Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы циника

   А. Т. Аверченко

  

   Содержание:

   Искусство и публика (Вместо предисловия)

   Новый миллионер

   Люди с прищуренными глазами

   Акулы (Биржевики на прогулке)

   Аукцион

   Война

   Индейка с каштанами

   Высшая справедливость

   Мальчик Казя

   Сокровище

   Муха

   Фокстрот

   Пять рассказов для читателя

   Роковой выигрыш

   Охотник на слонов

   Опровержение приключений барона Мюнхгаузена (Научная статья)

   Неудачник

   Канитель

   Вечно-женское

   Пытка

   Состязание

   Белая ворона

  

---

  

   Вы - писатели, актеры и живописцы! Вы все (да и я тоже) пишете, играете и рисуете для того многоголового таинственного зверя, который именуется публикой.

   Что же это за таинственный такой зверь? Приходило ли кому-нибудь в голову математически вычислить средний культурный и эстетический уровень этого "зверя"?..

   Ведь те, с которыми мы в жизни встречаемся, в чьем обществе вращаемся, кто устно по знакомству разбирает наши произведения - эти люди, в сущности, не публика. Они, благодаря именно близости к нам, уже искушены, уже немного отравлены сладким пониманием тонкого яда, именуемого "искусством".

   А кто же те, остальные? Та Марья Кондратьевна, которая аплодирует вам, Шаляпин, тот Игнатий Захарыч, который рассматривает ваши, Борис Григорьев, репродукции в журнале "Жар-Птица", тот Семен Семеныч, который читает мои рассказы.

   Таинственные близкие незнакомцы - кто вы?

   Недавно я, сидя на одном симфоническом концерте, услышал сзади себя диалог двух соседей по креслу (о, диалог всего в шесть слов).

   - Скажите, это - Григ?

   - Простите, я приезжий.

   Этот шестисловный диалог дал мне повод вспомнить другой диалог, слышанный мною лет двенадцать тому назад; не откроет ли он немного ту завесу, за которой таинственно прячется "многоголовый зверь"?

   Двенадцать лет тому назад я сидел в зале Дворянского собрания на красном бархатном диване и слушал концерт симфонического оркестра, которым дирижировал восьмилетний Вилли Ферреро*.

   ______________________

   * Этот крохотный гениальный мальчик разъезжал по России, с огромным успехом в годы 1911 - 1913, выступая как дирижер огромного симфонического оркестра. Впечатление от его концертов было потрясающее. Несколько лет тому назад Вилли Ферреро умер.

   ______________________

   Я не стенограф, но память у меня хорошая... Поэтому постараюсь стенографически передать тот разговор, который велся сзади меня зрителями, тоже сидевшими на красных бархатных диванах.

   - Слушайте, - спросил один господин своего знакомого, прослушав гениально проведенный гениальным дирижером "Танец Анитры". - Чем вы это объясняете?

   - Что?

   - Да вот то, что он так замечательно дирижирует.

   - Простой карлик.

   - То есть, что вы этим хотите сказать?

   - Я говорю, этот Ферреро - карлик. Ему, может быть, лет сорок. Его лет тридцать учили-учили, а теперь вот - выпустили.

   - Да не может этого быть, что вы! Поглядите на его лицо! У карликов лица сморщенные, старообразные, а у Вилли типичное личико восьмилетнего шалуна, с нежным овалом и пухлыми детскими губками.

   - Тогда, значит, гипнотизм.

   - Какой гипнотизм?

   - Знаете, который усыпляет. Загипнотизировали мальчишку и выпустили. Все ученые заявили, что под гипнозом человек может делать только то, что он умеет делать и в нормальной жизни. Так, например, девушку можно под гипнозом заставить поцеловать находящегося вблизи мужчину, но никак нельзя заставить говорить ее по-английски, если она не знала раньше английского языка.

   - Серьезно?

   - Ну, конечно.

   - Тогда все это очень странно.

   - В том-то и дело. Я поэтому и спрашиваю: чем вы объясняете это?

   - Может, его мучили?

   - Как это?

   - Да вот, знаете, как маленьких акробатов... Рассказывают, что их выламывают и даже варят в молоке, чтобы у них кости сделались мягче.

   - Ну, что вы! Где же это видано, чтобы дирижера в молоке варили?

