Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы циника

. Мне это не нужно. И потом завтра! (Она иронически улыбнулась.) Вы, кажется, все думаете, что я шутила все это время?

   - Ах, не говорите мне об этом!!

   Я обвел комнату тоскливым взором и обратил внимание на пятно сырости, проступившее в углу стены, на обоях. Сказать ей об этом, посоветовать переменить квартиру? Она, конечно, улыбнется своей проклятой улыбкой и скажет: "К чему?"

   Стенные часы пробили половину третьего.

   Это была жестокая мысль, но она пришла мне в голову:

   "Тебе-то хорошо: решила отравиться и спокойна! Сидишь... Никуда тебе не надо спешить и никто тебе ничего не скажет, не поднимет скандала... А я все-таки с головой сижу в этой проклятой жизни, и завтра мне будет за сегодняшнюю неявку такая головомойка, что подумать страшно!"

   - Ну, не будьте таким скучным, - ласково сказала будущая самоубийца. - Хотите чаю? Самовар стоит горячий.

   - Ах, до чаю ли мне! - нервно закричал я.

   - Почему? Чай все-таки хорошая вещь.

   Она пошла в другую комнату и вернулась с двумя стаканами чаю.

   В голову мне лезли только жестокие, чисто механические мысли:

   "Сама травиться хочет, умирать собралась, а сама чай пьет. А на службу я уже так опоздал, что и являться не стоит! Я-то вот опоздаю - попаду в историю, а ты, может быть, и не отравишься совсем. Да и странно это как-то. Самоубийство такая интимная вещь, что приглашать в это время гостя и заниматься чаепитием, по меньшей мере, глупо и бестактно! И, кроме того, нужно было бы иметь элементарную догадливость и такт... Раз я прошу отложить до вечера, могла бы пообещать мне это, - чтобы я ушел успокоенный, с чистой совестью. А там можешь и не держать своего слова - твое дело. Но нельзя же меня, черт возьми, меня ставить в такое положение, что уйти невозможно, а сидеть бесполезно".

   - Полина Владимировна! - тихо и проникновенно сказал я. - Вы жестоки. Подумали ли вы, кроме себя, и обо мне. В какое ставите вы меня положение... Чего вы от меня ожидали? Неужели думали, что я, услышав о вашем решении, хладнокровно кивну головой и скажу: "Ах, так. Ну, что ж делать... Раз решено - так тому и быть. Травитесь, а мне спешить на службу нужно, меня бухгалтер ждет". Поцелую вашу ручку, расшаркаюсь и уеду, оставив вас наливающей себе в стакан какого-нибудь смертельного зелья. Не могу же я этого сделать!

   - Ради Бога, простите! Я знаю, что это вас нервирует, но неужели мое последнее, предсмертное желание - увидеть дружеское лицо - так тяжело для вас? На вашей совести ведь ничего не будет, раз я уже решила сделать это. Вот взглянула на вас, поговорила - и теперь вы можете спокойно уехать, удовлетворенный тем, что скрасили своему ближнему последние минуты.

   "Вот дерево-то", - с бешеной злобой подумал я.

   Она опустила голову и сняла с юбки приставшую к ней пылинку; потом разостлала на колене носовой платок и стала заботливо и тщательно его разглаживать.

   "Зачем разглаживать платок, зачем чистить платье, если думаешь умирать?! Что за суетность..."

   "Надо уходить!" - внутренне решил я.

   Но никакая "формула перехода к очередным делам" не приходила мне в голову. "Ну-с, я пошел"? - пусто и не соответствует моменту. "Ну-с, прощайте, царство вам небесное"?.. Это логически самое здравое, но кто ж так говорит?

   Я выбрал среднее.

   - Ну-с, - сказал я, поднимаясь. - Я ухожу, и ухожу в твердой уверенности, что вы одумаетесь и бросите эту мысль. До свидания.

   - Прощайте! - сказала она не менее значительно.

