Арцыбашев Михаил Петрович - Смерть Ланде

во и, больно ударившись всем телом, остановилась с разбившимися волосами и безумными глазами, не понимая, что с ней. Мимо, тяжело сопя, торопливыми скачками пробежал Молочаев и, минуя Ланде, который поднялся и, весь белый, тоненький и слабый, стоял на траве у края дороги, налетел на Ткачева. Ткачев видел его еще издали, и одно мгновение показалось, что он побежит; но он не побежал, а только съежился и черный, и упрямый стоял и ждал подбегавшего Молочаева. Он стучал зубами, и его темные глаза с опущенными веками горели мрачным и упорным огнем. Молочаев молча подбежал к нему и прежде, чем Ткачев пошевелился, размашисто вскинул кулаком и со страшной силой ударил его прямо в лицо. Ткачев тихо, испуганно охнул, взмахнул руками; шапка у него соскочила, прыгнув по спине, и он грузно и твердо сел. Другой удар пришелся сверху, по голове, и Ткачев, свернувшись набок, странно и неуклюже свалился на дорогу, ударившись головой о землю.

  - Молочаев, Молочаев! - пронзительно вскрикнул Ланде и, как был в одном белье, бросился к ним и ухватился за руку Молочаева. - Оставьте!

  Марья Николаевна, с ужасом прижавшись к сосне, издали смотрела на них.

  Молочаев, тяжело дыша, весь красный и возбужденный, опустил руки, а Ланде торопливо стал на колени и старался поднять Ткачева. Побитый не шевелился, и голова его на длинной и тонкой шее беспомощно ерзала по земле.

  - Вы его убили! - с ужасом пробормотал Ланде.

  - Ну... так ему и надо! - жестко ответил Молочаев.

  Но Ткачев вдруг быстро поднялся на руки и встал. По лицу его текла густая кровь, на виске прилипла земля, и вся левая сторона лица и нос были страшного, грязно-кровавого цвета.

  - Ожил!.. Будет знать в другой раз! - безжалостно и возбужденно сказал Молочаев. Руки у него вздрагивали и сжимались, точно ему хотелось еще бить и рвать.

  Ланде его не слушал; он достал из кармана лежавших на траве брюк носовой платок и совал его Ткачеву.

  - Вытрите... кровь... Ах, Боже мой, что это такое! - бессвязно, с бесконечным ужасом и болью бормотал он.

  Ткачев не двигался и платка не брал. Один глаз у него запух, а другой глядел одиноко и страшно. Кровь капала с подбородка и разбитой губы на засаленный отворот пиджака.

  - Да что с ним разговаривать еще!.. - в то же время говорил Молочаев. - Вот я его сведу куда следует, так... Эй, ты! иди-ка, ну! - и Молочаев грубо схватил Ткачева за шиворот и дернул так, что тот уродливо и бессильно шагнул два раза вперед и поскользнулся.

  - Да оставьте же! - пронзительно и гневно крикнул Ланде и всем своим слабым телом бросился на руку Молочаева.

  Молочаев с удивлением и злостью посмотрел на него.

  - А вы, какого черта дурака разыгрываете! - вспылил он, но вдруг неожиданно опустил руку, молча поглядел на раздетого Ланде, прыснул и раскатисто захохотал. Марья Николаевна, сама не замечавшая, как подошла к ним, с удивлением взглянула на Молочаева, потом на Ланде, опомнилась, покраснела до ушей и, быстро отвернувшись, пошла прочь по дороге.

  - Ах, вы, шут гороховый! - проговорил сквозь смех Молочаев.

  Вдруг черная, кровавая маска Ткачева исказилась, и он хрипло и злобно засмеялся, брызгая кровью. И этот смех избитого был уродлив и страшен. Ланде смотрел на них и улыбался спокойно и печально, как всегда.

  - Да одевайтесь, вы, черт вас побери! - крикнул Молочаев, махнул рукой и пошел вслед за девушкой.

  Ланде не обратил на него никакого внимания, точно Молочаева тут и не было.

  Ткачев перестал смеяться, одним глазом посмотрел на Ланде, потом вслед Молочаеву, повернулся и медленно пошел.

  - Ткачев! - крикнул Ланде.

  Ткачев остановился и встал вполоборота. Ланде подошел.

  - Ткачев, - умоляюще заговорил он, дотрагиваясь до его рукава, - вы нарочно это устроили: я по вашим глазам видел!.. Зачем это, Ткачев, зачем?

  Ткачев тяжело и хмуро взглянул на него, точно не слыша и думая о другом.

  - Видал ты настоящего человека? - хрипло спросил он. - Вон, смотри!.. - дернул он худой и длинной шеей в сторону Молочаева. - Это человек... сила!.. А ты... так, мразь одна! Так, ни к чему ты!

  - Может быть, - согласился Ланде, - но только все-таки за что же вы меня ненавидите? Неужели только за то, что я хуже его?

  Ткачев уныло помолчал, глядя в сторону.

  - А за то, что я сколько лет в тебя верил! Сам вот до чего дошел... - горько ткнул он себя в разбитую щеку, - и вижу теперь, что дурак был, сладкой брехне верил... А жизнь-то где? И прошла... Мне теперь бы, может, человеком быть, а я... Ты-то понимаешь теперь?.. Ты?.. А ему... а ему я это отплачу-у! - вдруг прибавил он и с бессильной злобой потряс черным кулаком. - Сам пропаду, а ему я это попомню!.. Подожди-и!