   - Я не говорю в буквальном смысле - в молоке. Может быть, просто истязали. Схватят его за волосы и ну теребить: "дирижируй, паршивец!" Плачет мальчик, а дирижирует. Голодом морят тоже иногда.

   - Ну, что вы! При чем тут истязания. Вон даже клоуны, которые выводят дрессированных петухов и крыс, - и те действуют лаской.

   - Ну, что там ваша ласка! Если и добиваются лаской, так пустяков, - петух, потянув клювом веревку, стреляет из пистолета, а крыса расхаживает в костюме начальника станции. Вот вам и вся ласка. А здесь - маленький мальчуган дирижирует симфоническим оркестром! Этого лаской не добьешься.

   - Значит, по-вашему, его родители истязали? Странная гипотеза! - Он обиженно пожал плечами.

   - Значит, по-вашему, выходит так: берем мы обыкновенного миловидного мальчика, начинаем истязать, колотить его по чем попало - и мальчишка через год-два уже дирижирует симфоническим оркестром так, что все приходят в восторг?! Просто же вы смотрите на вещи.

   - Виноват! Вы вот все меня спрашиваете: объясни, да объясни. А как вы сами объясняете?

   - Что? Вилли Ферреро?

   - Да-с.

   - Тут если и может быть объяснение, то гораздо сложней. Последние завоевания оптической техники.

   - Вы думаете - посредством зеркал?

   - То есть?

   - Знаете, зеркало под известным углом... Фокусники достигают того, что...

   - Нет-с, это пустяки. А видел я летом в "Аквариуме" механического живописца. Маленький человек, который собственноручно портреты с публики писал. Представьте себе, я узнал, как это делается: он соединен электрическим проводом с настоящим живописцем, который сидит за кулисами и рисует на другой бумаге. И что же вы думаете? Устроено так, что маленький живописец гениально точно повторяет все его движения и рисует очень похоже.

   - Позвольте! Механического человека можно двигать электричеством, но ведь Ферреро живой мальчик! Его даже профессора осматривали!

   - Гм! Пожалуй. Ну, в таком случае - я прямо отказываюсь понимать, в чем же тут дело?!

   Я не мог больше слушать этого разговора.

   - Эй, вы, господа! Все, что вы говорили, может быть, очень мило, но почему вам не предположить что-либо более простое, чем электрические провода и система зеркал...

   - Именно?

   - Именно, что мальчик - просто гениален!

   - Ну, извините, - возразил старик - автор теории об истязании. - Вот именно, что это было бы слишком простое объяснение!

   Подумайте только: на красном диване позади меня сидели люди, для которых мы пишем стихи, рассказы, рисуем картины, Шаляпин для них поет, а Павлова для них танцует.

   Не лучше ли всем нам, танцующим, поющим и пишущим, с Шаля

   пиным и Павловой во главе, заняться оптовой торговлей бычачьими шкурами? Я знаю немного бухгалтерию - возьму на себя ведение конторских книг.

   А Вилли Ферреро будет у нас мальчишкой на посылках, - относить счета заказчикам... А?

  

   Здравствуй, племя младое, незнакомое!..

   Смешно сказать: в течение двух дней я встретил этого человека три раза; и он мне был совершенно чужд и ненужен! А существуют люди, которых любишь и с которыми хотел бы встретиться, - и не видишь их годами...

   Первая встреча с этим человеком произошла у крупного ювелира, где я выбирал булавку для подарка, а "этот человек" (до сих пор не знаю, как его зовут) бессмысленно переминался с ноги на ногу у прилавка, тоскливо вздыхая и то распахивая, то запахивая роскошную шубу с бобровым воротником.

   - Вам, собственно, что хотелось бы? - спрашивал терпеливый приказчик.

   - Да вот этих купить... ну, каких-нибудь драгоценных камней.

   - Каких именно?

   - Эти беленькие - бриллианты? - Да.

   - Значит, бриллиантов. Потом еще голубых я взял бы... красных... А желтеньких нет?

   - Есть топазы.

   - Это дорогие?

   - Нет, они дешевые.

   - Тогда не стоит. Бриллианты - самые дорогие? Они как - поштучно?

   - Нет, по весу.

   - Вот вы мне полфунтика заверните.

   - Видите ли, так, собственно, нельзя. Бриллианты продаются на караты...

   - На что?