   - Постойте, я вам дам что-нибудь на память обо мне. Вот, разве кольцо. Оно вам на мизинец будет впору. Все-таки изредка вспомните...

   Я швырнул кольцо на пол, схватился за голову и выскочил из передней с тяжелым стоном:

   - Не могу! Пропадайте вы, провалитесь с вашими глупостями, с вашими кольцами - я больше не могу. Я измучился!

   Выбежав на улицу, я зашагал медленнее.

   Шел и думал:

   "Мог ли я сделать что-нибудь другое? И если бы я сидел до самого вечера, никакого толку из этого бы не вышло. Раз она относится к этому так спокойно - почему я должен страдать и подвергаться неприятностям?"

   А неприятность будет:

   "Конечно, я так и знал, отпросились на час, а исчезли на четыре... Я думаю, что до конца месяца вы дотянете, а там..."

   И я незаметно окунулся с головой в омут мелких житейских мыслей и гаданий об ожидающих меня передрягах.

   Это было восемь лет тому назад, а вчера один из приятелей сообщил мне, между прочим, в длинном письме:

   "Помнишь нашу общую знакомую Полину Черкесову? Две недели тому назад она отравилась. Нашли ее уже мертвой..."

  

   Если кому-нибудь из вас случится попасть на финляндское побережье Балтийского моря и набрести на деревушку Меррикярви (финны думают, что это город), то вы никогда не упоминайте моего имени...

   К имени Аркадий Аверченко жители этой деревушки (города?) отнесутся без должного уважения, а пожалуй, даже и выругаются...

   ____________________________

   У финнов - мания величия. Для них изготовить из деревушки город ничего не стоит. Способ изготовления прост: они протягивают между домами ленсмана и пастора телефонную проволоку, и тогда все место, где проделана эта немудрая штука, называется городом, а сама проволока - телефонной сетью.

   С такой же простотой, совершенно не понятной для русского человека, устраиваются и общественные библиотеки.

   Дачник, гуляя по полю, дочитывает книгу и пару газет, которые были у него в кармане. Дочитав, он, по своему обыкновению и лени, чтобы не таскаться с двойным грузом (книга в руках и книга в голове), - бросает книгу, газеты на землю и уходит домой.

   На брошенные дачником драгоценности набредают финны. Сейчас же закипает работа: вокруг книги и газет возводятся стены, сверху покрывают крышей, сбоку над дверьми пишут: "Общественная библиотека города (деревушки?!!) Меррикярви" - и в ближайшее же воскресенье все население уже дымит трубками в этом странном учреждении.

   Первое время я совершенно не знал о существовании Меррикярви, так как жил в тридцати верстах от него в деревушке Куомяках.

   Мы жили вдвоем: я и моя маленькая яхта, на которой я изредка совершал небольшие прогулки.

   Через три дня после моего приезда в Куомяки я узнал, что неисправимые финны назвали сходни, около которых стояла яхта, - "Яхт-клубом", а меня - президентом клуба.

   Сначала я хотел отказаться от этого почетного звания, совершенно мною не заслуженного, но потом решил, что если проволока у них называется сетью, то почему я, скромный писатель, не могу быть президентом?

   Как бы то ни было, но слава о Куомякском Яхт-клубе и обо мне, как его президенте, разлетелась далеко по окрестностям и долетела до злополучного Меррикярви.

   Я не чувствую себя ни в чем виновным - начали-то ведь первые они...

  

   Однажды я получил такую бумагу на печатном бланке:

  

   Милостивый государь!

   Для поощрения и развития морского спорта Меррикярвинское общество предлагает Вашему яхт-клубу устроить парусные гонки на скорость, избрав конечным пунктом гонок наш город Меррикярви.

   Для поощрения и соревнования гг. гонщиков названное меррикярвинское общество со своей стороны предлагает назначить призы: первому пришедшему к нашей пристани - почетный кубок и золотой жетон; второму и третьему - почетные дипломы.