  Ткачев быстро повернулся и пошел прочь. Ланде показалось, что он хрипло и тихо залаял; но больше Ткачев не обернулся и скоро затерялся в зеленом сумраке бора. Ланде долго смотрел ему вслед, потом с глубоким и растерянным отчаянием заломил руки, вздохнул и, одевшись, медленно повернулся догонять Марью Николаевну и Молочаева.

  "Теперь он в ожесточении, а когда успокоится, я найду его..."- смутно мелькало в голове Ланде.

  - Вот здесь я ваш крик услыхал! - оживленно рассказывал художник, подымая с дороги ящик и мольберт. - Я ведь вас давно заметил и хотел догнать, да уронил шпахтель и долго искал... Ну, слава Богу, все-таки поспел вовремя!

  Марья Николаевна чуть-чуть оглянулась, почувствовав Ланде. Он улыбнулся ей доверчиво и ласково, но она быстро отвернулась, подавляя припадок все еще нервного смеха. В эту минуту Ланде казался ей только жалок и смешон.

  Молочаев тоже посмотрел на него и со злорадным презрением сказал:

  - Эх, вы!.. герой!..

  - Я не герой... - махнул рукой Ланде с редкой для него досадой.

  - Оно и видно! - злорадно скривился Молочаев.

  И всю дорогу до самого дома он грубо и жестоко острил над Ланде и с хвастливым удовольствием рассказывал о своей страшной физической силе. Ланде печально улыбался, а Марья Николаевна искоса поглядывала на Молочаева со странным чувством физического любопытства, и ее тонкие, прозрачные, как у породистой лошади, ноздри чуть-чуть раздувались. Ей было и интересно, и немного противно.

   IX

  Было уже темно и луна еще не всходила, когда Ланде подходил к дому. Думал он все о Ткачеве, и думы его были упорны и мучительны.

  "Когда он смеялся надо мной, он страдал больше, чем я сам; это я видел... Это ужас, но кто в нем виноват, он, я... или кто-то вне нас?.. Я не знаю... Надо бороться, но как бороться, когда я не понимаю даже, откуда это?.."

  Было тихо. Ланде шел, упорно глядя невидящими глазами в темную землю, медленно уходившую из-под его ног назад.

  - Па-а!.. - отчаянно, с болезненной мольбой закричал где-то поблизости ребенок, и вся тихая, пустынная и темная улица вдруг вспыхнула и ожила дикими, безобразными звуками.

  - Папа... не буду... папочка! - беспомощно кричал и как будто рвался ребенок.

  - Не будешь?.. Не будешь?.. Не будешь? - методично, все повышая и напирая на звук, скрипел отрывистый и какой-то сухой бас. И чудилось, что в коротких промежутках между обрывками слов делается что-то безобразное и страшное.

  Кто-то стоял под окном флигеля и чутко прислушивался. Тоненькая, бледная тень девочки, с бледным личиком и большими блестящими жутким чувством глазами, колебалась в сумраке странно и неясно.

  - Это вы, Соня? - смутно узнавая сестру Семенова и хватая ее за худенькую руку, спросил Ланде. - Что это такое?..

  Слышите, он его убьет! - отозвалась она странным полудетским, полуженским голосом и с движением жестокого и дикого любопытства вытянула шею к окну.

  Ланде, с трудом оторвавшийся от своих дум, вдруг понял, охнул, опрометью, стукнувшись коленом о невидимый в темноте тротуарный столбик, вбежал во двор, вскочил на крыльцо и толкнул дверь в комнату.

  Там горела лампа большая и светлая, отражаясь снопом золотых искр в куче образов, нагроможденных в углу до самого потолка. А посреди комнаты, лицом к двери, странно и как-то сладострастно согнувшись, стоял Фирсов в одном форменном жилете с мелкими блестящими пуговками и равномерно, продергивая, стегал длинным тонким ремешком по покрасневшему маленькому телу, которое было крепко зажато между его длинными костлявыми коленями в серых штанах.

  - Не будешь! Не будешь! - режущим голосом, стиснув зубы, повторял он и в каждом промежутке меж слов хлестко и с наслаждением стегал ремнем, прорезывавшим синими полосами нежно-розовое округленное мягкое тело.

  Что-то холодное и туманное ударило в голову Ланде, и, прежде чем он успел сообразить, что делать, почти в бешенстве бросился к Фирсову, схватил тонкую жилистую руку и изо всей силы толкнул его в грудь. Фирсов дрыгнул поскользнувшимися ногами, уронил ремень и ребенка и ухватился за стол... Что-то зазвенело и разбилось об пол.

  - Это еще что такое! Вам что надо? - заревел он, сжимая кулаки.

  Ланде прижал к себе навзрыд плачущего ребенка и смотрел ему навстречу огромными гневными глазами.

  - Фирсов, опомнитесь! - дрожащими губами, но со странной неотвратимой силой выговорил он.

  С минуту Фирсов безумно смотрел ему в глаза, точно не узнавая, а потом вдруг густо покраснел и мрачный, и дикий огонь, горевший в его круглых глазах, сразу потух. Он судорожно провел рукой по голове и пробормотал:

  - Ах, это вы, Иван Ферапонтович!.. Извините... я...

  - Опять, Фирсов, опять! - с напряженным укором сказал Ланде. - Как вам не стыдно, как вам не грех!

