты хочешь сказать?

   - О, Раскатов! Если бы ты знал, как я терзался последнее время. Как мне было трудно, невыносимо трудно и тяжело - глядеть тебе прямо в глаза... Но твое признание, конечно, сняло камень с моей души.

   - Экую ерунду человек мелет! Да что случилось-то? Голос Кириллова звучал вдохновенно, почти экстазно:

   - Слушай, Раскатов! Какое счастье, что я теперь могу тебе признаться во всем! Знай же, о, Раскатов, что я сделал по отношению к тебе такой же поступок, как ты - по отношению к Лимонову.

   Раскатов застыл на месте, протянул вперед руки, будто защищаясь.

   - Ты... ты... Стой! - беззвучно зашептал он дрожащими белыми губами. - Не хочешь ли ты сказать, что моя жена, Катя...

   - Да!! Каюсь. Подошел такой момент, подхватил вихрь и закрутил! Она ведь у тебя красавица...

   Раскатов застонал как раненый зверь и бессильно опустился на диван.

   - И ты... ты мог так поступить со мной?!! Со своим лучшим другом?

   - Да ведь ты же поступил так с Лимоновым...

   - Э, "Лимонов, Лимонов"... Сейчас мы обо мне говорим, а не о Лимонове!! Боже мой, Боже, какая подлость...

   - Почему?.. - хладнокровно спросил Кириллов. - Ведь ты же давеча радовался своей победе - дай же и мне порадоваться.

   - Будь ты проклят!! Ты разбил мою семейную жизнь...

   - Брось! Тургеневская розовая водица.

   - И ты еще смеешься, ты - мой близкий друг!!

   - Розовые барашки на зеленой травке. Жизнь, брат, жестокая вещь. Нынче такое время, что хватай, если в руки плывет. Твоя же, брат, философия.

   Раскатов вдруг поднялся с дивана; его розовое упитанное лицо исказилось и посерело...

   С трудом выдавливая из себя слова, будто глотая застрявший в горле комок, он прохрипел:

   - Ну, так слушай же ты!.. "Друг!" Я тебе все это выдумал, насчет Ольги Михайловны Лимоновой. Ничего между нами не было!! Просто я хотел похвастать лишней победой. Она для меня так же неприкосновенная, как и для тебя. Ну? Что ты теперь скажешь?!

   Он с трудом проглотил бешеную слюну, давившую его.

   Лицо Кириллова просияло, и он, подскочив к Раскатову, принялся энергично, благодарно трясти его за руки...

   - Ты... Говоришь правду?! Ничего между вами не было?! Слава Богу, слава Богу!!..

   - Да... - угрюмо покачал головой Раскатов. - Между мною и мадам Лимоновой ничего не было! Сознаюсь! Солгал. Но - ты?! Ты? Вползти в мой дом, как змея, вскружить жене голову, обмануть мое доверие...

   Кириллов рассмеялся лучезарно и весело и обнял Раскатова за плечи:

   - Да ведь и между мной и твоей женой ничего не было!!.. Клянусь тебе. Просто я хотел наказать тебя за твою подлость по отношению к Лимонову. И сочинил насчет Катерины Георгиевны - да простит она мне эту гнусность!

   На лице Раскатова снова появился яркий живой румянец, сразу окрасивший его осунувшееся лицо.

   - О? Правда? - радостно заторопился он. - Серьезно? Серьезно между тобой и Катей ничего не было? Ты можешь в этом поклясться?!

   - Матерью своею клянусь, - серьезно и честно сказал Кириллов, открыто глядя в глаза гостю.

   Гость совсем расцвел, и розы снова заиграли на его щеках и губах. Так восходящее солнце окрашивает мгновенно серый пейзаж, дремавший до того во мраке. Он минуты две глядел на хозяина, потом уголки его губ дрогнули и он закатился таким смехом, что должен был, склонившись, опереться о спинку кресла...

   - Что? Что с тобой?! - даже испугался хозяин.

   - Да ведь... О-ой, не могу. Да ведь... я тебе опять соврал - насчет жены Лимонова. Было, голубчик, все было!! Я просто хотел испытать тебя - ох, не могу, сдохну от смеха - испытать тебя насчет своей жены, Кати!!.. А раз у меня дома все в порядке - вот же тебе! Пили мы вино с Лимонихой!! И целовались мы с Лимонихой!! И вообще. А ты мне клятву дал! Ишь, плутишка. Хотел своего друга напугать.

   От его былой тревоги и страдания не осталось и следа. Лицо сияло, и глаза сверкали победно-торжествующе.

   - Знаешь что?.. - брезгливо сказал Кириллов, - уходи! Ты мне мешаешь работать со своими глупостями. Проваливай-ка.

   - Ой, уйду! Уйду, милый... Насмешил ты меня.

   И, схватив шляпу, он покровительственно потрепал хозяина по плечу - и вышел.

   Оставшись один, Кириллов прислушался к звуку хлопнувшей парадной двери и снял телефонную трубку.

   - Девяносто два - четырнадцать! Квартира Раскатовых? Это вы, Катерина Георгиевна? Да, я, Кириллов! В прошлую среду вы сказали мне, что будете моей только в том случае, если муж вам изменит. Он вам изменил. А? Да. Сейчас был у меня, рассказывал. Ну... Я думаю - подробности лично? Приезжайте! Жду.

   И трубка, повешенная на рычаг, звякнула - будто поставила точку, на этом проявлении Высшей Справедливости.

   <