   - На караты.

   - Это скучно, я этого не понимаю. Тогда лучше поштучно.

   - Вам в изделии показать?

   - А что шикарнее?

   - Да в изделии можно носить, а так, отдельные камни - они у вас просто лежать будут.

   - Тогда лучше изделие.

   - Желаете, колье покажу?

   - Хорошо... Оно дорогое?

   - Сто двадцать-тысяч.

   - Это ничего себе, это хорошо. Вот это оно? А почему же на нем одни белые камни? Хотелось бы чего-нибудь и зелененького...

   - Вот вам другое, с изумрудом.

   - Оно симпатичное, только куда я его надену?

   - Виноват, это не мужская вещь, а дамская. Если жене подарить...

   Незнакомец хитро прищурил один глаз:

   - Экой вы чудак! А если я не женат?

   - Гм! - промычал приказчик, усилием воли сгоняя с лица выражение отчаяния. - Вы, значит, хотели бы что-нибудь выбрать для себя лично?

   - Ну да же! А вы что думали?

   - Тогда возьмите кольцо.

   - А оно сколько стоит?

   - Смотря какое. Вот поглядите здесь: какое понравится.

   - Вот это - почем? Голубенькое.

   - Две тысячи пятьсот.

   - Гадость. Мне тысяч на полтораста, на двести.

   - Тогда бриллиантовое возьмите. Вот это - редкая вода: семнадцать с половиной тысяч.

   - А дороже нет?

   - Нет. Да ведь вы можете три взять!

   - И верно ведь. Заверните. Вы думаете, что они достаточно шикарны?

   - О, помилуйте, м-сье!

   - Вы меня извините, но я в этом ничего не понимаю. Вот насчет бумаг я хорошо намастачился.

   - Биржевых?

   - Какая биржа! Я говорю о газетной бумаге, писчей, оберточной - все, что угодно! Получите за кольца. Вы их пришлите ко мне с мальчишкой - не хочется таскаться с этой ерундой. Или лучше я их на пальцы надену. Экие здоровые каменища. Не выпадут?

   - О, помилуйте...

   - А то выпадут - и пропало кольцо. Куда оно тогда? Вместо камня, дырка. Будто окно с выбитым стеклом. Прощайте.

   В тот же день вечером я увидел его в мебельном магазине...

   - Послушайте, - горячился он. - Поймите: если бы вы сказали мне: хочу иметь самую лучшую бумагу - я ответил бы: вот эта лучшая. А вы мне не говорите прямо, что хорошо, что нет. Вы говорите, что эта гостиная розового дерева, а эта - Людовика, ну? Какая же лучшая?

   - Какая вам понравится...

   - А которая дороже?

   - Розового дерева. Тридцать семь тысяч двести.

   - Ну, вот эту и заверните. Затем - какие еще есть комнаты у вас?

   - Кабинет, спальня, столовая, передняя...

   - А еще?

   - Будуары еще есть.

   - Ну, это всего шесть. А у меня десять комнат! Чем же их заставлять прикажете?

   - А кто у вас еще будет помещаться в квартире?

   - Я один!

   - Гм!.. Можно тогда библиотеку.

   - Семь! А еще?

   - Можно тогда какую-нибудь комнату в русском стиле. Потом, ну... сделайте второй кабинет. Один для работы, другой... так себе.

   Оба глядели друг на друга бессмысленными от натуги глазами и мучительно думали.

   - Это девять. А в десятую что я поставлю?

   - А десятую... сдайте кому-нибудь. Ну, на что вам одному десять? Довольно и девяти. Сдайте - вам же веселее будет.

   - Это идея. Мне бы хотелось, чтобы эта комната была стильная.

   - В каком стиле, м-сье?

   - В хорошем. Ну, вы там сами подберите. Охо-хо... Теперь подсчитайте - сколько выйдет?

   А на другой день я, к своему и его удивлению (он уже начал привыкать к моему лицу), встретил его на картинной выставке.

   Он поместился сзади меня, поглядел из-за моего плеча на картину, перед которой я стоял, и спросил:

   - Это - хорошая?

   - Картина? Ничего себе. Воздуху маловато.

   - Да! Дышать нечем. А я уже, было, хотел купить ее. Вижу, вы долго смотрите - значит, думаю, хорошая. Я уже три купил.

   - Какие?