  Он отвернулся и легонько толкнул ребенка к Соне, молча стоявшей в дверях.

  Желтое длинное лицо Фирсова сделалось медным.

  - Позвольте, Иван Ферапонтович... - хрипло заговорил он. - Вы не знаете... я не без причины...

  - Какая может быть причина! - с тою же силой и гневным презрением крикнул Ланде. - Никакая причина не может оправдать этого ужаса!

  Фирсов вдруг ступил к нему и поднял костлявую дрожащую руку.

  - Нет, есть! - как-то оскалив желтые корешки съеденных зубов и опять выкатив глаза, крикнул он. - Знаете, что он, пащенок, сделал? знаете? - с нарастающим торжеством выкрикивал он.

  - Что?

  - А, "что"!.. Вот полюбуйтесь! - со злобным торжеством отступил в сторону Фирсов и, вытянув длинный палец, ткнул им в образа.

  Ланде недоуменно посмотрел и увидел сначала только ящик с красками, кисточку и стакан с грязной зеленой водой.

  - Что? - повторил он.

  - А вот! - с тем же торжеством повторил Фирсов и дернул Ланде за руку к образам.

  Тогда Ланде разобрал, что две напечатанные на бумаге сцены из Священного Писания грубо и нелепо раскрашены детскими красками и к женским лицам пририсованы усы и бороды.

  - А! - равнодушно сказал Ланде.

  Ребенок тихо всхлипнул.

  - Не плачь... Мы не дадим больше... - как-то машинально сказала Соня, не спуская глаз с Ланде.

  - Да ведь это же ребенок, Фирсов! - беря его за руку и стараясь успокоить, говорил Ланде.

  - Я знаю, что ребенок! - запальчиво и тяжело дыша, вздернул головой Фирсов, - Если бы это не ребенок был, я, может, убил бы его!..

  - Что вы говорите! - с удивлением сказал Ланде, махнув рукой.

  - Да... убил бы, убил! - стуча по столу костяшками пальцев, упрямо крикнул Фирсов.

  - Оставьте, Фирсов, - властно приказал Ланде, беря его за руку и оглядываясь на Соню. - Оставьте, - из-за такого пустяка!..

  Фирсов быстро выпрямился, как будто ждал именно этих слов.

  - Пустяка-а? - неестественно растягивая слова, повторил он.

  - Да, разве можно придавать этому серьезное значение? Неужели вы не понимаете, что вы бесконечное число раз больше грешите, чем бедный мальчуган? - убедительно и печально сказал Ланде.

  - А!.. по-вашему, это пустяк? Так... - начал Фирсов и вдруг, точно нарочно пришпоривая себя, тем же фальшиво-бешеным голосом закричал:

  - Пустяк? - и пронзительно завизжал и затопал ногами. - Вон, вон отсюда!.. Богохул, дьявол! Вон, чтоб духу твоего!..

  - Фирсов, - удивленно проговорил Ланде, - что с вами?

  - Вон! - нарочно не слушая, брызгая и топоча ногами и оттого в самом деле впадая в бешенство, кричал Фирсов.

  Во второй раз в жизни Ланде показалось, что это кричит не человек, а кто-то хитрый и злой внутри его. Ему стало страшно и противно, и чувство это было так непривычно и мучительно для него, что он поскорее отвернулся и отступил.

  - Я уйду... - поспешно сказал он. - Вы теперь какой-то странный... Лучше я завтра приду... Только я и Сережу возьму с собой, а то вы...

  Фирсов задохнулся, вытаращил глаза и замолчал.

  Ланде повернулся к Соне.

  - Возьмем его к себе, Соня! - сказал он.

  Соня вскинула на него глаза, молча кивнула головой, с усилием, сморщившись, подняла тяжелого заплаканного мальчика и отошла к двери.

  - Мы уходим, Фирсов, и Сережу берем... - повторил Ланде.

  - Скатертью дорога! - хрипло проговорил Фирсов, длинный и всклокоченный, точно прилипнув в углу около образов.

  - Мы берем его только потому, что вы раздражены очень, - примиряюще говорил Ланде.

  - Ладно, ладно! - злорадно кивал головой Фирсов. - А назад приведете... тогда увидим!

  Ланде с секунду стоял неподвижно, жутко и скорбно глядя прямо в глаза Фирсову. Но Фирсов отворачивался и бегал глазами по иконам, по полу, по сторонам.

  - Да что же это с вами? - горько воскликнул Ланде. - Никогда вы таким со мной не были.

  - Ладно, ладно! - бормотал Фирсов. - А вы и сообразили о себе... Не думайте!.. Есть и почище вас, хотя, конечно, не лезут вперед... как иные! Да-с, а... этому пащенку я покажу, как...

  - Да ведь это прежде всего сын ваш! - ударил себя кулаком в грудь Ланде.

  - Не вам меня обязанностям к сыну учить! - опять дико огрызнулся Фирсов. - Понимаете?.. Не вам и не меня!.. Господь видит, где истинное!.. Сын, - я знаю, что сын!.. Нет у меня сына прежде Бога моего! - вдруг повернувшись, опять крикнул он. - Вот...

  Он не мог договорить и только судорожно стал цепляться за иконы, что-то роняя на пол и нелепо бормоча:

  - Все здесь... все... вот!..

  Ланде посмотрел на Фирсова недоуменно, тяжело пожал плечами и пошел из комнаты.