   Гонки - в ближайшее воскресенье, в 2 часа дня от отправного пункта.

   О согласии благоволите уведомить.

   Я сейчас же сел и написал ответ:

  

   Милостивый государь!

   Куомякский Яхт-клуб, обсудив в экстренном заседании Ваше предложение, благодарит Вас за него и принимает его единогласно.

   Принося также благодарность за назначение Вами поощрительных призов, имею честь сообщить, что гонки от отправного пункта будут начаты в ближайшее воскресенье, в 2 часа дня.

  

   Наступило "ближайшее воскресенье".

   Я спокойно позавтракал, около двух часов оделся, сел в свою яхточку и, распустив паруса, не спеша двинулся к загадочному, не знакомому мне городу Меррикярви.

   Это было очень милое, тихое плавание.

   Так как торопиться было некуда, я весело посвистывал, покуривал сигару и размышлял о величии Творца и разумном устройстве всего сущего.

   Встретив рыбачью лодку, я окликнул ее и спросил рыбаков: далеко ли еще до города Меррикярви.

   - Лиско, - ответили мне добрые люди. - Be или ри версты.

   Финны - удивительный народ: в обычной своей жизни они очень честны и с поразительным уважением относятся к чужой собственности. Но стоит только финляндцу заговорить по-русски, как он обязательно утащит от каждого слова по букве. Спросите его - зачем она ему понадобилась?

   Возвратив трем словам три ограбленные у них буквы, я легко мог выяснить, что до Меррикярви "близко: две или три версты".

   Действительно, минут через десять у берега вырисовалась громадная гранитная скала, за ней - длинный песчаный берег, а еще дальше - группа домишек и маленькая пристань, усеянная народом и украшенная триумфальной аркой из зелени.

   Я бросился к парусам, направил яхту прямо к пристани, повернулся боком - и через минуту десятки рук уже подбрасывали меня на воздух... дамы осыпали меня цветами...

   Сами по себе финляндцы очень флегматичны и медлительны, но между ними затесалось несколько петербургских золотушных дачников, которые шумели, производили кавардак и этим подстегивали меррикярвинских исконных граждан...

   - Ур-р-ра! - ревели десятки глоток. - Да здравствует Аверченко, первый яхтсмен и победитель! Ур-ра!

   Сердце мое дрожало от восторга и гордости. Я чувствовал себя героем, голова моя инстинктивно поднималась выше, и глаза блистали...

   О, моя бедная далекая матушка. Почему ты не здесь? Отчего бы тебе не полюбоваться на триумф любимого сына, которого наконец-то оценила холодная равнодушная толпа?!

   - А остальные... далеко еще? - спросил меня, когда восторги немного утихли, один дачник.

   - А не знаю, право, - чистосердечно ответил я. - Я никого и не видел.

   - Ур-ра! - грянули голоса с удвоенным восторгом. Одна девушка поднесла мне букет роз и застенчиво спросила:

   - Вы, вероятно, неслись стрелой?

   - О нет, сударыня... Я ехал потихоньку себе, не спеша. Никто не хотел верить...

   - Дадим ему сейчас приз! - предложил экспансивный дачник. - Чего там ждать других?! Когда-то еще они приедут.

   Я попытался слабо протестовать, я указывал на то, что такая преждевременность противна спортивным законам, - восторженная толпа не хотела меня слушать.

   - Дайте ему сейчас жетон и кубок!! - ревела чья-то здоровая глотка.

   - Дайте ему! Давайте качать его!

   В то же время все поглядывали на море и, не видя на горизонте и признака других яхт, приходили все в больший и больший восторг.

   Я, наоборот, стал чувствовать некоторое беспокойство и, потоптавшись на месте, отозвал председателя Му-тонена в сторону.

   - Слушайте!.. - робко прошептал я. - Мне бы нужно... гм... домой вернуться. Некоторые делишки есть, хозяйство, знаете... гм...