   - Да вот те, около которых стоят. Я себе так и думаю: те картины, около которых стоят, - значит, хорошие картины.

   Я принял серьезный деловой вид.

   - А сколько людей должно стоять перед картиной, чтобы вы ее купили?

   - Не меньше десятка, - так же серьезно ответил он. - Не меньше. Три, пять, шесть - уже не то.

   - А вы - сообразительный человек.

   - Да, я только ничего не понимаю во многом. А природный ум у меня есть. Вы знаете, как ловко я купил себе автомобиль? Я ведь в них ничего не понимаю... Ну, вот, прихожу в автомобильный магазин, расхаживаю себе, гуляю. Вижу, какой-то господин выбрал для себя машину... осмотрел он ее, похвалил, сторговался, а когда уже платил деньги, я и говорю: "Уступите ее мне, пятьсот отступного"... Удивился, но уступил. Хороший такой господин.

   - У вас, очевидно, большие средства?

   - Ах, и не говорите. Намучился я с ними... Вы уже уходите? Пойдем, я вас подвезу на своей машине... Прогуляться хотите? Ну, пойдем пешком...

   Взяв меня под руку, он зашагал подле, заискивающе глядя мне в глаза и согнувшись в своей великолепной шубе...

   - Скажите, лошадь иметь - шикарно?

   - Очень.

   - Надо бы купить. Знаете что? Я в лошадях ничего не понимаю. Вы купите лошадь, с этой самой... с повозкой! А потом продайте мне с надбавкой. Заработаете - и мне спокойнее.

   - Нет, я этими делами не занимаюсь.

   - Жалко. На кого это вы так посмотрели?

   - Дама одна прошла. Красивая.

   - Серьезно, красивая?

   - Да, очень. Эффектная!

   - Слушайте, а что если ее взять на содержание?

   - Почему непременно ее?!..

   - Я в этом, видите ли, ничего не понимаю, а вы говорите - красивая. Возьму ее на содержание, а?

   - Позвольте! А вдруг это порядочная женщина?

   - Ну, извинюсь. Большая беда. Сколько ей предложить, как вы думаете?

   - Ей-Богу, затрудняюсь.

   - Предложу три тысячи в месяц, черт с ним...

   Он догнал даму, пошел с ней рядом... Заговорил... На лице ее последовательно выразились: возмущение, удивление, смущение, недоверчивость, колебание и, наконец, - радость, розовым светом залившая ее красивое лицо.

   Покупатель бумаги нашел самое нужное в своей пустой жизни...

   И подумал я:

   "Теперь ты научишься и бриллианты покупать с.толком, и обстановку выбирать в настоящем стиле, и лошадь у тебя будет не одна, а двадцать одна, и картины появятся такие, перед которыми будут останавливаться не десятки, а сотни, и во всем поймешь ты смысл и толк... и когда поймешь ты все это, как следует, - не будет у тебя ни картин, ни лошадей, ни бриллиантов, ибо есть справедливость на земле, ибо сказано: из земли взят, в землю и вернешься".

  

   Хотя близорукость - физический недостаток и хотя над физическими недостатками смеяться не принято, но я думаю, что несколько слов о близорукости мне можно сказать.

   Постараюсь не хихикать, не подсмеиваться над несчастными, обиженными природой людьми, тем более что сам я близорук очень сильно и сам я перенес из-за этого много неприятностей и огорчений, о которых дальнозоркие люди и не слыхивали.

   Вообще, дальнозоркие люди не могут себе представить, что такое близорукость, а близорукие смотрят на дальнозорких, как на что-то чудесное, непонятное и загадочное.

   Однажды я, мельком, слышал такой разговор:

   - Видите вы на той крыше кошку? Что это она там делает у водосточной трубы?

   - Кошку? Я не вижу даже самой крыши!

   - Как не видите? Вот эта большая, красная.

   - Я вижу что-то красненькое, но, признаться, думал, что это флаг.

   - Флаг?! Вы, наверно, притворяетесь... Просто дурачите меня.

   - А я так, откровенно говоря, уверен, что это вы подсмеиваетесь надо мной. Я никак не могу понять, как это можно видеть на таком расстоянии кошку!

   - Да? А вот вы убейте меня - я не пойму, как это на таком расстоянии можно не увидеть кошки! Она вся, как на ладони. Видите, лапой что-то скребет...