  - Я лучше уйду теперь... вас мое присутствие раздражает, должно быть... - сокрушенно и мягко проговорил он.

  Соня стояла у крыльца с, ребенком на руках.

  - Пойдемте, больше с ним говорить нельзя... Он какой-то сумасшедший сегодня! - сказал Ланде.

  Он взял ребенка к себе на руки и понес, нежно прижав к щеке пухлую детскую щечку. Соня шла сзади и, машинально вытирая мокрую руку, смотрела в затылок Ланде каким-то неестественно восторженным взглядом.

   X

  На другой день Фирсов в сюртуке и высоких воротничках, сухой и прямой, как палка, вошел в комнату Семенова. Ланде, одетый, сидел у окна и, склонив голову набок, усердно, немного детским аккуратным почерком переписывал большую рукопись, которую достал ему для переписки Семенов. Больной студент еще лежал на кровати и курил.

  - А, Фирсов! - радостно вскрикнул Ланде, подымаясь ему навстречу и роняя кляксу на чисто переписанный лист. Семенов издали посмотрел на эту кляксу и ничего не сказал.

  Фирсов устремил на Ланде оловянный взгляд и не подал руки.

  - Я пришел за сыном! - сухо, неестественно официально сказал он.

  - Сережа давно уже в сад убежал...

  - Соня его гулять повела... - отозвался Семенов безучастным голосом.

  - Благодарю вас! - также неестественно поклонился в его сторону Фирсов. - А за сим, извините... И он повернулся.

  - Что это значит, Фирсов? - с огорчением спросил Ланде.

  - Ничего-с! - с каким-то проворным удовольствием пожал плечами Фирсов.

  - Да будет вам! - болезненно морщась от его тона, возразил Ланде, подходя.

  - Ломается, как дурак! - сердито отозвался Семенов.

  Фирсов быстро повернулся к нему и из сухого, как палка, стал вдруг гибким, как змея.

  - Не знаю, кто дурак! - язвительно и уязвленно ответил он. - Но раз уже так... извольте, я объяснюсь...

  Он быстро положил палку и фуражку на стул и также быстро и порывисто сел рядом.

  - Очень нужно! - фыркнул Семенов. - Шут гороховый!

  - Оставь, Вася! - сказал Ланде просительно.

  Фирсов притворился, что не слышит, и повернулся к Ланде в упор.

  - Я принужден начать несколько издалека... - витиевато, с явным внутренним упоением приготовленной речью, заговорил он. - Вы... Иван Ферапонтович, имели на меня когда-то огромное влияние, признаюсь... да, чистосердечно признаюсь... Что ж, я все-таки могу сказать, что мы были даже друзьями...

  На сухих дряблых щеках Фирсова выступил кирпичный румянец, и на одну секунду казалось, что он запнулся, как будто боясь, чтобы Ланде не отверг этого.

  - всегда был расположен к вам, Фирсов... - с ласковым чувством отозвался Ланде.

  Что-то похожее на тайное, несознаваемо унизительное удовлетворение мелькнуло в глазах Фирсова, а потом он сейчас же стал груб и дерзок.

  - Вы обольстили меня внешностью своих поступков, в истинном смысле которых я не мог тогда по молодости разобраться...

  - Я ведь вас знаю, кажется, уже пожилым человеком... наивно перебил Ланде, чрезвычайно заинтересованный.

  Фирсов опять покраснел бледным кирпичным румянцем.

  - Да-с... Конечно, я... Я хотел сказать, что, когда вы еще юношей посещали бедных и больных, раздавали все... и тому подобное, - я возомнил, что вижу истинного христианина... и ваши беседы меня в том укрепляли... И я чувствовал к вам большую приязнь. Я и теперь сознаюсь в этом... Увлекая своим красноречием доверчивую молодежь, вы становились, так сказать, центром... и... и кумиром многих. Даже я, человек, без гордости скажу, твердый и твердых убеждений, долго не мог увидать истинного смысла ваших речей и поступков...

  - А какой же смысл, по-вашему, был? - с интересом спросил Ланде.

  - Вы сами знаете, какой... - слегка останавливая его поднятыми пальцами, возразил Фирсов с хитрым и острым взглядом.

  - Ну, все-таки?

  - А вот-с какой... если вы непременно этого желаете... Не принимая никакого участия в службах церковных, вы как бы хотели подчеркнуть и... и оттенить, что истинная христианская религия вне церкви... Да-с! И многих увлекли так, что многие перестали бывать в церкви и даже впадали в критику догматов!.. Многие, но не я... Вам это, конечно, очень было не по нутру, но я вам не мальчишка-студент и не вам меня совратить. Скорее я вас направлю на путь истинный!..

  - О, Господи! - страдальчески вздохнул Ланде. - Что вы только наговорили, Фирсов!..

  Семенов со сдержанным раздражением тяжело ворошился на кровати.

  - Да-с, да-с! - торжествующе упрямо повторил Фирсов. - Не меня-с.

  - И опять-таки я не понимаю, к чему все это? - развел руками Ланде.

  - А вот к чему! - громко и грубо сказал Фирсов и темно-серые баки его встопорщились. Было очевидно, что он запутался и страдал, сознавая это, в уязвленной гордости. - Позвольте вас, наконец, прямо спросить: христианин вы или нет?

  Семенов фыркнул.

  - Я, право, не знаю... и лучше мы в другой раз поговорим... - мягко, страдая за Фирсова, пытался заговорить Ланде.