   - Нет! - крикнул председатель, обнимая меня (все кричали "ура!"). - Мы вас так не отпустим. Пусть это будет противно спортивным правилам, но вы перед отъездом получите то, что заслужили...

   Он взял со стола, накрытого зеленым сукном, почетный кубок и жетон и, передав все это мне, сказал речь:

   - Дорогой президент и победитель! В здоровом теле - здоровая душа... Мы замечаем в вас и то и другое. Вы сильны, мужественны и скромны. Сегодняшний ваш подвиг будет жить в наших сердцах как еще один крупный шаг в завоевании бурной морской стихии. Вы - первый! Получите же эти скромные знаки, которые должны и впредь поддержать в вас дух благородного соревнования... Ура!

   Я взял призы и сунул их в карман, рассуждая мысленно так:

   "Как бы то ни было, но ведь я пришел первым?! А раз я пришел первым, то было бы странно отказываться от радушия и доброты меррикярвинских спортсменов. По справедливости, я бы должен был получить и второй приз, так как могу считаться и вторым, но уж Бог с ними".

   Сопровождаемый криками, овациями и поцелуями, я вскочил в яхту и, распустив паруса, понесся обратно, а меррикярвинские спортсмены и граждане уселись на скамейках, расположились на досках пристани, спустили ноги к самой воде и принялись терпеливо ждать моих соперников, поглядывая выжидательно на широкое пустынное море...

   Если бы кому-нибудь из читателей пришлось попасть на побережье Балтийского моря, набрести на кучу домишек, именуемую - Меррикярви, и увидеть сидящих на пристани в выжидательной позе членов "меррикярвинского общества спорта и содействия физическому развитию", - пусть он им скажет, что они ждут понапрасну. Пусть лучше идут домой и займутся своими делами.

   А то что ж так сидеть-то...

  

   Он занимался кристаллографией. Ни до него, ни после него я не видел ни одного живого человека, который бы занимался кристаллографией. Поэтому мне трудно судить - имелась ли какая-нибудь внутренняя связь между свойствами его характера и кристаллографией, или свойства эти не находились под влиянием избранной им профессии.

   Он был плечистый молодой человек с белокурыми волосами, розовыми полными губами и такими ясными прозрачными глазами, что в них даже неловко было заглядывать: будто подсматриваешь в открытые окна чужой квартиры, в которой все жизненные эмоции происходят при полном освещении.

   Его можно было расспрашивать о чем угодно - он не имел ни тайн, ни темных пятен в своей жизни - пятен, которые, как леопардовая шкура, украшают все грешное человечество.

   Я считаю его дураком, и поэтому все наше знакомство произошло по-дурацки: сидел я однажды вечером в своей комнате (квартира состояла из ряда комнат, сдаваемых плутоватым хозяином), сидел мирно, занимался, - вдруг слышу за стеной топот ног, какие-то крики, рев и стоны...

   Я почувствовал, что за стеной происходит что-то ужасное. Сердце мое дрогнуло, я вскочил, выбежал из комнаты и распахнул соседнюю дверь.

   Посредине комнаты стоял плечистый молодец, задрапированный красным одеялом, с диванной подушкой, нахлобученной на голову, и топал ногами, издавая ревущие звуки, приплясывая и изгибаясь самым странным образом.

   При стуке отворенной двери он обернулся ко мне и, сделав таинственное лицо, предостерег:

   - Не подходите близко. Оно ко мне привыкло, а вас может испугаться. Оно всю дорогу плакало, а теперь утихло...

   И добавил с гордой самонадеянностью:

   - Это потому, что я нашел верное средство, как его развлечь. Оно смотрит и молчит.

   - Кто "оно"? - испуганно спросил я.

   - Оно - ребенок. Я нашел его на улице и притащил домой.

   Действительно, на диване, обложенное подушками, лежало крохотное существо и большими остановившимися глазами разглядывало своего увеселителя...

   - Что за вздор? Где вы его нашли? Почему вы обыкновенного человеческого ребенка называете "оно"?!