   - Ха-ха! Может быть, она блоху поймала? Вы блохи не видите? Ну, признайтесь - ведь вы выдумали вашу кошку?

   Так они долго говорили на разных языках.

   Часто близорукие обладают странным свойством: тщательно скрывать свой недостаток. И из-за этого происходит много недоразумений, и многие попадают в неловкое положение.

   Вы сидите в ресторане и неожиданно замечаете какого-то нового господина, который только что вошел в комнату. Вы не уверены - знаете вы его или нет. Лицо его сливается издали в бледное туманное пятно, на котором неясно отмечаются один глаз и какая-то черная повязка поперек лица.

   Вы начинаете мучительно размышлять, знакомы вы с ним или нет?

   Сомнения рассеиваются: новоприбывший сделал вам приветственный знак рукой, и вы, чувствуя, что он смотрит прямо на вас, меняете бессмысленное выражение лица на приветливо-радостное, вскакиваете с места и спешите к нему.

   И, по мере приближения к этому господину, вы замечаете, что на его туманном, будто расплющенном лице появляется второй, недостававший ранее глаз, а черная трагическая повязка, которая казалась вам результатом какого-нибудь телесного повреждения, на самом деле - черные густые усы. И на расстоянии двух шагов от него вы уже начинаете сомневаться - знакомы ли вы с ним, а через один шаг уже уверены в том, что видите его в первый раз.

   Но на вашем лице застыла первоначальная радостно-приветливая улыбка, и вы так и не успели согнать ее, а незнакомец уже заметил ваше поведение, заметил эту, такую глупую по своей ненужности, радостную улыбку, и смотрит на вас с чувством изумления и растерянности.

   Чтобы рассеять как-нибудь это тяжкое глупое положение, вы, сохраняя на лице ту же глупейшую улыбку, глядите куда-то вдаль, делаете кому-то приветственные знаки, хотя впереди вас, кроме притворенной двери, никого нет, проскальзываете мимо незнакомца и в растерянности выпиваете у буфета рюмку водки, которая так противна после съеденных вами трубочек с кремом...

   Еще более тяжелое впечатление получается, когда вы входите в ресторан, битком набитый публикой.

   Проходя среди длинного ряда столиков, за которыми сидят странные люди без носов, глаз и губ, вы видите, что некоторые из них, как будто, при виде вас зашевелились и кланяются вам. Тогда вы, чтобы не показаться невежливым и вместе с тем не попасть в глупое положение, слегка наклоняете голову, делая что-то среднее между поклоном и отмахиванием от севшей на лоб мухи. А на лице блуждает та же бессмысленная неопределенная улыбка, и хочется скорее проскользнуть мимо этой проклятой публики со стертыми белыми пятнами вместо лиц, - тем более что сзади вы ясно слышите дружеский голос, позвавший вас по имени.

   Вы хотите улизнуть, но тот же голос еще раз ясно и настойчиво окликает вас и - здесь наступает самый трагический момент: вы поворачиваетесь, с глупой улыбкой посматриваете на расплывшийся ряд столов и недоумеваете - с какого же стола слышался голос? На всякий случай дружески киваете головой толстому брюнету, подносящему ко рту какое-то желтое пятно (вино? яичница? платок?), в то самое время, как сзади вас дергают за фалды и говорят:

   - Да здесь мы, здесь! Вот чудак! Неужели ты нас не видишь? Иди к нам.

   "Неужели не видишь?!" Да конечно же не вижу! Господи...

  

   Многие, вероятно, испытывали чувство, когда уронишь на пол пенсне и немедленно же попадаешь в положение человека, которому завязали глаза.

   Человек, уронивший пенсне, прежде всего, как ужаленный, отскакивает от этого места, потому что боится раздавить ногами пенсне, отходит в самый дальний угол комнаты, становится на колени и начинает осторожно ползти, шаря по грязному полу руками. Его поиски облегчились бы, если бы на носу было пенсне, но для этого его надо найти, а найти пенсне, не имея его на носу, - затруднительно, сложно и хлопотливо.

   Хорошо, если вблизи находится дальнозоркий человек. Он с молниеносной быстротой найдет пенсне, но при этом не упустит случая облить своего несчастного друга и брата - такого же человека, как и он сам, - ядом снисходительного презрения и жалости:

   - Да где ты ищешь? Вот же оно! Эх ты! Слепая курица!