  - Так-с!.. - сухо и коротко рубя слова и как бы подхваченный какою-то силой, продолжал Фирсов. - Верите ли вы в православную церковь?

  Ланде волновался и двигался по комнате.

  - Что за вопрос, Фирсов?.. К чему это?.. Впрочем, если вам это нужно, в церковь я совсем не верю, это само...

  - Так-с! - перебил Фирсов, вставая и с узким торжеством потирая руки. - Этот разговор и многое другое в связи с вашим отречением от матери...

  Ланде широко раскрыл глаза.

  - Это неправда, - я никогда не отрекался от мамы... а только я решил жить отдельно от нее, потому что...

  - Да охота тебе с этой дрянью говорить! - вдруг сердито крикнул Семенов и сел на кровати взъерошенный и желтый. - С какой стати ты позволяешь всякой сволочи копаться в своей душе!

  - Понима-аю!.. - сквозь зубы также фальшиво сдержанно сказал Фирсов и опасливо потянул фуражку. - Больше мне нечего спрашивать, хотя я и хотел сказать еще кое-что... что, может быть, - прибавил он с потупленной гордой скромностью, - может быть, принесло бы вам некоторую пользу... Но раз так... Довольно!.. Теперь я знаю, что мне делать... и будьте уверены, что я поступлю, как повелевает мне долг и совесть!.. Да-с...

  И Фирсов торжествующе поднялся.

  - Ах, ты, старая скотина! - с бешенством крикнул Семенов, хотел вскочить, но страшно, хрипло закашлялся и упал лицом в подушку, облившись холодным потом. Тонкая босая нога, высунувшаяся из-под одеяла, судорожно дергалась от усилий.

  Фирсов, злорадно оскалив зубы, посмотрел на него.

  - Так-то-с! - торжествующе протянул он и повернулся опять к Ланде.

  - А вам я вот еще что скажу: все ваши поступки только ложь и притворство... Истинную веру не вы понимаете, а может, люди, которых вы воображаете ниже стоящими... А вы слуга антихриста и...

  - Убирайся к черту! - в исступлении завопил Семенов, и больной, напряженный голос его хлестко разрезал воздух. Вон отсюда!..

  Фирсов гордо посмотрел на него, надел фуражку и отворил дверь.

  - Дохлая собака! - с бесконечной ненавистью и злорадством процедил он за дверью. - Молчал бы, коли уж Бог убил!.. Туда же!..

  Ланде, бледный и. растерянный, стоял посреди комнаты и беспомощно улыбался. Семенов посмотрел на него и, как будто стыдясь своего взрыва, все еще дрожа и задыхаясь, стал одеваться.

  Ланде всплеснул руками и схватился за голову.

  - Господи!.. Сколько ненависти и злобы, за что?.. Разве я...

  Семенов, не глядя, тихо отозвался: Охота тебе обращать внимание...

  Но Ланде, не слушая его и чувствуя только одну неодолимую потребность - сейчас, немедля потушить ту ненависть и злобу, которые вспыхнули возле него, как ему казалось, по его вине, потому что он не сумел их предупредить, и которые нестерпимо жгли его сердце, вдруг повернулся и опрометью бросился из комнаты.

  - Куда ты? - испуганно крикнул Семенов, пугаясь того ненужного и унизительного, по его убеждению, что, подумал он, хочет сделать Ланде.

  - Я сейчас... - пробормотал Ланде, сбежал с крыльца и побежал к флигелю Фирсова. Дверь была заперта и твердо оттолкнула Ланде.

  - Фирсов!.. отоприте! - прокричал Ланде, хватаясь за ручку двери.

  За дверью ничего не было слышно, кроме тупого, торжествующего молчания, и чудилось, что кто-то злорадно затаился тут, сейчас же за дверью; затаился и молчал, наслаждаясь. Ланде вертел и дергал ручку двери.

  - Фирсов!.. Это ошибка! отворите, я все вам объясню... Отоприте!

  Фирсов не отзывался. Ланде печальными глазами посмотрел вокруг, закусил губу, чтобы не выразить страдания, и отошел.

  Из садика вышла и подошла к нему тоненькая, стройная Соня, прикрывшаяся от солнца прозрачной белой косынкой, из-под которой смотрели пытливо и сумрачно большие глаза.

  - Ваня, - строго и серьезно сказала она, уйдите отсюда, вы себя унижаете.

  - Сонечка, - серьезно возразил Ланде, - но разве можно это так оставить? Ведь это ужасно, нелепо... Зачем, к чему такая злоба?

  - Он подлец, дрянь, ничтожество! - убежденно сказала Соня. - Он вас давно ненавидит за то, что вы лучше его...

  - Ах, какие вы глупости говорите, Соня! - махнул рукой Ланде.

  - Это правда! - настойчиво крикнула Соня и сдернула с головы косынку. - Ну, пусть... Не в том дело, Соня, кто лучше, кто хуже... Не это важно.

  На крыльцо вышел Семенов, полуодетый, нечесаный и желтый, как шафран.

  - Ланде, - крикнул он сурово, - иди сюда, сейчас! А то я тебя побью, ей-Богу!..

  В голосе его ясно слышались любовь и жалость и какое-то светлое удивление.