   - А я не знаю еще - мальчик оно или девочка. А нашел я его тут в переулке, где ни одной живой души. Орало оно, будто его режут. Я и взял.

   - Так вы бы его лучше в полицейский участок доставили.

   - Ну, вот! Что он, убил кого, что ли? Прехорошенький ребеночек! А? Вы не находите?

   Он с беспокойством любящего отца посмотрел на меня.

   В это время ребенок открыл рот и во всю мочь легких заорал.

   Его покровитель снова затопал ногами, заплясал, помахивая одеялом и выкидывая самые причудливые коленца.

   Наконец, усталый, приостановился и, отдышавшись, спросил:

   - Не думаете ли вы, что он голоден? Что "такие" едят?

   - Вот "такие"? Я думаю, все их меню заключается в материнском молоке.

   - Гм! История. А где его, спрашивается, достать? Молока этого?

   Мы недоумевающе посмотрели друг на друга, но наши размышления немедленно же были прерваны стуком в дверь.

   Вошла прехорошенькая девушка и, бросив на меня косой взгляд, сказала:

   - Алеша, я принесла вам взятую у вас книгу лекций профес... Это еще что такое?

   - Ребеночек. На улице нашел. Правда, милый?

   Девушка приняла в ребенке деятельное участие: поцеловала его, поправила пеленки и обратила вопросительный взгляд на Алешу.

   - Почему он кричит? - строго спросила она.

   - Не знаю. Я его ничем не обидел. Вероятно, он голоден.

   - Почему же вы ничего не предпринимаете?

   - Что же я могу предпринять?! Вот этот господин (он, кажется, понимает толк в этих делах...) советует покормить грудью. Не можем же мы с ним, согласитесь сами...

   В это время его взор упал на юную, очевидно только этой весной расцветшую грудь девушки, и лицо его озарилось радостью.

   - Послушайте, Наташа... Не могли бы вы... А?

   - Что такое? - удивленно спросила девушка.

   - Не могли бы вы... покормить его грудью? А мы пока вышли бы в соседнюю комнату... Мы не будем смотреть.

   Наташа вспыхнула до корней волос и сердито сказала:

   - Послушайте... Всяким шуткам есть границы... Я не ожидала от вас...

   - Я не понимаю, что тут обидного? - удивился Алеша. - Ребенку нужна женская грудь, я и подумал...

   - Вы или дурак, или нахал, - чуть не плача сказала девушка, отошла к стене и уткнулась лицом в угол.

   - Чего она ругается? - изумленно спросил меня Алеша. - Вот вы - человек опытный... Что тут обидного, если девушка покормит...

   Я отскочил в другой угол и, пряча лицо в платок, затрясся.

   Потом позвал его:

   - Пойдите-ка сюда... Скажите, сколько вам лет?

   - Двадцать два. А что?

   - Чем вы занимаетесь?

   - Кристаллографией...

   - И вы думаете, что эта девушка может покормить ребенка...

   - Да что ж ей... жалко, что ли?

   Содрогание моих плеч сделалось до того явным, что юная парочка могла обидеться. Я махнул рукой, выскочил из комнаты, побежал к себе, упал на кровать, уткнул лицо в подушку и поспешно открыл все клапаны своей смешливости. Иначе меня бы разорвало, как детский воздушный шар, к которому приложили горящую папироску...

   За стеной был слышен крупный разговор. Потом все утихло, хлопнула дверь, и по коридору раздались шаги двух пар ног.

   Очевидно, хозяин и гостья, помирившись, пошли пристраивать куда-нибудь в более надежные руки свое сокровище.

   Вторично я увидел Алешу недели через две. Он зашел ко мне очень расстроенный.

   - Я пришел к вам посоветоваться.

   - Что-нибудь случилось? - спросил я, заражаясь его озабоченным видом.

   - Да! Скажите, что бы вы сделали, если бы вас поцеловала чужая дама?