   Я часто замечал, что дальнозоркие люди презирают нас и не прочь, если подвернется случай, подшутить, посмеяться над нами.

   Один знакомый потащил меня в театр и там сделал меня целью самых недостойных шуток и мистификаций... А я даже и не замечал этого.

   Сначала он не знал, что я близорук, и открылось это лишь благодаря простой случайности. В антракте после первого действия мы стояли в ложе бельэтажа, и мой знакомый рассматривал публику партера. Я стоял около и равнодушно обводил глазами тусклые белые пятна лиц, смутно проплывавших перед моими глазами.

   - Смотрите, - сказал мой знакомый, дергая меня за руку. - Вот новый французский посланник!

   - Где?!

   - Вот видите, - внизу, около той ложи, в которой сидит декольтированная дама в сером.

   Я хотел сознаться, что не вижу ни дамы, ни ложи, но боязнь бестактных насмешек и разговоров удержала меня от этого.

   Я наклонился через барьер, бросил бессмысленный взгляд на опущенный занавес и с деланным оживлением воскликнул:

   - Ах, вижу, вижу. Вот он.

   - Да не туда! Вы совсем не туда смотрите!.. Влево, около второй ложи.

   Я покорно повернул голову влево и, стараясь, чтобы он не проследил направление моего бесцельного взгляда, сказал:

   - Ага! Вот он. Теперь я его узнал.

   - Удивительно! Он только что сейчас скрылся в проходе. Как же вы могли его узнать?

   - Да вы про кого говорите? - смущенно спросил я.

   - Про того высокого в белых брюках, который стоит около оркестра?

   - В белых брюках? - ахнул мой собеседник. - Протрите глаза! Там стоит господин, но цвета брюк его не видно, потому что его заслоняет дама в белом платье. Послушайте!!.. Вы дьявольски близоруки...

   Я стал энергично отрицать это, и мое нахальство обидело его.

   Он помолчал и через минуту, вглядываясь в толпу, шевелившуюся внизу, сказал:

   - Вот идет ваш знакомый Петрухин. Он кланяется вам. Почему же вы не отвечаете ему?

   Я перевесился через барьер и неопределенно закивал головой, закланялся, заулыбался.

   - Смотрите, - тронул меня за плечо знакомый.

   - Вдова Мурашкина с дочерьми - вон, видите, в ложе, что-то говорит о вас... Почему-то укоризненно грозит вам пальцем...

   "Вероятно, - подумал я, - я им не поклонился, а Мурашкины никогда не прощают равнодушия и гордости".

   Раскланялся я и с Мурашкиными, хотя никого из них не видел.

   В этот вечер мой знакомый тронул меня до слез своей заботливостью: он беспрестанно отыскивал глазами людей, которые, по его словам, делали мне приветственные знаки, посылали дружеские улыбки, и всем им я, со своей стороны, отвечал, раскланивался, улыбался, принимая при этом такой вид, что замечаю их всех и без указаний моего знакомого...

   А когда мы возвращались из театра, этот пустой ничтожный человек неожиданно расхохотался и заявил, что он все выдумывал: ни одного знакомого в театре не было, и я по его указаниям посылал все свои улыбки, поклоны и приветствия черт знает кому - или незнакомым людям, или гипсовым украшениям на стенах театра.

   Я назвал этого весельчака негодяем, и с тех пор ни одна душа не услышит от меня о нем доброго слова. Наглец, каких мало.

   Вообще театры пугают меня после одного случая: однажды я приехал в театр с опозданием - к началу второго действия и, впопыхах сбросив пальто на руки капельдинера у вешалки, ринулся к дверям. Но капельдинер бешено взревел, бросил мое пальто на пол, догнал меня и схватил за шиворот.

   - Как вы смеете, черт возьми? - крикнул он.

   Оказалось, что это был полковник генерального штаба, приехавший за минуту до меня и только что раздевшийся у вешалки.

   Мы стали ругаться, как сапожники, и я заявил, что пойду сейчас к околоточному составить на него протокол. Я побежал по каким-то коридорам, после долгих поисков нашел околоточного и задыхающимся голосом сказал:

   - Меня оскорбили, г. околоточный. Прошу составить протокол.