   XI

  Вечером во флигеле Фирсова горел огонь и при его мертвом, неподвижно желтом свете Фирсов сидел прямо и неудобно перед столом и писал донос на Ланде архиерею. Перо скребло по бумаге, как грызущая мышь; было душно, жарко и от спертого воздуха и от тяжелой злобы, наполнявшей уязвленную душу Фирсова.

  За окном светил белый месяц, и легко дышала прохладная чистая голубая ночь. На бульваре можно было читать при лунном свете и все казалось прозрачно-глубоким и чистым, точно покрытое зеленовато-синей эмалью. Гуляли люди, и их черные тени легко и резко ложились на гладкой земле.

  Ланде и Семенов, один в своей старой тужурке, другой в застегнутом на все пуговицы студенческом пальто, прошли в общей толпе и сели на скамейку над обрывом.

  - А я тебе говорю, - сказал Семенов, решительно размахивая палкой, - что люди уже достаточно намучились в исканиях какого-то счастья и давно пора им плюнуть и разойтись...

  - Нет, - печально, но твердо возразил Ланде, - это отчаяние, а отчаяние - грех, потому что оно обозначает упадок духа. Мы не знаем воли Бога, а потому и не можем самовольно выйти из нее. Так или иначе, а мы сотворим волю Пославшего нас, и я думаю, что не отчаиваться, не озлобляться надо, а думать о том, чтобы как можно лучше выполнить то, чего мы не можем не выполнить, жизнь! - вот самое лучшее для человека.

  Семенов пренебрежительно махнул палкой, и его черная тень повторила его движение.

  - А кто нам скажет, как лучше выполнить?

  - Сердце, - убежденно ответил Ланде, - совесть.

  - Ну, брат, совесть у людей бывает разная... - Об этом не надо думать, Вася... Никто нас и не призывает к тому, чтобы оценивать и сравнивать совести: каждому человеку надо думать только о своей... Это гордость, Вася... непременно сейчас же оценивать и выяснять, даже приговор постановлять над всем. Надо только, чтобы всякий человек искренно считал себя правым во всех делах своих.

  - Все это прекрасно... - возразил Семенов и усмехнулся. Да толку от этого мало... Так-то!

  К ним подошли ярко вырезанные лунным светом на темном фоне домов и деревьев Шишмарев, Молочаев, Марья Николаевна и Соня, прижавшаяся к ней с тем восторгом и влюбленностью, с которой девочки всегда относятся к взрослой, красивой и смелой девушке.

  Марья Николаевна нерешительно и неловко пожала руку Ланде и невольно улыбнулась, вспомнив его фигуру в вечер нападения. Она отвернулась к обрыву и обняла Соню мягкой, полной рукой. Молочаев стал на обрыве, окованный холодным серебром лунного света, красивый и большой; а маленький Шишмарев торопливо обратился к Ланде.

  - Слушай, Ваня, это черт знает что такое! - резким голосом, нервно двигая руками и потирая их, заговорил он. - Неужели ты окончательно не умеешь разбирать людей? Ведь этот Фирсов - дрянь известная, ханжа, доносчик, член русского собрания, а ты с ним возишься... Мне Соня рассказывала, что ты у него чуть ли не прощения вымаливал...

  - Он не такой дурной человек... - тихо ответил Ланде.

  - Да ведь он гадости делает на каждом шагу!

  - Он не понимает, что делает и как вредит этим себе самому. Если бы понимал, не стал бы этого делать... Надо объяснить ему, больше жалеть его, - он поймет...

  - Тьфу! - плюнул Семенов.

  Шишмарев с молчаливым недоумением воззрился на Ланде.

  - Не сердись, милый!.. - кротко сказал Ланде Семенову. - Я тебя все раздражаю, а я, право...

  - Если хочешь знать, - резко и пылко заговорил Шишмарев, перебивая, - так такая любовь просто бессмысленна... Любить надо того, кто достоин любви или хоть жалости; а кто достоин одного презрения, того надо презирать и уничтожать, как уничтожают болезнетворные начала для того, чтобы очистить и оздоровить воздух, которым дышат все. Эта знаменитая любовь к ближним, безразличная, бессмысленная любовь, повела только к тому, что культивируется и поддерживается масса безусловно обреченного на уничтожение, вредного, злого!

  - Есть много людей, для которых и ты, и я - вредные люди... Я не верю, чтобы между людьми были вредные...

  - Ты не можешь в это не верить! - вспыльчиво возразил Шишмарев, одергивая рукава короткой тужурки.

  Тоненькая Соня напряженно вздохнула и опять затаилась, не спуская глаз с Ланде.

  - Нет, не верю! - покачал головой Ланде. - Если и есть злые люди, то они не вредные люди. Не будь их зла, не могли бы проявиться и вырасти самые лучшие и святые стороны человеческого духа: самоотвержение, прощение, самопожертвование, чистая любовь... то, что должно было явиться и без чего жизнь была бы бессмысленным существованием.

  - Благодарю покорно! - с раздражением возразил Шишмарев. - Значит, и зловоние полезно, потому что дает почувствовать свежий воздух?

  - Может быть... - улыбнулся Ланде. - Только это совсем не то... и не так просто: человек слишком сложнее, сильнее и прекраснее, чтобы к нему можно было прилагать такие мерки, которые годны для навоза!

  - О, Господи!.. Он еще каламбурит! - с комическим ужасом засмеялся Семенов.

  - Я... не каламбурю, - это так, случайно вышло, - наивно растерялся Ланде.