   - Красивая? - с цинизмом, присущим опытности, спросил я.

   - Она красивая, но я не думаю, чтобы это в данном случае играло роль.

   - Конечно, это деталь, - сдерживая улыбку, согласился я. - Но в таких делах иногда подобная пустяковая деталь важнее главного!

   - Ну да! А в случае со мной главное-то и есть самое ужасное. Она оказалась замужем!

   Я присвистнул:

   - Значит, вы целовались, а муж увидел?!

   - Не то. Во-первых, не "мы целовались", а она меня поцеловала. Во-вторых, муж ничего и не знает.

   - Так что же вас тревожит?

   - Видите ли... Это в моей жизни первый случай. И я не знаю, как поступить? Жениться на ней - невозможно. Вызвать на дуэль мужа - за что? Чем же он виноват? Ах! Это случилось со мной в первый раз в жизни. Запутанно и неприятно. И потом, если она замужем - чего ради ей целоваться с чужими?!

   - Алеша!

   - Ну?..

   - Чем вы занимались всю вашу жизнь?

   - Я же говорил вам: кристаллографией.

   - Мой вам дружеский совет: займитесь хоть ботаникой... Все-таки это хоть немного расширит ваш кругозор. А то - кристаллография... она, действительно...

   - Вы шутите, а мне вся эта история так неприятна, так неприятна...

   - Гм... А с Наташей помирились?

   - Да, - пробормотал он, вспыхнув. - Она мне объяснила, и я понял, какой я дурак.

   - Алешенька, милый... - завопил я. - Можно вас поцеловать?

   Он застенчиво улыбнулся и, вероятно вспомнив по ассоциации о предприимчивой даме, сказал:

   - Вам - можно.

   Я поцеловал его, успокоил, как мог, и отпустил с миром.

   Через несколько дней после этого разговора он робко вошел ко мне, поглядел в угол и осведомился:

   - Скажите мне: как на вас действует сирень?

   Я уже привык к таинственным извивам его свежей благоухающей мысли. Поэтому, не удивляясь, ответил:

   - Я люблю сирень. Это растение из семейства многолетних действует на меня благотворно.

   - Если бы не сирень - ничего бы этого не случилось, - опустив глаза вниз, пробормотал он. - Это "многолетнее" растение, как вы называете его, - ужасно!

   - А что?

   - Мы сидели на скамейке в саду. Разговаривали. Я объяснял ей разницу между сталактитом и сталагмитом - да вдруг - поцеловал!!

   - Алеша! Опомнитесь! Вы? Поцеловали? Кого?

   - Ее. Наташу.

   И, извиняясь, добавил:

   - Очень сирень пахла. Голова кружилась. Не зная свойств этого многолетнего растения, не могу даже разобраться: виноват я или нет... Вот я и хотел знать ваше мнение.

   - Когда свадьба? - лаконически осведомился я.

   - Через месяц. Однако как вы догадались? Она меня... любит!..

   - Да что вы говорите?! Какое совпадение! А помните, я прошлый раз говорил вам, что ботаника все-таки выше вашей кристаллографии. О зоологии и физиологии я уже не говорю.

   - Да... - задумчиво проговорил он, глядя в окно светлым, чистым взглядом. - Если бы не сирень - я бы так никогда и не узнал, что она меня любит.

   Он сидел задумчивый, углубленный в свои новые, такие странные и сладкие переживания, а я глядел на него, и мысли - мысли мудрого циника - копошились в моей голове.

   - Да, братец... Теперь ты узнаешь жизнь... Узнаешь, как и зачем целуются женщины... Узнаешь на собственных детях, каким способом их кормить, а впоследствии узнаешь, может быть, почему жены целуют не только своих мужей, но и чужих молодых человеков. Мир твоему праху, белая ворона!..

  

  

   Впервые опубликовано отдельным сборником: Прага, изд. "Пламя", 1925.

   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/averchenko/averchenko_rasskazy_cinika.html