   - Убирайтесь к черту! - завопил он. - Какой я вам околоточный?!

   Когда я рассмотрел его, - он оказался тем же полковником генерального штаба, на которого я снова наткнулся в полутьме.

   Изрытая проклятия, я опять побежал, нашел околоточного (уже настоящего) и, приведя его на место нашей схватки, указал на стоявшего у вешалки полковника:

   - Вот он. Ругал меня, оскорблял. Арестуйте его.

   И поднялся страшный крик и суматоха. Офицер назвал меня в конце концов идиотом, и я не спорил с ним, потому что после десятиминутных пререканий выяснилось, что это другой офицер, а тот, первый, давно уже ушел.

   Все ругали меня: офицер, околоточный, капельдинеры...

   Было скучно и неприветливо.

  

   Однажды я изменил своим убеждениям.

   Будучи прогрессистом, я, вообще, держусь такого взгляда, что с домашней прислугой обращаться должно строго и хотя и вежливо, но без тени фамильярности. Иначе прислуга портится.

   В один дождливый вечер я зашел к знакомым. Радостно, всей гурьбой высыпали знакомые в переднюю встретить меня, и я стал дружески со всеми здороваться.

   Седьмое рукопожатие предстояло мне проделать с молодой барышней в кокетливом переднике, но едва я протянул ей руку, - она спряталась назад и ни за что не хотела здороваться, хихикая и конфузясь. Сбитый с толку, недоумевающий, я настаивал, искал ее руку, а хозяева смущенно засмеялись и объяснили, что она - горничная.

   Была преотчаянная минута всеобщего молчания и неловкости.

   Не зная, что мне делать, я сказал:

   - Все равно. Я все-таки хочу с ней поздороваться. Она такой же человек, как и мы, и, право, давно уже пора разрушить эти нелепые сословные перегородки...

   Так как я настаивал, то горничная протянула мне руку, но немедленно после этого расплакалась и убежала.

   Теперь я слыву среди знакомых чудаком, толстовцем, народником.

   А когда я прихожу в тот дом, где мне случилось поздороваться с горничной, то, к великому изумлению новых гостей, здороваюсь с этой горничной, лакеем и швейцаром.

   Иногда в передней сталкиваюсь с кучером, пришедшим за приказаниями. Здороваюсь и с ним. Что ж делать...

   - Ах, он такой оригинал, - говорят обо мне хозяева. Так говорят они, дальнозоркие люди.

   Никогда им не понять близорукого человека!.. Несчастные мы!

  

   (Биржевики на прогулке)

   ...На берегу реки у взморья собралась кучка каких-то людей. Все прикладывают к глазам ладони щитком и напряженно всматриваются вдаль.

   - Ой, рыба, - горячо говорит один.

   - Ой, нет, - бойко возражает другой.

   - Ах ты, господи! Да я ее лицо вижу так же хорошо, как ваше.

   - Где же это вы у рыбы лицо нашли?

   - А что же у рыбы?

   - Морда.

   - Мерси. Ну, все равно, морду вижу. И прямо на нас плывет. Поймать можно. Как к самому берегу причалит - так ее и бери руками.

   - Серьезно? И скажите вы мне: можно различить ее породу или не видно?..

   - Я так думаю - это не иначе, как большой сом.

   - Что вы говорите? А почем нынче сомовина?

   - А по рублю с четвертаком.

   - И можете вы приблизительно определить, сколько в ней весу?

   - В рыбе-то? Пятнадцать пудов.

   - Это, значит, по оптовой выйдет рублей пятьсот на круг!

   Голос сзади:

   - Беру.

   - Что вы берете?

   - Весь, кругом. По восемьдесят фунт. Без хвоста и жабр.

   - Даю по девяносто с хвостом. Голос сбоку:

   - Беру восемьдесят пять без хвоста.

   - Губа не дура! Господа!! Даю девяносто без хвоста.

   - Послушайте, Чавкин... Зачем вы играете на повышение? Это же недобросовестно.

   - А что?.. Коммерция есть коммерция... Я ее в холодильнике выдержу, а потом по полтора на рынок выброшу.

   - Вас самого выбросить нужно за такие штуки. Даю восемьдесят шесть.

   - С хвостом?

   - При чем тут хвост? Ну, пусть будет такой хвост: восемьдесят и шесть копеек, как хвост.