  - Милый Ваня!.. - тихо шепнула Марье Николаевне Соня и вся расцвела несвойственной ее всегда экзальтированному лицу светлой улыбкой.

  Марья Николаевна свободно вздохнула. То смешное и жалкое, что она видела в Ланде в последнее время и что было бессознательно, страшно тяжело ей, - в этот вечер все отступало и отступало от сердца и вдруг ушло куда-то. И выступило тихое и легкое, радостно-нежное чувство. Она повернула голову к Ланде, посмотрела на его худое, бледное от луны и напряженной думы лицо и сказала себе:

  "Это все правда, что он говорит! Одному ему здесь понятная правда!.. Этого нельзя объяснить словами, но это правда... Милый, славный!"

  Она покраснела, отвернулась и крепко прижала Соню к себе.

  - И когда вам, господа, надоест спорить? - с самоуверенной небрежностью отозвался Молочаев. - Этак вы всю жизнь проспорите... Пойдемте лучше на лодке кататься... Пусть себе каждый живет, как ему вздумается!..

  - Святую истину глаголете! - отозвался Семенов и махнул рукой. - Только именно в силу вашего справедливого замечания я на лодке не поеду, а пойду спать.

  - И я не могу, сказал Шишмарев, - надо кое-что почитать.

  Ланде улыбнулся.

  - Вы поедете одни, Марья Николаевна, ибо я тоже иду... Мне нездоровится что-то.

  Они ушли.

  Когда лодка выехала на середину реки, стало как-то особенно светло и просторно и легко дышать. Соня неподвижно сидела на дне лодки и оттуда смотрела, не отрываясь, на луну.

  Вода около лодки казалась черною, тяжелою и бездонною; в темной глубине таился холодный ужас. Марья Николаевна наклонилась через борт, и ей в лицо пахнуло холодным и хищным дыханием глубины. Смутно отразилось ее лицо, казавшееся там бледным и мертвым.

  - Ух, страшно! - сказала она, откидываясь.

  Молочаев тряхнул головой, засмеялся и запел. Голос, казалось, с вызовом ударился о гладкую мрачную поверхность и отдался где-то далеко на просторе.

  - Пароход... - тихо сказала Соня.

  Они оглянулись и совсем близко от себя увидели что-то огромное, тяжелое, черное, как бы выросшее из мрака. Черный дым валил колоссальным, подавляющим столбом, пачкая небо и звезды. Красный огонь зорко и хищно смотрел на них.

  Слышно было уже, как мрачно и зло бурлила вода.

  Резкий медный свист пронизал воздух, наполняя небо, воду, все вокруг и, казалось, даже внутри, и в ту же минуту огромная тень закрыла от них луну, все покрыла мраком, ударила тяжелой и холодной волной и окутала удушливым дымом, смешавшимся с брызгами и волнами взбаламученной глубины. Лодку бросило, ударило, накренило в какую-то страшную влажную бездну, и одну минуту казалось, что они тонут. Но в то же время тень пролетела, луна выскочила и опять остановилась светло и неподвижно над водой, теперь крутившейся и сверкавшей в диком веселье.

  - Хорошо! - с восторгом крикнул Молочаев.

  - Хорошо! - звонко отозвалась Марья Николаевна, прижала руки к груди и, сверкая молодостью и свежей силой, прибавила: - Сердце так и упало... Я думала, тонем... Смерть!..

  - А я не испугалась! - неожиданно и спокойно отозвалась Соня. - Не все ли равно, когда умирать!.. Я не испугалась.

  Молочаев с комическим удивлением вытаращил глаза.

  - О, Господи... Маленький Ланде! Довольно и одного!..

  Марья Николаевна взглянула на него, и он показался ей таким сильным и красивым, что она глубоко вздохнула и засмеялась ему в тон.

  - Вы не можете понять Ланде! - возразила враждебно и уверенно Соня.

  Молочаев презрительно тряхнул головой.

  - Может быть... Еще бы! А зато жизнь, любовь, красоту я понимаю... всем существом своим... Да здравствует жизнь, сила, молодость, красота!.. Марья Николаевна, правда?

  Марья Николаевна напряженно вздохнула и со счастливою тоской жадной и ждущей молодости тихо и сильно потянулась.

  - Да... правда... - ответила она тихо и странно.

  - Ау!.. - дико, страстно и бессмысленно счастливо крикнул Молочаев, и бесконечно далеко понесся над водою его зовущий таинственный крик.

  Волны медленно и плавно, блестя и колыхая лунный столб, подымались и опускались вокруг лодки.

   XII

  В саду было темно и крепко пахло теплой сыростью. Не было видно отдельных деревьев и кустов: они были слеплены в одну глубокую темную массу, в которой тихо и таинственно, неподвижно светились светляки, точно крошечные белые свечечки перед темным престолом ночи.

  Молочаев и Марья Николаевна прошли в темноте, нащупывая ногами невидимую твердую дорожку.

  - Сядем, - здесь лавочка... - сказала Марья Николаевна, и голос ее резко отделился от напряженной тишины сада.

  Они так же ощупью, как шли, нашли скамью и сели рядом.

  Белые свечечки по-прежнему тихо светились в глубине мрака. Молочаев наклонился и в мокрой теплой траве нашел и поднял светлячка. Голубоватый фосфорический свет, исходивший из изумрудной бриллиантовой точки, осветил его широкую и сильную ладонь. Марья Николаевна наклонилась, и головы их сблизились в слабом свете.