   - Беру девяносто восемь.

   - Даю.

   - Что? Что вы даете? Это ваша рыба? Она уже у вас на руках? Вы ее поймайте раньше.

   - И поймаю. Большая важность! Главное, твердую цену на нее установить, а поймать - плевое дело.

   - Да позвольте, господа... Рыба ли это? Вот оно ближе подплывает, и как будто бы это не рыба.

   - А пропустите вперед, я взгляну... Ну, конечно! Какой это дурак сказал, что плывет рыба? Бревно! Самое обыкновенное бревно.

   - Беру.

   - Что вы берете?

   - Вот это... Обыкновенное десятидюймовое бревно. Вы даете?

   - Ну, хорошо. Даю. По восьми с полтиной.

   - Беру по семи.

   - Отлипните. А вы, молодой человек, что предлагаете?

   - Я... по восьми... даю... Франко - склад.

   - Ловкий вы какой. Теперь отсюда доставка не меньше пяти рублей. Даю девять, франко - склад.

   - Умный вы, молодой человек, а дурак. Даю восемь без доставки.

   - Беру.

   - Опять вы повышаете?

   - Что значит повышаю?! Я тут же по девяти с полтиной продам. Идете в долю? Господа, хорошее сухое бревно - даю по девяти с полтиной!

   - Как вы говорите - сухое, когда оно по воде плывет?

   - Внутренняя сухость. А наружно его полотенцем вытрешь, вот и все. Так берете?

   - Беру.

   - Даю.

   - Слушай, зачем ты ему отдал?

   - Чудак, я сейчас начну играть на понижение. Уроню до пяти рублей, а потом куплю.

   - Вы даете?

   - Что?! По морде я вам дать могу!! Какое это бревно? Откуда это бревно? Разве на бревне волосы бывают? И разве на бревне ноги торчат? Черти! Утопленником торгуют.

   - А ведь верно - это человек.

   - И, кажется, прилично одет.

   - Беру!

   - Что берете?

   - Костюм.

   - Даю за тридцать.

   - Беру без сапог пятнадцать.

   - Даю двадцать пять.

   - Опять повышаешь? Чавкин, что это за ажиотаж?

   - Беру костюм и сапоги за сорок пять.

   - Сделано. Господа! Даю чистый вес без упаковки - десять рублей!

   - Чистый вес? А куда он? Суп из него сваришь, что ли?

   - ...Позвольте! Как же вы мне предлагаете костюм, когда он плывет и руками размахивает?

   - Кто, костюм?

   - Не костюм, а то, что внутри. Это уже наглость! На живом человеке костюм - разве это спекуляция?

   - Подплывает!

   - Черта с два. Захлебывается. Помогите же ему! Вытащите его!

   - Зачем его вытаскивать? Что это - рыба или бревно?

   - Дураки вы, дураки. А может быть, если его вытащить, - ему можно будет спустить десяточек бугульминских? Бумага камнем лежит, а он с угару, пожалуй, не разберет.

   - А верно!

   Один из толпы бросается в воду и, рассекая волны руками, бодро кричит:

   - Слушайте, как вас... утопающий! Даю пятьдесят бугульминских по семидесяти. Берете?

   - Подавитесь ими, - хрипит, захлебываясь, утопающий. - У меня у самого сто, как свинец, осели.

   - Свой, - разочарованно вздыхает спаситель и поворачивает к берегу.

  

   В ясное летнее утро уселся я в экипаж, который должен был доставить меня в Евпаторию.

   Кроме меня места в экипаже были заняты: 1) прехорошенькой жизнерадостной белокурой дамой, в которую я, после двадцатиминутной внутренней безмолвной, но ожесточенной борьбы с самим собой, - тихо влюбился; 2) молодым развязным господином чрезвычайно активного вида.

   Моя мужественная борьба с самим собой продолжалась все-таки 20 минут, а этот молодой человек безо всякой борьбы, в первые же две-три минуты всем своим поведением показал, что отныне единственная цель, единственное устремление его жизни - белокурая дама, - и ни на что другое он не согласен.

   Тут-то и вышло между нами состязание, которое так блистательно завершилось битвой на аэроплане.

   Надо сказать, что вообще женщины - прехитрое, проклятое бабье, и почти всю жизнь они устраивают свои делишки по принципу аук