  - Не потух... - тихо сказала Марья Николаевна, точно боясь испугать неподвижно лежавшего и тихо светившегося червячка.

  Тихое дуновение ее слов мягко и слабо коснулось щеки Молочаева. Он поднял глаза и в прозрачном свете увидел ее тонкий и нежный профиль и верхнюю часть выпуклой груди.

  Что-то мягко и близко упало где-то в траву, и слышно было, как чуть-чуть закачалась ветка. Они вздрогнули и оглянулись. Молочаев осторожно стряхнул светлячка в траву, и снова стало темно и еще гуще пахло теплыми влажными травами.

  Мягко вздрогнуло и сладко заныло в груди Молочаева властное таинственное влекущее чувство, и ему показалось, что он слышит напряженные зовущие удары ее сердца. Перед ним смутно белела тонкая склоненная женщина и в темноте казалось, что она далеко; но тонкий раздражающий запах ее тела и сухих волос близко и горячо обдавал лицо Молочаева. Тишина становилась все напряженнее, мрак сгущался, и все отодвигалось куда-то, окружая их тьмой и пустотой, в которой были только они, их тянущиеся друг к другу сильные раздраженные томящиеся тела. Все ближе и ближе сокращалось расстояние между ними, и из мрака выступали они, точно окруженные своим таинственным, одуряющим светом, тихим, как ночь, напряженным и дрожащим, как желание. Белые свечечки светили где-то далеко-далеко, в глубине обступившего мрака. Молочаев тихо протянул руку, скользнул по вздрогнувшему мягкому телу и обнял его, тонкое, нежное, жгучее и бессильное. Она медленно закинула голову, так что невидимые мягкие волосы упали на плечи и на руку Молочаева. В сумраке мутно и близко-близко блеснули полузакрытые глаза и задрожали влажные горячие губы. И казалось, неодолимая сила слила их в одно и нет между ними ничего, кроме бесконечного сладкого и мучительно трепетного желания.

  И вдруг мрак блеснул тысячью огней, загудел звуками, отступил и пропал среди выступивших деревьев, кустов и насмешливых ночных огоньков: Марья Николаевна вырвалась из рук Молочаева, извившись, как красивая и злая змея, и звонко, насмешливо засмеялась, отскочив в сторону. Дробные и звонкие звуки ее смеха, прыгая, понеслись далеко по саду и резко разбудили его.

  Молочаев недоуменно и сконфуженно встал и медленно расправил свое огромное, тяжелое, еще сладко нывшее и дрожащее тело.

  - Марья Николаевна... - глухо и дрожа, сказал он. - Что за шутки!..

  - Что? - притворным и, как показалось ему, злым и насмешливым голосом спросила Марья Николаевна. - Какие шутки? Что случилось?..

  Звонкий русалочный смех ее опять задробился и зазвенел в темноте, и слышны были в нем дикая боязнь и любопытное желание.

  Тяжелое, мстительное и животное чувство выдавилось откуда-то снизу в голову Молочаева. Волосы слиплись на его горячем лбу, в глазах поплыл туман, голова тихо и тупо пошла кругом.

  - А!.. - хрипло сказал он, упрямо опустив голову, как бык, и двинулся к ней, все забывая, уходя от всего и видя только ее одну, манящую, изгибающуюся, дразнящую. Все существо его знало, что она хочет так же, как и он, и только боится, дразнит, упрямится. И жгучее желание смешалось с внезапной сладострастной ненавистью, жаждой грубого насилия, бесконечного унижения и бесстыдной боли.

  - Ну, ну, ну!.. - испуганно и задорно крикнула девушка и ударила его по руке какой-то мокрой, колючей веткой, брызнувшей ему в лицо холодными каплями.

  - Идем лучше домой... Вы сегодня чересчур... опасны! - дрожа еще и торжествуя уже над ним, сказала она; и с тем жгучим наслаждением, с каким человек заглядывает в пропасть, девушка, издеваясь, взяла его под руку.

  И они пошли. Она снизу заглядывала ему в лицо, насмехалась над его бессилием, брызгая на него росой и искрами нервного, раздражающего смеха; а он покорно, трусливо, сдавливая в себе желание смять, бросить ее на траву, подчинить, уничтожить своей силой и страстью, шел неловкий, распаленный и дикий.

   XIII

  Ночь прошла жаркая, душная, полная странных, томительных снов, разгоряченной, властной, неудовлетворенной крови. Только на рассвете заснула девушка спокойным, тихим, мягким сном, но проснулась рано, в солнечное утро. Целый поток ясного света, свежею воздуха, омытой росой, радостной зелени рвался в окно, наполняя комнату бесконечно легким ослепительным светом радостного утра.

  Подушки были смяты, простыни свесились на пол, рубашка сбилась с плеч, открыла нежные мягкие ноги и туго обвилась вокруг круглого и полного, тонкого, подымающею ее белыми волнами, молодого тела. Черные волосы развились, руки закинулись за голову нежащимися гибкими движениями. Глаза смотрели радостно и вопросительно, и было в темной глубине их какое-то смутное и в то же время определенное ожидание.

  Ей было стыдно и странно, и жгуче интересно то, что произошло вчера; розовые пальцы маленьких полных ног тихо шевелились, и в том, что это было одно, чуть заметное движение во всем замершем, напряженном воспоминанием, роскошном, свежем, гибком теле, - было что-то сильное и упрямое.

  Она медленно опустила глаза, у